Текст книги "Однажды в Одессе-2"

Так может быть и дальше шел бы своим ходом необычный эксперимент, но движение его изменила болтушка Жанна, которой Ольга теперь рассказывала всё. И в свою очередь Жанка тоже ей открыла душу – здоровую, неизмученную, в которой не было большой искусственной любви. Там было много мелких житейских сплетен, бытовых ссор, временных страстишек и море поклонников, с которыми надменная красавица не знала что и делать, куда их бедных складывать, чтоб не мешались под ногами. Так между делом, за чаем, во время прогулок по больничному двору обменивались подруги своим душевным содержимым.

Мороз стоял такой, что ни всякий хозяин выгнал бы свою собаку на двор, но тоска и однообразие без сожаления толкали Ольгу на продуваемый больничный двор, где лихо трещал 30-ти градусный мороз и дул северный ветер, колючий как битое стекло.

По настоянию Жанны, пораженная любовью, всё же переоделась в зимнее пальто с меховым воротником и сменила фетровую шляпку на норковую шапку. Исследовательский материал берегли от холода и колючего ветра, и не хотели заморозить синтетические чувства вместе с легкомысленной Ольгой, которая так и ходила бы на больничный двор в демисезонном пальто и кокетливой шляпке с подмороженными цветами.

Зимние обновки не шли Ольге – это был совсем ни ее стиль, скорее они подошли бы какому-нибудь худенькому санитару из больничного корпуса. Но Ольга не обратила внимание на несоответствие себя и стиля, ей было все равно. Стили, моды, зима, санитары шли параллельно, никак не пересекаясь с ней, живущей в своём призрачном саду искусственной любви.

На фоне эффектной Жанны, одетой с вызывающим шиком, Ольга смотрелась как больная и чуть облезлая кошка с запавшими тоскливыми зелеными глазами.

Сергей Дмитриевич долго наблюдал из окна своего кабинета за прогуливающимися девушками. И недовольно хмурил брови. Не нравилась ему тоскливая кошка, замученная синтетической любовью. Слишком сильно давит синтетическое чувство. Но с другой стороны – чем сильнее давит, тем больше можно выдавить из влюбленного директора банка, начальника процветающей компании или президента какого-нибудь неотсталого государства. Значит все правильно, значит, не зря страдает маленькая лабораторная кошка-мышка с несчастными изумрудными глазками. Кто-то скажет ей пылкое спасибо. А кто-то, возможно, не удержится и возведет ей скромный монумент, по аналогии с застывшей в камне собакой Павлова, тоже бескорыстно послужившей для науки.

Девушки за окном гуляли довольно долго, обеденный перерыв уже кончился, пора бы и по рабочим местам, каждой к своему станку, так сказать. Но они продолжали о чем-то увлеченно беседовать, игнорируя окончание свободного времени и не чувствуя недовольного взгляда начальника, прогонявшего их со двора.

«Совсем расслабились мои подчиненные и подопытные, того и гляди сядут на шею», – сильно преувеличивая опасность, подумал деспотичный начальник медицинского учреждения, где дисциплина была лучше армейской.

Сергей пытался шуткой прогнать тоскливое нытье, которое пристало к нему как осенняя простуда. Со временем нытье не проходило, а наоборот, усиливалось и становилось всё острей. Ему было не жалко Ольгу, страдающую ради благородной цели. Так, по крайней мере, он убеждал себя все упорней. И все лживее звучали эти убеждения. Теперь он им совсем не верил, но продолжал упорно повторять: «Так надо. Отступать уже нельзя. Я не имею права проявлять жалость. Это признак слабости». А слабым – молодой и дерзкий ученый не был никогда. Слабый мужчина – это оскорбление.

А подопытная и подчиненная всё говорили и говорили, гуляя по морозному двору. Увлеченно говорили, не обращая внимания на конец обеда и на стужу. А говорили они о бывшем человеке по имени Татьяна. Увлекательней темы для них теперь не существовало, кроме, разумеется, нездорового Ольгиного пристрастия к Сергею Дмитриевичу. От Ольги, как от посвященной – отныне никаких тайн. Зачем скрывать, что подопытной из первых партий вдруг стало хуже? И это пренеприятное известие не могло не волновать подопытную из следующих партий. Разрыв между партиями был совсем небольшой – всего-то один человек. И это очень напрягало Ольгу. Известие об ухудшении самочувствия бывшей подопытной Татьяны сильно взволновало и самого младшего научного сотрудника, занимающегося разработкой препарата. Но, поделившись неприятными известиями, Жанна тут же принялась успокаивать Ольгу.

– К тебе всё это практически не имеет никакого отношения. То, что давали Татьяне и то, что принимаешь ты – это, как говорят, в Одэссе – две большие разницы…

– Вот не надо Одессу трогать! – резко оборвала ее Ольга, обидевшись на неправильное произношение. Одесса – это ее свободное прошлое, это город, который она по-прежнему очень любила, не смотря на то, что он круто поменял ее жизнь, втянув в опасную игру под названием детективное агентство «Однажды в Одессе».

Не понимая в чем причина Ольгиного недовольства, Жанна скомкала лекцию о большой разнице между «тем» и «этим», и суховато закончила:

– Ты поняла, что тебе не грозят ее осложнения? Татьяна сама по себе, а ты сама по себе.

Жанна хотела сыпануть еще одной известной поговоркой про мух, которые сами по себе, и про котлеты, которые решительно отдельно. Но в последний момент передумала, сообразив, что подопытной мышке может быть неприятно такое вульгарное сравнение. И она правильно сделала, что передумала – Ольга и так была на взводе.

– Жанна, ты иди уже, займись делом, обед-то кончился, – проявляя нетерпение, гнала Ольга подальше от себя подругу и наблюдателя. – А я еще пройдусь по дворику раз сто, туда обратно, для душевного равновесия. Надеюсь, ты не против?!

В таком состоянии Ольга умела убеждать Жанну, как будто та была всего лишь мелкой сошкой, обязанной выполнять распоряжения крупного начальства. А состояние у Ольги было довольно зверское – она опять разволновалась от близкой связи себя и этого растреклятого эксперимента, которого-то в сущности может и вовсе нет. Но только надо еще раз увидеть Татьяну, узнать, с чего же ей так резко поплохело? Хотя и в прошлый раз Татьяна была ужасно нехороша. Насколько же ужасна она будет в этот раз?

Встреча с подопытной из предыдущих партий не предвещала никаких положительных эмоций. Но все равно Ольга упрямо шла к металлической решетке, на которой засохли капельки крови сумасшедшей влюбленной. Она шла почему-то именно к тому месту, где они встречались прошлый раз. Она шла к тому месту как животное, однажды привлеченное запахом крови.

Ждала Ольга не очень долго. Татьяна сама увидела ее и поспешила к месту прошлой встречи. Ей тоже руководил инстинкт животного, он вел ее к знакомому силуэту, застывшему по ту строну клетки. Только этот, один животный инстинкт работал у Татьяны хорошо, без срывов, без перебоев. Только он все сильнее и сильнее развивался в ней, вытесняя все остальные человеческие инстинкты.

Первые партии препарата, как это было не печально, имели крайне негативное и необратимое воздействие на влюбленный организм. И это было уже давно заметно невооруженным взглядом.

Татьяна шла быстро, но не уверенно, неровной, прыгающей походкой, как будто мозжечок был совсем отказал и только зря занимал место в черепной коробке. И Ольге уже не хотелось, чтобы Татьяна подошла к ней и начала опять плеваться жутким смехом и говорить страшно правдивые слова, втиснутые в неуклюжие, обрывочные фразы. Она уже хотела трусливо убежать и спрятаться как улитка в своем убежище, в закрытом, тихом Блоке А, но то, что шло к ней торопливо, без участия мозжечка, крикнуло гортанно:

– Стой!

И Ольга остановилась, как вкопанная, как приговоренная к страшному свиданию. Она чувствовала, что сейчас ей опять будет и плохо, и страшно, и противно, и очень тоскливо. И все эти ужасные чувства еще долго-долго не отпустят ее после беседы с говорящим существом. Но гортанное: «Стой!», в котором было больше боли, чем приказа, подействовало на нее парализующе.

Теряя волю, Ольга стояла и обречено ждала, что скажет ей сейчас несчастное существо, чем испугает на этот раз.

– Дай! Дай! Дай! – злобно закричала подбежавшая Татьяна.

Она прорывалась через узкие металлические ячейки, она пыталась дотянуться до Ольги, которая ничего не принесла. Мало того, она даже и не искала, она почти забыла про бешенную просьбу найти, выкрасть, принести спасительные голубые капли.

Ольга в ужасе отшатнулась от сетки, боясь, что острые и грязные ногти вопьются в ее ослабевшее тело. Агрессия сегодня била через край, она была во всем: в еще более безумном, одичавшем взгляде, в резких движениях, от которых качалась сетка… А в уголках искаженного рта пенилась розовая слюна.

За два раза близкого свидания и за несколько раз очень отдаленного свидания, когда Ольга наблюдала за Татьяной украдкой, из окна, она смогла немного привыкнуть к страшному облику бывшего человека. Уже не так давил безумный взгляд, отражающий общее состояние полуразложившегося мозга, уже не холодили спину длинные темные ногти, злобно царапающие воздух, уже не мерещились Ольге острые зубы вампира, которые Татьяна прячет за синими, искусанными губами. Но ее испугала эта пена розового цвета – к ней она еще не привыкла, на нее она смотреть не могла!

А пена была того самого приятного розового цвета капель, которыми поили женщину ради научного эксперимента. Поили ради того, чтобы Ольге достались капли усовершенствованного образца. Татьяна вдоволь нахлебалась розовых капель ради того, что бы Ольга в скором времени не кидалась вот с такими же зверинными глазами на заледеневшую сетку, чтобы ни пенилось в уголках ее пухлых губ слюна нежно-розового цвета.

«За такими сетками в зоопарке держат не очень опасных, но все-таки диких животных…» – как-то отстранено подумала Ольга. И эта мысль подвела Олю на короткий миг к безумной пропасти. Перед глазами потемнело, тело дернулось от судороги так, что норковая шапка словно ожила и соскочила на затылок испуганным зверьком. Не за страдающую Татьяну так испугалась Ольга, хотя вид ее мог испугать кого угодно. Только тот, кто был связан с Татьяной одной цепью научного эксперимента, пугался намного сильнее, чем сторонний наблюдатель. Ольгу как будто подвели к клетке, в которой могла сидеть она! Точнее – может сидеть, если и эта серия розоватых капель не оправдает ожиданий гениального ученого.

К Ольге тянулись исцарапанные руки, прося, требуя, заклиная – дать! Но Ольга пришла к ней с пустыми руками. И ее руки сейчас тряслись не меньше рук просящих. Перепуганный, затравленный мозг посылает Ольге последний вразумительный сигнал: «Бежать!» А ноги как будто примерзли к земле, не отрываются, не уводят Ольгу подальше от клетки, за которой бьется безумная женщина. Кто она? Бухгалтерша Татьяна? Или другая бухгалтерша, которая пришла на смену ей?

Наконец ноги приняли сигнал и вяло понесли Ольгу подальше от страшной клетки с непонятным существом.

– У меня, их нет… нет… нет, – тупо повторяла Ольга, хотя Татьяна была уже далеко и не могла ее слышать. А если бы и могла, то вряд ли поняла, что хочет ей сказать это непонятное существо. Да и не ждала Татьяна пустых слов, она еще ждала чего-то осязаемого, что можно взять в непослушные руки. Татьяна ждала тех синих капелек, про которые она слышала еще давно, когда Барбара была жива, когда она сама была жива…

Ольга вяло бежала, бежала, а заколдованный Блок А, как будто издеваясь над ней, все отдалялся от нее, не желая прятать перепуганную мышку в своей надежной норке. Но это Ольге только казалось. На самом деле серые стены не двигались с места, просто Ольга бежала очень медленно, а страх бежал гораздо быстрее, опережал ее, дышал в лицо и страшно заглядывал в глаза.

Спустя много дней и ночей, истоптав пару железных сапог, Ольга все же добралась до укрытия, до надежного Блока А. Она верила, что сюда не пустят ту страшную женщину с розовой пеной во рту. Она верила, что люди в белых халатах не допустят, чтобы она сама стала хоть чем-то похожа на говорящую женщину с пеной во рту. Но тени в белых халатах казались неживыми застывшими масками, которые, если надо, допустят всё, что угодно.

Для надежности Ольга закрылась в своей комнате на ключ. Она долго и ошалело смотрела по сторонам. Вроде все спокойно, все вещи на своих местах – они не двигались и не летали с тягостными вздохами; кровать не прыгала на четырех ногах, и покрывало не порхало по комнате маленьким безобидным приведением; зеленый ковер не превратился в мягкую трясину, которая сейчас затянет в мучительную грязь. Нет, все было как прежде, а значит после увиденного Ольга не сошла с ума. Она просто очень-очень испугалась. И она ужасно не хочет оказаться на месте Татьяны.

– Я там не окажусь – уверенно сказала Ольга.

Она больше не стала разбираться: верю – не верю. Врет Жанка или не врет. Она пообещала самой себе, что не окажется на месте Татьяны, которую сгубила страсть к деньгам. Ольга не настолько любит деньги, чтобы играть в научно-медицинскую рулетку, тем более открыто денег ей за это не дают, а стыдливо именуют заработной платой. Напуганная видом последствий эксперимента она вдруг поняла, что еще не настолько любит Сергея, чтобы сходить из-за него с ума. В том прямом и угнетающем смысле этого слова. Нет, не настолько. Хотя еще совсем недавно она готова была ради него на всё. Но повторение подвига Татьяны не входило в обширный список геройских поступков ради Сергея Дмитриевича.

Ольга приняла решение и постаралась успокоиться, иначе ей не выполнить того, что она решила. В ней начала понемногу просыпаться знакомая легавая, которая впервые подняла голову в Одессе, однажды в Одессе… С тех пор прошла как будто целая вечность, и началась совсем другая жизнь. Уверенная в себе, злая легавая должна сейчас помочь Ольге вернуться к той старой, настоящей жизни, которая почти забыта.

– Всё. Я решила. Катись всё к черту! Я так решила, – как солдат перед последним боем настраивалась Ольга на последний бой. И проснувшаяся легавая оскалила зубы.

Обоюдными усилиями им удалось на время забить нежную любовь в далекий угол, откуда она не могла руководить действиями вышедшей из повиновения рабы любви. Времени у взбунтовавшейся рабыни было очень мало, может быть полчаса, может быть полминуты. Вернулась прежняя Ольга: отчаянная, решительная, жесткая, не сомневающаяся. Такая Ольга пошла к Жанне, в лабораторию, на чай. Пить чай ей не хотелось, ей хотелось тех синих капель, которых с розовой пеной у рта просила умирающая Татьяна. Еще хотелось Ольге, вспомнив Одессу и пустырь, избить ногами весь персонал больницы и научной лаборатории. Бить правильно, технично, долго, бить до тех пор, пока у избиваемых не выступит в уголках искаженного рта ярко-розовая пена… Но это все мечты.

– Слушай, Жанна, я тут совсем охамела, работать не хочется – хоть ты тресни. При таком лояльном к себе отношении я вконец обнаглею, как думаешь, – начала Ольга операцию по своему освобождению.

– Ну не работай, если не хочется. Ты же можешь и вечером посидеть над своими бумажками. Завидую я даже тебе – работа и дом всё в одном. А мне на другой конец города пилить, с двумя пересадками, с ума сойти можно!

И продолжая мило улыбаться, Ольга подумала зло: «Так в чем же дело, сука? Поскорее сходи и переселяйся за сетку. Тогда и ездить не придется с двумя пересадками». В слух, конечно, Ольга такое не сказала. Она еще милее улыбнулась и сказала совсем другое:

– Давай-ка мы с тобой вдвоем обнаглеем – устроим срыв производства и засядем за чай. Ага? Меня что-то тянет посплетничать.

Ольга врала все от начала до конца – и чай пить она не хотела, и сплетничать – язык не поворачивался. Но она уже достаточно изучила несложный характер молодой лаборантки: болтушка, сплетница, кокетка, что, в прочем, не мешало ей быть талантливым специалистом, способным увлекаться чудо-разработками.

Жанна клюнула на удочку – чай, сплетни, разговор по душам, что может быть лучше в конце рабочего дня?

Из носика тефалевского чайника била тугая струя. Белый пар – как белый туман, который преследовал Ольгу, как ей кажется, всю жизнь. Прощай! Непрошеный, предательский комок подступает к горлу: «Подумай! Остановись! Не надо! Ты же не хочешь уходить!» Но Ольгу уже не остановить – одесская легавая не знает сомнений, она не знает жалости – ни к себе, ни к врагам, ни к любви. Она свирепо скалит зубы, она готова перегрызть горло непрошеной любви.

Жанна чувствует перемену в Ольге, она чувствует неизвестно откуда взявшуюся в ней силу. Откуда она появилась в безвольной влюбленной лабораторной мышке?

Не оставляя Жанке времени для размышлений, Ольга тоном, не терпящим возражений, заводит речь о Татьяне, о синих каплях и о дозировке. Так, через несколько минут дружеской беседы, Ольга знает необходимый минимум, который может разузнать не вызывая подозрений.

– Мне кажется, если в чай плеснуть бальзама – то чай заиграет как-то по-новому? – как можно дружелюбней намекнула Ольга, заигрывая с врагом.

Враг принял всё за чистую монету:

– Не, ну это бесспорно! Только где нам взять этот бальзам?

Взять его можно было в комнате Ольги. Она его купила давно, но все не находилось повода распить. А вот сейчас повод сам собой просился. И тост уже готов: «За победу!»

– Где, где… Известно, где. Я видела его в моей комнате. Стоит там без дела. Давай мы его сейчас приговорим.

– Давай, – радостно согласилась Жанна.

– Я схожу.

Но далеко уйти Ольга не смогла. На пороге лаборатории ей под ноги попался то ли камешек, то ли неожиданно возник какой-то бугорок, но она неловко оступилась и сильно подвихнула ногу. Да так сильно, что ни о каком походе за вожделенной бутылочкой бальзама и речи быть не могло.

– Вот, черт, – стонала Ольга сквозь зубы, и старалась изо всех сил не потерять сознание от боли.

Кое-как она доползла до стола, на котором стояли чашки с чаем и нетерпеливо ждали, когда же в них плеснут чудодейственный бальзам. Еле доползла и тут же рухнула на стул.

Жанна проявляла искреннее участие и даже хотела вызвать бригаду по оказанию скорой помощи случайно пострадавшей. Но Ольга была строга и непреклонна:

– А, ерунда, пройдет. Не парься. Давай, лучше сама сбегай за бутылкой, пока чай не остыл.

И Жанна, послушная Ольгиному приказу, отправилась в ее комнату за вожделенным спиртным напитком, который неожиданно приобрел одну очень важную функцию – он выступал в качестве Ольгиного союзника.

Как только за Жанной закрылась дверь – Ольга вскочила со стула и кинулась к шкафчику, в котором соседствовали капли-антагонисты: синенькие и розовенькие – приятная комбинация любовных амфетаминов, радостных эндорфинов и страстных окситоцинов. Розовых капель Ольга напилась досыта, как бы тоже пена изо рта не пошла. А вот синеньких ей еще не давали – время не пришло. Грубо нарушая ход эксперимента, Ольга сама назначает себе капли, которые выполняют работу киллера, четко и аккуратно убивающего ненужную больше любовь.

В стакане медленно растворяются голубые капли, вода еле заметно подкрашивается бирюзовым цветом. Водопроводная вода почти ничем не пахнет. Но она уже не простая вода из-под крана – эта вода способна творить чудеса. Но измученное, влюбленное сердце не хочет такого чуда. А разум, проснувшийся вместе со злой и невлюбленной одесской легавой, требует скорее пить жидкость из стакана и не страдать по поводу кончины красивых чувств.

Комок в горле мешает пить капли, убивающие любовь. Комок в горле защищает свое несчастное дитя, которое мучило Ольгу больше полугода. Сейчас оно умрет, но память о нем будет мучить еще больнее. Память уже сейчас давит на горло мягкими пальцами, не давая пить: «Ты не забудешь его никогда…»

Но вот и всё. Дело сделано – любовь убита. Спасибо медицинским разработкам гениального Сергея Дмитриевича, который не спал из-за своего детища ночами, волновался днями, и по утрам, за чашкой кофе напряженно думал о том, как создать средство быстро и аккуратно убивающее ненужную больше любовь.

Вернулась Жанна, с бутылкой бальзама. Ольге расхотелось пить. Но для отвода глаз ей надо было пить, поддерживать разговор и даже смеяться исскуственным смехом. Она говорила и прислушивалась к себе. Она смеялась и прислушивалась к себе. Она напряженно ждала – как будет умирать любовь? Тихо, жалобно и незаметно? Или она потянет за собой невольную убийцу?

Пока никаких заметных изменений в организме не происходило, во всяком случае, признаки острого пищевого отравления отсутствовали. И Ольга, успокоившись хоть по этому поводу, поторопилась как можно более естественно завершить посиделки с чаем и с бальзамом.

– Ну ладно, поболтали, отвели душу – теперь можно и приступать к побитию производственных рекордов. Пойду свои бумажки ворошить, пыль из них выбивать.

Ольга быстро откланялась и, не забывая сильно прихрамывать, удалилась в свой кабинет для побития никому не нужных производственных рекордов.

Про рекорды – это она, конечно, громко сказала. Ни до рекордов было ей в этот поганый сумеречный час. Дело сделано – любовь убита, теперь можно и покидать это неуютное заведение, в котором ее больше ничто не держит. Или еще держит? А если это не розовые капли разбили сердце девушке, не верящей в любовь? А если синтетическое чудо тут не при чем и не пройдет ее любовь от синих капель, созданных людьми?

Решение принято, и дело сделано, теперь только ждать и выть тихонько, прощаясь с туманным садом, с Сергеем, который приходил туда ночами. И расставаться навсегда с любовью странной, сильной, безграничной…

Когда любовь умрет – в измученном сердце освободиться огромная площадь. Там будет гулкая тоскливая пустота, заполнить которую не сможет ни один мужчина.

Решение принято, дело сделано, можно уходить. Легавая скалит зубы и тянет к выходу – скорей, скорей! Но Ольга пинает ее под ребра и делает по-своему – она опять раба любви. Короткие минуты неповиновения закончились…

Она бежала к Сергею как во сне, не в том красивом туманном сне, где ей было хорошо и сладко, где его нежные губы и сильные руки… Сейчас она бежала как в тяжком сне, боясь ужасно не успеть, уверенная в том, что не успеет. Он мог уйти домой! Тогда… И сердце останавливалось от мысли, что она не сможет с ним проститься, не сможет честно, открыто и совсем ничего не боясь признаться, как любила…и как любит! Как будет любить, не обращая внимания на разрушающее действие синих капель. Ничто не сможет удержать ее от поцелуя! Единственный и последний поцелуй при свете дня…

Дверь в его кабинет чуть приоткрыта, и узкая полоска света согревает душу – значит, он не ушел, значит, она не опоздала. И это значит, что она успеет сделать ему второе бесполезное признание, которое от первого будет отличаться несдержанностью чувств: весенний ливень, ураган, и оглушающие раскаты грома – ее крик, и ослепительные вспышки острых молний расколят ее сердце…

Дверь с шумом открывается, потом с треском закрывается – Ольга не контролирует свою силу, эмоции глушат контроль. Резким движением она поворачивает ключ в замке и даже не боится вызвать недоумение, гнев или смех главного врача, к которому так бесцеремонно и так шумно врывается не самый ценный специалист.

Не удивляет Ольгу и то, что на лице Сергея нет никакого проявления негативных чувств. Он даже не удивлен, не раздражен. Волнение и что-то еще, очень похожее на скрытую, задавленную… любовь, пытается прорваться на его лицо.

Ольга не может говорить, она не может разжать челюсти, чтобы крикнуть громче раскатов грома: «Я люблю тебя!!!». И тогда она без слов идет к нему и делает то, о чем мечтала без малого всю жизнь – она прижимается щекой к его щеке и замирает от счастья, легкого, воздушного, которое способно творить свои естественные, а не синтетические чудеса. Ольга молчит, она уступает право любви говорить о себе. И любовь объясняется так, как не смогла бы сказать ни одна земная женщина:

– Сережа, милый… – еле слышно, как шорох листьев в туманном саду, – я люблю… – нежнее белых облаков, прекрасней утренней зари, – тебя… – прошлось по его щеке ласковое дуновение морского бриза.

Затих голос любви. Но в ушах Сергея он продолжал звучать оглушительнее раскатов июльского грома, и молния неосторожно задела его сердце.

Перед словами любви бессилен гениальный злодей, уже давно влюбленный в свой эксперимент, точнее – в свой исследовательский материал. Еще точнее – в девушку с зелеными глазами, излучающими волшебный свет любви. Сергей не устоял перед этим светом, хотя и знал, что притягательная сила его создана им самим. Он знал, но стал невольной жертвой своего эксперимента. Он больше не боялся нарушить ответным чувством чистоту эксперимента, который пошел совсем не так, как планировал дерзкий молодой ученый.

Ее дыхание ласкало кожу, ее слова ласкали душу. Душа оттаяла, согрелась, она уже готова разрешить Сергею сказать те слова, которые всю жизнь ждала раба его любви.

В мрачном корпусе закрытого Блока А гасли огни – сотрудники расходились по домам. И только двое забыли о времени, забыли о себе в этом мрачном времени, забыли о том, что они несчастные жертвы научного эксперимента. Они стояли обнявшись, как после долгой разлуки. Или как перед вечной разлукой…

– Оленька, Оленька, – чуть слышно повторял сдавшийся Сергей Дмитриевич.

Он нежно согревал ее дыханием, он больше ничего не говорил. Он не говорил, как сильно любит свою несчастную лабораторную мышку. За него тоже объяснялась любовь, которой он первый раз позволил открыть рот. И в тихом, ласковом, покорном – «Оленька» было всё: любовь и жалость, боль и страх, в нем плескался бесконечный океан нежности и страсти.

В мрачном корпусе закрытого Блока А погасли все огни – сотрудники покинули свои рабочие места. А в кабинете главного врача по-прежнему горел яркий свет любви. Он и она стояли обнявшись крепко-крепко, как перед вечной разлукой, которая толкнула их на этот отчаянный шаг.

Когда в коридоре стихли последние шаги, Сергей взял Ольгу на руки в первый и последний раз, и понес ее по реке снов в тот туманный сад, где они пропадали в ночи, забывшись во сне. Узкий коридор кончился неожиданно, и Ольга оказалась в зимнем саду, залитом лунным туманом. Серебреная дымка лежала на уснувших деревьях, на высокой траве, она лежала на ее губах…

Лунный туман клубился, густой и плотный, вязкий и таинственный. Он нежно обнимал, он не давал дышать, он ласкал кожу и разжигал страсть. Он был пропитан любовью и сказочной мечтой. Он обещал, что эта лунная сказка продлится вечность, он шептал, что ее не разрушат первые лучи солнца и синенькие капли. Ольга захлебывалась тем обещающим туманом, она пила его большими жадными глотками, и все никак не могла утолить жажду и насладиться. Купаясь в лунном свете, она была счастлива, как не могла быть счастлива ни одна земная женщина. Она поднималась к туманным звездам, и там окутанная покровом тайны, обдуваемая волнующим ветром из прекрасной страны чудес, любила распахнутой душой, оголенным нервом, обнаженным телом. Страсть покрывала ее горячую кожу цветочной росой, которую жадно пил счастливый сдавшийся мужчина.

Когда Ольга изредка открывала глаза, она видела все тот же дивный сад, в котором она каждую ночь ждала Сергея, ждала почти всю жизнь, прекрасную, таинственную, неповторимую. Но этот реальный сказочный сад был намного волшебней того сна, где она успевала только поцеловать его, а потом крик возвращал ее в жаркую измятую одинокую постель.

Близость разлуки обострила и без того острые чувства, которые теперь сладко резали по оголенным нервам – Ольге достаточно было его слов, которые она слышала во сне:

– Я не могу без тебя…

Ей было достаточно этих слов, чтобы все мучения забылись, рассыпались в пыль, в звездную пыль, которая теперь кружилась и оседала на ее серебристой коже. Когда по ней скользила его рука, мягко стирая серебряную пыль – Ольга теряла себя от неземного блаженства.

Холодная трава примята горячими телами. Тела нетерпеливо ждут самого близкого контакта. Но им мешает одежда, им мешает расстояние. Мужчина и женщина горят одним желанием, они не могут больше ждать. И они срывают одежду, они сокращают расстояние, они прижимаются плотнее, крепче, чтобы предстоящая разлука не смогла разорвать сцепившиеся души. Ольге кажется, что это продолжение ее сладкого и мучительно сна. Но сладостный крик не может разбудить ее, он не обрывает космическое блаженство, он не может остановить продвижение Сергея в ее горячем, жаждущем теле. Сергей больше не одержимый ученый, не гениальный изобретатель – он первобытный мужчина, и его первобытный инстинкт руководит его телом, разумом и ритмичными движениями. Сергей хочет сейчас того же, что хочет первобытное тело женщины, стонущей, кричащей, извивающейся под ним. Они хотят одного и они стремятся к этому, забывая о том, что ждет их после сексуального стремления.

Земля вздрогнула, туман превратился в горячий пар, окутавший жаркие тела, и мириады звезд зажглись в минуту общего оргазма. Их цель достигнута, теперь им можно отдохнуть в спокойных объятиях, не напоминающих первобытную борьбу за общий огонь.

Они уснули под деревом, прямо на измятой траве, как библейские ослушники Адам и Ева. Они не думали о наказании, они не боялись первых солнечных лучей, которые прогонят лунный эротический туман. На исцелованных женских губах застыла улыбка неземного наслаждения. Ольга спала. Ее обнаженное тело не знало стыда; на ее груди – отпечатки страстных поцелуев рассыпались, как лепестки нежнейших роз; ее втянутый живот вздрагивал от медленно уходящего оргазма, и посеребренное бедро согревала его рука…

Во сне Ольга слышала свой голос, который оборвался от тоски:

 
Я в туманном серебре
Разгораюсь всё сильнее.
Твоя рука на бедре
Твои губы на шее…
Страсть последней ночи
Сводит меня с ума…
А губы ласкают нежнее
И руку не снять с бедра.
 

Лунный сад притих. Все спали. Лунный сад мог жить только до утра, до первых солнечных лучей. Он знал, что любовь, которая привела сюда мужчину и женщину умрет с восходом солнца. Она умрет тихо, без мучений, во сне. Так будет лучше всем.

В искусственном зимнем саду не выпала алмазная роса, не щебетали птицы, встречая рассвет. В искусственном саду под утро тихо умерла любовь. Проснулась Ольга, посмотрела вокруг большими бессмысленными глазами. Сон или не сон? Конечно же, не сон! Вот он лежит рядом, по-детски подложив одну руку под голову, другая – словно приросла к ее бедру. Вот он рядом, доступный, удовлетворенный, счастливый. Любимый?! Желанный?!

Ольга не стала отвечать на эти вопросы. Ей еще было очень больно говорить – «Нет». Но сказать себе «Да» она запретила.