Текст книги "Однажды в Одессе-2"

– Хорошо. Мне все нравится. И я не собираюсь уходить.

Во взгляде Сергея Дмитриевича промелькнуло знакомое любопытство фанатика-ученого, пришедшего проверить состояние подопытного кролика. Или белой мышки, но тоже подопытной. Но Ольга не обиделась на его заинтересованный взгляд ученого. Она терялась в присутствии Сергея. Она бледнела и краснела. Она надеялась, что сны ее когда-нибудь да станут явью. Она так хотела надеяться, что сейчас разрушится стена, которую зачем-то соорудил Сергей. Он сам сейчас разрушит стену, которой нет во сне. И без которой так приятно и легко жить, в дурдоме или в каком любом другом доме.

Чутье женщины настойчиво подсказывало Ольге, что Сергей пришел ломать ту стену.

Вот только Сергей, похоже, решил поиздеваться над всезнающим чутьем.

– И тебя не смущает тот факт, что ты не выходишь за пределы клиники?

– Нет.

– И не имеешь контакта с внешним миром? – давил Сергей.

– Нет.

– Так получается, ты всем довольна?

– Не всем, – созналась Ольга.

Возникла пауза, после которой должен был последовать страстный поцелуй, потому что Оля накаляла атмосферу своим дыханием так откровенно, так эротично, что не поддержать ее было никак нельзя. Любой другой на месте Сергея Дмитриевича обязательно бы поддержал. Но так сделал бы любой другой. А Сергей Дмитриевич не поддержал. Он не входил в категорию «любой другой». Он входил в категорию «особенный». И эта категория сильно выделяла его из толпы. Дело осложнялось еще и тем, что Ольга его любила, и в любовной горячке забыла как пользоваться «капканами» на крупную мужскую дичь. Она забыла о дамских хитростях, уловках. Она безумно любила и была готова на многое. Если ни на всё. Она могла пойти по головам, по душам. Она могла бы совершить предательство. И даже преступление. Ее толкала на это единственная цель. Цель ее жизни была красива и забавна одновременно. Она хотела добиться любви. Она хотела и не могла. От этого несоответствия жизнь ее превратилась в совершеннейшую дрянь.

Томительная пауза тянулась, и как бы даже специально. «Он провоцирует меня», – вдруг догадалась Ольга. И эта догадка ее не оскорбила, не разозлила. Ей уже не казалось, что поведение Сергея Дмитриевича слегка неуважительно. Он провоцирует ее – и это значит, что ему от Ольги хоть что-то нужно, кроме унылых бумажек в которых цифры, цифры, цифры… Надежда окрылила Ольгу и вернула ей былую наглость и уверенность в себе.

– Есть кое-что, что мне не нравится в вашем кефирном заведении. Но это только исповеднику, и после долгих уговоров.

Как только Ольга стряхнула с себя облезлую шкурку замученной любовью бедной, подопытной мышки – Сергею Дмитриевичу стало приятней на нее смотреть. И слушать. И изучать. А было время, когда ему уже казалось – вот на подходе еще одна Татьяна. Но нет, как видимо. Или девушка оказалась крепче. Или…

– А не могу ли я быть тем счастливым исповедником, которому ты доверишь свои сокровенные мечты? – пустил он в ход все обаяние мужчины из редкой категории «особенный».

И Ольга еще больше расцвела. Она томилась долго, и мучилась, и плакала, и ждала его во сне. А днем она мучилась из-за того, что он не видел в ней не то, что женщину, он даже не видел ее как человека. И лишь случайно, иногда он видел в ней не очень ценного работника учёта. И вот такое неожиданное «здрасьте!» Конечно, это еще не проявление любви. И даже не намек на непристойное предложение, о котором Ольга тоже давно и горячо мечтала. Он просто с ней заговорил. Как это много! И как же это мало! Но это лучше, чем ничего.

И Ольга принялась ковать железо, пока оно было не то чтобы горячо, а просто – оно хотя бы было.

– Вы, знаете, я бы не хотела видеть вас в облике священника, со всеми вытекающими отсюда ограничениями.

Это было смело, почти дерзко по отношению к начальнику, не состоящему с ней в интимных отношениях. И дерзость очень красила немного отупевшую от любви, от безнадежности добровольную пленницу дурдома. Ольга, что называется, явно нарывалась на комплимент. Но Сергей Дмитриевич был не из тех, которые сыпят направо и налево красивые, специальные слова для дам, лишь бы потешить их нежное женское самолюбие. И Ольга нужна ему не для глупых развлечений.

– И как же мне узнать, что так печалит тебя в моем кефирном заведении? Может быть мне, хотя бы на время переодеться в рясу, игнорируя все неприятные ограничения?

И опять явная провокация, от которой Ольга начинает гореть жарким огнем надежды. Она, разумеется, не верит во внезапное чувство, которое внезапно накрыло волевого и несентиментального главного врача, не дав ему и шанса на спасение. Вот так примерно: шел по коридору человек, ни о чем таком не мечтал, ни чего этакого не хотел, а тут ему любовь навстречу! И разойтись нельзя – коридор тот слишком узкий. И убежать нельзя – догонит обязательно, накроет да еще побьет.

Нет, любовь, конечно, не накрыла. Да и симпатия не шла ему навстречу по узкому больничному коридору. Но что-то было в его взгляде новое, какая-то заинтересованность, не только ученого. И было в его взгляде легкое желание… продолжить разговор. Всего лишь разговор. Но пусть только заинтересованность, пусть пока лишь легкое желание продолжить только разговор…

А Ольге надо постараться это желание развить и, по возможности, укрепить. И если получится, то даже немного углубить. А уж потом поменять его на другое желание. Ей надо было это сделать, чтобы жить. Ей надоело плакать, ей надоело быть счастливой только во сне. Она вдруг поняла, что соскучилась по незнакомому мужчине, так сильно, точно они расстались сотню лет назад, расстались на самом пике любви, не успев пресытиться любовью, не успев ей даже насладиться. И расстались так надолго, что мужчина успел забыть о той любви. Но о любви не могла забыть измученная ожиданием терпеливая девушка. Ей надо вернуть память любимому мужчине, и тогда ее мучения закончатся. Ей надо как-то изловчиться, и, по меньшей мере, поцеловать забывшего любовь мужчину. Возможно, только это вернет ему память. Но как поцеловать его, если он против, категорически? Если он не участвует в их свиданиях в ночном саду?

«Какой дурдом», – подумала Ольга, находясь как раз в том самом месте.

Она, конечно же, согласна рассказать ему, а не постному священнику из близлежащей церкви о том, что так не нравится ей в данном заведении. Но для исповеди надо особое настроение. Доверие надо. Или хотя бы уверенность в том, что исповедник не уснет в начале исповеди, или, что еще обидней – не покрутит пальцем у виска. Хотя еще обидней, если он в ответ на поцелуй покрутит пальцем у виска. «Куда ни кинь – всюду клин. Как же мне расклинить ситуацию?» – ломала голову Ольга, впервые познавшая радость безответной любви.

В ее мозгу сидела единственная доминанта – он не должен отсюда уйти! В смысле – уйти без поцелуя. Она должна стать ему как можно ближе, потому что ее терпение на исходе. Ей временами кажется, что она может умереть, если эта пытка продлиться еще секунду. Но пытка длилась больше, чем секунда, а выносливая Ольга все не умирала.

Девушка призвала на помощь всю свою наглость, уверенность в себе и женское кокетство.

– Я понимаю ваше нескромное желание залезть мне в душу, – она одарила его взглядом, по сравнению с которым его нескромное желание залезть ей всего лишь в душу было невинным цветочком из секс-шопа.

– О, мадмуазель знает толк в извращениях, – похвалил ее идущий на сближение начальник.

«Ну, вот, это уже ближе к телу», – приободрилась Ольга. И нежно промурлыкала:

– Да, знаете ли, имею некоторое представление. Но, сейчас об этом еще рано, ведь так? Так просто, посторонних я в свою душу не пускаю. Мне нужно чувствовать объект, мне нужно его хоть чуть-чуть… – Ольга шла в атаку, уже не скрывая своей цели, – мне нужно его хоть чуть-чуть любить.

– Ты хочешь сказать, что у меня шансов нет? – не «понял» ее Сергей.

Он был уверен в себе, он был доволен собой и не пытался скрыть сей факт. Он словно проверял, насколько же сильно разрослось в Ольге это лживое «чуть-чуть». Казалось, и проверкой он остался доволен. Но совсем не так доволен, как обычно радуется мужчина на плохо скрытое признание красивой женщины.

«А она гораздо лучше, чем Татьяна», – мысленно сравнил он двух работниц бухгалтерии.

А Ольге хотелось крикнуть: «Сережа, прекрати! Хватит меня мучить!» Она уже могла опуститься до прямого вопроса: «Ну, что тебе не нравится во мне? Скажи. И я все изменю в себе. Мне уже не трудно это сделать. Я у черты!» Но его холодный взгляд ученого не позволял задать этот прямой вопрос. Сергей был, как будто, по ту сторону лабораторной клетки. А Ольга – по эту сторону, то есть, внутри. Вот если бы хоть на мгновение увидеть тот влюбленный взгляд, которым Сергей так нежно ласкает ее во сне… Тогда бы Ольга бросилась ему на грудь и залила ее слезами, и рассказала про тот волшебный сад. Который оказывается есть в закрытом Блоке А, где-то там, в конце длинного и узкого безнадежного коридора. Там брезжит свет в конце тоннеля… В тот сад они могли бы прийти вдвоем. И остаться там до утра. Или на всю жизнь. В том саду они могли бы любить друг друга не только под покровом дивной ночи. Эротический туман не разгонит даже яркий солнечный свет, если Сергей будет с ней рядом.

Но взгляд ученого парализует, напрягает и не позволяет не то, что раскрыть душу, он даже не позволяет ей как следует пофлиртовать. Профессорский взгляд не позволяет ей, хотя бы посредством нежных слов, попробовать сломать ту стену, которая и давит и не дает обнять. Глаза ее кричат: «Сережа, у тебя есть шанс! Воспользуйся им!» А вслух она, уже сильно смущаясь, продолжает обольщать:

– Шанс у вас есть. Но, знаете, он так мал, так ничтожно мал… но я всё же пойду вам на встречу и приоткрою завесу моей души.

Она готова приоткрыть не только душу, она готова приоткрыть ему грудь, лишь бы вытравить из его глаз холодный взгляд ученого на старте. И уже давно потерявшая гордость, Ольга решила так – кому больше надо – тот больше суетиться. В данном случае больше надо ей. И ее глаза туманятся от сна, которому она разрешает присутствовать во время их делового свидания. Сон поменяет статус свидания. Сон станет ее помощником, он будет шептать ей на ухо слова, которые Сережа, ее Сережа шепчет ей в туманном сказочном саду. Пусть сон-союзник прикроет ей глаза эротическим покрывалом, через которое не виден взгляд одержимого ученого.

Лишь только Ольга разрешила сну присутствовать при служебном тет-а-тете, как атмосфера стала быстро нагреваться. Она нагревалась в сторону возможной близости. И воздух начинал раскаляться и дрожать как возле доменной печи, и блестящие искры летели из нее и больше не шокировали своей неуместностью в рабочем кабинете. Рабочий кабинет мало– помалу превращался в место для свиданий, не деловых, и даже не томных, романтических. Всё жестче ощущалось в воздухе приближение страстной бури, в которой уж нет неясного томления и стыдливо опущенных глаз. Достаточно было вспомнить, как Сергей целовал ее прошлую ночь – и обольщать его стало гораздо легче. Тело само шептало слова, те самые, нужные, огнеопасные. А потом и слова стали не нужны. Слова затихли – заговорило тело: «Хочу! Люблю! Возьми!» Тело уже кричало, измученное, жаждущее и бесстыдное. Оно метало искры, оно звало, оно тянуло к себе, оно привлекало податливостью, нежностью и тонким ароматом страсти, который не мог ни чувствовать Сергей. Доменная печь желания гудела, и воздух плавился как сладкая карамель. Спина у Ольги выгибалась, грудь поднималась, по телу проносились быстрые, как молнии, импульсы желания. Ольга была готова к близости. Сергей как будто – тоже.

Но он пришел к Ольге не за этим. За этим он приходил к своей жене – красавице и умнице, и матери своих красивых дочек. За этим он иногда ходил к другим женщинам, тоже умницам и красавицам. А к Ольге он пришел с определенной целью – проверить, что да как. И с самого начала он был доволен своей проверкой. А вот потом… Потом что-то пошло не так, как запланировал Сергей. Он понял, немного запоздало, что Ольга совсем не Татьяна. Да, она лучше Татьяны. И, в то же время, хуже, потому, что с ней сложнее. Она не желает гореть одна, она хочет непременно поджечь его. Татьяна в этом плане была чрезвычайно слаба. С ней было проще… С Ольгой Сергей начинал терять уверенность в себе, ни как мужчина, а как талантливый ученый. Следуя ходу эксперимента – после проверки он должен был удалиться. Всё что надо он выяснил, а выводы надо делать у себя в кабинете, склонясь над журналом. Но он почему-то не уходит, а продолжает вести этот уже бесполезный, бессмысленный разговор, тратя на него свое драгоценное время. Он, конечно, ни за что не признается себе в том, что Ольга ему вдруг понравилась как женщина. Он никогда не признается, что Ольгино тело вдруг поманило его в придуманный им сад. Нет, он не будет настолько честен с сами собой. Он лучше скажет себе, что это нужно ради дела. И пусть кто-нибудь попробует оспорить это утверждение. Дело есть дело, оно для Сергея превыше всего, а потому он спрашивает у горящей от страсти женщины:

– Ты не хочешь подойти поближе?

Она, конечно, хочет. Она так откровенно хочет, что вопрос можно и не задавать – от страсти на ней горит одежда. Сергей отчетливо видел то, насколько близко хочет подойти к нему Ольга. Он разрешает это сделать, и стена, им возведенная, как будто рушится. Так хочет он. Так уже давно и мучительно хочет она.

Ольга встает из-за своего рабочего стола и, пренебрегая субординацией, подходит ближе. Так близко, как еще никогда не подходила к строгому и официальному Сергею Дмитриевичу. Притяжение ее сексуальности становится намного сильнее, намного острее чувствуется ее желание. Но есть между ними еще несколько сантиметров нейтральной полосы, которая понижает градус страсти, которая позволяет еще сделать шаг назад.

Но Ольга всем телом стремится только вперед. Сергей, чуть-чуть подумав, разрешает себе и ей сделать этот приятный шаг вперед. Шаг сделан. Сергей прижимает к себе полусонную от страсти Ольгу, которая не может понять – что это внезапный сон, среди белого дня? Или ее мучения наконец-то закончились, и судьба благодарит за долготерпение! Сонные брызги раскаленными каплями прижигают возбужденное тело – то ли это сон, то ли это явь. У нее нет сил, у нее нет времени разбираться. У нее есть только немного сил на то, что бы держаться на ногах и не потерять сознание сразу же, а дожить в этой безумно сладкой полудреме до первого поцелуя. С горящих губ слетает жаркое, нежное:

– Сереженька…

Она первый раз произносит его имя вслух, при нем. Она называет его так, как зовет его во сне. Сейчас его имя ласкало и волновало в сто раз, а может быть и в двести раз сильнее, чем во сне. А потом Ольга ласково коснулась ладонью его щеки. И чуть не умерла от счастья, поверив, наконец, что это все-таки не сон, поверив в то, что он сейчас коснется ее губ, потом он снимет с нее платье, а потом…

Он сидел на стуле – ноги в стороны. Ольга стояла между его ног. Он обнимал ее за талию. Она нежно гладила его по щеке. Он боролся с собою. Она умирала от счастья.

В дело вмешался строгий ученый, который быстро навел порядок на рабочем месте. Он сказал Сергею так: «Руки прочь от девушки. Это может повлиять на чистоту эксперимента. Да нет, не может, а обязательно повлияет. Ты сам потом будешь жалеть об этом».

И что бы в последствии ни о чем не жалеть, Сергей Дмитриевич послушался строгого голоса ответственного работника науки, и убрал руки с Ольгиной талии. Убрал как раз в тот момент, когда она ждала совсем другого. Она ждала, что его руки будут обнимать ее сильнее. Она нетерпеливо ждала, когда же его руки поднимутся к ее груди или опустятся до бедер, а потом опустятся вниз по ногам, стягивая с нее трусики… Она совсем не ожидала, что сон на яву закончится так быстро. Так жестоко быстро.

Молодой ученый, довольный тем, что не нарушил чистоту эксперимента и смог вовремя отдернуть руки от девушки, собрался уходить. Так просто, как будто и не слышал он нежного, переполненного любовью: «Сереженька». Как будто это ни его так называла девушка, которая сейчас будет громко плакать навзрыд. Но не совсем сейчас – она, наверное, сможет вытерпеть до его ухода. А может быть и не сможет…

Но пока она терпит, она не хочет унижения, она не хочет, чтобы он видел, как плачет отвергнутая девушка. Такой она ему тем более не понравится.

– Да, Оленька, давай не будем придавать значения этому легкому недоразумению.

Сближение состоялось – он назвал ее Оленька. Как мило! И он назвал это всего лишь недоразумением. Да еще и легким. Два раза мило! А Ольга чуть не умерла от счастья. И это только на пороге легкого недоразумения. Вот и в третий раз мило. И в последний.

Не знала Ольга о настоящей причине внезапного ухода Сереженьки-Сергея. Она ошибочно считала – виной всему моральный облик главного врача и семьянина, который не может позволить себе невинной шалости на стороне. Вот хочется, аж зубы сводит, но как вспомнит о своей дражайшей половине, которая наварила ему густых щей, так уж ни как не может подложить свинью заботливой хозяйке прямо в щи. Рад бы, и с удовольствием, да не может. Боится подавиться ее густыми щами.

На самом деле все было совсем не так. И щей холеная хозяйка не варила, ни густых, ни жидких. И подавиться пищей после супружеской измены Сергей Дмитриевич вовсе не боялся. Он изменял жене легко, красиво, по-гусарски, не афишируя измены, но и не опускаясь до вранья. Он был таким всегда: до свадьбы, перед свадьбой и после свадьбы не изменился. Он сразу предупредил жену о своем маленьком врожденном недостатке. Еще предупредил, чтобы супруга и не пытались излечить его – или кушайте, что есть, или тихонько идите прочь. Невеста согласилась кушать, что дают. И слово не нарушила, она ни разу за все время не заметила измены. Она была умной женщиной, она видела, что мужа изменить нельзя. Страсть к частой смене половых партнеров у него в крови, а с кровью не поспоришь. Еще один не маловажный фактор – она любила Сергея Дмитриевича, и у них были дочки. И других претензий, кроме адюльтера, мудрая супруга не имела. Всего одна претензия не могла стать причиной для развода.

Но Ольге приятней было находиться в легком заблуждении – вот, кабы не долг супружеский – он бы уже давно лежал у ее ног.

Когда Сергей ушел, Ольга начала плакать.

– Я больше так не могу… я не могу так больше… – плакала Ольга и уверяла себя, в том, что уже не может любить издалека, надеяться, мечтать и снова терять надежду, – Я больше не могу… всё, надо уходить… домой. Я не буду его видеть… Я буду забывать… буду забывать его… Я его никогда не увижу…

Нет, это было просто невыносимо. Это было невозможно – забыть всё, не видеть его. По ее щекам привычно и быстро текли слезы. Предметы расплывались, тонули в море слез, соленая муть разъедала глаза, и сердце тихонько подвывало вместе с Ольгой: «Не могу больше… Не могу больше… Не могу…»

На этот раз Ольга плакала сильнее обычного. На этот раз было больнее оттого, что она почти вошла с Сергеем в реальный сад, не ночной, не сонный, откуда ее вырывал собственный неосторожный крик. Сергей поманил ее в реальный сад. Он легко заманил. И так же легко, без объяснений выгнал из реального сада ночных грез. Теперь она не сможет забыть, как он обнимал ее при дневном свете, теперь она не сможет довольствоваться только снами. Теперь ей, сильнее, чем обычно казалось, что сошла она с ума, как только перешагнула порог этого гостеприимного казенного дома, где ее никто, к сожалению, не держит. Иди хоть завтра на все четыре стороны – никто и не заплачет, никто не будет голосить вслед дурным голосом: «Не уходи! Не уходи! Я без тебя помру!» Сильнее, чем обычно верила Ольга, что это она помрет, если лишится возможности хотя бы видеть его издали, хотя бы слышать его изредка. Всё как прежде – ей остается только жить слабой надеждой на свои угасающие чары. Она уже не верила, что могла когда-то кого-то сводить с ума! Сергей Дмитриевич как-то уж очень легко разрушил ее веру в свою неотразимую женскую привлекательность.

Выплакав двойную порцию слез, Ольга с тоской отставного вояки стала вспоминать свои былые победы над мужчинами, перебирать скальпы побежденных и сортировать их по степени сложности. И, как ни странно, сложных скальпов в ее прошлой жизни не оказалось, все сдавались ей легко, без боя.

«Как так? – не верила она своим воспоминаниям. – Такой богатый опыт по снятию скальпов ни чему меня не научил? Почему я никак не могу добраться до его головы? Я даже не знаю, как до нее добираться. Я тупею перед ним и становлюсь неопытной соплюхой. Нет, я никогда не смогу завоевать его! Если только он сам, глядя на мои страдания не полюбит меня из сострадания… Вот черт, опять рифма лезет. Только бы не стать поэтом! Это же позор, мои скальпированные друзья просто перестанут уважать меня».

После слез наступило короткое, незначительное облегчение. У Ольги опять появились силы терпеть и дальше муки неразделенной любви. Неизвестно откуда взялась надежда на свои мифические чары. И появилась уж совсем нелепая вера в его сострадание. Ни куда не подевалась и любовь. Вокруг Ольги собралось дряхлое, израненное подкрепление: вера, надежда, любовь. С такими бойцами она опять готова к изнурительной войне. Она уже не твердила о том, что пора заканчивать это бесперспективное мероприятия, пора признавать свое полное поражение и с позорным клеймом побежденного топать до дому. А уж там в спокойной обстановке попробовать зализать обширные, разрывные душевные раны. Нет, она больше не собиралась отступать до дому. Ей нужна была победа любой ценой. Она жила теперь ради этой победы. Как она жила раньше – помнилось с трудом. И от этих воспоминаний начинало противно ныть и стонать сердце, прося его пощадить и вернуть в то неправдоподобно свободное прошлое, в любой, пусть даже самый мерзопакостный момент. Пусть в тот момент, когда она в Одессе ломала ребра вокзальному воришке, укравшему их вещи из камеры хранения; пусть в тот момент, когда зловеще трещал скотч на пустыре, которым Миша завязал ее руки. Даже тогда, связанная, полузадушенная она была свободнее и счастливее, чем сейчас, в этом сказочно-эротичном саду. Она вросла в него, запуталась в корнях, она могла дышать теперь только его влажным туманным воздухом, смешанным с дыханием Сергея. Обычный воздух, тот, которым дышат все нормальные граждане, уже не проникал в ее околдованные легкие.

Ольга только-только начала понимать эту страшную истину. Истина ее пугала и радовала одновременно. Она хотела зависимости от Сергея, и она хотела быть свободной от Сергея Дмитриевича.

Заплаканная девушка подошла к холодному окну, такому же холодному как любимый мужчина. Ее любовь не смогла разогреть его сердце. Ее любовь могла только жарить на горячих углях ее собственное сердце.

Приход зимы еще сильнее нагнетал тоску. Зима заморозит и без того холодного Сергея Дмитриевича. Ольга внимательно смотрела на белую метель за окном и вдруг вспомнила, что есть белой пушистой зимой такой милый, такой семейный праздник – называется он Новый год. Праздник веселый и радостный, на редкость шумный. Встречать его принято всей семьей, усевшись вокруг большого праздничного стола, заваленного всякой вкусной ерундой, которую не положено есть в простые дни, дабы не привыкнуть к ней и не потерять вкус праздника. Еще, если нет большой и дружной семьи, встречать Новый год можно большой, и лучше дружной, компанией друзей-единомышленников. Но тоже за столом, на котором традиционные кулинарные излишества. Как будет встречать дружеско-семейный праздник запертая в сумасшедших стенах печальная красавица – не известно. Известно только, что не получится его встретить ни за большим семейным столом, ни за маленьким дружеским столиком. Она, скорей всего, останется одна в шумную Новогоднюю ночь без стола, заваленного новогодними яствами, и без друзей – пьяных, шумных и веселых. Кроме нее нет больше таких же «невыходных» сотрудников, которым уготован одиночный праздник.

И, похоже, Сергей Дмитриевич немножко приврал, сказав, что это вынужденная мера применяется ко всем только что принятым сотрудникам. Если все-таки поверить начальнику-врунишке, то значит в его клинику последний год не притекали свежие кадры. Ольга захотела даже, по старой привычке, провести маленькое спец. расследование, с целью выяснения, кто же еще из сотрудников, по внутрибольничным правилам, имеет все основания с гордостью носить знание «невыходной»?

А выйти в город Ольге захотелось так, что она готова была на побег. Но на побег с возвратом. Быстренько туда, и сразу же оттуда. Ей просто необходимо увидеть Светку, поведать ей с глазу на глаз о своей беде, услышать в ответ, что-нибудь типа: «Ну, ты совсем с ума сошла, что ли?» Радостно согласиться с ней и скорей назад, к Сереженьки, Сергею, по которому она успеет уже соскучиться, так, что возвращение в дурдом будет для нее огромным счастьем. Ей просто необходимо было вырваться на час, на два из этих стен. Просто зайти в свой дом, в свою квартиру… И тут Оля вдруг испугалась – а что, если и дом и квартира уже ни ее? Что, если Светке не по карману платить за отдельное жилье и она поменяла адрес. Как найти подругу, с которой связывало так много и так сильно, пока не появился туманный сад.

От мыслей этих неспокойных затосковала Ольга еще сильней. Она почувствовала себя птицей, нет, точнее мышкой, да! лабораторной мышкой в клетке. За ней ведут наблюдение, над ней проводят необходимый для человечества эксперимент, ее содержат в хороших условиях, кормят старательно три раза в день, поят, не жалея, сколько захочет, о ней заботятся, протирают шерстку дезраствором… Но она мышь – лабораторная, не свободная.

Не ясно, откуда пришло к ней это чувство. Оно как будто кралось давно. Потихоньку, незаметно кралось, как мышь. И вот подкралось и стало явным. И так испортило и без того поганенькое настроение! Куда теперь его девать, такое всё испорченное, тухлое? Как с ним существовать? Вот, если бы Барбара не отравилась – то можно было к ней прийти с дурацкой просьбой развеять миф о несвободной лабораторной мышке. Она б смогла. Она б развеяла. Она умела развеять по ветру тоскливые подозрения, она даже умела вселять надежду в то, что всё непременно будет хорошо, когда-нибудь, но непременно будет. Точных сроков она никогда не указывала, потому и не ошибалась.

Но Барбара отравилась из-за неразделенной любви. Теперь она плохая советчица. Теперь ее лучше не звать. Кокетливая пигалица лаборантка пока не тянет на роль душевной подруги, которой можно честно признаться, как Ольгу не любит один мужчина. Остается только… сумасшедшая хохотунья с острыми когтями. Она-то, похоже, сумеет понять Ольгину беду как никто другой. Она-то сможет рассказать ей что-нибудь интересное, если сможет внятно говорить.

И эта внезапная догадка вконец испоганила Ольгино настроение. Да так сильно, что ей захотелось одновременно и побиться головой о стену, и залезть с разбитой головой под одеяло и отлежаться там, как в берлоге до светлой радостной весны, приход которой все исправит сам собою. Еще ей захотелось опять пойти к Сергею, и под видом делового разговора попробовать продолжить то, что он прервал так резко, то, что он назвал всего лишь легеньким недоразумением. Ольга давно готова была на первый, сближающий шаг, гордость ей больше не мешала. Но время не ждет – уже больше шести. И в это время Сергей или уходит домой или идет в лабораторию Блока А, где ему мешать нельзя.

По больничному двору ветер гонял белую снежную пыль, ту которая не смогла прицепиться к плотному слою слежавшегося снега. Этот молодой, никому не нужный снежок метался по двору в поисках своего тихого места, где бы он мог прилечь и отдохнуть до весны. Но ему не было покоя на больничном дворе. Его никто не хотел терпеть поверх себя. Он был чужой, он был ненужный.

Кружилась снежная пыль. Кружилась Ольгина голова, уставшая смотреть на вьюгу и думать о заколдованном круге, в котором кружится с осени и все никак не может накружиться. И вспомнился вдруг Ольге отчетливо последний вечер на свободе, вне круга…

Стояла золотая осень. Она разрисовала листья во все оттенки своего любимого, золотого. Она оставила еще немного зеленых летних листьев, как напоминание о прошедшем, увядшем лете. И этим золотисто-зеленым разноцветьем бросалась Ольга в нестерпимо синее небо. Там, высоко-высоко неслись белые облака в теплые страны, в далекие страны. Ольга осыпала тоскующую Светлану рукотворным золотым дождем и в шутку зарекалась: «Чур, меня, чур!» Ей было странно и смешно смотреть на Светкины страдания из-за какой-то там любви. Она смеялась и радовалась будущему адреналину, который принесет им новое расследование. Она опять хотела опасности, азарта, она опять хотела нестись по горячему следу возбужденной легавой. Она хотела радоваться раскрытию преступления как заслуженной победе над врагом. Подумать только, как много она хотела!

Что хочет она сейчас? Во что она превратилась сейчас? Чем закончился ее служебный визит в клинику для душевнобольных, где, как она полагала, надо искать следы пропавшей без вести бухгалтерши Татьяны? Что интересует, заботит, волнует ее теперь? Она попала в плен к такому чувству, перед которым меркнет неразделенная любовь Светланы к Михаилу. Перед которым меркнет пропажа бухгалтерши Татьяны. Перед которым, к сожалению, меркнет абсолютно всё.

И тесно становится Ольге в маленькой комнате, где не вмещается ее огромная любовь. Ей надо на воздух, на мороз, на волю. Ей надо остудить лицо. Ей надо хоть маленько остудиться на холодном, зимнем ветру. Быть может, он вернет ей разум и прогонит из этого унылого безнадежного плена обратно, домой, к людям, к радости, к жизни, к подруге Светлане, которая уже, наверное, потеряла надежду дождаться Ольгу с опасного задания.

В окнах лаборатории горит яркий тревожный свет. Он слишком яркий, чтобы не тревожить. Он напряженный, операционный, он не домашний – ласковый и теплый. Там, за стеклом передвигаются тени – это люди, которые заняты невероятно важными научными вопросами. Они склонились над столом. В неясных очертаниях Ольга без труда угадывает любимый облик. Она узнает его по движениям: резким, уверенным. Она узнает его по походке: быстрой и решительной. А рядом с ним незнакомая женская тень. Возможно, это новенькая лаборантка колдует вместе с ним над ошеломляющим научным открытием. Еще вчера с ним колдовала Барбара, сегодня Барбара забыта, списана, заменена.