Текст книги "Однажды в Одессе-2"

Вслед за первым червяком в несчастную душу попытался пролезть не менее холодный и скользкий червь нехорошего предчувствия. Он был очень скользкий и настырный, ему без труда удалось заполнить собой вмиг похолодевшую грудь Нины Эдуардовны.

Она быстрым шагом пошла прочь от нехорошей вывески. Попыталась уйти и от двух холодных противных червей. Но не удалось, они прочно присосались к тонким стенкам обреченной души.

Из салона домой вернулась практически та же Нина Эдуардовна – эффектная женщина лет 32. Но может только чуть эффектней, чуть женственней и чуть моложе. В общем, чуда в шоковом смысле слова, не произошло. Всего лишь маленькая корректировка, которая должна помочь самой Ниночке совершить настоящее чудо во имя любви и жизни.

Решительная Нина Эдуардовна готовилась к последнему бою. Всерьез, не шутя, самоотверженно, как доблестный солдат, в одиночку защищающий клочок родной земли.

– Господи, помоги, – попросила неверующая врачевательница безумных душ. – Зря с Ольгой, выходит, мучилась, не успели…

Слезы выступили на красиво подведенных глазах. Они могли испортить дорогой макияж, испортить победный блеск в глазах, испортить весь настрой. И сильная Ниночка загнала их обратно. «Рано еще. Если что – успею наплакаться, – и вспомнила совсем не ко времени. – Ах, если бы не Виталька – не было бы и Аркаши…» Выключила свет. Приготовила свечи. И стол, разумеется, ее союзник был во все оружии. С деньгами проблем не было, Сергей Дмитриевич ее ценил, а потому платил как надо. И все, что она могла купить соблазнительного к решающему ужину – купила. Ее Аркаша, как и все мужчины, соблазнялся не только красивым женским телом, он любил поесть, причем с ладони, когда все уже очищено, порезано, разложено и подано красиво.

Ниночка сделала все, как он любил: и стол и интерьер продуман был до мелочей, он соблазнял, он расслаблял, он обещал доставить много мелких удовольствий. Большие удовольствия обещала доставить сама Ниночка. Она умела делать это хорошо, ей помогал возраст и опыт. И, конечно же, любовь, которая нежно толкала ее на самоубийство. Нина любила Аркадия крепкой, нездоровой, тяжелой любовью-зависимостью. Любовь по каплям вошла в ее кровь, и без нее уже нельзя: чего-то важного, жизненно необходимого не будет хватать в крови. Поэтому Ниночка очень старалась понравиться своему мужчине. И еле сдерживала слезы, недоумевая, чего же ему еще надо? Тело стройное, крепкое, почти как у девочки, и загорелое даже зимой, благодаря всё тому же салону красоты; грудь не испорчена кормлением; есть розовые щеки, которые приятно целовать; красивые губы, которые умели и, главное, хотели целовать. И в сексе для Ниночки не было запретов. Всё, что хотелось Аркаше – хотелось и ей, и может даже чуть больше, чем разбалованному ловеласу. А после бурных постельных утех, когда удовлетворенный сексом мужчина испытывал потребность хорошо и вкусно поесть, он эту потребность утолял, не вылезая из постели, не отрывая вспотевшей спины от шелковых простыней. И, опять же, с помощью великолепной Ниночки.

– Ну, что ему надо?! Что?! – пыталась Нина Эдуардовна понять его и спасти себя.

Ребенка? Так – пожалуйста! Было бы предложено. А уж Ниночка выносит качественно, родит вовремя, назовет Аркадием или Аркадией, если родится девочка. И постарается оградить молодого папашу от трудностей грудного периода, чтоб не просыпался по ночам от детского плача, не дежурил у постели приболевшего чада, не знал, где находится поликлиника и детская кухня. На многое была согласна потенциальная молодая мать. Но он не предлагал. Он тщательно натягивал презерватив и для надежности рекомендовал ей пить гормональные таблетки. И она пила, совсем не уверенная – так ли это хорошо для ее здоровья.

