Текст книги "Однажды в Одессе-2"

Сергей взглядом указал Ольге на телефон, предлагая тем самым начать созывать толпу на площадь, где скоро состоится показательное телесное наказание. Ольга трусливо отказалась известить подругу посредством телефонной связи. Почтовая связь, в данном случае привлекала ее куда сильней. Но и тут Сергей не захотел отказаться от публичной экзекуции: он протянул ей чистый лист бумаги и ручку. А конверта, куда можно было бы спрятать нелепое послание – не протянул.

«Еще не легче», – нагревалась Ольга под пронзительным взглядом Сергея, который, похоже, знал причину, но хотел заставить Ольгу выпороть себя самолично и принародно. Нелюбовь к публичному самоистязанию оказалась сильнее любви к подруге. И Ольга нервно отказалась от неэстетичного шоу на городской площади.

– Ладно, потом напишу… или позвоню…

– Как знаешь, – немного разочарованно сказал Сергей.

И напоследок все же прошелся розгой по Ольгиной попе:

– Подруга твоя может с ума сходит, разные версии выстраивает – одна смешней другой, а ты почему-то не торопишься ее разочаровать.

Ольга еще сильнее разволновалась – это там, в сказочном саду она может не скрывать своей безумной любви, потому что в его глазах горит такое же безумное ответное чувство. Но днем всё совсем не так. Огонь горит только в Ольгиных глазах, Сергей же безумно сух и официален.

«Сережа», – совсем некстати заныло у Ольги в груди. Жалобно так заныло, нежно, с любовью.

Испугавшись, что этот жалобный писк услышит строгий «Сережа», Ольга торопливо покидает кабинет, так и не успокоив подругу.

Рабочий день в самом разгаре. Цифры дурашливо скачут во влюбленной голове. Ольга сбивается, чертыхается, начинает считать снова, и опять сбивается где-то на середине или, что еще обидней – ближе к концу. Мысли её улетают, высоко. Они парят легкие и невесомые, красивые и безнадежные… Связь с бухгалтерией рвется: цифры, предоставленные сами себе вытворяют, черт знает что, и Ольга опять и в который раз начинает всё сначала. «Если я не перестану дурить – он меня попрет с работы. И как руководитель он, безусловно, будет прав. Это даже я смогу признать, хотя мне будет очень трудно усмирить гордыню и согласиться с ним… Но как мужчина – он слепец! Я бы ему посоветовала сходить к окулисту, подправить зрение». И не успев закончить дерзкую мысль про окулиста, снова улетала из скучного мира бухгалтерского учета в мир грез: вот Сергей выходит от окулиста с уже подправленным зрением, замечает прекрасную печальную девушку, которая смотрит на него с нескрываемым обожанием, смотрит давно и терпеливо. Вот тогда Сергей больно бьет себя ладонью по лбу и пылко восклицает: «Ах, боже мой, какой же я слепец! Что было с моим зрением?! И почему же я так долго откладывал визит к окулисту?»

Из мира грез Олю уже давно и настойчиво просят вернуться на землю дела бухгалтерские – грубые и низкие, как мечты хулигана. Но именно они дают шанс Ольге оставаться в клинике, дышать с Сергеем Дмитриевичем одним больничным воздухом, хоть изредка видеть его не только во сне, но и на яву.

Ольга вздохнула, обвела туманным взором свой кабинет, где еще витал дух прежней хозяйки, которую теперь уже никто не хочет искать: ни осиротевшая Света, ни внезапно влюбившаяся Ольга. Детективное агентство «Света и Оля» приказало долго жить, но перед этим успело круто поменять жизни своих игрушечных агентов. Первой жертвой пала Ольга. Светлана готовилась пасть в самом скором времени.

Через красивые, почти кружевные решетки в кабинет бухгалтера ломилось осеннее солнце. Тепла от его лучей уже не было, был только свет.

– Светит, но не греет, – рассеянно бормочет Оля, думая о Сергее.

