Текст книги "Однажды в Одессе-2"

– Жанна, у меня к тебе просьба – первая и последняя, – резко начала Ольга.

Жанна сразу потеряла интерес к мелким, научно-медицинским записям в журнале и уставилась на Ольгу с таким неподдельным вниманием, будто ее долго молчащая лабораторная мышка вдруг заговорила. Да заговорила не на родном, русском языке, знакомым ей с детства, а на полинезийском, который никогда не звучал ни в этих стенах, ни даже в стенах соседних, больничных. А уж там какие только языки и наречия не прозвучали.

– Что значит – последняя? – спросила она и даже вышла из-за стола навстречу Ольге, совсем не ожидавшей, что слова «последняя просьба» произведут на кокетку-лаборантку такую сильную, и где-то даже неадекватную реакцию.

– Последняя потому, что я ухожу, – призналась Ольга.

Лаборантка стала еще заинтересованней и ближе. В глазах ее появилось искреннее удивление. И даже промелькнула тревога, связанная, по-видимому, с нежеланием расставаться с малознакомой сотрудницей, без которой жизнь ее довольно сильно оскудеет.

Ольга не стала анализировать, чем вызвана такая реакция. Через минуту она ей показалась адекватной. И даже приятно стало оттого, что хоть кому-то не хочется, чтобы она уходила, хоть кто-то не хочет расставаться с ней. Этой малости оказалось достаточно для измученной психики, Ольге захотелось заинтересованности, участия и хоть намека на сострадание.

В Жанне как раз появилось всего понемножку: и вроде сострадает, в меру, и заинтересована, как-то даже чуть больше меры, и как будто даже взволнована.

– Ты что?! Как уходишь? А Сергей Дмитриевич знает?

– Знает… – забывшись, призналась Ольга, думая о своей любви. Потом быстро поправилась, – Нет, не знает еще. Но это ничего не меняет. Я все равно уйду отсюда.

У Ольги начали обиженно надуваться губы, она чувствовала, что если они сейчас же не перейдут на тему, далекую от Сергея Дмитриевича, то она разревется прямо перед зазнайкой лаборанткой, которая еще совсем недавно так похвалялась своей грацией, своей ухоженностью и сексапильностью. Которая еще не вполне созрела до состояния душевной подруги и добровольной «жилетки» для слез.

Но Жанна менялась прямо на глазах, становясь всё более душевной, заинтересованной, мягкой, быстро натягивая на себя просторную рясу духовного отца-наставника, под которой уже поддета желеточка для слез.

– Господи, да что случилось? Это что, личное? Но Сергей Дмитриевич тебя не отпустит… Ты плачешь? Оля, что случилось? Ну, не плачь, расскажи, что с тобой?

Не плакать Оля уже не могла. «Он не отпустит! Конечно, как же! Не отпустит! Да он и не заметит, что меня не стало…» Как не крепилась, но слезы потекли без разрешения. И таким облегчением повеяло от доброго участия совсем не зазнайки Жанны, что Оля захотела рассказать ей всё! Всё, что рассказывала Барбаре в приступах отчаяния, и может даже рассказать чуть больше.

Новая подруга от Олиных слез стала совсем другой, она стала милой, простой, близкой. От нее не исходила глубоко скрытая, очень глубоко скрытая, неясная угроза, которая исходила от Барбары даже в минуты ее материнской нежности и отцовской заботы. Угроза не позволяла назвать дружбу с Барбарой настоящей, искренней. А Жанна вмиг расположила к себе замученную рабу любви и одиночества. И растаяв от участия, замученная раба начала без стеснения оголять душу:

– Я больше не могу здесь оставаться. Знаешь, Жанна, я просто боюсь, что не выдержу когда-нибудь и сойду с ума… – смело делилась Ольга страшной тайной.

А Жанна все сильнее волновалась и всем своим видом приглашала Ольгу не стесняться и посильнее обнажить перед ней душу:

– Да что ж такое ты говоришь? Я ничего не понимаю. Чего ты не выдержишь? Что тебе у нас не нравится? Где ты еще найдешь такие условия для зарабатывания денег? Зарплата отличная… Где тебе будут столько платить?! А полное обеспечение, а комната бесплатно, и на дорогу тратиться не надо… Смотри сколько плюсов. Денег накопишь, жуть! Ну и пусть, что пока ты новенькая тебе нельзя выходить в город. Что ты там забыла? Мужиков? Ночные приключения?

– Я там ничего не забыла. Всё, что мне нужно… – она помедлила чуть-чуть и поняла, что сказать должна, иначе действительно сойдет с ума, – это любовь. Всё, что мне нужно – находится здесь… Я люблю Сергея… Дмитриевича. Вот так.

И вот уже ее любовь совсем ни тайна, а достояние двух человек, не считая отравившейся Барбары и сошедшей с ума Татьяны. От Жанны Ольга ждет многого, она ждет от нее долгих разговоров на больную тему; она ждет от нее похожих примеров из жизни подруг; советов, которые все как один можно сразу же забыть, что бы ни загружать память, но которые вселяют хоть какой-то оптимизм. Она ждет от нее расспросов. Она чувствует инстинктивно, как больное животное, что ей надо выплеснуть на кого-то скопившиеся внутри больные эмоции. Они как яд, они отравляют изнутри.

И девушки действительно говорили много. Жанна слушала и спрашивала. И опять внимательно слушала довольно банальную историю о том, как кто-то любит, а его, наоборот, не любят. У Жанны как будто не было важнее дел, чем заботливо утирать Ольге слезы, текущие по щекам весело, бурно, как весенние ручьи.

– И ты ему сегодня сказала, что любишь?

– Да-а-а! – ревела Ольга.

– А он что?

– Ничего! – заходилась несчастная в плаче.

И Жанна поняла, что пора кончать истерику, еще чуть-чуть и Ольга будет биться в конвульсиях обо всё подряд и поколотит в запале все стеклянные предметы в лаборатории. А с дуры какой спрос? Жанна побежала к стеклянному шкафчику за чем-то успокаивающим, набулькала резко-пахнущих 20 капель в рюмочку и дала выпить Ольге, опухшей и покрасневшей от слез. Та покорно проглотила и продолжила плакать.

– Ты так сильно его любишь? – с сочувствием пытала разволновавшаяся Жанна.

От волнения щеки ее порозовели, глаза заблестели, и она, в сравнении с зареванной жертвой любви, смотрелась очень выгодно.

– Мне, кажется, я люблю его так сильно, так невозможно сильно… Так любить нельзя! Я ведь не смогу без него, – вдруг перестав плакать, спокойно и осмысленно призналась Ольга. И потом после короткой паузы добавила. – И ни я одна такая… – Оля задумалась глубоко и, разговаривая как будто с собой, тихо продолжила, – Татьяна, Нина, я…

– Так ты всё знаешь?! – вырвалось у Жанны.

Оля ее не услышала, она продолжала не спеша разговаривать с собой:

– Но я не хочу как Татьяна… я не хочу как Нина… Неужели нельзя по-другому?

От Барбары молоденькая Жанна отличалась излишней впечатлительностью, отсутствием выдержки и некоторой болтливостью, свойственной ее несерьезному возрасту. Но Нина Эдуардовна ушла из лаборатории так стремительно, что достойную замену найти ей вот так сразу не смогли. Нашли, что есть и заменили, чем смогли.

– Неужели нельзя по-другому?! – с надрывом спросила Ольга, обращаясь уже непосредственно к Жанне.

– Да почему же нельзя?! Эта серия препарата не дает уже таких побочных эффектов! Его можно дозировать…

Внезапно Жанна умолкла. Она метнула испуганный взгляд на дверь, на Ольгу, потом опять на дверь. И замер взгляд на Ольге. Взгляд был внимательный, сосредоточенный, и очень испуганный, совсем как у той подопытной мышки, распятой на лабораторном столе перед болезненным, но очень важным научным экспериментом. Хорошенькая и независимая чего-то сильно боялась, и только Ольга могла ее или еще сильнее напугать или разрешить вздохнуть свободно.

Тяжелую паузу заполнила Ольга, думающая о своей любви:

– Этот «препарат» очень трудно дозировать…

«Так она всё знает! – обрадовалась Жанна тому, что не выдала по неосторожности военную тайну. – Ой, ну и, слава богу, а то бы мне голову оторвали! А говорили, что для чистоты эксперимента не надо посвящать… Ну, значит, посвятили, меня не спросили. А так даже легче будет с ней работать, а то я врать не умею совсем».

И она принялась разговаривать с Ольгой на чистоту, как с посвященной:

– А я говорю, ты ошибаешься, мне лучше знать. Это первые серии препарата имели необратимые последствия. И действовали они очень сильно и не всегда предсказуемо. Да и на общее состояние организма не всегда оказывали положительное влияние. А если честно, так ужасно действовали… Вон, Татьяна во что превратилась, – Жанна судорожно передернула плечиками, вспоминая безумную жертву первых серий некачественного препарата.

Если бы у Ольги не так сильно опухли от слез ее выразительные глаза – болтливая лаборантка заметила бы в них изумление и большой-большой вопрос: «Как, и ты тоже сошла с ума, милая Жанна?!»

Но глаза у Ольги превратились в узенькие щелки, через которые не видно было изумления и большого-большого вопроса.

Удивлялась Оля до того момента, пока условно сошедшая с ума лаборантка не заговорила про Татьяну. Еще ничего не понимая, не видя связи между Татьяной и своей бедой, Ольга убрала из глаз большой-большой вопрос и постаралась повнимательнее вслушиваться в полунаучный бред про какой-то дурацкий препарат, так сильно испортивший бухгалтершу Татьяну.

Теперь Ольга тщательно подбирала слова. Не зная главного – она старалась подобрать самые нейтральные, самые общие, чтобы не спугнуть болтушку:

– Да, Татьяна совсем нехороша, – донесла она до Жанны неоспоримую истину.

И Жанна, окончательно успокоившись, начала делиться с подопытной, как с равной, секретными сведениями:

– Татьяна еще ничего, ей как бы повезло, – рассказывает Жанна, чуть понижая голос от волнения, – а вот до нее двое испытуемых вообще умерли.

– Можно подумать, что Татьяне повезло по сравнению с ними, – не удержалась и зло вставила бухгалтерша Ольга, не разделяя эйфории одержимых фанатиков-ученых, уверенных, что цель оправдывает средства ее достижения.

– Да, конечно, и ей не повезло, – легко согласилась Жанна – научный сотрудник, который ради достижения научных результатов готов на большие жертвы, среди своих испытуемых. – Но ведь кто-то должен пробовать на себе. На собачках да на мышках нельзя, они же не могут любить, так как люди. А Татьяну предупреждали, ей за это очень хорошо заплатили. Она ведь раньше деньги больше всего на свете любила, теперь вот… Потом, правда, перестали предупреждать, потому что когда человек знает – он начинает больше сам себе внушать: люблю, люблю, жить не могу! Нарушается чистота эксперимента, – ввернула Жанна чужое выражение. – А потом видно опять стали предупреждать… некоторых, – поправилась она, уже убедившись в том, что Ольгу предупредили.

А Ольге надо было срочно осмыслить, свалившуюся на нее невероятную, научную и безумную информацию. То, что ей бормотала раскачивающаяся на металлической сетке сумасшедшая Татьяна, можно было не воспринимать всерьез, как впрочем, Ольга и сделала спустя немого времени. Но когда-то же самое, только более внятно и более подробно ей бормочет вполне нормальная кокетка и зазнайка Жанка… Нет, это уже бредом нельзя назвать! И отмахнуться тоже никак нельзя. И надо еще постараться не проговориться о своей полной непосвещенности в этот занятный эксперимент. И надо обозначить для себя свое участие в этом занятном эксперименте.

Болтушка-Жанка отвлекает Ольгу:

– А я не знаю про себя, согласилась бы я на такое или нет. И даже речь не о деньгах, которые дадут за эксперимент. Я вот не знаю, хотела бы я так сильно кого-то полюбить? По-моему это своего рода болезнь, даже та, нормальная любовь, без допинга, похожа на болезнь. А уж эта! Нет, прошу покорно, я не хочу, – и снова Жанна посмотрела на Ольгу как в тот, первый раз: и с научным интересом, и с жалостью, как на несчастную лабораторную мышку, страдающую ради прогресса.

Сейчас Ольга еле сдержалась, что бы ни ударить девушку, которая только что вытирала ей крупные слезинки. Она еле сдержалась, что бы ни треснуть кулаком по миленькому озабоченному лицу. «Сука! Если ты все это специально выдумала – я тебя убью! А, если не выдумала – тем более убью!»

Ольга быстро встала со стула и отошла к окну, глаза уже могли ее выдать даже в таком, опухшем виде. Ей надо взять тайм-аут, ей надо собрать разбежавшиеся, непослушные мысли. И хоть немного помолчать.

А ведь шла она сюда вполне обыкновенной девушкой, а никакой-нибудь лабораторной мышкой. И шла она за сумкой, что бы уложить туда свои вещи и сбежать от Сергея, от неразделенной любви к себе домой. Но где дом у лабораторной мыши? Известно где. В лаборатории.

За окном всё та же безрадостная картина больничной зимы. И даже солнца луч не пробивается сквозь пелену чего-то серого и безнадежного. И кругом идет голова. И уже не только от любви, которая не знает выхода. Добавила кружения разговорившаяся подружка Жанна. Вот теперь-то Ольга может ее так называть – все признаки девичьей дружбы на лицо.

«А сумка, кажется, мне не пригодиться… На кой черт мне сумка, если тут такой эксперимент с моим участием!» – тоскливо подумала Ольга. И все-таки она не могла полностью поверить младшему научному сотруднику и своей подруге Жанне. Ну не могла и всё! Глупо, несерьезно, невозможно. Ей очень хотелось, чтобы на дворе стояла весна, где-то самый конец марта, а точнее – начало апреля. Еще точнее – 1 апреля. Ей так хотелось дурацкого розыгрыша, с дурацким смехом в финале, что она даже обернулась посмотреть на календарь, хотя перед глазами, за холодным окном еще вовсю лежал свежий январский снег.

– Зачем всё это? – спросила растерянно Ольга.

Она плохо понимала, что конкретно имела в виду: унылую, злую зиму; больничный корпус, где никогда не выздоравливают больные; свою неразделенную любовь или чудо-препарат, дающий людям то, что им может дать сама природа, абсолютно даром и без таких побочных эффектов.

У Жанны, занятой научным экспериментом, мысли работали только в одном направлении, в направлении эксперимента.

– Здрасте, – обиделась она за свое детище. – Как это зачем?! Ты как будто ничего не знаешь о великой силе любви. С помощью любви можно свернуть горы.

– А Сергею это зачем? Зачем ему сворачивать горы с помощью… с помощью химии? С его данными можно валить горы и так.

Жанна все сильнее распалялась, видя, как мало заинтересована подопытная Ольга в необходимости создания данного препарата, без которого миру грозит что-то страшное. Что именно грозит, пока не ясно, но мир буквально пританцовывает от нетерпения, вожделения и ожидания.

– Сергей Дмитриевич здесь совершенно не при чем… то есть, нет, он-то как раз и при чем – это он является разработчиком и, так сказать, духовным отцом проекта. Но ты мелко мыслишь – он же ни для себя создает препарат любви, он действительно может и так влюбить в себя хоть кого. И это тебе еще повезло, что твоим объектом стал он, а не какой-нибудь тупой санитар из того корпуса, – она мотнула разноцветной головой в сторону больничных стен, за которыми тихо метались потерянные души.

И снова у Ольги появилось крепкое желание разбить лицо словоохотливой «подруге». Желание пришлось в себе убить: «Пока нельзя, пока не время. И, вообще, крашеная, похоже, много пила на Новый год и совсем не закусывала, от этого у нее разыгралась фантазия», – так и не веря до конца в чудеса, творящиеся в обычной с виду лаборатории, думала Ольга. Она стояла к Жанне спиной, отрешенно глядя в унылое окно, и слушала бред многопьющей лаборантки. Ее рассказ чаще казался всё-таки бредом, а не научным докладом о грандиозных достижений полуподпольного научного коллектива.

– Да, в Сергея Дмитриевича можно влюбиться и так, – с готовностью подтвердила Жанна. – А как влюбиться в нужного человека, если он старый, страшный и хромой? Или как заставить нужного человека полюбить себя? Вот задача, которая порой просто не выполнима. Возьмем Аркашу – объект Нины Эдуардовны. Ничего особенно из себя не представляет, так смазливый мужичок и всё, простой и пустой, как бочка. Травиться, я уверена, из-за него никто бы не стал, если бы не препарат. А Нина Эдуардовна стала… Тут, конечно, наша недоработка. Нельзя было пускать это дело на самотек и выбирать объект на стороне. Всё должно было быть под контролем, под постоянным присмотром, и в стенах корпуса, чтобы вовремя скорректировать, изменить дозировку, если что… Так, что тебе повезло больше всех, Оля – мы всегда рядом, – обрадовала Жанна свою пригорюнившуюся подругу-мышку.

Когда младший научный сотрудник начинал связывать воедино Ольгу и этот поганый препарат – лабораторная мышка превращалась в бешеную крысу, готовую искусать, изодрать в клочья своих научных мучителей и заодно побить все склянки с сильно действующим чувством. Но ей пока надо изображать из себя добровольную дуру, страдающую ради… А чего ради, собственно, она страдает? В чем смысл создания препарата синтетической любви?