– Что же тебе еще надо?! – тихонько подвывала Ниночка, совсем не уверенная в том, что когда-нибудь узнает – что.

Она обвела внимательным взглядом свою квартиру, где теперь жила одна, без алкоголика Витальки. И все равно жила не счастливо. Но хорошо хоть, что пока еще жила. Квартира смотрелась солидно, в ней было все для жизни. Но жизни почему-то в ней не было. Хотя и укомплектована всей необходимой бытовой техникой, которая по задумке изготовителей должна и облегчать и изменять жизнь к лучшему. На самом деле почти не облегчала. И уж совсем не изменяла. Микроволновка включалась не часто: Ниночке не куда было торопиться, она одна всегда успевала себя накормить спокойно, без спешки. Пылесос работал очень редко: пыль и мусор копились медленно – не кому было пылить и мусорить. И дорогая стиральная машина подолгу ждала, когда же Ниночка накопит достаточно белья хотя бы для одной загрузки. Мягкий диван и два кресла сиротливо пустовали. Огромная кровать почти всегда была занята лишь на половину, вторая половина простаивала без дела и недоуменно вопрошала: зачем же она вообще нужна?

– Для чего мне все это? – спросила Нина Эдуардовна у микроволновки, у пылесоса, у полупустого холодильника, у стиральной машины. Спросила у мягкого дивана и двух кресел и уж, конечно, у роскошной двуспальной кровати.

Неодушевленные предметы промолчали, зато в ужасе закричала Ниночкина душа. Она как будто прощалась с бытовым изобилием, с мягким диваном, с голубым трикотажным платьем, в котором Ниночка была почти богиня…

Прозвенел звонок. Он пришел. Ниночка подобралась, высушила слезы, зажгла свет в глазах, втянула, и без того втянутый живот, приподняла грудь и пошла навстречу своему счастью или несчастью. Это уж как Аркадий решит.

Перед дверью еще раз контрольный взгляд в зеркало – с ума сойти! в хорошем смысле слова. И еще раз немой вопрос – ну, что же ему надо?!

На пороге стоял обыкновенный мужчина. Такой обыкновенный, что сама собой просилась табличка: «Мужчина обыкновенный». Необыкновенного в нем было только то, что из-за него эффектная и молодая женщина согласна умереть. Лишь только это немного выделяло его из толпы. И это же придавало ему ту самую самоуверенность и шарм, которыми он умело пользовался при общении с другими женщинами, не желавшими идти на такие крайние меры из-за любви к обыкновенному мужчине.

Он пришел к ней – этот обыкновенный роковой мужчина. И это уже хорошо. Это уже дает ей шанс остаться сегодня живой. Маленький, но шанс уже есть. Аркаша мог вообще проститься без последних слов и теплых взглядов напоследок. И благодарная Ниночка забыла, точнее, приказала себе забыть, что может случиться после его ухода. Она заставила себя светиться счастьем только оттого, что он пришел. Разбалованный такими искренними радушными приемами Аркаша никак не отреагировал на блеск в глазах, на откровенное счастье на лице красивой женщины. Но остальные чудо-превращения он все-таки заметил и оценил, но только как ценитель женской красоты:

– Выглядишь сегодня потрясающе!

– Стараюсь, – скромно похвалилась эффектная женщина.

И нежно обвила его холеными руками, и нежно поцеловала в свежевыбритую щеку, и легко коснулась его холодных губ. «Я сделаю все, что бы ты остался со мной», – настраивалась Ниночка на жизнь. И не только ради того, чтобы сегодня остаться жить. Просто она любила его больше, чем себя.

Аркаша угощался и слушал ее нежный лепет. Жесткая и властная Нина Эдуардовна тоже могла нежно лепетать и быть послушной киской, и преданно смотреть в глаза, и выполнять капризы своего мужчины. «Господи, ну, что же ему нужно? Я ведь на все согласна? И чем я хуже той?!»

Под голубым трикотажным платьем резко и часто поднималась грудь – признак волнения. Не только сексуального. Но про то, другое волнение Аркаша не должен знать.

