Текст книги "Однажды в Одессе-2"

Обычный женский разговор о лишних килограммах, чудодейственных не изнурительных диетах и о мужчинах, которые, что-то там такое вбили себе в головы, не мог заинтересовать Ольгу, у которой кроме постоянных дум о неразделенной и безнадежной любви сегодня кто-то назойливо ковырял в мозгу противным пухлым пальчиком.

– Ты случайно не знаешь, у нас в корпусе есть зимний сад? – спросила Оля невпопад, как и положено несчастно-влюбленной.

– А зачем он тебе нужен? – как будто не поняла Нина Эдуардовна.

– Да мне он на фиг не нужен! – теряла Оля терпение. – Я спрашиваю, есть ли у нас зимний сад, с птицами, с туманами и лунным светом?!

Ниночка сделала озабоченное лицо, которое ровным счетом ничего не понимает:

– Тебе плохо? Что с тобой?

Еще чуть-чуть и плохо могло бы стать непонятливой Ниночке. И она не стала перегибать палку, изображая из себя совсем уж тупое дерево баобаб:

– Он тебе не нужен, но ты нем спрашиваешь. Где тут логика? Да есть, есть у нас зимний сад, успокойся. Только не пойму, чего он тебя так взволновал?

– Я вижу ЕГО во сне!!! – закричала Ольга, потеряв, наконец-то, и терпение и выдержку, и голову, всё разом. – Сегодня ночью я была в нем! По-настоящему, а не во сне! Понимаешь?! Одна была! Одна! Он не пришел! Сад есть! Сергей есть! Я есть! А любви нет! Нина, что мне делать?! Как я буду жить, если этот сон больше не повторится?! Как мне жить, если он повторится?!

В стенах этого учреждения и более связанные речи принимали за патологию. А уж Ольгина речь и чрезмерная жестикуляция тянули на строгий постельный режим и прием медикаментов, посильнее прописанной накануне безобидной валерианы.

И тем не менее опытный врач Нина Эдуардовна не включила сирену и не вызвала крепышей санитаров. «Боже, какая экспрессия!» – восхитилась она Ольгиной подачей.

– Ну, мать, ты даешь, – Ниночка опять содрогнулась от грубого «мать», но что поделать – это Олькин уровень, надо говорить на языке неандертальцев. – Что-то на тебя страшно смотреть. Нервы, конечно, ни к черту. Да и желудок от этого страдает. А уж как сердце бедное страдает… Ты меня послушай, давай-ка, займись своим здоровьем…

– Да вались оно к черту, здоровье это! Я жить без Сергея не могу! Ты понимаешь смысл слова – «не могу»?!

– Ольга, перестань истерить: нервы подлечишь, сердце подправишь, и с любовью легче станет. Да и отвлечешься от мыслей своих, пока будешь по кабинетам ходить, обследоваться, это же такая рутина… Да и с людьми хоть познакомишься. Ты ведь у нас уже вон сколько работаешь, а кого кроме меня знаешь? А тебя кто знает? Это нормально, по-твоему? Вот так-то… Если бы не я – ты бы уже одичала совсем. Что, не согласна?

«Согласна», – подумала Ольга, и чувство легкой благодарности, за проявленную заботу, согрело ее больную душу.

«О, господи, как она меня… достала… выражаясь ее языком, – с нелегким раздражением подумала Нина Эдуардовна. – Мне скоро самой потребуется скорая психиатрическая помощь! Как же с ней трудно! Танька, так та сама просилась на обследование, постоянно ныла, то там у нее там стрельнет, то в другом месте кольнет, то задавит где-нибудь. Не вылезала из кабинетов. Ни каких проблем с ней не было. А эта здоровая, как лошадь, к врачу калачом не заманишь!»

Как будто подслушав Ниночкину жалобу, Оля решила облегчить жизнь своей подруге:

– Ну, ладно, давай твои обследование, исследования, анализы… Это, должно быть, очень увлекательный процесс. Боюсь уйти в него с головой и погрязнуть еще сильнее, чем в своей любви к Сергею.

– Не бойся, сильнее не погрязнешь, – как-то неласково вырвалось у Нины Эдуардовны.

И начались для Ольги увлекательные дни, когда она почти не принадлежала себе: она полностью отдала себя в чистые медицинские руки, сначала подруги Ниночки, а потом и во многие другие, подозрительно внимательные руки. Люди в белых халатах встречали ее, несдержанно радуясь, слушали участливо, обследовали тщательно и ненавязчиво приглашали заходить еще, без всяких этих церемоний, запросто и почаще. А потом долго о чем-то шушукались с Ниной Эдуардовной и Сергеем Дмитриевичем. И так и сяк изучали результаты Олиных анализов, и, похоже, оставались ими весьма довольны.

Со стороны могло показаться, что идет тщательная подготовка космонавта к длительному полету, о чем, во избежания преждевременного волнения, космонавту решили не сообщать. О космонавте заботились, его обследовали, давали рекомендации, какие-то хорошие таблеточки и вели записи наблюдений.

Вот только Ольге не становилось лучше от пустышек, которыми ее угощали врунишки-доктора. Она все так же сохла от любви, теряла аппетит и вкус не только пищи, но и жизнь казалась ей безвкусной, лишенной всяческих приправ. Иногда ей приходили в голову дикие и смелые мысли: прийти в кабинет к Сергею Дмитриевичу и не уходить оттуда до тех пор, пока… пока они не сделают того, что так часто они делают во сне. Ну, или хотя бы до тех пор, пока она не признается ему в своей измученной любви.

Оля хваталась за гнилую соломинку и верила, что стоит только рассказать Сергею о своей беде, как чувство глубочайшего сострадания к несчастной девушке непременно родит любовь. Прямо там, в больничном кабинете вспыхнет неожиданно огонь великой, жертвенной его любви.

– Нет. Не вспыхнет, не надейся, – тут же разубеждала себя Ольга. И вспоминала, как мало значили для нее слова любви, которые срывались с трудом и с болью с нелюбимых губ. Ни особой жалости, ни особого восторга, ни желания помочь «беде» и, жертвуя собой, избавить несчастного от мук неразделенной любви. Ничего такого. Иногда даже неловкость и легкая неприязнь к страдальцу. «Вот так. Поэтому – молчи, терпи… и спи».

Волшебный сон вернулся, и стало как-то легче жить. Спать. Терпеть. Молчать. И ждать. Неизвестно чего.

* * *

Лариса Степановна сладко потягивалась в большой супружеской постели, она вспоминала свою последнюю незаконную страсть. Озорник Павлуша был ее последним любовником, ее последней прогулкой на стороне.

Долгое время она не могла смотреть на красивых молодых мужчин без содрогания, вспоминая красивого маньяка Мишу и то, что он, подлец, делал с ней. Он делал с ней совсем не то, что она хотела. Неприятно было вспоминать и то, что делала с красивым маньяком-Мишей квартирантка Оля, на мрачном пустыре. У Ларочки до сих пор перед глазами ясно стояла жуткая картина: ночь, тишина и в зловещей тишине раздаются глухие удары – это нежная девушка Оля – приманка для маньяка, с уже перевязанными скотчем руками и заклеенным ртом, пинает ногами красивого Мишу-маньяка. Пинает так сильно, что он подпрыгивает от каждого удара, хотя уже и не чувствует боли. Хрупкая девушка Оля от страха запинала его почти до полусмерти. А сама чуть не сошла с ума: ее дикие глаза кричали об этом очень откровенно.

Но не только из-за страшного эпизода на пустыре Ларисе Степановне было неприятно вспоминать про Олю. Имелась еще одна маленькая закорючка, связанная с неугомонной Ольгой. «Но этот Павлик! Разве можно было ему в чем-то отказать?» Ни в этом, ни во многом другом Ларочка ему и не отказывала.

* * *

С самого утра вокруг Ольги сновали какие-то быстрые хмурые тени, с ней не здоровались, не улыбались приветливыми улыбками американских кинозвезд, ее как будто вежливо не замечали и ничего не объясняли. В клинике для умалишенных явно что-то случилось. «Ладно, придет Барбара и все расскажет. Уж она-то будет в курсе… Противная баба, но, кажется, душевная», – честно призналась себе Оля. И начала нетерпеливо ждать обеда, когда придет эта неоднозначная баба, принесет чего-нибудь вкусного, завалит новостями, отвлечет от тоскливой тянучки, что поселилась в душе, прослушает в тысячный раз жалобу о том, как плохо Оле без него, как изводит ее волшебный сон, как донимает ее не волшебная явь.

Стрелки часов сошлись в самой высокой точке. А Барбара не шла. Уже обед, пора за стол и за душевный разговор, к которому Оля привыкла как начинающий наркоман к пипольфену. Привычный распорядок нарушался, подкрадывалась легкая ломка и любовная тоска усиливалась, потому, что дозы ей не давали.

– Пойти на улицу, что ли, продышаться. Свежий воздух, говорят, помогает… – сказала в пустоту Оля.

«Это когда еще можно помочь, – и мысленно уточнила. – В моем гиблом деле, кажется, не поможет даже гильотина. Хотя это самое радикальное средство. Те, кто пробовал, говорят, помогает», – шутила Ольга сама с собой, оставшаяся на обед без собеседницы.

Шутила она по-черному, не весело. Барбара, конечно, не любимый мужчина, но и ее терять не хотелось. Без нее опять вакуум и не выплаканная тоска, скопившаяся большим и давящим комком. «Но, черт возьми, не страдать же мне еще и по ней?! Не хватало только гоняться за бабой и умолять не бросать и быть подружкой вечной, до самой пенсии, пока она проклятая, не разлучит нас навеки».

И Оля не пошла искать Барбару в еще более закрытую лабораторию, закрытого Блока А, где колдовала над чем-то медицинским врач-психиатр и лаборант в одном лице.

Ольга пошла в сад. Но не в тот, полуволшебный, в который забрела случайно (или не случайно) лунной ночью, почувствовав притяжение, услышав тихий зов Сергея. Она пошла в обычный хмурый сад внутри больничного двора, где было много прозрачного, не затуманенного страстью свежего воздуха, где под ногами противно скрипел снег, где жесткий ветер царапал щеки, где серые деревья и серая стена давили стопудовой тоской. Еще там была серая металлическая сетка, как в зоопарке. Но в зоопарке за сеткой гуляют звери: дикие, красивые, с умными глазами и адекватным поведением. За этой сеткой гуляют люди. И, тем не менее, они гуляют за сеткой. В целях безопасности. Те люди были не простые – их душ коснулись заботливые руки и пытливые умы людей в белых халатах.

Вместо обеда Оля решила погулять. Аппетит, не смотря на все старания Барбары, Ольгу так и не посещал. А есть в одиночестве тем более не хотелось. Да и нечего было есть: Ольга не занималась этим скучным делом, свалив на подругу все заботы о заполнении своего больного желудка.

Унылый больничный сад сейчас как нельзя более подходил под унылое Ольгино настроение. И не просто унылое, а с легким налетом мрачной грусти, переходящей временами в черную меланхолию. Оля мерзла в своем демисезонном пальто, цвета теплого топленого молока, а нежные незабудки и красный мак на шляпке, казалось, завяли от мороза, такими грустными и неживыми раскинулись они по фетровым полям кокетливой шляпки. Одета Ольга была явно не по сезону. Она знала об этом, она очень хорошо чувствовала это, но не могла заставить себя пролистать предлагаемый каталог и выбрать из него, что-нибудь подходящее к белому снегу и колючему ветру. И это занятие вызывало в ней скуку и отвращение, оно никак не связано с Сергеем, а значит оно за пределами ее желаний.

Мелкая снежная пыль засыпала уснувшие незабудки и мак, как будто укрывала снежным одеялом не успевшие завянуть цветы, легкомысленные цветы из той прекрасной жизни, когда Ольга еще не знала всех прелестей любви. Осеннее пальто не спасало девушку от студёного ветра и температуры, далеко за минус. Не согревал ее белый пушистый сугроб на голове. Ольгу уже начало трясти от холода, и она решила возвращаться в теплый, защищенный от всех ветров и посторонних взглядов закрытый Блок А. Она чувствовала, как мерзнет ее спина, прижатая к металлической сетке, за которой гуляли странные люди.

Кто-то попытался схватить ее за рукав, через сетку, с той, неспокойной стороны, где гуляли странные люди-звери. Кто-то грубый и сильный хватал ее через сетку! Оля вскрикнула от внезапного испуга, дернулась всем телом и услышала возле самого уха злобный кашляющий смех, похожий на предсмертный хрип. А вперемежку с хрипом жуткие слова:

– Отравилась змея, слышь? Отравилась… Может, сдохнет… как думаешь?… ха-ха-ха… А ты-то любишь уже?… ха-ха-ха…

Ольга ослабела, колени у нетрусливой девушки стали мягкими, они прогибались под тяжестью дряблого, испуганного тела. Она боялась повернуться и посмотреть в лицо тому, кто пугал ее словами, смехом и сильными руками. Воображение рисовало жуткий образ: безумно вытаращены красные, воспаленные глаза, из-за синих кругов под глазами они кажутся еще больше и еще безумней; землистый цвет лица от долгого сидения взаперти и спутанные длинные волосы, такого же страшного, землистого оттенка. И ногти, крепкие острые, которые смогут порвать не только демисезонное пальто… «Они, наверное, порвут и кожу, если только доберутся до нее раньше, чем… острые и крепкие клыки», – глумилось богатое воображение.

Не оборачиваясь назад, стараясь не вслушиваться в обрывки страшных фраз, потрясенная Ольга медленно оторвалась от жестких пальцев, отлепилась от холодной сетки и оглушенная, побрела в свое убежище – в закрытый от холодных ветров, от посторонних глаз секретный Блок А. Ей в спину неслось невнятное бормотание и кашляющий смех, которым сумасшедшая почти давилась, теряя последнее сознание и исступленно желая, чтобы и Ольга потеряла его прямо сейчас, посреди печального двора.

– Отравилась… ха-ха-ха… сдохнет… ха-ха-ха… любишь… ха-ха-ха… сдохнет… ха-ха-ха…

От сумасшедшего смеха Ольге хотелось сдохнуть самой. Или вот также бешено засмеяться, вцепившись в металлическую сетку. И раскачивать ее до тех пор, пока крепкие санитары не отдерут от сетки прилипшие пальцы, и не уволокут беснующуюся хохотунью в теплую тихую палату со специальными кроватями, с которых нельзя встать, на которых трудно дышать от широких тугих простыней, но на которых можно забыться мертвецким сном.

Сегодняшний день явно не задался, он явно выбивал Ольгу из состояния сонной влюбленности, где ей было уже привычно, комфортно и даже временами хорошо. К любовным страданиям она уже привыкла, притерпелась и забыла, как может быть иначе. Но оказывается, иначе может быть. И очень плохо может быть. Олю как будто разбудил, вырвал из сна царапающий смех и непонятные слова, которые ей надо было обязательно понять, разгадать смысл бессмысленных фраз и помочь то ли себе, то ли той несчастной женщине. Или они обе несчастны и нуждаются в помощи?

У Ольги затрещала голова от тяжелых размышлений, у нее лезли слезы на глаза от жалости к самой себе. Она не понимала, что с ней?! Как докатилась она до сумасшедшего дома, где ей надо уже не столько трудиться, сколько лечиться?

– Ведь я тут сойду с ума, как эта женщина… Непременно сойду. Куда ж я денусь? Все к этому идет, – предупреждала себя Ольга. – Ну, почему не идет Барбара! Она-то зачем меня пугает?!

Только приход умной, доброй и спокойной Барбары мог успокоить разволновавшуюся Ольгу. Только она могла сказать безапелляционным тоном профессора, о том, что не надо слушать бред психически нездорового человека, не надо пытаться его понять. Этот бред надо просто забыть, как будто и не было его. Вот так просто. И очень убедительно.

Но так могла сказать только Барбара. Но Барбара не шла. И Ольга волновалась все больше и больше: от вакуума, который образовался вокруг нее, от страха, что придется отныне в этом вакууме барахтаться одной, без Барбары, к которой, оказывается, привязалась сильно, почти как к боевой подруге Светке. И этот жуткий смех всё хрипел и хрипел в ушах, царапал душу. Никак не получалось забыть его, не вспоминать те жуткие слова.

И вот, кажется, уже становится понятен смысл бредовых фраз…

– Ну почему она ко мне подошла?! Почему именно ко мне полезла с разговорами?! Отравилась… Влюбилась… Что за бред?! Кто отравился?! Кто влюбился?! Но какой у нее голос! Какие руки! – передергиваясь от отвращения и страха, вспоминала Оля. И поняла, что думать о Сергее в таком ужасном настроении ей будет нелегко. И поняла еще и то, что без Барбары ей не вернуть того душевного равновесия, которое необходимо ей для жизни здесь. А другой жизни для нее пока не существует. Как долго продлиться это «пока» она не знала. Боялась, что скорей всего до самой смерти…

И Оля, поборов гордыню, отправилась в закрытую лабораторию, искать свою единственную ненаглядную подружку, которая, должно быть, чем-то обижена на нее, разнесчастную, никем не любимую, никому не нужную. Искать пришлось недолго. За столом Нины Эдуардовны сидела неизвестная особа с замысловато выкрашенными короткими волосами. Оля насчитала не меньше трех нереальных, космических оттенков. Продвинутая девушка по-хозяйски перебирала бумаги Нины Эдуардовны и делала нервные записи в большом, и, по-видимому, очень серьезном, и отнюдь не дамском, журнале. При Ольгином появлении она быстренько прикрыла журнал ладошкой, совсем как зануда-отличник, не дающий списывать хулигану-двоечнику. И посмотрела на Олю как-то нехорошо, с плохо скрытой жалостью и совсем не скрытым любопытством. Посмотрела как на лабораторную мышку-норушку, которой она сейчас, пользуясь своим привилегированным положением, будет делать больно. Ради науки, разумеется, а не ради того, что бы просто сделать больно.

Такой взгляд Ольге очень не понравился. За такой взгляд там, за забором, крашеная лаборантка отделалась бы нелегким испугом. По эту сторону забора крашеная девушка, не владеющая своими эмоциями, отделалась совсем незначительным испугом, который и испугом-то можно назвать с большей натяжкой. Да и то – только из уважения к самой Ольге и ее старым боевым заслугам в деле сыска и дознания.

– Солнце мое, – начала ласково пугать Оля, еще не забывшая окончательно, какой она была совсем недавно – наглой и красивой, – или у меня что-то не так?! Так ты не мучайся, скажи.

«Солнце ее» встрепенулось, отвело глаза в сторону и легко задавило жалость и любопытство. Девушка встала во весь немалый рост, прошлась походкой важной и почти модельной до шикарного зеркала на стене. Шикарное зеркало смотрелось несколько развратно в суровых больничных стенах. И девушка смотрелась в нем примерно так же: тонкая, длинная, словно натянутая струна, которая звенит от восхищения перед своим собственным отражением, которая любит себя и только себя. И умеет выгодно подать себя. И даже подарить себя умеет с выгодой. Развратная девушка добила Ольгу красивым, отработанным движением гибких рук: ладони плавно прошлись по высокой груди и опустились на бедра. Задумывалось как демонстрация фигуры и грации, а преподносилось как легкое потягивание после сна. После приятного сна. И уж, конечно, не в одиночестве, как спит эта несчастная влюбленная дурочка с замученным лицом и глазами бездомной кошки, которая и мечтает только о том, что бы ее взяли на руки, погладили за ушком… И все. И больше ей ничего не надо. А точнее – не кошка даже, а лабораторная мышка.

Красивая лаборантка не сказала ни слова, она даже не стала отвечать на резкий вопрос. Она просто жестом намекнула, что именно в Ольге не так. И Оля поняла ее без слов: «Я сама была такою, триста лет тому назад…» – и жалобно, и тоскливо, и отчаянно пропела Ольга про себя. В том, смысле, что молча. И не про старую немощную черепаху Тортиллу, которой в силу возраста положено петь такие тоскливые песенки о невозвратном прошлом, а про себя – еще сравнительно юную и относительно здоровую (если забыть про растрепанные нервишки, отсутствие аппетита и капризный желудок, который сам не может понять – болен он или здоров). И она была такой в недавнем прошлом. В недавнем прошлом и она была натянутой, как струна, восхитительной бестией, умевшей сводить с ума. Похоже, что пришел расплаты час за те умы, которые когда-то свела, по неосторожности.

И Ольга отказалась от дерзких попыток дальше показывать свой норов. Да и показывать-то, к сожалению, было уже практически нечего. Осталось от былого только самодовольная надпись: «Здесь был норов!»

Ольга по-рабски тяжело вздохнула и постаралась перейти поближе к делу:

– Насколько мне известно – это кабинет Нины Эдуардовны, – поменяла Ольга дерзкий тон на деловой, казенный и сухой, обидеть которым было весьма проблематично. Но побежденная Оля уже и не ставила себе такой цели – обидеть эффектную и свободную лаборантку. Настало время, когда задиристый и бесстрашный супер-агент незарегистрированного нигде супер-агентства поднял руки и сдался в плен почти без сопротивления толстому розовому карапузу. Из оружия у карапуза только лук со стрелами. Но стрелы те, похоже, отравлены. Иначе Ольга бы так просто не сдалась.

– Да, это кабинет Нины Эдуардовны, – по-деловому, сухо и казенно подтвердила эффектная барышня. И не захотела продолжить разговор каким-нибудь встречным вопросом.

Пришлось Ольге самой идти навстречу:

– Так, если это ее кабинет, хотелось бы знать – где она сама? Я, вообще-то, к ней.

Девушка продолжала вежливо изводить присмиревшую Ольгу:

– А, я прошу прощения, вы кем ей будите?

«Сейчас крашеная получит в глаз», – пообещала старая Ольга. А новая только проворковала, добавив в голос как можно больше яда:

– Мамой я ей буду.

– А-а-а, всё ясно, – протянула противная девушка, как видно, поверив, что Ольга вполне сойдет за престарелую мамашу Нины Эдуардовны.

От своей неудачной шутки Ольге стало еще противней. Она все-таки немножко вышла из себя, так, самую малость, и опять попыталась вспомнить боевое детективное прошлое, мужчину на пустыре, подпрыгивающего от ее ударов, умение хамить и ставить на место хамов одним взглядом или ударом тренированных ног. Кое-как получилось вспомнить и воспроизвести голосом:

– Хорош ломаться, отвечай по существу.

И девушка почему-то сразу стала проще: ломаться перестала и ответила по существу, перейдя при этом на доверительный шепот:

– Нина Эдуардовна отравилась.

– Что?! – как и полагается в таких случаях, переспросила Ольга. Она, конечно, поверила своим ушам. Им одним она только еще и верила. Но она не могла поверить в сам акт добровольного отравления. Вот, если бы Нину Эдуардовну отравили, она не стала бы переспрашивать. Желающих, наверное, предостаточно. Так почему-то казалось Ольге, не питавшей к подружке Ниночке глубоких чувств. Но, что бы Барбара сама! И так не кстати! Когда так необходима ее помощь и поддержка, и разъяснение слов той ведьмы, и эти приторные тортики!

– Я всех подробностей не знаю, Сергей Дмитриевич не очень-то распространяется на эту тему. Только он меня назначил на ее место и сказал, что Нина Эдуардовна в больнице. И когда выпишут, и выпишут ли вообще – не известно. Вот так. Я только потом узнала у девчонок некоторые подробности.

Когда девушка с веселой раскраской на голове перестала изображать из себя Олиного вивисектора, общаться с ней стало как-то легче.

– Да как же так?! Почему?! На нее это так не похоже… Ты ничего не путаешь?! – сыпала Ольга вопросами и сомнениями.

– Нет, не путаю. Она отравилась из-за мужчины, который ее бросил…

Тут уж Ольга взревела в полный голос – такая знакомая до боли ситуация! В том смысле, что несчастная любовь. И Ольге даже захотелось, что бы объект любви у них был один на двоих. Ей очень хотелось услышать от сплетницы, что Барбару бросил именно Сергей Дмитриевич. Да из-за кого же еще можно отравиться?!

Но ответ всезнающей лаборантки немного разочаровал Ольгу, не верящую в то, что есть на свете другие мужчины, способные толкать влюбленных дам на такие бессмысленные, но очень впечатляющие поступки.

– Ее бросил любовник. Они давно встречались, Нина Эдуардовна его очень любила. Говорят, не выдержала и выпила снотворное.

– Все равно не верится, это не про нее, – сомневалась Оля.

Ей казалось, что она хорошо знает Барбару: характер стойкий, нордический, не склонный к проявлению чувств. Как оказалось – она совсем ее не знает. Зато ее, по-видимому, хорошо знает та сумасшедшая, которая давилась смехом у металлической решетки. И, судя по реакции, знает не с лучшей стороны. Надо иметь довольно веские причины для того, чтобы так радоваться и называть отравившуюся неласковым словом «змея». Хотя для сумасшедшей может и не надо никаких причин. Вспомнив случайно про встречу у решетки, Ольга уже никак не могла отделаться от неприятного чувства сопричастности: она, та бешеная хохотунья и отравившаяся Барбара – всё это звенья одной цепи. Всех троих связывает что-то. Пока не ясно что. Но даже страшно начинать копаться, разбираться для того, чтобы внезапно докопаться до какой-нибудь душераздирающей истины. В том, что истина будет непременно душераздирающей – можно было не сомневаться. В клинике для душевнобольных нет места для других истин.

И вдруг Ольгу как током дернуло! Она выхватила из бреда хохотуньи разумные слова. И эти слова были о ней!!! «А ты-то любишь уже!» – вспомнилось ей вперемешку с нездоровым «ха-ха-ха». И это был не вопрос. Это прозвучало как утверждение. Утверждение из уст психически нездоровой женщины звучало пугающе. Откуда она могла знать такие интимные подробности из жизни работницы бухгалтерии, такой далекой от нее? Никто ведь, кроме Барбары, разумеется, не знал об Ольгиной слабости. Неужто Барбара ни одну Ольгу поила задушевным чаем? Иначе как эти секретные сведения могли просочиться из закрытого Блока А в открытый больничный блок, и прямиком в палаты к сумасшедшим? Да и зачем, в конце концов, им знать эти интимные подробности? Им там не о чем больше посудачить, кроме как о любви молоденькой бухгалтерши к молодому главному врачу? Тема до безумия оригинальна и от неожиданности просто валит с ног, так хочется с ней кем-то поделиться.

И Ольгу валила с ног одна новость за другой. Первая, та, что касалась отравленной подруги как-то сразу ушла на второй план. Ну, отравилась. Хорошего, конечно, мало, если оно вообще тут есть, это хорошее. Но эта беда подруги. Ей и париться по этому поводу. А кто будет париться по поводу вещих слов безумной тетки? На этот раз придется Ольге. И никого эта проблемка не сможет заинтересовать и опечалить так, как заинтересует и опечалит Ольгу. Такова уж человеческая суть – свое всегда дороже, чужое всегда дешевле.

Наскоро попрощавшись со всезнающей сотрудницей, печальная Оля отправилась к себе. Но ни к себе домой в нормальную квартиру, где не было говорящих безумных женщин, где не смотрели на нее молоденькие лаборантки глазами академика Павлова, где вместо отравившейся псевдо-подруги с немецким именем Барбара ее все еще ждала настоящая подруга. Имя у подруги той было теплое, русское – Светлана. Но не пошла туда Ольга. Не было у нее другого дома, кроме этого – полностью сумасшедшего, где ее не держит ничего, кроме снов и зимнего сада, в который она попала лунной ночью. Еще ее держали редкие встречи на яву с Сергеем Дмитриевичем, после которых хотелось биться головой об стену. Примерно так, как бились, по-видимому, тоже влюбленные в Сергея, его буйные пациенты.

На этот раз желание побиться головой обо что-нибудь твердое, отвесное возникло у Ольги даже помимо встречи с Сергеем Дмитриевичем. Оказывается, тут были и другие люди, вызывающие аналогичное желание. Но, что самое неприятное – приходилось все время сдерживать свои желания: нельзя стучаться лбом об стену; нельзя любить открыто; нельзя любить взаимно; нельзя бежать домой.