Она совсем не думает о Светлане, которая волнуется и ждет. Она может думать только о Сергее: с утра, с того самого момента, как исчезает задымленный сад и до того момента, когда она снова попадает в туманные облака любви. И снова нетерпеливое ожидание и взаимная страсть, и сладко ноет в груди от его неправдоподобных слов: «Я больше не могу без тебя…»

У Ольги сохнет во рту от смелых эротических фантазий, в которых строгий и официальный главный врач, как влюбленный мальчишка послушно исполняет все её желания. А она еще послушней исполняет его желания…

На столе у Ольги остывает чай. Она жадно пьёт. Но жажда не утоляется, ни сексуальная, ни даже питьевая.

– Какой-то чай у них тухлый, – недовольно комментирует Ольга, и чувствует, как с еще большей силой разгорается в ней и без того невыносимая любовь к Сергею, который совсем ничего не делает для того, чтобы эта любовь росла.

Скучные пузатые цифры раздуваются как мыльные пузыри, в них нет смысла, нет ничего серьезного, они совершенно не интересуют Ольгу. Зато они очень интересуют Сергея, который хочет их видеть к концу рабочего дня.

Его несуразное желание – получить отчет к концу рабочего дня подействовало на Ольгу крайне удручающе. Она совсем забыла для какой цели принял ее на работу Сергей Дмитриевич. Она совсем потерялась в своем сказочном саду. Глупый отчет с мыльными цифрами вернул ее в реальность: прркаа скучную, неромантичную, где нет места для любви. Но где можно и даже необходимо совершить небольшой трудовой подвиг ради любви.

Отчет находился в самом нежном, то есть в зачаточном состоянии, а грубый конец рабочего дня был уже так близок. И тогда любовь показала, какие она может творить чудеса!

«Если я к вечеру не удовлетворю его цифрами – он меня обязательно уволит. Ну я же не смогу уйти отсюда! Я на свободе уже не смогу!» – нисколько не преувеличивая опасность, испугалась пленница туманного сада.

Так как работала пленница туманного сада – так не работали даже самые одержимые труженики бухучета времен социалистических соревнований! Наградой для победителя в этом скучном соревновании была возможность жить надеждой, видеть любовь, хотя бы издали. А это значит – просто жить…

Любовь и крепкий кофе, густой как расплавленный гудрон, помогали Ольге творить чудеса. Голова не то чтобы гудела и трещала, она просто вопила не своим голосом о том, как мало времени осталось до взрыва, после которого ее уже не собрать. А Ольга сквозь сжатые зубы твердила одно: «Я на свободе не смогу…» и продолжала мучить голову уже не мыльными и безобидными цифрами, а острыми осколками, которые врезались в перенапряженный мозг.

К назначенному часу Ольга подготовила отчет. До взрыва оставалось каких-то несколько секунд.

– Если сейчас не поплакать – я сойду с ума… Как мило… И санитары под рукой, – тихо и очень серьезно предупредила Ольгу говорящая голова.

Ольга послушно поплакала, тем более – было отчего. Влюбленная девушка еще помнила то время, когда на ней не лежало любовное проклятие. Она еще не забыла то время, когда она могла смеяться над вечно страдающей от любви несчастной подругой Светой. Она еще не забыла то время, когда жила свободной птицей, не мечтающей ни о каких золотых клетках и туманных дебрях. Она не забыла, а потому отказывалась узнавать себя нынешнюю.

Если не успеть с отчетом до восемнадцати ноль-ноль, произойдет то, что произошло однажды с Золушкой: её бальное платье, карета и прочая красивая мишура превратились в пыль. В серую пыль, от которой у Ольги будут слезиться глаза, превратится её туманный сад. Поэтому она бежала по длинному больничному коридору очень быстро, совсем не обращая внимания на слегка удивленные взгляды сотрудников клиники, где любое отклонение от нормы поведения встречает профессиональный интерес. Она успела. Сергей Дмитриевич еще не ушел домой и не вышел из себя. Он встретил запыхавшегося счетовода сдержанно: ни раздражения, ни особой признательности за трудовой подвиг. Потом он несколько смягчил прием всепонимающей ухмылкой и приглашением присесть на стул:

– Садись, отдышись.

В той прежней жизни, не затуманенной любовью, Ольга не потерпела бы такого небрежного обращения с собой. Да она просто не перешла бы ту границу, за которой подвиги, жертвы, самоистязания во имя любви к мужчине.

Сейчас она перешла границу. Сейчас она способна на подвиги. Она торопилась сдать отчет, она спешила принести его в назначенное время. Зачем? Чтобы услышать это слегка пренебрежительное «Садись… Отдышись».

Обижаться Ольга разучилась. Огрызаться, тем более. Она могла любить, терпеть, страдать и ждать. И совершать трудовые подвиги во имя мужчины.

Она послушно присела на предложенный стул и послушно попыталась отдышаться. Но в присутствии Сергея ей это плохо удавалось. «Ну, как же так? Неужели он не понимает? Неужели не чувствует? Неужели не хочет меня, в конце концов?! Зря, что ли про мужиков болтают такое?! Наговаривают… Ничего-то им не надо, кроме работы», – опять отвлекаясь от главного, то есть от принесенного вовремя отчета, думала Ольга. И все никак не могла отдышаться, успокоить дыхание. Но уже не от бега.

Не обращая больше никакого внимания на раскрасневшуюся девушку, Сергей углубился в изучение документа, получая при этом, видимо, какое-то своё, особое, рабочее наслаждение.

Он изучал, а Ольга начинала засыпать на яву: жаркий, сумасшедший туман обнимал ее, шептал голосом Сергея знакомые слова, и забитая цифрами голова с наслаждением освобождалась от ненужного хлама, от всех мыслей, не связанных с садом их общей любви. А потом и эти мысли вытеснила бешеная страсть, пришедшая на помощь такой же бешеной любви.

«Сережа!!!» – стонало у Ольги где-то в груди, там, где жила любовь. «Сережа!!!» – звенело у Ольги внизу живота, там, где томилась страсть. Звеняще-стонущая Ольга тянулась к Сергею. А Сергей Дмитриевич тянулся к отчету.

Как будто желая усложнить Ольге задачу, бесчувственный Сергей сказал:

– Садись поближе, будем разбираться.

И пододвинул стул к себе. У Ольги подрагивали колени, когда она шла на этот стул, на этот эротический, сексуальный стул. Ей даже лезли в голову шальные мысли, что вот сейчас случится что-то, сейчас забудется отчет и бухгалтерия, и цифры, и этот черно-белый кабинет. Ей даже показалось, что вся эта возня с отчетом лишь для того, чтоб спровоцировать ее на признание, которое он с нетерпением ждет. Которое жжет ей душу и рвется наружу.

Однако если нетерпение и было, то Сергей умел очень хорошо его скрывать, так хорошо, что на его строгом, даже слегка надменном лице не отражалось и намека на душевные страдания.

Ольга сидела рядом, почти касаясь его плеча, чувствуя тепло, идущее от его тела… и не чувствуя желания Сергея Дмитриевича прервать работу, и для ея Дмитриевича у о жедасаясь его плеча, чувствуя тепло, идущее от его тела…начала, хотя бы обнять ее за плечи. А уж потом она сама ему подскажет, что надо делать дальше! Потом они повторят то, что каждую ночь делали во сне!

Но время шло, унылый отчет заканчивался, а вместе с ним и заканчивалось время рабочего свидания, которое так и не могло перейти в стадию романтического свидания.

И Ольга, припертая к стенке, начала опускаться до женских хитростей и уловок, до которых раньше, в той, свободной жизни, никогда не опускалась. Необходимость в них сейчас была острейшая, но только пользы никакой. Не действовали они на закованного в броню неприступности желанного врача душевной клиники. Легкие, как бы случайные прикосновения женской руки не отвлекали Сергея Дмитриевича от проверки отчетности. Близкое и горячее дыхание красивой женщины не смущало молодого мужчину.