Ниночка идет к массивной горке из настоящего дуба и трясущимися пальчиками тыкает на кнопки музыкального центра. В ответ на ее нервные команды из черных колонок полились тихие лирические мелодии, способные растопить лед в холодном сердце сытого бабника. Старались дудки, свирели, скрипки. Старался влюбленный в кого-то одинокий пастух…

– Давай потанцуем, – негромко и в тон свирелям, дудкам и скрипкам предложила Нина, когда на столике, так умело ею сервированном, воцарился творческий беспорядок.

– Давай, – легко согласился Аркаша.

Он был сыт. А после приятного насыщения по плану у них всегда был секс, но можно сделать маленькое отступление. Что, в общем-то, не противоречило его желаниям.

Сегодня Нина танцевала для него как стриптизерша, как очень голодная проститутка, у которой не было денег даже на холодный чай. В своем танце она без слов рассказывала Аркадию, как любит его, как хочет его, как может осчастливить его. Она кричала ему, что он ей нужен. Она плакала о том, что сегодня умрет, если он ее бросит…

Аркадий не услышал крик, не заметил слез: мешали свирели, дудки, скрипки… и этот тоскующий чабан. Аркаша не любил такие заунывные напевы. Он не хотел прислушиваться к чьим-то крикам и стонам души. Ему понравились только движения возбужденной женщины, которая старательно соблазняла его. На них он реагировал как надо. И только их он понимал:

– Ну, что, пройдем в спальню? Я готов…

Серьезный разговор о будущем, об их совместном будущем Нина планировала впихнуть между звуками свирелей, дудок, скрипок. После скрипа кровати Аркадий становится равнодушен ко всему на свете. Ко всему, кроме легкого подкрепления.

– Аркадий, милый, ну подожди. Мне надо с тобой чуть-чуть поговорить…

– Ты думаешь – надо?

Прямой, резкой, мужской вопрос. Так может спрашивать мужчина, который не боится услышать в ответ обидчивое женское: «Нет. Думаю уже не надо». Вопрос Аркаши резанул по нервам. Но Нина не обиделась. Ей сейчас ни в коем случае нельзя обижаться.

– Надо, Аркаша, очень надо, – сказала Ниночка таким голосом – просящим, нежным, чуть страстным, которому трудно было отказать.

Аркаше отказать было не трудно. Раз плюнуть. Он плюнул в душу:

– Потом. Всё потом…

Он был эгоистичный мужчина. Он умел настаивать на своем. Потому, что не любил и просьбы женщин выполнял лишь в тех немногих случаях, когда они были созвучны его желаниям.

Ниночка, безусловно, нравилась ему как женщина и как кулинар. Но он не мог ее любить. Он вообще не мог любить ни одну из женщин. Он часто пользовался ими в своих личных интересах, и как ни странно, за это перестал уважать не себя, как пользователя, а их – доверчивых и щедрых и временами просто глупых.

И мать своего внебрачного творения он тоже не любил. Не мог, не умел. А вот само творение растормошило что-то уязвимое в его гнилой душе, что-то чистое, светлое, из правильного детства, когда хороший мальчик Аркаша еще не был продажным альфонсом. И захотелось насквозь прогнившему Аркадию вернуть назад кусочек своего счастливого незапятнанного детства. Вернуться самому в ту волшебную страну, где каждый новый день как праздник, с сюрпризами, открытиями, большими удивленными глазами; где смех рождается легко, от пустяка, от глупости. И этот детский смех не может быть отравлен иронией, сарказмом, издевкой и прочим взрослым ядом. Аркаша увидел себя розовым и чистым, как будто после бани, как будто бы со стороны. И полюбил себя в невинном повторении.

В красивой страстной взрослой Ниночке не было ничего, что бы он мог полюбить. Она совсем не была похожа на него в далеком и правильном детстве.

– Ну, пожалуйста, ну Аркаша, – тянула Ниночка, очень похожая на себя в своем далеком и правильном детстве, – Давай сейчас, потом тебе совсем не захочется. Я же тебя знаю.

– Нина, – добавив строгости в голос, предупредил Аркадий, – я рассержусь.

Сердить Аркадия ни в коем случае нельзя, об этом Ниночка знала очень хорошо. И подчиняясь воле любимого мужчины, перестроилась с серьезного разговора за жизнь на эротические занятия сексом. Сегодняшний секс не может быть полноценным – её все время будет отвлекать чудовищный вопрос: «А что же после? После того, как он уйдет…»

И все равно она старалась доставить максимум удовольствия мужчине: она раздевалась медленно – всё для него. Ее движения были плавными – для него. Ее наклоны возбуждали, ее ноги соблазняли, а губы манили… Кружевное белье упало к ее ногам. В большом зеркале отразилась красивая обнаженная женщина. И даже это отражение – только для него.

Он старался только для себя: ему нравилось смотреть – и он смотрел на еще молодое, сочное тело, которое обнажалось постепенно и плавно, именно так, как он любил. Ему было приятно гладить крепкую, не испорченную кормлением грудь – и он гладил, с наслаждением останавливаясь на темно-розовом соске. Его возбуждал ее послушный рот, который сделает все так, как хочет он, и сделает все с явным удовольствием. И он пользовался ртом и удовольствием. Он еще раз воспользуется раскрепощенной, готовой ко всему красивой любовницей.

Взамен он подарит ей наслаждение. Этот подарок ему ничего не стоил. Но сегодня подарок будет последним. Утром он уйдет. На этот раз решение окончательное, потому что есть запасной аэродром, где ему дадут посадку в любую погоду, где есть всё то же самое, плюс возвращение в далекое и правильное детство.

Роскошная кровать, давно не знавшая постельных сцен, играла заключительную часть трагедии. И Ниночка, которой досталась главная трагическая роль, старалась сыграть как можно лучше. И не только потому, что не хотела так рано умирать. Она действительно любила. И чувствовала сердцем – любит в последний раз! В последний раз она скользит губами по крепкому Аркашиному животу. В последний раз его рука ласкает ее спину. В последний раз он впускает Ниночку в сексуальный рай. Она в последний раз дарила Аркаше такие ласки, которыми могли похвастаться, и то, чуть-чуть приврав, лишь короли французские да императоры японские. Для них ради корысти старались куртизанки, гейши и алчные любовницы. Для современного мужчины, далеко не королевской крови, старалась непродажная женщина. Ее не возбуждала выгода, деньги, тонкий расчет. Аркаша это тоже знал. Но на его решение уйти не повлияли не бескорыстная страсть, не жертвенная любовь.

Когда все было закончено под громкий женский стон и сдавленные мужские звуки удовлетворения, как и положено по плану, Аркадий попросил пить и есть. Пришло время другого удовольствия. А удовольствия – это было единственное, что от души, по-настоящему любил Аркадий.

«Откладывать дальше нельзя. Он поест, потом захочет спать. И быстренько уснет, он всегда быстро засыпает. А завтра утром будет поздно. С утра он вечно хмурый. С утра у меня отеки… и все старания косметолога коту под хвост. Зачем я полдня была у «Эсмеральды»? Нет, сейчас или уже никогда!»

Аккуратненький столик на колесах был полностью заставлен изысканными блюдами. К закускам Ниночка добавила немного легкого вина. Оно сегодня должно помочь ей развязать язык. Так трудно начинать, когда заранее известно, что начинать скорей всего не надо. Когда известна реакция Аркаши на ее далеко не первое предложение связать судьбу, тела, объединить квартиры, произвести на свет наследника, а потом и наследницу. Дожить, как в сказке, вместе до глубокой старости и о, ужас! умереть вместе в один сравнительно прекрасный день, напившись вдоволь воды из поднесенного детьми пресловутого стакана.

Ниночка, как будто спеша напиться перед смертью, налегала на красное вино, пугающего цвета крови. Этот цвет сегодня наводил на тягостные, местами невыносимо тягостные размышления. Она только пила и игнорировала аппетитные закуски, которые Аркаша поглощал с завидной скоростью машины-автомата. Его ничто не волновало, не напрягал его потерянный вид хозяйки уютного жилища, в котором ему всегда были рады, в котором всегда был накрыт обильный стол и предложена горячая эротическая программа.

Что бы оборвать поток неприятных мыслей о том, что будет после его ухода Ниночка, неумело помолясь, приступила к последнему бою. Пока рот у Аркадия был занят бутербродом с красной икрой, которой он очень любил восстанавливаться после белково-гормональной потери, он мог относительно внимательно слушать. И даже не перебивать. Потому как рот занят приятным делом.

– Аркаша, прости меня, но я опять к тому разговору, который ты не очень любишь… но который сегодня просто необходим. Аркаша, ну я прошу тебя – выслушай спокойно…

Догадливый Аркаша понял, что сейчас его опять начнут склонять к законному браку. Тема, конечно, нудная, как старая зубная боль, но под икорку – ничего, проскочит, если не отвлекаться и не вслушиваться в заунывные Нинкины песни, которые он выучил наизусть. «Хотя сегодня очень уж проникновенно говорит. Прослышала, наверное, про Ритку с моим Аркашей…»

Полречи пролетело под икорку незаметно, как одно слово. Осталась вторая половина, в которой и заключался весь трагический смысл эротического свидания.

– Раньше ты говорил, что брак тебя убьет, ты для него не создан, ты свободный, ничей и все такое прочее. Тогда я могла с этим согласиться. А, что мне оставалось делать? Ты, в самом деле был свободный, вольный, ничей…

У Ниночки перехватило дыхание – она подходила к главному, а лицо Аркаши проявляло интерес лишь к бутерброду, на котором как капельки крови поблескивали красные икринки – чьи-то загубленные жизни. Он, видимо, размышлял о бедных рыбках, которым не суждено было… Они могли родиться. Но не родились, несчастные, не познали радостей подводной жизни. И Ниночка могла бы родить копию Аркаши. Но, кажется, уже не сможет.

Она еще хлебнула красного вина, и немного отрешенно, почти готовая к поражению, продолжила свой далеко не новый монолог. В нем не могло быть ничего неожиданного. Аркадий это знал, поэтому кушал бутерброд сосредоточенно и немного важно, как большой ребенок, впервые допущенный до общего стола.

И тут вдруг, совсем не кстати упругая икринка громко лопнула на крепких Аркашиных зубах, не знающих жалости, не знающих дантистов. Икринка так сильно завладела его вниманием, что на страдания влюбленной женщины внимания просто не хватило.

И женщине пришлось отправлять трагический монолог в чавкающую в пустоту. А что еще ей оставалось – не вытаскивать же, в самом деле, у него изо рта ту самую противную икринку, судьба которой ему сейчас дороже судьбы живого человека. Пока еще живого.

– Но так было раньше, – тихо говорила она, не понимая, что стало с голосом – он как будто пропадал, не желая говорить в пустоту. – Сейчас, я знаю это точно – у тебя кардинально поменялось представление о семье и браке.

«Ага, так и есть – разведка донесла. Ну, бабы, ну, трепушки. Ничего у них не держится», – совсем не испугался Аркадий, уличенный в смене отношений к институту семьи и брака. Ниночка и не пыталась его напугать. Она сама была напугана до смерти скорой развязкой.

– И думаю, что ты не будешь отрицать тот факт, что у тебя есть ребенок… сын, – она скорей промямлила, чем проговорила.

– Ну, есть. И что? – не стал отрицать сговорчивый Аркадий.

Он только, что получил сексуальное удовлетворение, следом за ним вкусно подкрепился. Он был доволен и не хотел запираться, обижая тем самым женщину, которая для него так старалась весь этот, без сомнения, приятный вечерок.

– И ты хочешь жениться на ней? – напрямик спросила Ниночка, уже порядком измученная ожиданием казни, которое, как известно, страшнее самой казни.

И снова Аркадий не стал вилять хвостом, поднимая пыль, трусливо уходя от ответа:

– Есть такое желание. Мальчишка вылитый я. Не хочу, чтобы он рос без меня.

«Все верно. Все правильно. У ребенка должен быть отец. Но как же я?!» – закричала Ниночка, но только для себя. Аркадий не любил, когда громко кричали. Он не любил сцен. И он не любил Ниночку.

– Но я же люблю тебя так, как… как… ну, как не будет тебя любить никто!!! – обещала Ниночка и старалась кричать не громко, в полголоса, чтобы не раздражать любимого мужчину.

Аркадий отвечал ей тоже негромко, он совсем не кричал, он был еще спокоен:

– Да зачем мне это? Понимаешь, я и сам не люблю никого. И не нуждаюсь, чтобы меня кто-то любил, сильно, не сильно… К чему мне эти женские фантазии, о чем-то бесполом, не материальном. Я мужчина. И у меня другие потребности.

– Господи! – уже громче крикнула проигравшая Ниночка. – Да что же тебе надо?! Какие потребности?! Ты же видишь – я для тебя сделаю все! Все, что захочешь! Ну, не могу я без тебя, почему-то… Не могу! Со мною в первый раз такое… я боюсь…

– И этого я тоже понять не могу. Ты же умная, серьезная женщина. Врач, да к тому же психиатр, если мне не изменяет память. А говоришь не совсем нормальные вещи: что значит – не могу? В каком смысле – не могу? Если ты могла жить до меня полноценно, не чувствуя дискомфорта – что случилось после моего появления? Да ничего. Все это надуманные женские бредни. От переизбытка воображения. Я тоже может быть, чего-то боюсь, но только не потери зависимости от другого человека. Ты давай, не впутывай меня в свои мечты и фантазии. Я человек реальный, практичный, даже циничный. У меня есть сын. Он мне нужен. И я буду с ним. И все, разговор окончен.

И Ниночка не сдержалась, в первый раз заголосила истошно, по-бабьи, именно так, как не любил эстет Аркаша.

– Но я тоже могу родить тебе сына!!! Я буду любить тебя сильней, чем она!!! Я же не смогу жить без тебя!!!

Приятное впечатление от встречи стало быстро таять: забывался вкус икры, напрягалось расслабленное сексом тело. И вечер в целом переставал быть томным. Пора покидать хлебосольный дом, где было все довольно мило и возбуждающе. До времени.

– Э-э, Нинок, не надо истерик. Вы же у себя, там, в дурдоме, за такие дела привязываете дурачков к койкам, ведь так? Ну, вот и здесь не надо. Давай будем избегать безобразных сцен. Ты ж умная, понимаешь всё – отношения себя исчерпали. Всё. Пусто. Не осталось ничего. Давай расстанемся красиво. И может быть, даже друзьями. Хотя зачем мне женщина-друг? – засомневался он. – Но тем не менее… – Аркаша все-таки успокоил ненужную ему женщину, подарив ей надежду на дружбу, в которой она совсем не нуждалась.

Теперь уж вечер был окончательно испорчен. И оставаться на ночь с женщиной-другом Аркаша не захотел. Он не знал, что ему с ней делать, с дружбой этой, окаянной.

– Ну, что, Нина Эдуардовна… – обратился он к Ниночке, белой как утренний снег.

Обратился в первый раз так официально, подчеркивая тем самым, что они уже перешли на дружбу, которая к тому же будет носить постно-официальный характер. Если она вообще состоится, дружба эта, распроклятая.

– Счастливо оставаться, и как говориться в таких случаях, извини, если что не так.

И он легко оделся и быстро пошел к выходу. Даже не оглядываясь на Ниночку. Он ясно чувствовал, что с ней как раз что-то не так. Он чувствовал, что женщина мается, и ей чертовски плохо. Но она врач, к тому же, если ему еще не изменяет память, врач-психиатр. А стало быть, сможет оказать себе первую медицинскую, и в данном случае, как раз по профилю, психиатрическую помощь. А ему на эти душевные пароксизмы смотреть будет довольно неприятно. У него от этих безобразных сцен может пропасть эрекция. А это уже катастрофа. Кому он будет нужен без нее, кормилицы?

Аркаша тихонечко прикрыл за собой дверь квартиры, в которую вошел когда-то вероломно, как грубый и голодный вышибала. В то время он еще не был роковым мужчиной, и без этого магического отпечатка имел не очень большой спрос на рынке одиноких дам. Им интересовались, его порой любили, но на красивые поступки ради него не шли и содержать его в достатке долго не желали. Приходилось ему порой опускаться до всяких разовых и пошлых подработок. Ну а теперь уж, после Ниночки – хвост всегда трубой, усы по ветру – трепещите, дамы – я иду, я роковой мужчина! Пошляк Казанова – невинный младенец по сравнению со мной.

Когда за Аркашей тихонько закрылась дверь – Нина Эдуардовна перестала сдерживать рвущиеся наружу эмоции. Он ушел, а значит можно кричать громко, больно биться головой о стену, как часто делали ее буйные пациенты. Теперь можно устраивать самой себе безобразные сцены и кончать скорее с этой душевной болезнью, которая сама никогда не пройдет. Это Ниночка знала наверняка, как психиатр и как больной, уже ни раз пытавшийся излечиться более щадящим методом.

В домашней аптечке полным-полно таблеток для сна: глубокого, полезного, успокаивающего. Таблетки нужные, они исцеляют от бессонницы и прочих нервных расстройств. Нина Эдуардовна сама выписала себе лекарство и, не дрогнув, назначила дозу. Даже самым буйным больным в ее лечебном учреждении таких доз не назначали. Жалели.

Себя Ниночка жалеть не стала. Она сама могла распоряжаться своей жизнью и таблетками для сна. И она распорядилась так, как подсказала ей безумная любовь.

Кругленькие маленькие шайбочки застревали в горле – их не пускал еще не уснувший страх. Их не пускали в желудок, проснувшиеся после ухода Аркаши, дикие рыдания. Теперь уже можно плакать, теперь Аркаша не сморщится, как от большего ломтика лимона без сахара. Теперь спазмы могли смело давить на горло. Они и давили смело, и как-то даже с удовольствием. И временами давили так сильно, что сонные таблетки не проходили в горло, а размокали во рту, который еще хранил в себе жар и вкус последней любовной ласки. И Нина понимает – так больше не будет никогда! И страх перед вечным сном уходит, рыдания на короткий миг смолкают, и маленькие раскисшие шайбочки проскакивают в пустой желудок. Ниночка за вечер ничего не съела, она только пила, облегчая лекарству возможность быстрее оказать на нее свое спасительно-губительное действие.

Вино, цвета крови и маленькие белые таблеточки встретились в пустом желудке. И началась смертельная работа: весело, с пьяным огоньком, с отчаянным задором вливалась в кровь усыпляющая смесь. И понемногу отчаянные вскрики становятся всё тише, спазмы уже не передавливают горло, в которое Ниночка, как будто оголодавшая за последний вечер, все бросает и бросает отравленные шайбы. И смотрит сквозь сон на смятую постель – прощай… Обводит сонным взглядом место последнего свидания – прощай… Свечи дрогнули, поплыл куда-то сервировочный столик с красными капельками то ли икры, то ли чьей-то крови.

У Ниночки вдруг высохли все слезы, в ушах стоял пасхальный звон и розовые блики перед закрытыми глазами… Ей становилось лучше. Она засыпала. Ее отпускала любовь.

Он бросил. Уже не больно. Он ушел. Почти не страшно. Ей надо еще немножко потерпеть… И вот уже совсем не больно в груди, где еще несколько минут назад что-то медленно рвалось на части. Должно быть сердце… Но его больше нет.

Она уснула. Лицо ее в глубоком необратимом сне скорбно улыбалось. В последний миг она увидела его…

* * *

На металлической сетке еще долго билась в истерике женщина, возраст которой стерла безумная болезнь. Болезнь изуродовала ее лицо, спутала волосы, разложила душу, но память стерла не до конца. Иногда, как на экране возникали размытые очертания то жутких, то счастливых дней, прожитых как будто бы не ей.

Женщина бесновалась, страшно давясь гнилым ртом:

– Отравилась… змея… сдохнет… сдохнет… сдохнет…

Наконец пришли санитары и оторвали уже плачущую Татьяну от холодной сетки, на которой остались следы ее слез и крови. Татьяна всегда отвлекала душевную боль физической. За это ее всегда наказывали сердобольные врачи и санитары.

Сегодня ее наказывать не стали, не до нее. Врач Нина Эдуардовна отравилась из-за несчастной любви! Событие в масштабе всей страны почти не заметное, но в маленьком масштабе частной клиники для душевно больных – событие огромной важности, если еще принять во внимание тот научный эксперимент, которым занималась погибшая от любви.

Татьяну не туго привязали к койке, ввели ей крепкое успокоительное и удалились восвояси. С посиневших губ еще несколько раз сорвалось зловещее шипение:

– Сдохнет… сдохнет… сдо…

И оборвалось на полуслове. Она тоже уснула. Но сон ее, в отличие от сна Нины Эдуардовны, был не вечный и не такой глубокий. Она проснется скоро, чтобы иногда вспоминать всё: и Нину Эдуардовну, которая ее «лечила» и мужа Павлика, и свою жизнь, которую уж не вернуть. Она проснется для того, чтобы временами мучиться от отчаянного желания вырваться на волю, на свежий воздух, подальше от тугих простыней и тяжелого сна, за каменную ограду, туда где можно жить как все. И ей опять захочется забыть Его! Забыть все, что случилось с ней в страшном сне, забыть тот страшный сон… А он не забывался. А он не проходил.

* * *

Ольга погрустила-погрустила по Барбаре и решила, что крашенная девочка будет не хуже ее старой подруги. От Барбары все время шла еле уловимая то ли неприязнь, то ли угроза. И вроде бы слова ласкают душу, но страшно открывать полностью эту нежную и ранимую субстанцию. А эта противная кокетка противна только на первый взгляд. На второй взгляд она гораздо лучше. Особенно, если на нее прикрикнуть, как следует да посмотреть с дерзким прищуром.

На такой основе и решила Ольга в дальнейшем строить дружеские отношения с противной кокеткой. Она уже знала, что без спасательной жилетки, в которую придется периодически плакать и сморкаться, ей никак не обойтись. Приятной неожиданностью стало и то, что сама «жилетка» с удовольствием шла ей навстречу, забыв о первых минутах непонимания и высокомерия.

Решила Ольга, что завтра же и начнет строить мосты дружбы и тоннели взаимопонимания, идя классическим путем: совместные обеденные чаепития, прощупывание общих тем и развитие этих самых тем. И все лишь для того, чтоб сблизиться с кокетливой лаборанткой до степени задушевных подруг.

Когда Ольга немного успокоилась – она могла уже без отвращения думать о работе, о скучных цифрах, лопающихся в голове как мыльные пузыри. Она не стала больше думать о беспокойной женщине, напавшей на нее возле металлической сетки, которая отделяла ее от того, безумного мира, попасть куда она очень боится. Раньше никогда не боялась, а теперь начала. Она почувствовала, как появились первые тревожные предпосылки для переселения ТУДА, за сетку.

Все думы о работе и о плохом развеял приход начальника.

Сергей Дмитриевич мог их легко развеять одним своим появлением, тем более – появления были такими редкими, такими желанными, как ежегодный праздник – Новый год. Как долгожданный праздник встретила его приход загрустившая работница бухучета. Ей почему-то показалось, что разговор сейчас пойдет не о работе. У Сергея Дмитриевича сейчас что-то другое на уме. Вот только – что? Неясно.

Он сел рядом с Ольгой, посмотрел в ее глаза, и как будто заинтересовано спросил:

– Ну, как тебе живется, как работается? Уйти не хочешь?

Ольга испугалась – вдруг это начало конца? Не хочет ли начальник рассчитать ее с работы и отправить домой, которого для нее больше не существует?

И она очень поспешно ответила тоном человека, благодарного за всё и далеко вперед: