Текст книги "Однажды в Одессе-2"

– Чего же вам надобно, гады?!

На этот раз вопрос его звучал болезнено-заинтересовано. К этому времени он уже порядком устал от богемного образа жизни, от рук и ног незнакомых гадов, от их упрямого молчания и даже устал от водочки, что уж совсем являлось из рук вон плохо.

И видя, что человече дошел до нужного состояния, в котором его легко склонить на разного рода одолжения – куртуазный мужчина, похожий на менеджера нескромно процветающей компании, стерев с кулаков Виталькины кровь и сопли, начал ласково склонять:

– Послушай, милейший, у нас для тебя есть домик в деревне. Ты, как, не против переселиться поближе к природе? Или продолжим?

Виталька болезненно поморщился – он горожанин до мозга костей! Он не любил деревню: куры, грязные толстые свиньи, глубокие лужи, в которых спьяну можно утонуть, дурно пахнущие кучи дымящегося навоза, в которых с пьяну тоже можно утонуть, и отсутствие всяких перспектив… Но избитый бывший служитель театральных муз смертельно устал от этой свистопляски, от грубого обращения настойчивых мужчин, безумно далеких от театральных муз. Виталька совсем недолго раскидывал мозгами, они и так валялись в его головушке раскиданные, где попало. И в результате коротких размышлений он решил, что чистый деревенский воздух должен помочь его отбитым легким; почкам и печени должно помочь парное молоко, а вот зубам, к сожалению, в отсталой деревне уже ничто не поможет, от свежего воздуха и от парного молока они не вылезут из разбитых десен. Предложеньеце с домиком, конечно, не ахти какое, но отказываться – грех, люди обидятся и предложат тогда что-нибудь совсем непригодное для жизни… колодец, например, какой-нибудь канализационный.

Виталя наложил на щербатые уста сардоническую улыбку, как будто только что откушал полынь-травы с острова Сардиния, и немного театрально воскликнул:

– Это что же такое творится, люди добрые?! Неужто вас Нинка моя подговорила пойти на подлость?!

Эта была последняя профессиональная реплика заштатного артиста, ни разу в жизни не сыгравшего ни одной трагической роли. В прочем и сейчас, на реальных, а не театральных подмостках он сыграл довольно халтурно, не сильно-то его поразило это открытие. Хотя от побоев он несколько прозрел и догадался, откуда взялись добры молодцы «из ларца», но что ж… таково предназначение великого артиста – страдать и быть непонятым и битым.

Позлился Виталька в душе, посокрушался, а в деревню поехал, тем более на дорожку его опять хорошо напоили, а вот бить уже не стали, а это уже один сплошной плюс. В общем, мужчины расстались почти друзьями.

При ближайшем рассмотрении деревня Витале не понравилась еще больше, хотя и называлась она претенциозно – Большие Опоросы. Но от Малых Опоросов отличалась только тем, что свиней здесь было чуть побольше, а, следовательно, и грязи больше, в которой крепко вязли пьяные, непослушные ноги богемного новосела. Не нашел, как не искал, вынужденный переселенец никаких культурных заведений ни в Больших, ни уж тем более, в соседних Малых Опоросах.

– Послушай, отец, – обратился он за разъяснением к местному старожилу, от которого крепко веяло Русью изначальной, – где магазин-то у вас? Сельпо или еще какое «по»? Опохмелиться надо, колосники горят, мочи нет…

Ответ древнего дедушки обескуражил цивилизованного Виталия, непривыкшего тратить полдня на дорогу в магазин или аптеку. Ближайшее сельпо, и в это нельзя было поверить! находилось за сотни верст от Виталькиной избушки, в соседней деревне с совсем уж кричащим названием – Очень Большие Опоросы, по сравнению с которыми Малые Опоросы просто нелепая точка на карте Земли.

Ни на шутку пригорюнился переселенец, почесал ушибленную голову и пророчески изрек:

– Так и загнуться можно с похмелюги, в два счета…

Что он и сделал через месяц проживания на чистом воздухе, возле парного молока, которым он так и не побаловал свои побитые почки и потравленную печень, так и не надышавшись вволю целебным деревенским воздухом. Приняв во внутрь чего-то сильно технического Виталька тихо околел под забором своей завалившейся, как будто тоже вечно пьяной, избушки-сараюшки.