И тогда гордая и, временами, даже неприступная Ольга опускается еще ниже, переходя к совсем уж неприкрытому соблазнению: ее плечо упирается в его плечо, горячие пальчики осторожно касаются его холодных и бесчувственных пальцев. Ухоженные пальцы врача не отдергиваются, но и не проявляют никакого участия в отчаянной игре, они равнодушно наблюдают. И, может быть, чуть заинтересованно ждут, чего же еще придумает доведенная до крайности работница бухучета.

Строгий черно-белый кабинет временами погружается в непроглядную вязкую дымку. Ольга проваливается в сладкий сон и уже готова прошептать выстраданное: «Сережа…», но в последний момент просыпается – видит суровый и неродной профиль Сергея Дмитриевича и затыкает себе рот. Она вся горит, но не может даже сказать об этом. Пытка отчетом становится невыносимой… Ольга теряет себя где-то в жарком саду, околдованная бесстыдным туманом.

Но вскоре Сергей Дмитриевич обрывает истязание любовью. Сухо и строго, как и положено начальнику, он произносит:

– Значит так, отчет принят, с небольшими замечаниями. Будем считать, что ты прошла испытательный срок, и я беру тебя на работу. Все, можешь идти отдыхать.

Он не сказал ничего плохого или обидного, но Ольга чуть не заплакала от его разрешения пойти отдохнуть. «Все зря! Он ничего не понял, он ничего не почувствовал», – наивно полагала Оля.

Сергей Дмитриевич всё понял, потому что знал гораздо больше Ольги и, конечно же, он почувствовал, как тянет бедную девушку к нему. Он был вполне доволен результатом в целом, и собой в отдельности. В отличном настроении он возвращался с работы домой, где ждала его верная жена – умница и красавица и две девчушки, тоже умницы и тоже красавицы, все в папу и маму. А в клинике для умалишенных оставалась малознакомая девушка, которая лишилась ума от подозрительно скороспелой любви.

* * *

Осень – пора уныния и грусти. Природа, засыпая, шепчет – прости, прощай… И плачет холодными слезами, вспоминая лето: зеленые луга, распластанные под теплым синим небом; алмазную росу на изумрудных листьях; и пряный пар, идущий от прогретой земли после июльского дождя; и радуги в полнеба; и птичьи песни о любви… Всё, что было светлого и теплого. И что прошло.

Об этом плакала и Ольга, вместе с дождем, холодным и печальным, провожая лето и прощаясь с тем временем, когда она была свободна как ветер. Простившись с летом и свободой, она заплакала уже одна, без осеннего дождя. Она плакала о любви, которая пришла так нагло, так внезапно, как захватчица. Ольге хорошо жилось раньше одной, без этой самой любви. Она не завидовала белой завистью влюбленным женщинам; она не мечтала о сладком рабстве; она бояласьо влюбленной Светлане, она не мечтала о такой страшной судьбе – попасть в психологис зависимости от другого человека, тем более, если этот человек ее не любит, не хочет, не понимает, не уважает и даже не жалеет…

Ольга попробовала заняться самовнушением, она даже попыталась замахнуться на святое и поискать в объекте своего слепого обожания хоть какие-то минусы, которые можно раздуть до огромных размеров, и уже с их помощью как-то придушить любовь. Увы, в Сергее не было минусов. Он был сплошным плюсом. И плюсом очень возбуждающим. В нем был один большой магнит, который тянул так, что хотелось выть.

«Да что ж это такое! – возмущалась Ольга. – Я же никогда не зависела от мужчин! Они были для меня не более, чем способ приятного времяпровождения… Что со мной случилось?! Мне плохо. Я мучаюсь. Я не могу больше приятно проводить время. Я постоянно думаю о нем, я делаю все ради него: живу в дурдоме безвылазно, вкалываю как папа Карло. Могла бы вкалывать еще сильнее, если бы он попросил… Но он не просит, он ни чего от меня не хочет, кроме отчета. А я хочу всего!!! Почему я не могу без него?! Черт возьми, я реально не могу без него! Сколько раз я слышала это затрепанное выражение, и не верила в искренность говорящего. Как так, что за бред?! Почему один человек не может без другого? На черта он тебе сдался, этот другой человек?! Живи да радуйся, гордый и независимый… Нет, не могу, не получается. Тянет…», – сдавалась Ольга после нескольких минут насилия над собой. И мысли ее с радостью мазохиста возвращались в привычное уже русло: «Сергей… Сережа… Сереженька…»

В ее мыслях не осталось места для Светы. Ольга забыла о прошлой, настоящей, дневной жизни. Она ждала ночь, ждала возвращения в туманный сад. Она ждала Сергея, которому скажет сегодня ночью о своей безумной любви.

не патологическую ше испытывала нормальную, привычное уже русло: «ься на всятое и поискать в объектесвоего слепого обожания хо.

Перед тем как уснуть, Ольга ясно слышит в ушах его голос: «Встречаемся ночью, во сне…» Она не стала в испуге оглядываться по сторонам, просматривать все темные углы, неистово креститься и шептать: «Сгинь, пропади нечистая сила!» Она была уверена, что это не слуховая галлюцинация, от которой тут страдает каждый второй. Она была уверена, что это говорит его любовь! От этих мыслей кровь еще сильнее забурлила и напоила тело сексуальным вином. Тело привычно опьянело, и Ольга утонула в эротических мечтах. Ей слышался его горячий шепот: «Нежнее, Оля, еще нежнее…» Ей слышался свой горячий ответ: «Так хорошо?… Но я могу еще нежнее…»

Потом она уснула, и увидела во сне, то о чем слышала на яву. Она не проснулась от собственного крика, когда Сергей поцеловал ее, она только тихо застонала, боясь, что счастье снова оборвется… Оно не обрывалось. Во сне оно было бесконечно и не вмещалось в душу, переполняя ее, и обещая разорвать ее на тысячу маленьких счастливых душ.

Проснулась Ольга еще счастливой. Но скоро привычная дневная тоска стала вытеснять ночной экстаз. И несентиментальная, не очень романтичная и совсем не поэтесса – взяла листок бумаги и карандаш. Пришло время страсти говорить стихами. И она зашептала, горячо дыша Ольге в порозовевшую щеку, напоминая ей, сладкое как патока, ночное свидание:

 
Я в холодном серебре
Разгораюсь всё сильнее.
Твоя рука на бедре
Твои губы на шее…
Страсть придуманной ночи
Сводит меня с ума…
А губы ласкают нежнее
И руку не снять с бедра…
 

– Я сошла с ума, – выдохнула Ольга из легких горячий воздух желания. – Любовная лирика – это страшный диагноз. Особенно для меня… Ну, если бы еще Светка родила эти рвущие душу и… плоть эротические строки… Но что бы я, холодный циник и жуткий прозаик?! Вот это меня припекло!

А за высокой оградой клиники для душевнобольных кипела жизнь. У всех разная, у многих полноценная, некоторые в данный момент были счастливы, для других этот приятный отрезок времени еще не настал. Но жизнь за оградой не замерла на месте, она менялась каждый день, каждую минуту, каждую секунду могло случиться что-то…

Для Ольги жизнь остановилась, замерла и утонула в призрачном тумане. Она не могла выбраться из заколдованного сада в настоящую жизнь, ее сердце было поражено отравленной стрелой проказника Амура. Живя в полной изоляции от внешнего мира, она не чувствовала одиночества, не испытывала потребности в общении хотя бы с персоналом клиники, ей не нужен никто, кроме Сергея. Порой Ольге становилось страшно, она понимала, что с ней что-то не так, что любовь к мужчине не может быть такой сильной, такой рабской. Но как только она начинала анализировать, думать, сомневаться и допускать в свою голову бунтарские мысли – рабу любви жестоко наказывали. Наказание выражалось в сильных приступах головной боли, которые проходили лишь после нескольких таблеток «Анальгина». После подавления бунта на душе долго и нудно скреблись тоскливые кошки, с удовольствием царапая неспокойную и уже сильно израненную душу.

В закрытый Блок А прокрался вечер, такой же серый и безликий, как и его предыдущая копия. По длинному коридору уверенной походкой сотрудника гестапо шла Барбара. В миру никакая ни Барбара, а обыкновенная Нина Эдуардовна. Однако сходство её со злой немкой из телефильма было довольно явное. Причем не только внешнее, но что самое страшное – внутреннее. Как ни слепа была Ольга от любви, но не заметить сходства не могла. Но как не пришиблена была любовью – прежнее ехидство дало себя знать. В результате чего Нина Эдуардовна была переименована в Барбару. По профессии она была врач. По призванию – палач. По характеру – хамелеон. В зависимости от того, к чему прикасалось стройное изменчивое тело, менялся характер молодой женщины. Недруги об нее могли порезаться; друзья называли ее «Ниночка»; больные молча скрипели зубами; Сергей Дмитриевич ценил ее за ум, хладнокровие, за неболтливость и честолюбие.

Ольга не любила Барбару и слегка боялась, несмотря на то, что еще в недалеком прошлом мало чего боялась и даже могла себе позволить бить ногами преступные тела сексуальных маньяков. Но недалекое прошлое «кануло в лету». Вместе с ним туда же канула дерзкая, непокорная и мало чего боящаяся Ольга. Неприятной и удивительной новостью для Ольги стало желание опасной, как бритва, женщины завести дружбу с ней – молчаливой, погруженной в свои мысли тихой мышкой. «Зачем?» – задавала Ольга себе вопрос, боясь почему-то спросить об этом напрямик свою новую подружку. Дружба Ольги и Барбары носила несколько принудительный характер: Нина Эдуардовна предлагала дружить, а Ольга, чувствуя себя пациентом клиники, не могла ей в этом отказать.

Кроме Барбары Ольгой не заинтересовался больше никто. И уже через некоторое время Оля была даже благодарна подруге хотя бы за то, что та не позволяет ей разучиться говорить, потому, как упражняться в этом занятии Ольге было не с кем. И постепенно Оля привыкла к ее глазам – неравнодушным и внимательным, в которых, как иногда казалось Ольге, проскакивал профессиональный интерес. Привыкла к ее несколько навязчивым вопросам о состоянии здоровья. Привыкла и перестала относиться насторожено, тем более, что Барбара была подруга-образец, подруга-эталон и пример для подражания.

Но какая-то особо подозрительная часть Ольги продолжала ее бояться как затаившегося врага, как волка, зачем-то натянувшего на себя белую и пушистую шкурку безобидной овцы.

********

В начале жизненного пути Ниночка и на самом деле была, как говорится, белая и местами пушистая. Но жизнь слегка повыщипала нежный пух и добавила агрессивных пятен в белый мех. Так получалось, что красивая, эффектная и неглупая Ниночка страдала в основном из-за мужчин. Первым ее мучителем был сын ректора мединститута. Шесть лет он держал Ниночку на строгом коротком поводке, так и не позволив войти в свой дом женой. Второй мучитель – муж Виталий. Правда, мотать ей нервы на кулак он начал не с самого начала, а уже ближе к концу семейной жизни. Но Ниночке и этого времени вполне хватило для того, чтобы начать звереть и кончить с вредоносным мужем по-мужски или, что точнее, по-волчьи. А уж после Витальки она стала волком окончательно.

* * *

Виталька пил вторую неделю подряд и просыхать не собирался. От испарений, идущих от пьяного и давно немытого тела, тяжело дышалось чистоплотной и непьющей Ниночке. Она могла бы, конечно, заткнуть нос ватными тампонами, почаще открывать окна, погуще спрыскивать дезодорантом расквашенное туловище мужа, могла бы на период Виталькиного загула уйти из дома. Вариантов масса. Могла бы, да в этот раз не захотела воспользоваться ни одним из этих вариантов. Ей просто надоело жить в свинарнике, бок о бок с грязным подобием человека. Тем более, что хотя бы дома она мечтала отдохнуть от неприглядных картин человеческого слабоумия. Она работала в обычной психушке, где на каждом шагу признаки скудного финансирования, где обнаглевшие тараканы не уступают дорогу персоналу, а психически неуравновешенные крысы цинично смеются вслед, чувствуя свое физическое превосходство. Хотя бы дома Ниночка хотела наслаждаться тишиной и красотой и не видеть людей, похожих на увядшие растения. Алкаш Виталька не вписывался в ее представления о прекрасном и умиротворяющем. В шкале ценностей он завис где-то между наглыми тараканами и вечно ухмыляющимися взъерошенными крысами.

Когда у Ниночки, еще белой и пушистой, наконец-то, закончилось терпение, она попросила Витальку с вещами на выход. И тут же потребовала навсегда забыть про вход. На что получила ответ ухмыляющейся и пьяной крысы:

– Да пошла ты сама отсюда! Я тут прописан и имею право… Ишь, развыгонялась, – и добавил слово, которым еще никто не называл Ниночку, – сука.

Шерсть на белой и пушистой шкурке встала дыбом:

– Не смей со мной так разговаривать!!!

Виталька, как и следовало ожидать, не послушался, потому что еще не боялся белой и пушистой овечки:

– Батюшки-матушки, царица небесная, какие мы грозные! – кривлялся он довольно артистично, потому как был пьян еще только самую малость и в этом состоянии, как артист был поистине неотразим. – Ваше величество, не гневайтесь на раба своего безмозглого! Уж я и не знаю, как с вами-то разговаривать теперь, как величать-то вашу светлость? Уж не прогневайтесь – сукой буду величать, раз уж вы решили меня из хаты попереть. Что же мне теперь, ручки вам целовать, что ли?ст был поистине великолепен только самую малость и в этом состоянии был или Витальку с вещами на выходеуравновешенные крыс.

Ниночка не захотела участвовать в театрализованном представлении «Королева и ее взбесившийся шут». Не проронив ни слова, она ушла из дома, где праздновал преждевременную победу глупый пьяный шут.

А вернулась домой под вечер. Но не одна, с ней было два дюжих молодца, которых ей посоветовала прихватить с собой ее новая знакомая. Эта самая знакомая убедила законопослушную, но всю заплаканную Ниночку чуть-чуть нарушить неправильный закон:

– Всего один разочек. Никто и не узнает. Ведь твои личные интересы тебе гораздо ближе к телу, чем интересы мерзавца Витальки. Или ты хочешь по закону, через суд? И что тебе останется от твоей, заметь – твоей! «двушки»? Комната с подселением. Да ты там сама сопьешься, вперед Витальки. А эти ребята просто помогут тебе обрести покой в собственной квартире.

Когда за заплаканной Ниночкой закрылась дверь, Лариса сняла трубку телефона, набрала любимый номер и нежно проворковала:

– Павлик, твое задание выполнено. Нина не смогла отказаться от помощи… И что мне будет за хорошее поведение?

Виталька, протрезвевший от побоев, никак не мог сообразить, за что же его так отметелили два дюжих молодца, таких вроде приличных внешне, и таких неприличных по внутреннему содержанию. Он мог поклясться чем угодно, хоть Нинкиным здоровьем (будь оно неладно), что этих приятных молодых людей он видел впервый, и (дай-то бог!) в последний раз. Не пил он с ними «на троих», не закусывал с ними зеленым плавленым сырком, не коротал время в холодном заплеванном трезвители. Вытрезвители, кстати сказать, Виталька весьма не уважал: пустое заведение, и глупое! Тут пьешь, пьешь, время тратишь, деньги палишь, а они хвать тебя – и на казенную кровать: лежи, мерзни, трезвей, плачь от обиды за напрасно потраченное время и потерянное опьянение. Выйдешь утром из заведения, и настроение до того паскудное – жить не охота! За что, спрашивается, праздник души испоганили, ироды?!

Отвлекся Виталька, вспоминая хмурое утро у дверей вытрезвителя. Но так же хмуро и погано было ему сейчас, в своей теплой и уютной квартире, где его пинали неизвестные люди, неизвестно за что. На добропорядочную и пушистую Ниночку он даже и не грешил, потому что не видел ее, притаившуюся в коридоре и затыкающую себе уши, чтобы не слушать грубых звуков избиения. «Но это мера вынужденная, – успокаивала себя женщина-врач, впервые назначившая пациенту такую болезненную процедуру. – Он сам виноват».

Своей вины, опухший от пьянства и побоев, неунывающий Виталька так и не признал. А потому, зализав раны, поплелся за спиртосодержащей жидкостью. Денег на благородные аперитивы у бывшего театрального работника уже давно не было. Приходилось открывать для себя все новые и новые дешевые напитки. Нинка жадилась и визгливо орала, когда он брал из дома что-нибудь на обмен, а потому напитки с каждым разом становились всё дешевле и всё противней.

Сегодня теплые пузыречки с настойкой боярышника отчего-то не грели душу. Такой конфуз произошел с Виталием впервые! И даже после того, как теплое пахучее содержимое из пузырьков переместилось в, видавший виды, Виталькин желудок, веселей ему не стало.

Повинуясь лечебному действию препарата, Виталькино сердце заколотилось сильней. И как-то даже слегка улучшилось кровообращение в его сосудах: сморщенные и жалкие, расправились они, вздохнули облегченно. Что, однако же, не было воспринято самим Виталькой с должным чувством пьяного ликования. Поправленное боярышником сердце тихонько постанывало, поскрипывало, как старая полусгнившая береза на ветру, и не хотело возвращаться домой, где чувствовало оно, не будет ему больше малины, клубники и шоколада с коньяком. Незримая опасность притаилась в стенах его (как он самонадеянно полагал) двухкомнатной квартиры. Но других мест, где можно привалить свое быстро слабеющее тело у Витальки не было. Вот он и поплелся, дурачок такой, домой, не слушая вялых намеков своего самого здорового органа. Самого здорового потому, что в последнее время Виталька интенсивно заботился о сердце, полностью перейдя на полезный аптечный препарат.

В квартире вместо тихой Ниночки его ждали два вчерашних совсем недобрых молодца. И они, судя по их лицам, собирались повторить вчерашнюю болезненную процедуру, которую прописала Витальке немного озверевшая супруга. вчерашних совсем недобрых молодца, и они судяпо всему собиралисб На этот раз процедура проходила под легким наркозом: больного попеременно то били, то поили. И то и другое делали с огоньком, с душой, а не халтуря, лишь бы отработать полученный гонорар:

– Ну, козлина, иди, прими лекарство для облегчения, – приглашал к столу приятного вида молодой человек, по виду напоминавший стильного менеджера какой-нибудь очень процветающей компании. Но вид его, к сожалению, был обманчив, как погоды весной. Именно он особенно старательно отправлял удары в наиболее чувствительные места Виталькиного тела, которое уже порядком раскраснелось от свежепролитой пьяной кровушки.

– Мужики, вы чего?! – вопрошал избиваемый. – За что?! – пытался он докопаться до сути бития. Но вопрошал не искренне и докапывался в полсилы, потому что все внимание его было направлено на стол, где ждал наркоз и в тоже время – угощение. И ни какой-нибудь плохо идущий денатурат или наскучивший боярышник, а вожделенная водочка, с которой всё-то и начиналось. И, которой, по-видимому, всё-то и закончится.

Откушав обезболивающего, Виталька веселей глядел на жизнь, и все реже задавался вопросами: за что, да почему? А чего, в самом деле, голова о завтрашнем дне уже не болит – мужики приносят. Ну, лупят больно, это конечно, минус. Но угощают беленькой, а это, несомненно, плюс.

Неделю Ниночка не появлялась в своей квартире, предоставив грубым мужчинам вершить закон, в ее, Ниночкиных интересах. Вскоре ухоженное жилище врача стало как-то жутко напоминать застенки гестапо, где вторую неделю Витальку околачивали словно грушу. Весь красно-желто-зеленый, в гамме светофора, с юным щербатым ртом, как у первоклассника, взмолился, наконец, Виталий нечеловеческим голосом, а голосом, скорее, золотой рыбки из сказки А.С. Пушкина: