Текст книги "Однажды в Одессе-2"

Это ощущение заставило ее вступить в контакт с сумасшедшей женщиной, которую она вдруг стала бояться немного меньше. Чувство сопричастности помогло.

– Послушайте меня, – от страха Ольга обратилась к ней на «вы», хотя с ней можно было и попроще, с тех пор как Татьяна переселилась в больничный корпус к ней перестали проявлять признаки уважения, она привыкла к грубости и не обиделась бы на фамильярное «ты», – я вас не знаю, ведь так? Но откуда вы знаете, что я влюбилась?

Больше всего Ольга хотела, чтобы больная женщина продолжала ненормально смеяться и что-нибудь бормотала малопонятно и не в тему. Оля боялась диалога, потому что диалог может окончиться каким-нибудь очень шокирующим откровением. И как потом относиться к этому откровению? Как и полагается относиться к бреду душевнобольного человека, научившегося бредить вслух? Или совсем лишившись покоя, отнестись к нему как к откровению человека, сошедшего с ума в результате тех странных событий, которые связали трех разных женщин? И которые уже маячат на ее горизонте…

Смеяться Татьяна не перестала, но во взгляде промелькнуло, что-то из прошлого, нормального. Из ее недосягаемого человеческого прошлого.

– Я знаю, – твердо сказала Татьяна.

Ольга вздрогнула. Татьяна опять захохотала. Ольга затряслась.

– Я знаю, – повторила хохотунья, давясь нерадостными смешинками. – А я ведь тоже люблю…

И тут смех ее перешел в лай, от которого Ольга чуть не потеряла сознание, настолько убийственно подействовал на нее смех и признание безумной женщины, в том, что и ОНА ТОЖЕ любит. Но влюбленная женщина не может смеяться так ужасно. «Или может?» – холодея душой, догадывалась Ольга, догадывалась о чем-то смутном, противном, страшном, что касается уже лично ее.

Серые, свалявшиеся волосы Татьяны развевались на ветру, как пакля, торчащая из стен заброшенного дома. Ее платок сбился на шею, но она не чувствовала холода, из всех чувств ей оставили только одно – сумасшедшую любовь. Ее горящие глаза в обрамлении красных век смотрели на Ольгу уже чуть-чуть осмысленней, она как будто увидела в ней человека, такого же каким была сама, когда-то давно, уже ни в этой жизни.

И вдруг она заплакала, как плачут дети, тихо так, жалобно. И сквозь плач она просила о чем-то Олю. Но Ольга не смогла разобрать ее слова, скомканные, задушенные рыданиями. Тем более, что и Оля уже была немного не в себе от этого ужасного свидания.

– Помоги мне… ну, помоги же… я больше не могу… я больше так не могу, – совсем как Ольга, признавалась в своем бессилии влюбленная безумная Татьяна.

– Да чем же? Чем?!

Забыв и страх, и отвращение Оля подалась вперед, к сетке, за которой плакало полоумное влюбленное существо. Оля больше не боялась ее длинных ногтей и окровавленных зубов вампира, ее больше не передергивало от дикого взгляда, в котором отсутствовал разум, она больше не задыхалась от спертого дыхания загнивающей души.

Через решетку к Ольге тянутся пальцы, сдирая кожу, оставляя на холодной сетке горячие капли.

– Не надо, не надо, – просит Ольга, она чувствует её боль.

Татьяна тянет руки, сдирая кожу до крови, и просит, умоляет, как будто только Ольга может ей помочь:

– Ну, помоги же ты мне… помоги…

Нет больше сил терпеть эту болезненную сцену. И Ольга уже собиралась уйти ни с чем, точнее с огромным комом в горле и тяжелым осадком в душе, но так и не получив вразумительного ответа от сумасшедшей женщины – откуда ей известно про ее большую несчастную любовь?

Из глаз Татьяны куда-то исчезает безумный магнетизм, и они становятся почти обыкновенными глазами глубоко страдающей женщины. И в эти короткие минуты просветления Татьяна успевает выкрикнуть:

– Они меня поили… я не знала, что будет так… так… я не знаю, как… я не могу без него… он ко мне не приходит… никогда!

И вспомнив о нем, она опять зашлась то ли смехом, то ли лаем. Ее начало трясти. Из глазных отверстий опять рвалось безумие. Татьяна уходила в свой мир.

– Кто?! Кто поил?! Говори, кто поил, твою мать! – грозно шипела Ольга ей прямо в ухо, теряя самообладание, теряя себя.

Немного подействовало. Татьяна ненадолго задержалась в реальном мире, где ей было очень плохо от той любви.

– А когда я сдохла – взяли тебя…

Ольга уже шаталась от нервного потрясения, принимая все слова душевнобольной за чистую монету.

– Нинка меня мучила… Она меня лечила… Я у нее просила синих капель, синих!!!.. она меня – сюда… а я не дура… я люблю… люблю…

И она стала быстро уходить в мир неприкаянных снежинок, скуля и посмеиваясь над своей загубленной жизнью, над своей неразделенной любовью, над несчастной Нинкой – лечившей и мучавшей одновременно.

Оля не догадалась, ей подсказала интуиция, что перед ней та самая Татьяна, ради которой затевалось последнее дело детективного агентства «Однажды в Одессе». Ради которой Ольга пришла сюда. И осталась здесь, то ли в качестве сотрудника, то ли в качестве материала…

От этих жутких стремительных открытий Ольге уже самой хотелось дико засмеяться, или зайтись в каком-нибудь нечеловеческом вопле, сойти с ума хотя б на время. А надо было вытаскивать уходящую в себя Татьяну.

– Так ты Татьяна?! Бухгалтер? – скорее уточнила, чем спросила Ольга.

Свое собственное имя, которое Татьяна уже давно не слышала из чьих-либо уст, подействовало на нее освежающе. И она опять не надолго задержалась на краю пропасти.

– Да, да, да, – радостно зачастила она, как будто от этого зависела ее жизнь, – я Татьяна, Татьяна…

Пока в глазах ее светился человеческий разум, Ольга торопилась вытянуть из нее как можно больше:

– Как помочь тебе и… мне? И что ты знаешь обо мне?

Первый вопрос Ольга задавала, холодея от мысли, что безумная Татьяна со смехом скажет – а ничем нам уже не помочь. Тогда и второй вопрос не нужен, он теряет всякий смысл.

Но Татьяна как будто ожила и начала торопливо кашлять обрывочными фразами. Чувствовалось, что она хочет много сказать, но уже разучилась говорить долго и связано:

– Найди синенькие капли… синие… лаборатории. Там они… там должны. Нинка знает… а, отравилась, змея… В лабораторию… они там… а не достанешь – тоже сдохнешь! – злобно выдавила несчастная женщина, потерявшаяся в двух мирах.

У Ольги сдали нервы. Она больше не могла общаться так плотно с безумным существом, которое то плакало, то просило помощи, то пугало. Последние слова уже были адресованы не отравившейся Нине Эдуардовне, которая как видно, причинила не мало боли существу. Теперь свихнувшаяся Татьяна каркала в сторону Ольги, которая перед ней ни в чем не виновата.

Как во сне, но не в своем обычном эротическом, а в больном, лихорадочном сне, Ольга брела через пустой больничный двор в свою палату. Ей так и показалось, что она больная и идет ни в комнату, а именно в палату. Ей было очень плохо, ей даже казалось, что больная Татьяна заразила ее безумием, зловещим смехом и душевным бредом. Она чувствовала себя больной, но помощи ей ждать неоткуда. Нельзя же, в самом деле, прийти сейчас к дежурному врачу и рассказать всё честно, без утайки, что накопилось у нее в душе, какие мысли греют голову. И тут же огорошить эскулапа каверзным вопросом про синенькие капли: где взять их, как принимать, какие противопоказания есть у чудо препарата?

«Интересно, как долго меня будут выводить из бреда? За праздники управятся? Пожалуй, нет, слабо им, случай весьма тяжелый».

Ольге решительно не нравилось начало нового года. Первый день нового года оказался на редкость отвратительным. Она совсем не чувствовала в себе сил, чтобы перебраться во второй день нового года. «Ну, если и он будет такой же… пожалуюсь эскулапу, честное сумасшедшее».

Оставшиеся еще от доброй Барбары таблетки валерианы пригодились как нельзя лучше. Их Ольга запила праздничным игристым напитком, который, тоже, довольно добрый главный врач презентовал всем сотрудникам своей клиники.

Трава валерианы смешалась с несерьезным газом, и Ольге сразу стало как-то веселее среди таких ужасных ненормальных стен. Она смогла по-другому взглянуть на ситуацию – ну работаю в дурдоме. Ну и что? Нормально. Ну, люблю безответной любовью главного врача. И это в пределах нормы. Ну, осталась в Новогоднюю ночь совсем одна. Подумаешь, трагедия какая! Ну, нагрузила меня веселая дурочка…

– Нет, похоже, не совсем дурочка, – усомнилась Ольга.

И стало ей опять нехорошо. Но под рукой почти целая бутылка шампанского, которое добрый-добрый главный врач даже не удосужился преподнести ей лично. Конечно, с какой стати, она же ни его любовница. Она ему никто. Она для него ничто.

Шампанское Ольга наливала прямо в чашку и пила, морщась от острых газовых пузырьков, которые, брызгали ей прямо в лицо.

– Как их найти, эти чертовы синенькие капельки?! Если они вообще есть. Довольно трудно искать черную кошку в темной комнате, тем более, если ее там нет. Повелась на этот бред, теперь вообще покоя не будет голове… Ах ты, бедная моя голова, – пожалела Ольга свою многострадальную терпеливую голову, уже довольно спокойно, пьяненько и без надрыва.

Но чем дольше Ольга размышляла над словами больной Татьяны, тем сильнее убеждалась в том, что в ее словах есть доля разума. А, следовательно, надо искать эту мистическую синенькую кошку… даже, если ее на самом деле нет.

Искать пока не было ни какой возможности, Татьяна что-то там кричала про лабораторию, а вход туда для бухгалтерши Ольги был закрыт. Она заходила туда несколько раз, по-свойски, по-дружески, к хозяйке кабинета – Нине Эдуардовне. Да где ж теперь эта Нина? Далеко… И как войти теперь в лабораторию по-свойски, к кому теперь войти туда по-дружески? Придется, как видно, подружиться с кривлякой лаборанточкой, с которой Сергей, её Сергей! уединяется для проведения каких-то очень увлекательных научных экспериментов.

– Мне только не хватало ревности для полного счастья! А так всё уже есть, весь набор.

И ревность, вынужденная спутница любви предстала перед Ольгой во всей своей сомнительной красе. Да, она начинала ревновать Сергея ко всем: к жене, к сотрудницам, к кривляке лаборантке, в первую очередь. Она ревновала Сергея к работе, которой он уделял гораздо больше времени, чем ей.

К тому моменту, когда закончились все новогодние праздники, Ольга уже порядком одичала среди пустых и гулких стен засекреченного Блока А. К тому времени она уже устала думать про синенькие капельки, которые так просила достать тронувшаяся умом бухгалтерша Татьяна. Ольга уже была склонна относиться к ее словам, как и положено относиться к словам сумасшедшего человека – с сочувствием, и только. Так еще, оставались маленькие, чахленькие островки сомнения и тревоги среди бескрайнего моря тоски по Сергею Дмитриевичу, проводящему веселые праздники в кругу семьи, в кругу друзей, в кругу своих любимых женщин.

Первый рабочий день для Ольги показался куда более праздничным, чем все календарные праздники вместе взятые. Сегодня придет он! Пусть не к ней, пусть даже не скажет он ей ласковых, интимных слов, каких она уже устала ждать, пусть будет всё, как было до праздников: томительно, неясно, безнадежно. Пусть так. Но всё равно он будет рядом! Она будет дышать с ним одним воздухом, она может выдумать какой-нибудь предлог, чтобы прийти к нему в кабинет и там… И там опять попробовать достучаться до его неотзывчивого каменного сердца.

А вместе с главным врачом вернутся в пустой закрытый Блок А все остальные сотрудники. Они оживят молчащее, немного мрачное помещение. Среди сотрудников будет и та, которой уготована судьба стать лучшей Олиной подругой. Одинокой Ольге придется сильно постараться, чтобы расположить к себе молоденькую зазнайку, у которой там, за оградой целый ворох друзей и подруг. Для нее новая дружба с бухгалтером Олей не является чем-то жизненно необходимым.

Праздники позади. Впереди первый рабочий день, который Ольга с нетерпением ждет.

Утро. Вот и потекли живительные людские ручейки, как дождевая вода по высохшему после засухи руслу реки, наполняя жизнью обмелевшую реку. Ольга встречала каждого вновь вошедшего, как швейцар у двери – радостно и с распростертыми объятиями. Больше недели она томилась в одиночной камере, наказанная неизвестно за что. За время наказания она поняла, что такое полная изоляция, с которой не сравнится ее частичная изоляцией в рабочие дни. Она поняла разницу и оценила приход сотрудников после их долгого отсутствия.

Зазнайку лаборантку она встречала уже с довольно искренней улыбкой, которую зазнайка почти проигнорировала, она-то не сидела взаперти все праздники, она-то пришла с вольной волюшки, нагулявшись всласть.

– Здравствуйте, – сухое, официальное и неулыбчивое, в ответ на Ольгино теплое, радушное: «Здравствуй, Жанна».

Жанна не торопилась становиться для Ольги самой лучшей подругой, которую Оля хотела использовать в качестве «жилетки», оросив ее своими горячими слезами. Пока только ради этой цели она нежно улыбалась при встрече и называла вредную девчонку по имени. Про синенькие капельки, которые стережет хорошенькая лаборантка, Ольга уже и не вспоминала – всё вылетело из головы, как только она увидела Сергея, своего и бесконечно чужого.

Они шли по узкому больничному коридору навстречу. Но не навстречу друг другу – Сергей Дмитриевич шел по делу, а Ольга, словно почувствовав его приближение, выскочила из кабинета. Выскочила из кабинета и увидела его. Сколько лет она его не видела? По ощущениям, по тому, как радостно забилось замученное сердце, она не видела его, по меньшей мере, сто лет. А по выражению лица Сергея Дмитриевича они не виделись всего лишь неделю. И эту неделю он не страдал, не тосковал по ней, нетерпеливо зачеркивая дни в настенном календаре.

Для девушки такое отношение, безусловно, оскорбительно. Для Ольги – нет. Его равнодушие приносит боль, но никак не может оскорбить, любовь-защитница ограждает ее от унижений. Хотя бы за это ей низкий поклон до земли. Девушка, лишенная гордости, готова первая кричать ему издалека: «Сережа, здравствуй! Я так скучала!» Она уже готова закричать, ей кажется, что она достаточно намучилась, скрывая свои чувства. Но плотно сжатые, неулыбающиеся губы главного врача приказывали Ольге не нарушать субординацию и не заниматься в рабочее время амурными делами, тем более с ним.

Прикусив до боли язык, и задавив радостную улыбку, Ольга сказала, то что разрешалось говорить, то что не выходило за рамки служебных отношений:

– Здравствуйте, Сергей Дмитриевич. Как прошли праздники?

И он ей так же, в тон:

– Здравствуй, Ольга. Да как обычно прошли, хорошо.

И всё. И даже не поинтересовался, как провела она в одиночном заточении долгие тихие праздничные дни и ночи.

«С какой стати он будет интересоваться такой фигней?! Я ни его любовница и даже ни его жена. И даже ни коллега, с которой он так увлеченно что-то ищет по вечерам в своей лаборатории, чтоб она горела синим пламенем! – подумала Ольга, провожая преданным собачьим взглядом удаляющегося Сергея. – В лабораторию пошел, гад!» – и во взгляде появились злобненькие чертики – это ревнивая спутница любви давала о себе знать.

В кабинет Ольга вернулась похожая на печального Пьеро – уголки губ жалобно опустились, глазки собирались потечь и плечики поникли. Она всё меньше и меньше напоминала саму себя той, свободной, до дурдомовской поры. Она еще не была похожа на Татьяну, но уже что-то было в ней тревожное, от Барбары, которая не смогла жить без любимого мужчины.

Ни о какой работе не может быть и речи. Ольга решила взбунтовать, точнее, не решила, а просто не могла не вылить обиду на то, что ей было подвластно. А ей на самом деле подвластно очень мало.

– Иди ты к черту! – крикнула Ольга и грубо сбросила со стола аккуратненькую пачку важных бумаг, говорящих на точном языке цифр.

Бумаги послушно упали на пол, разлетелись как попало, сразу же нарушив порядок в точной науке бухгалтерии.

– Плевать, – беспечно откомментировала бунтовщица, и тут же перешла к наболевшему. – Почему я не могу сказать ему, что люблю его?! Он кто у нас – папа римский? Или наместник бога на земле?! Подумаешь, главный врач сумасшедшего дома! Какая шишка! Да он, прежде всего – мужик. Обыкновенный красивый мужик… которого я люблю, которого я очень сильно люблю, – бунт грозил закончиться непродуктивными слезами в одиночестве, после чего Ольга опять будет терпеть и ждать неизвестно чего.

Но злость и отчаяние в этот раз перекрыло дорогу слезам, и невыплаканная лавина слез преобразовалась в мощную, разрушительную энергию. Ольга еще раз поддала ногой по цифрам и, не приступая к работе, заняла позицию в дверях кабинета. Она караулила Сергея Дмитриевича, как крупную дичь, которую хвастунишка-охотник надеется подстрелить, не смотря на то, что в руках у него игрушечный пистолет, заряженный пистонами.

И, тем не менее, настроена она была весьма решительно. Сегодня она докричится до его закрытых ушей, сегодня она раскроет его невидящие глаза и хоть немного отогреет заколдованное сердце. Ну не может быть, чтобы мужчина – будь он хоть папа римский, хоть наместник бога на земле, не ощутил приятных толчков в сердце (или где-нибудь еще) от горячего признания в любви.

«Не может такого быть», – уверяла себя Ольга, совсем забывая о том, как часто ей раньше доводилось слушать искренние признания в любви. Приятные толчки ощущались лишь в тех редких случаях, когда Ольге был не безразличен признающийся объект. Во всех остальных случаях она терпеливо скучала и равнодушно молчала.

Но она не стала сейчас заострять внимание на досадном факте, так подрывающем уверенность в удачном финале. Без уверенности ей не донести до ушей Сергея признание в своей уже слегка безумной любви. Ей надо хотя бы на короткое время обмануть себя тем, что Сергею будет ах, как приятно услышать: «Я люблю тебя» именно из ее уст. Он, вероятно, давно ждет этих слов. И, может быть, даже с нетерпением, временами переходящим в паранойю.

В дверном проеме, как в засаде Ольга просидела довольно долго. Всё это время ревность больно царапала по чему-то, что раньше называлось громко – самолюбие. «Чем можно так долго заниматься в этой идиотской лаборатории?!» – спрашивала Ольга у ревности. И та ей сходу, не задумываясь, отвечала: «Ну, конечно, ни работой. Ты же не маленькая, сама должна знать».

Ревность была слепа, глуха и вообще она была абсолютной дурой. У нее на уме было только одно. И она специально изводила Ольгу, чтобы сделать ей еще больней, чтобы лишить ее последней уверенности в себе.

На самом деле Сергей Дмитриевич и лаборантка Жанна вели довольно специфический полунаучный разговор об Ольге и ее здоровье. Наговорившись вдоволь и всё обсудив, Сергей Дмитриевич так же официально, как совсем недавно с Ольгой, простился с Жанной. Официальное прощание не вызвало у последней ни каких негативных эмоций и не расстроило ее до желания бунтовать в рабочее время. Хорошенькой Жанне никогда не хотелось сказать Сергею Дмитриевичу что-нибудь нежное, жаркое. Ей никогда не хотелось сказать ему: «Сереженька, любимый, я без тебя скучала». Ей вообще ни кому в данный момент не хотелось такое говорить, она была свободна, она не скучала. Она ни кого не любила, а потому спала спокойно, жила независимо, кушала с аппетитом, работой занималась с удовольствием. Чего совсем нельзя было сказать об Ольге, ждущей возвращения Сергея Дмитриевича из лаборатории.

Пришло время, и он показался в конце длинного коридора.

Ольга занервничала, как будто на самом деле вышла на медведя с игрушечным пистолетом. Чем может она сразить сильного красивого бездушного медведя? Своим признанием? Но если он бездушен, зачем оно ему? И все-таки Ольга, доведенная до отчаяния тоской и неизвестностью, решила не отступать.

– Сегодня или никогда, – чуть слышно прошептала она, как перед смертельным поединком с хозяином тайги.

Она опять немного лукавила. Если и сегодня ничего не получится, то еще много, много раз любовь будет толкать ее на «амбразуру», чтобы достучаться, докричаться, доплакаться.

Когда Сергей Дмитриевич поравнялся с ней, и уже намеревался прошествовать дальше, не замечая ее напряженного лица, Ольга сказала главному врачу, срывающимся от волнения голосом:

– Зайдите ко мне, на минутку.

Ей стало страшно – он не просто красивый бездушный мужчина. Он, черт побери, еще и ее начальник! Как может она звать его зайти к ней на минутку в кабинет?!

И все-таки он зашел, пренебрегая субординацией и явным нежеланием зайти.

Но начал он совсем плохо:

– Ну, что там у тебя?

После такого начала можно было говорить только о делах, которые Ольгу ничуть не волновали. А ведь не за этим позвала она Сергея Дмитриевича в свой кабинет.

Ольга отвернулась к окну, она хотела набраться смелости, наглости, наконец. Она хотела разговора начистоту, которого так явно не хотел куда-то спешащий главный врач. Оля тянула паузу и яростно теребила голубую штору, которая была ни в чем не виновата. В какой-то момент Оля почувствовала, что слова уже рвутся наружу и сдерживать их нет смысла.

– Сергей… – после короткой паузы она все же решила присовокупить отчество, – Дмитриевич, я больше не могу молчать, – и словно падая с обрыва в пропасть, сказала те заветные и страшные слова. – Я вас люблю…

Ей показалось, что дернулась земля, разверзлись небеса, закрылось тучей солнце… Ей только показалось… Но ничего такого не произошло. Не случилось даже легкого перепада электроэнергии. С Сергеем Дмитриевичем тоже не приключилось ничего сверхъестественного. Ольгино признание не сбило его с ног, не парализовало, ни вызвало приступ неудержимой истерики. В общем, никаких видимых перемен. Признание, как будто, не стало для него такой уж неожиданностью. Оно не стало для него приятным откровением.

Равнодушие и отсутствие каких-либо эмоций намного хуже подействовали на открывшуюся Ольгу. Они подействовали намного хуже, чем проявление пусть даже самых отрицательных эмоций. Он просто молча ждал, что дальше скажет Ольга, чем завершит свое ненужное признание. А завершать ей было нечем. Она-то дурочка, наивно полагала, что после таких слов он непременно задушит ее в своих объятиях. А там, в объятиях, можно обойтись и без слов. Оказывается без слов никак не обойтись. И что бы как-то заполнить тягостную тишину, Ольга продолжает унижаться дальше:

– Я вам совсем безразлична? У меня совсем нет никакой надежды?

– Оля, перестань, – обрывает ее Сергей.

В его голосе Ольга слышит (или просто хочет услышать) слабые, нежные нотки жалости… и что-то еще. Это «что-то» ее приободряет, развязывает опухший от стыда язык, который сейчас наговорит, возможно, много лишнего. Вот только жаль, что у нее нет времени разбираться в том, что ей почудилось хорошего, ободряющего в его голосе. Ей надо завязать с ним диалог, ей надо выговориться перед ним за много дней молчания.

– Ну почему? Почему я должна молчать, если я не могу уже молчать?! Если это сильнее меня… Если это может сделать меня счастливой… А я несчастна! Почему я должна скрывать свою любовь, как что-то неприличное?! Почему я должна ее сдерживать и страдать, если можно ее не сдерживать и тогда… тогда… вам тоже будет очень хорошо…

Оля говорила в первый раз такие откровенные слова мужчине, который откровения не ждал и не просил. Но только первые слова признания шли тяжело, как на Голгофу, последующие летели на белых крыльях, освобождая измученную душу от страданий. Она хотела говорить с ним откровенно, она хотела рассказать ему про сон, который помогает ей переносить муки неразделенной и тайной любви. Хотя теперь уже ни тайной, теперь уже одной болью стало меньше. Теперь он уже знает про ее любовь. Однако это, похоже, не меняет ровным счетом ничего.

– Оля, не надо, – мягко останавливает он поток признаний.

Теперь уже Ольга явно слышит в его голосе какую-то боль, необъяснимую, слабенькую, но все-таки боль, которая связана с ней.

– Да почему же?! – почти кричит Ольга.

Она забывает, что они находятся в служебном помещении, забывает, что время сейчас не самое подходящее для громких криков, время-то сейчас самое продуктивное, рабочее. В конце концов, она забывает, о том, что они находятся на разных ступенях иерархической лестницы, она почти в самом низу, он – наверху, на Олимпе.

– Почему не надо? Я не могу больше молчать! Я должна хотя бы сказать об этом… Ну, Серё… – просит она жалобно и пытается хотя бы отказаться от отчества, которое так их разделяет.

Но Сергей Дмитриевич взглядом запрещает ей сокращать дистанцию. И Ольга умолкает на полуслове, так и не произнеся вслух любимого имени в нежном, ночном варианте. Она понимает, что проиграла, сближение после признания не состоялось, ему не холодно, не жарко от ее слов. Ему не жалко влюбленную в него дурочку, которая способна пойти на первое признание, ничего не ожидая и не прося в ответ. Ей больше не чего добавить, он всё услышал. Он сейчас уйдет. И ничего не изменилось. И Ольге не намного легче жить с любовью, которая уже не тайна.

– Что мне делать? – подавленно спрашивает Ольга.

Но ее вопрос не относится к работе, работа забыта окончательно. Она спрашивает своего начальника о том, как ей жить с этой любовью, не нужной ему.

Несколько минут Сергей Дмитриевич хмурит лоб, он как будто на самом деле пытается подсказать Ольге, что сделать ей с ненужной любовью. И в какой-то совсем маленький, крохотный отрезок времени Ольга чувствует оголенным нервом, что появилась брешь в каменной стене. И ее пробил сам Сергей. Он как будто дает возможность Ольге прикоснуться к незащищенному телу. Прикоснуться, что бы разрушить до основания шатающуюся стену.

Но Ольга пропустила этот совсем маленький, крохотный отрезок времени, когда ей можно было прижаться к Сергею Дмитриевичу и прошептать еще раз нежно: «Сережа, я люблю». И пройтись легонько губами по шершавой, чуть разогретой нежностью, щеке. Ольга слишком долго собиралась. А потом стало поздно. Она поняла это по его напряженному взгляду, по его недоступной позе – он где-то высоко-высоко на священной горе, не достать, не допрыгнуть; поняла по изменившемуся очертанию губ – они не хотели целовать ее нежный, зовущий рот. Короткое мгновение, способное переменить всё в их отношениях уже прошло. И всё осталось, так как прежде. На месте бреши свежая кладка, еще тверже, еще надежнее.

– После Нового года будет очень много дел – соберись, пожалуйста, – немного мягче, чем обычно сказал ей на прощание Сергей.

Это всё, что он сказал ей в ответ на признание. Это всё, что он хотел от нее.

Как только за ним закрылась дверь Ольга начала громко плакать. И опять, и в который уже раз клясться себе, что это предел, что больше нет сил терпеть, тем более что уж теперь надежды точно нет. И сделано уже всё, что можно было сделать – она открылась, он знает всё. Но он ее не хочет. Хрупкая Ольга не грубый насильник и маньяк, насильно она его не сможет заставить себя любить, хотя бы даже раз.

И вместо того, что бы собраться самой, как попросил ее не тронутый признанием начальник, и собрать раскиданные в жутком беспорядке бумажки с цифрами, Ольга начинает собираться домой.

За время вынужденного проживания в дурдоме она успела накупить столько вещей, что в дамскую сумочку, с которой она явилась по розыскному делу, почти ничего не влезло. Она не готовилась к внезапному уходу, а потому не запаслась рюкзаком или объемным чемоданом с огромной пастью как у бегемота.

Как ни страдала Ольга, но не решилась все же убежать из клиники, завернув свои пожитки по-стариковски, в узелок. Ей нужна была сумка, сетка, пакет или хотя бы чемодан из-под электрокардиографа.

Из глаз ее беспрерывно лились слезы, сквозь которые плохо видна комната и вещи, тоже немного мокрые от слез. Она старалась всхлипывать потише, чтобы не привлекать ненужного, профессионального внимания сотрудников клиники, занимающихся какой-то очень важной научной разработкой. Какой – Ольга так и не узнала. Да и не интересовала ее эта область научно-медицинских открытий. Все мысли и желания сошлись на Сергее Дмитриевиче, который теперь, только теперь! как полагала Ольга, всё узнал. Но даже не захотел продолжить сердечный разговор.

Когда очередь дошла до укладки белья – Оля заплакала сильнее. Это еще давно, на заре любви она была столь самоуверенна, что позволила себе надеяться на что-то. Иначе, зачем в ее гардеробе такое возбуждающее нижнее белье? Зачем это соблазняющее кружево, в котором она очень нравилась самой себе. А вот Сергей Дмитриевич так и не оценил, он так и не соблазнился. Он даже не увидел ее без платья.

И тут Ольга впервые подумала о том мужчине, который попробует когда-нибудь заменить незаменимого Сергея. Но, как не прискорбно, на необъятных просторах российских земель не могло быть такого мужчины. Сергей выжег на ее сердце страшное клеймо. Такое клеймо можно поставить только раз и на всю жизнь. С такой отметиной Ольге суждено жить в одиночестве на необъятных просторах российских земель.

От частых слез глаза у пленницы любви стали как будто прозрачными: веселые изумрудинки больше не искрились от солнечных зайчиков, прыгающих в ее глазах даже в пасмурную погоду. Оля достала носовой платок, вытерла слезы, стерев остатки туши с прозрачных глаз, и в нерешительности посмотрела на собранные вещи. Ей не хотелось уходить из этого гиблого места. Но она уже не могла оставаться в этом гиблом месте. Она прислушалась к себе – куда качнется маятник? Остаться или уходить?

Через открытую форточку до Ольги доносится знакомый дикий смех. Смех сумасшедшей женщины стал ей уже знакомым! Куда еще страшней! И маятник качнулся в сторону свободы. Она уйдет, что бы забыться, забыть, или хотя бы попытаться его забыть. Однако ей уже сейчас наверняка известно – попытки будут бесполезными. Она не сможет уйти от него, потому что он в ней. Она чувствует любовь как занозу, которая засела в ее сердце. И куда бы Ольга ни ушла, куда бы ни сбежала – заноза будет в ней.

И все-таки она попытается сбежать от своей занозы. Вот надо только достать сумку для честно нажитого барахла.

– Барахла нажила, а друзей нет, – сердито выговаривает сама себе заплаканная Ольга.

Есть небольшая надежда на Жанку, с ней она хотя бы имела одну непродолжительную беседу. Со всеми остальными Ольга не пошла дальше обязательных скупых «здравствуйте» и «до свидания».

И Ольга, готовая к Жанкиным капризам, понуро бредет в лабораторию. Длинный коридор кажется бесконечным тоннелем, в конце которого она надеялась увидеть яркий свет. Однако света нет, в конце тоннеля две двери: одна в лабораторию, в которой творятся научные чудеса, другая – прикрывает стеклянный вход в красивый зимний сад, где происходят ночные чудеса.

Молодая хозяйка колбочек и баночек с разноцветной жидкостью, преимущественно синего и розового цветов, встретила Ольгу как старую знакомую. Такую старую, что долго не могла вспомнить, кто же это топчется перед ней с явным желанием чего-то попросить. Она не стала помогать Ольге начинать разговор. Она что-то внимательно изучала в толстом журнале, при этом, развернув его так, что бы Ольга ни смогла заглянуть в мелко исписанные страницы. Чего, впрочем, Ольге совсем и не хотелось. Ни своя, ни тем более чужая работа ее в данный, отвратительный момент ничуть не интересовала.