После такого жесткого «развода» Нина Эдуардовна очерствела душой настолько, что на своеобразное предложение Сергея Дмитриевича ответила согласием, без малейших колебаний. Главному врачу понравилась ее реакция, и хладнокровная безжалостная Барбара была принята на научную работу в сумасшедший дом.

Как только Нина убрала из своей квартиры, а заодно и из жизни, объект вечного раздражения, посыпались на ее голову различные подарки судьбы. А началось всё с лотерейного билета, который почему-то оказался выигрышным. Потом подфартило с работой: вырвалась из муниципальной психушки в частную клинику, где денег несравнимо больше, а вот крыс и тараканов совсем нет. А может быть и есть они, но только на глаза эти мерзкие твари старались не попадаться, не то, что их распоясавшиеся собратья из городской больницы. А уж работа Ниночке нравилась, как никогда раньше! Работа в основном с бумажками, почти научная, психов не видно и даже не слышно за толстыми стенами закрытого Блока А. В общем, живи да радуйся, работай да получай деньги.

Но и на этом не могла остановиться расщедрившаяся судьба. Преподнесла она Ниночке на «блюдечке с голубой каемочкой» мужчину ее мечты: все как надо, все при нем. Как сквозь розовые очки взирала она на свое внезапное счастье. Приятно удивленная женщина тихо ахнула и сильно влюбилась. Так сильно, что постаралась скорее забыть о пренеприятном поводе их знакомства. А «познакомил» их спившийся театральный работник Виталька, которого разведенная Ниночка уже и не представляла в роли своего законного супруга. Ну, если быть точнее, ни сам Виталька познакомил – Лариса Степановна «нечаянно» свела, предложив Аркашу в качестве вышибалы. В радужных мечтах Ниночки о совместном будущем, Аркаша блестяще исполнял роль законного супруга. А в настоящем времени он блестяще исполнял роль ее любовника. Временами, правда, как будто для разнообразия, он брался за неприятные для влюбленной Ниночки коротенькие роли ее мучителя. Она не находила объяснений его внезапным переменам, его необъяснимым исчезновениям без всяких уважительных причин. Аркаша не утруждал себя какими-либо объяснениями: короткое и резкое: «Не мог». И Ниночка покорно принимала его ответ. Но все равно она была безумно счастлива, потому что любила. Потому что любила так сильно в первый раз, совсем как глупая нимфетка: со слезами в подушку, с бурными истериками, с красивыми жертвами и ежедневными знаками внимания, которые разбалованный Аркадий принимал как должное, без ответного душевного трепета, но с удовольствием. Однако, как Нина не настаивала, не могла она одарить его самым большим, самым щедрым подарком, которым может одарить мужчину женщина детородного возраста. Она никак не могла одарить Аркадия ребенком. Как ни просила, как ни настаивала – мужчина от подарка упорно отказывался и скромно предлагал заменить этот поистине полезный и дорогой презент на что-нибудь попроще. В такие минуты Ниночка чувствовала себя немного обиженной, и счастье ее едва заметно меркло – ей до слез хотелось иметь под рукой уменьшенную копию любимого и непоседливого Аркаши.

Копию завести все никак не получалось, и тогда Нина Эдуардовна с головой ушла в научную работу. Она уже знала, что это ей поможет привязать неугомонного, неверного Аркашу к своей юбке. Намертво.

Вот только не успела.

Сегодня вечером они планировали отметить в ресторане небольшую дату – годовщину знакомства, которая совпадала с другой датой, тоже очень важной для Ниночки, но которую она предпочитала стыдливо замалчивать – это принудительное выселение мужа Витальки из квартиры, и последовавший за ним жесткий развод. Хотя Аркадий принимал в этом свое посильное участие – два последних праздника были ему «по барабану», поэтому он не запоминал числа. Но первый помнить должен, тем более что о походе в ресторан Нина нудела всю неделю. И после ресторана она намерена опять поставить ребром вопрос о, так называемом, подарке.

Время шло, а Аркадий, принаряженный для похода в ресторан, не появлялся. И даже не звонил, что было уж совсем нехорошо. У Ниночки привычно быстро портилось настроение, пропадал аппетит, и скоро уже, долгожданный поход в ресторан нужен был ей лишь для «галочки», чтобы отметить скрупулезно в записной книжки памяти – праздник был. Но Аркадий все не появлялся, что сильно угрожало празднику и Ниночкиному счастью. Он, бывало, терялся и раньше, но не в такие торжественные дни.

– Это уже ни в какие ворота! Сколько можно испытывать мое терпение?! Что я ему, девочка малолетняя?! Или уродина, которая цепляется за любые штаны?! Доскачешься, попрыгунчик, ой, доскачешься! Надоело тебе угождать!

Ниночка грозила отсутствующему попрыгунчику, но даже в гневе не могла себя обмануть – никогда он не доскачется и никогда он ей не надоест. Праздник был испорчен начисто, виновник торжества не явился, а годовщину знакомства без второго участника отмечать как-то не положено.

Не появился Аркаша и на второй день. И на третий. Давно уже потеряв терпение и гордость, Ниночка сама названивала ему. Но трубка издевалась длинными гудками, которые раздражали и обижали и пугали сильнее, чем самый неприятный ответ. И только через неделю Аркадий соизволил позвонить и сказать, чтоб не ждала, ни к обеду, ни к ужину, ни, тем более, к завтраку. И как всегда без объяснений, в чем причина – не устраивает стол или сама хозяйка?

Ниночка плакала в трубку. Плакала потом, в ухмыляющуюся пустоту двухкомнатной квартиры, где почему-то не задерживались мужчины. Ни хорошие, ни плохие. Она страдала от разлуки так же остро, как страдают глупые нимфетки, полюбившие в первый раз, и твердо уверенные в том, что уж и в последний. Та область души, которая отвечала за любовные переживания была у жесткой Ниночки такой же нежной и ранимой, как и у молоденьких девчонок, не отработавших в различных дурдомах нашей страны достаточное количество лет, и не ссылавших мужа на вечное поселение в деревню. И вроде бы всего уже достаточно для того, что бы зачерстветь, покрыться коркой и слегка тронуться умом от угнетающих картинок «сумасшедших» будней. Но та область в Ниночкиной душе оставалась мягкой и ранимой, без грубой корки, с оголенным нервом.

* * *

Уверенным шагом шла Нина Эдуардовна по больничному коридору. Шла она к своей вынужденной подруге Ольге, которая ей совсем не нравилась: не подходила она ей ни по годам, Ольга была моложе на пять лет, и на столько же глупее. Не нравился строгой и серьезной Нине Эдуардовне Ольгин характер, ее внешность и манера поведения. Не нравилось ей все, кроме одного. Но это «одно» было прекрасно, как предзакатная мечта в доверчивом и юном возрасте.

Пока Ниночка шла до подруги – набрасывала в уме возможные темы для разговора, чтобы, не дай бог, не наступило вынужденное молчание, которое может помешать их вынужденной дружбе. Говорить с Ольгой было не о чем, но Ниночка упорно искала темы соприкосновения, опускаясь до уровня молоденькой бухгалтерши. «Сегодня можно слегка затронуть больную тему. А там ее уже не остановить – сама будет говорить без остановки, а мне только поддакивать. Так уже намного легче общаться с подружкой… О, господи, как она мне надоела! Скорее бы все закончилось!»

– Оля, привет! – раздался ласковый голос Нины Эдуардовны, для Ольги – просто Нины.

– А, привет, заходи, – пригласила Оля не так ласково, зато искренне.

– Давай, Оль, чайку попьем. Смотри, какой я тортик принесла.

Ниночка знала, что чайные посиделки даже в Олиной компании могут быть вполне сносными, поэтому не для Ольги, а для себя покупала она такие вкусные и дорогие тортики. За эти тортики потом приходилось мучить себя диетами и голодными выходными, когда Нина отдыхала не только от работы, но и от общения с подругой.

– Нин, я все хотела тебя спросить, не как сотрудник сотрудника, а как подруга подругу. Можно уже так?

– О чем речь, Оля. И как сотрудника и, тем более, как подругу. Я слушаю, – с радостью приготовилась Ниночка ответить на любой вопрос, лишь бы угодить подруге.

– Скажи, вот почему тебе можно выходить из клиники, а мне нет? Не доверяют, что ли? Боятся, что я продам на запад сверхсекретные материалы? Так зря боятся – я их еще не обнаружила. Ты, должно быть, знаешь намного больше, однако ходишь туда-сюда, никто тебя не держит.

Ни один мускул не дрогнул на миловидном лице работника «гестапо». «Ну, наконец-то, заметила, идиотка. Какая наблюдательность! Тебе бы еще ума побольше. Но с этим я тебе помочь никак не могу».

Улыбнувшись еще ласковее, как старшая подруга младшую, начала она успокаивать сотрудницу, обиженную подозрением:

– Да ну, ты что! Вот выдумала, дуреха. Ты вспомни, сколько ты тут работаешь и сколько я? Ты цифрами умеешь оперировать? Вычислила разницу? Вот и весь ответ. Как отработаешь положенный срок – так и гуляй, на все четыре стороны. Dura lex, sed lex – закон суров, но это закон. И закон для всех, а не только для тебя. Так, что даже и не думай и не обижайся – здесь нет ничего личного.

Оля перестала думать на эту тему. Она поверила старшей подруге. А с какой стати не доверять милой улыбчивой Ниночке, которая закормила ее тортами, пирожными, конфетами и разными новостями из той жизни, что осталась за каменным забором.

Белый пар вырывался из носика тефалевского чайника. Оля задумчиво смотрела на него: белый пар, белый дым, белый туман… белый сад…

Ласковый голос Ниночки настойчиво вырывал Ольгу из сна:

– Давай, присаживайся. Оля, о чем размечталась? – ненавязчиво звала к столу и к откровенному разговору Нина Эдуардовна, уже порядком уставшая изображать из себя простоватую Ниночку.

Последнее время Оля словно спала на яву: работа с цифрами совсем не ладилась, дела мирские не волновали. Все упиралось в главного врача Сергея Дмитриевича. Вся жизнь подчинена ему. Так было трудно, так было невозможно жить! Но жить иначе уже не получалось. Любовь рвалась наружу, любовь просила выхода, хотя бы в форме слов. И пусть эти слова услышит не тот, о ком поется песня… Ольга больше не могла молчать. Единственная, кому она могла пожаловаться на свою разнесчастную судьбинушку – сама пригласила к душевному разговору.

Забыв про чайник, Оля идет к столу. Садиться, подпирает светлую голову рукой, и зеленые глаза ее начинают блестеть как изумрудинки, от близко подступивших слез.

«Ну, сейчас начнется! Только бы не уснуть! Ах ты, господи, что может быть скучнее истории безответно влюбленной блондинки?!»

Нина Эдуардовна сама сходила на маленькую кухню, принесла чашки, заварку, разлила по чашкам белый парящий кипяток, нарезала и разложила по блюдечкам аппетитные кусочки бисквитного торта – Ольке побольше – пусть толстеет, зараза; себе поменьше – надо держать форму, Аркаша любит худобу.

Пока Ниночка готовила на стол, Оля вздыхала, набиралась сил и подбирала слова. Пауза тянулась. Ниночка не хотела вызывать подозрение своей навязчивостью, а Ольга ждала повторного приглашения на исповедь.

Не дождавшись приглашения она начала сама, но очень издалека:

– Торт красивый… и вкусный, наверное. Но аппетита что-то нет… – вздохнула она, как обычно, очень тяжело и очень глубоко.

– А что так? Ты не заболела? – проявила Ниночка сочувствие и даже перестала ковырять тортик за мягкий бочок.

Больше Оля не могла сдерживать рвущуюся на выход любовь – сочувствие подруги открыло ей душу и рот:

– Нина, я влюбилась, – шепотом, как о страшной военной тайне доложила она.

Нина грамотно удивилась: не упала от неожиданности под стол, измазавшись в белковом креме. Но и не осталась равнодушным изваянием, типа, какие проблемы, девочка? Влюбилась – так – люби.

– Помилуй, Оля, в кого?! Уж ни в какого-нибудь больного?! Ты это брось, с ними шутки плохи! Намучаешься…

– Да, ты что?! Какой больной! Он самый здоровый из всех нас. Ну, догадайся с трех раз – о ком речь.

Оле казалось невозможным не догадаться даже с одного раза. Оле казалось странным, что Ниночка не сохнет по Сергею Дмитриевичу, так как сохнет по нему она, еще совсем недавно гордая, невлюбчивая, легкомысленная девушка.

Ниночка не стала ломать голову над загадкой, она видела, что в Ольке уже ничто не держится, сейчас попрет, только держись! И, правда, близко придвинувшись к Ниночкиному лицу, Оля быстро зашептала:

– Только ты никому… ладно? Как друга прошу. Что бы ни одна живая душа…

– Ну, конечно, Оля. О чем речь, – с готовностью истово поклялась Нина.

Перейдя на еще более конспиративный шепот, Оля раскрылась:

– Это Сергей Дмитриевич.

И снова Ниночке удалось удивление: легкой волной прошлось откровение подруги по ее отзывчивой душе, не лишило разума, разволновало в меру, но и не замутило илом праздного любопытства:

– Вот это новость! Как же тебя угораздило?! Он ведь такой… – она замолчала, как бы подбирая слова, – каменный, что ли, неприступный, как крепость. У меня даже и в мыслях не возникает замутить с ним что-нибудь, – Нину Эдуардовну дернула легкая судорога от молодежного словечка «замутить», но она должна говорить языком своей «наилучшей» подруги, до тех пор пока…

Течение ее мыслей прервала разговорившаяся влюбленная блондинка:

– Ты думаешь, у меня возникали мысли замутить с ним?! Да меня ни кто и не спрашивал – мутить с ним или нет!!! – неожиданно крикнула Оля.

И сразу же замолчала, с трудом прикусив себе развязавшийся язычок: она вспомнила в стенах какого лечебного заведения находиться. И пусть она еще не пациент, и Нина Эдуардовна не ее лечащий врач, но Оля вдруг ясно увидела на противоположной больничной стене строгий плакат из прошлых времен: «НЕ БОЛТАЙ!» Хмурая женщина в красном платке, приложив палец к губам, не разрешала Ольге открывать душу столь широко. Но так хотелось!

Внимательная, чуть взволнованная Ниночка показалась Оле намного приятнее женщины в красном платке. Заботливая Ниночка легонько отнимала палец от болтливого рта:

– Ты что, с первого взгляда в него влюбилась? Неужели такое бывает?! – а потом она протянула с такой щемящей грустью, что замученной любовью Ольге захотелось пожалеть вначале ее, а уж затем, непременно себя. – Счастливая ты, Олька…

– Нина, не завидуй. Не чему завидовать! Я тебе честно говорю, без этого дамского кокетства – лучше без неё, без любви этой! Это ты счастливая – живешь в свое удовольствие, ни от кого не зависишь… Ешь, пьешь, работаешь, спишь, наконец!

Не только в глазах, но и в голосе Ольги чувствовались близкие слезы. Они рвались на свободу вместе с любовью. На Ольгу без жалости уже нельзя было смотреть. Ниночка Эдуардовна добавила во взгляд дозированной жалости. Заметив ее, Оля совсем раскисла: пухлые губы ее задрожали, и она, всхлипывая и постанывая, начала жалеть себя:

– Нина – ты живешь! А я уже давно не живу! Я не знаю, как назвать мое состояние… Сон, что ли… Или, точнее, бред. Я во сне вижу только его. Каждую ночь. Ты понимаешь – каждую ночь! Зачем меня дразнят эти сны, если на яву нет даже намека на легкую взаимность?! Я днем даже не могу разговаривать с ним, смотреть в его сторону, так как смотрю во сне. Я боюсь себя выдать! Я хочу себя выдать! – противоречила себе плачущая Ольга.

Вроде бы не на шутку взволнованная Ниночка сует ей под нос тонкую фарфоровую чашечку, в которой плещется ароматный и уже остывший чай:

– Оленька, бедная девочка, на выпей, успокойся. А я и не подозревала даже, что у тебя такая… то ли беда, то ли радость… не пойму даже.

– Беда! Беда! – кричала Оля. – Это беда, Нина. Если бы только во сне мне было так хорошо с ним! Если бы только во сне я его так сильно любила! Но ведь и днем, когда я просыпаюсь – я думаю только о нем! Ты думаешь, это легко?! Легко может дня два-три… Я сохну, в прямом смысле слова, сохну по нему. Я похудела, я не чувствую аппетита… Я вообще не чувствую жизни!

С этого момента Нина Эдуардовна мысленно взяла в руки карандаш и листок бумаги и начала подробно записывать историю болезни, историю любви.

– Я не чувствую вкуса пищи, она стала какая-то пресная, пустая…

Ниночка не поняла:

– Как это – пустая?

– Ну, так. Не знаю как объяснить – не чувствую я ее, и все.

– А желудок в порядке? Не беспокоит?

Такой резкий переход от высокого, сердечного – к низкому, желудочному сбил Олю с лирической волны:

– При чем тут желудок?!

– Вот я и хочу узнать – при чем он тут или нет? Ты говоришь, что не чувствуешь вкуса пищи. Но это не пища стала безвкусной, ведь так? Мы все питаемся в одной столовой, и я тебе даю честное слово, что готовят у нас по-прежнему хорошо и даже очень вкусно…

– О, господи, Нина, мне дела нет до того, как сейчас готовят в нашей столовой! Мне не с чем сравнить, я уже попала сюда без аппетита…

В истории болезни появилась первая запись: «Отсутствие аппетита и отсутствие вкуса».

Задача у Нины Эдуардовны была не из легких – подруга Олька не совсем сумасшедшая, к ней и подход нужен особый – тактичный, и лекарствами ее нельзя без нужды травить. Как сказал уважаемый Сергей Дмитриевич: «Чистота эксперимента должна быть сто процентной». Сказать-то ему было легко, но выполнять задачу – Нине Эдуардовне, которая временами теряла интерес к эксперименту, считая свою задачу просто невыполнимой.

На казенной, но довольно милой кухне, за красиво сервированным столом сидели две молодые женщины – полные противоположности. И, тем не менее, они считались подругами. В их нежных фарфоровых чашках остывал чай, а в нежных блюдцах обиженно подсыхал нетронутый бисквит.

Оля плакала дальше, забыв, что перед ней врач-психиатр и работник «гестапо». Она уже почти любила Ниночку за проявленное сострадание к своей душевной ране:

– Я не знаю, как это можно объяснить, но я сюда пришла уже влюбленная в Сергея… Дмитриевича, – Ольга дошла до самого загадочного и волнующего места в своей исповеди.

Но, тем не менее, Ниночка не попросила настойчиво, загоревшись ярким огнем женского любопытства: «Вот с этого места, пожалуйста, поподробнее». Это место, как раз наоборот, не взволновало Ниночку, и даже не удивило. Она старалась ненавязчиво опять приблизиться к низкому, желудочному:

– По-видимому, Оля, у тебя не в порядке желудок. Да, погоди, ты, не спорь. Знаешь, любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда, – по Нине Эдуардовне опять прошлась волна судороги отвращения за, так кстати ввернутое, простоватое обывательское выражение. С этого момента она уже начала всерьез опасаться за себя, зная по опыту, что процессы деградации иногда бывают не обратимыми. А она никак не желала оставаться на Олькином уровне навсегда. Она хотела поскорее покончить с дружбой и с экспериментом, и снова стать высокоразвитой Ниной Эдуардовной.

– Вот когда твоя безумная любовь пройдет – у тебя останется испорченный желудок, и тогда уж он-то по-настоящему не будет давать тебе нормально жить, есть и спать, – строгим тоном врача гастроэнтеролога заговорила душевная подруга.

От высокой сердечной темы все-таки ушли.

– Нин, ну зачем ты меня пугаешь еще этим желудком? Мне и так плохо.

– Так вот я и не хочу, чтобы было еще хуже! Как ты не понимаешь? Тебе надо пройти обследование. Прямо здесь, в клинике. У нас ведь тут не только психиатры работают, у нас специалисты широкого профиля. Посмотрят, назначат лечение. По крайней мере, с одной бедой помогут справиться. Да и сердце надо посмотреть. И нервишки проверить…

Оля нехорошо напряглась. Но даже не успела задать вопроса: «В каком плане – нервишки?», как Ниночка уже белым голубем курлычет:

– Ты смотри, сколько слез налила, чай, наверное, соленый стал, пить невозможно. Зачем тебе это? Я тебе валерианы пропишу, от нее никакого вреда. Зато плакать будешь меньше.

Разговор на медицинскую тему нравился Ольге, страдающей от любви, все меньше и меньше. Связь с подругой слабела и грозила совсем оборваться. Вот уже Ольга замечает на Ниночке белый врачебный халат, а сквозь него просвечивает форма сотрудника гестапо.

Нина Эдуардовна почувствовала перемену в Ольгином настроении и пошла на жертвы:

– Ты знала его раньше? Сергея нашего Дмитриевича? Ну, ты же сказала, что пришла сюда уже влюбленная в него? – и, наступая на горло самой себе, нагло соврала. – Интересно, а где ты с ним познакомилась? – и приготовилась тихо умирать от скуки в ближайшие часа два, пока влюбленная блондинка будет в мельчайший детальках описывать всё, что было, всё, что она чувствовала и всё, что видела во сне. «Боже, дай мне силы не уснуть и не потерять заинтересованного выражения лица», – помолилась Нина Эдуардовна перед началом скучного рассказа.

– Я первый раз увидела его во сне, – потусторонним шепотом начала Оля.

И опять Ниночке пришлось играть опостылевшую сценку красивого удивления, балансируя между глубоким обмороком и безумным желанием слушать дальше, и всеми силами избежать обморока, который помешает ей слушать дальше.

– Да ты, что?! Как интересно… Вот, прямо его увидела?

– Ты мне не поверишь! Я даже сама себе уже давно не верю. Но это так! Я увидела его во сне. Я полюбила его во сне. Я даже знала во сне его имя!!! Нина, ну разве такое может быть на самом деле?! – опять плакала Оля, забывшая о больном желудке, о нервах и о навязанном обследовании. – Я знала его имя, но не знала, где он работает. Ноги сами меня привели к нему… Когда я начинаю думать обо всем этом, то… хочу прийти к тебе на консультацию. Как ты считаешь, есть повод для беспокойства?

Нина Эдуардовна встрепенулась, сбросила в себя пудовые оковы сна и бодренько успокоила:

– Глупости не говори. Я не вижу патологии. Возможно – это вещий сон. Явление, конечно, довольно редкое, мало изученное, о нем много говорят, но никаких серьезных работ по изучению этого явления проделано не было. Вне всякого сомнения – это вещий сон, Оля. Так, что не расстраивайся по этому поводу. В жизни бывает и не такое. Жизнь иногда так удивляет…

И снова Ольга верит умной Нине Эдуардовне, и прекращает волноваться хотя бы за свое психическое здоровье.

После душеспасительной беседы с подругой Ниной, Ольге заметно полегчало. Тогда она решила и впредь делиться с ней своими мыслями, сомнениями и даже снами.

Но после душеспасительной беседы с чаем, куда-то подевался сон. Он не шел, долгожданный, сладкий, утоляющий любовный жар хотя бы на короткие 7–8 часов. Ольга ворочалась, плотно закрывала глаза, считала овец, коров и прочих домашних животных. Напрасно – не засыпалось. А без сна ей не встретить Сергея, не прижаться к его груди, не растаять мягким воском в его руках, не снять болезненно-приятного напряжения, скопившегося за долгий, бесконечно долгий тоскливый день – еще один день без него.

Луна заливала комнату холодным серебром, особенным, таинственным, тем, который окутывал волшебный сад нереальных свиданий. Луна обещала… Она манила куда-то, она тревожила душу своим дивным светом. Она не давала спать.

Ольга встала с измятой постели и вошла в поток серебряного света. Она почувствовала томительное, неодолимое притяжение, как будто кто-то звал ее из ночи, тихим ласковым голосом, шептал знакомые слова: «Встречаемся ночью… во сне». Но сна не было… Оля смотрела затуманенным взглядом на светящийся диск и ждала. «Встречаемся ночью… в саду» – слышит она нежный шепот.

Изумрудные полусонные глаза отливают серебром, белые волосы словно подернулись инеем, а движения скользящие и неземные, как будто лунатик отправился в опасную ночную прогулку по крыше небоскреба. Она искала сад, тот сад, который столько раз видела во сне. Она шла на еле уловимый зов Сергея…

Тихонько скрипнула дверь, чуть слышно, как дуновение летнего ветерка прошелестела потревоженная сквозняком невесомая ночная рубашка. Оля словно плыла во сне по темному длинному коридору, пустому, бесконечному, ведущему куда-то…

И вдруг в лицо ей пахнуло свежестью цветущего весеннего сада. Она шла на аромат любви, на интимный шепот молодых листьев, не спящих пряной весенней ночью. Она уже слышала призывные трели ночной птицы, чью песню знала наизусть. В груди сладко заныло, как ныло только во сне. И тело в тонкой ночной рубашке затряслось от холода. А может не от холода… Может его трясло желание…

Сквозь стеклянные двери видна холодная луна в окружении мерцающих снежинок-звезд. Серебряный свет далекой планеты окутывает спящий сад – как призрачный туман из волнующего сна. Слезы на Олиных глазах блестят в серебристом потоке, как лунные алмазы. Она открывает двери и оказывается в запущенном дивном саду, где воздух пропитан безумной любовью, где влажный туман целует горячие щеки. Теперь она ждет его не во сне, она ждет его в бреду! В бреду ей слышится его голос, заглушенный пением тоскующей птицы: «Я оставил жену… Я бросил детей… Я больше не могу без тебя… Не могу…»

Оля блуждает невидящим взглядом по сторонам, она вглядывается в наползающий туман, она прощупывает темноту и кричит, не голосом, а возбужденным телом: «Сергей… Я не могу без тебя!!!» Но только ночной певец отозвался тоскующей песнью на бесшумный крик, только нежный туман обнимал ее за вздрагивающие плечи…

Морозное утро впервые спрятало замерзшие деревья в белые кокетливые шубки, из невесомого, непрочного меха, который к полудню исчезнет без следа, как только зимнее солнце коснется его еще теплым, ласковым лучом. И тогда опять – унылые серые прутья, съежившиеся от промозглых ветров неласковой зимы, а за ними каменеет безнадежная ограда. Она будет давить своей мощью и неприступностью, каждую минуту напоминая о безнадежности существования.

Проснулась Оля под утро на своей кровати. Странно пусто и прохладно в голове… Она помнила, что сна не видела. Она помнила про дивный сад, который видела на яву, сквозь искаженную призму легкого дозированного безумства.

Пробуждение было не совсем обычное: не тянулся из знакомого сна ее тоскующий сдавленный крик, не догорало раскаленное тело после объятий любимого мужчины. Всё было не так. Привычный ритм жизни был слегка нарушен. Неприятное ощущение долго мешало ей сосредоточиться, отвлекало от скучных примитивных цифр, оно вкрадчиво нудело и аккуратно ковыряло мозг мягким пальчиком. Ковыряло до самого обеда, пока не пришла Ниночка с очередным творением кондитерской мысли.

– Нина, ты откармливаешь меня как хрюшку. Зачем тебе это? – постаралась пошутить Оля, которая в последнее время почти не шутила.

Эта глуповатая шутка в любое другое время не выдавила бы из Нины Эдуардовны даже кривой ухмылки, но сейчас ей пришлось несколько раз придурковато хихикнуть, чтобы не обижать несчастную подругу. А потом еще и успокоить, как обычно:

– Тебе до этого очень и очень далеко. А вот мне – не мешало бы сесть на диету. Мужчины почему-то не любят толстеньких, им подавай «суповой набор». Вбили себе в голову, что женщина должна быть худая, как доска, а нам – страдай, подгоняй себя под немыслимые стандарты.