– Да ну, ее к черту, работу эту! – попробовала настроить себя на бунт безответственная работница бухучета. – Все равно я соображаю сейчас не больше той кликуши с острыми когтями, – и Ольгу опять передернуло от воспоминаний, как будто страшная женщина все не выпускала ее из своих цепких рук. – Так, всё, надо срочно отвлечься, подумать о чем-нибудь хорошем…

И Ольга стала думать о Барбаре, которая отравилась из-за любви к неверному мужчине. И понемногу отвлеклась.

* * *

Для Ниночки настал тяжелый день – прослышала она, что есть у Аркаши наследник. Малыш точная копия его, но только уменьшенная и пока еще не порочная. И, говорят, что Дон Жуан как будто без ума (в хорошем смысле слова) от своего творения. И даже собирается связаться узами самого, что ни на есть законного брака с мамашей своего творения.

– Если он уйдет – я жить не буду, – спокойно, без истерик и ни кого не запугивая, сказала себе Нина Эдуардовна.

Однажды она уже была близка к последнему шагу, когда Аркадий после долгого молчания предложил этим молчанием и завершить их отношения. После его слов гордая и независимая, самолюбивая и жесткая Нина Эдуардовна ревела в голос несколько часов, пока не охрипла и не нашла способ, как помочь своему горю. Она взяла трубку и позвонила своему любимому мучителю. Через полчаса унизительного разговора и обещаний золотых гор Ниночке была дарована жизнь.

Умирать во второй раз Ниночка не хотела, а потому постаралась всеми силами этого избежать. Избежать этого можно было только одним путем – намертво привязать к себе непоседливого Аркашу. Отрубить ему, к примеру, ноги. А для надежности еще и руки, чтобы не смог он уползти на них к мамаше своего внебрачного творения.

Но как только Ниночка представила себе этот несимпатичный обрубок, валящийся беспомощно у нее в постели – сразу же отказалась от надежного средства привязки. Это средство, безусловно, очень надежное, но оно не годится для брезгливой Ниночки, она не сможет любить калеку, так как любит сейчас двуногого и двурукого бабника Аркашу.

«Если Аркашу изменить нельзя – то надо как-то изменит себя. Не так радикально, конечно, – еще пыталась шутить Ниночка, стоя на грани жизни и смерти. – Но сделать надо все, что в моих силах и моих немалых средствах».

И Нина Эдуардовна отправилась за помощью к кудесникам молодости и красоты в ближайший косметический салон. Там будут просить большие деньги, но зато обещать будут вполне реальные вещи: гладкую кожу без глубоких морщин (глубокие перейдут в мелкие, а уж те никак не вывести, потому что возраст – это кудесник покруче всех салонов красоты вместе взятых, его превращения обратного хода не имеют). В довесок к гладкой коже пообещают яркий блеск в глазах, и блеск на шелковистых волосах. Все остальное надо будет сделать самой Ниночке. И сделать очень хорошо – если охота жить.

К красивым стеклянным дверям косметического салона, с немного настораживающим названием «Эсмеральда», Нина Эдуардовна подошла эффектной 32-летней женщиной. Постояла немного у вывески в раздумье: «Эсмеральда – женщина, без сомненья, красивая, ладная. В этом плане можно на нее равняться… Но судьба – не дай бог каждому. Зачем же они так назвали?» Но других салонов по близости не было, и время сильно поджимало – в салоне колдовать будут долго, тщательно, не один час.

Когда Ниночка вырвалась из профессиональных рук, умеющих хоть немного возвращать молодость и хоть на один вечер дарить красоту, время уже подходило к решающему часу. К тому самому часу, когда придет неверный, ускользающий Аркаша, и надо будет сделать все, что бы он остался с ней навсегда. В животе у Ниночки заныло тоскливо, как перед несчастьем. Она еще раз окинула взглядом неправильную вывеску. «Жила недолго. Умерла красивой. Зачем я пошла сюда?» Червь сомнения – холодный и скользкий заполз в душу, незнающую сомнений ни в чем, кроме отношений с непостоянным Аркадием.