– И кому нужно ваше открытие? Думаете, все поголовно начнут принимать его как витамины, весной и осенью, для профилактики психозов? Или лечить им насморк, в качестве отвлекающего средства, чтобы приятней было болеть?

Ольга задала эти нейтральные, мало интересующие ее вопросы специально, что бы отвлечь внимание от себя. А пока Жанна будет пространно отвечать на них, Ольга успеет хоть немного успокоить нервы и погасить злость бешеной крысы, жаждущей научной крови.

– Ой, ты напрасно иронизируешь! Мы, разумеется, не будем реализовывать его через аптечную сеть. И врачи сельских поликлиник не будут его прописывать как средство от импотенции, хотя про это с уверенностью говорить не буду, может быть, и станут. Но только уж не каждому, поверь. А вот то, что в массовую продажу он не попадет – это точно. Тут уж без сомнений.

– Какая жалость, – деланно расстроилась Ольга. – А как же бабушки, которые захотят влюбить в себя молоденьких мальчиков?

– Если у бабушки есть денежка – найдется для нее молоденький мальчик и без нашего препарата. Не проблема.

– А если у бабушки нет денежек, а мальчика всё же хочется? – не унималась Ольга, стараясь переключиться на чужие проблемы, что бы своя отпустила хоть на время.

– А если нет – то пусть бабушка не сходит с ума и любит своего дедушку, – теряя терпение, объясняла Жанна простые вещи.

– Так для какого же черта придуман ваш… наш препарат?!

– Во всяком случае, не для таких бабушек и дедушек. Наш покупатель – состоятельные деловые люди, для которых строго направленная и дозированная любовь – это мощное средство для достижения своих целей.

– О, боже, как можно всё опошлить. Низкие ничтожные люди… – разочарованно протянула Ольга, страдающая оказывается не ради прекрасного чувства, хотя и синтетического, а ради чьих-то больших денег, амбиций, корыстных целей.

А Жанна, не чувствуя издевки продолжала расхваливать продажную искусственную любовь:

– Как ты думаешь, на что способен, допустим, директор банка ради своей секретарши? Да ни на что он не способен, пока не попробовал из ее рук розовых капелек, почти не имеющих ни запаха, ни вкуса.

– И каждой секретарше по карману ваш препарат? – ехидничала подопытная мышка.

– Секретарше не по карману, а вот директору конкурирующего банка очень даже по карману. Да он может обойтись и без секретарши – сам подольет тому капелек…

Жанке стало смешно. Ольге всё равно не очень. Не потому что ей было жалко потерявшего покой и ориентацию несчастного директора первого банка, – ей в корне не нравилась сама идея превращать из чистого и светлого, почти волшебного чувства грубое средство для достижения самых разных и, скорее всего, низких и очень низких целей. К высоким целям народ стремится как-то вяло. За высокие цели он не желает платить бешеные бабки. А капельки те розовые, похоже, будут с каждым новым днем расти в цене, пропорционально их победному шествию по деловому миру. Но больше, чем сама гнусная идея использования любви не по назначению, не нравилось Ольге свое принудительное участие в осуществлении этой идеи. Опять же, всё это с поправкой на то, что чудо-изобретение не является последствием бурных возлияний на Жанкин организм, который не смог справиться с мучительно долгими праздниками. И Ольге уже в который раз хотелось спросить у раскрашенной лаборанточки – не выдумка ли все это? Не розыгрыш фантазии? Но как спросить, когда она с ней вместе участвует в этом презабавном эксперименте? Правда, участие у них не равноправное.

От глубоко научных разговоров Ольга устала так, что ей расхотелось бежать куда-то, двигаться вообще, и даже думать больше не хотелось. Ей теперь хотелось одного – закрыться в своей комнате и отоспаться там лет 10, и чтобы открытие века случилось без ее участия, а еще лучше, что бы весь этот разговор ей только приснился. Да, нет, еще бы лучше было, что бы и весь этот дурдом ей только снился.

– Знаешь, Жанн, мне что-то нехорошо. Я пойду, прилягу, а когда отлежусь – то хоть до ночи буду баланс сводить. А сейчас я просто ноль. Тупой и сонный ноль.

Опять Жанна поменялась в лице, но сейчас она уже не прятала своего научного интереса к белой мышке с изумрудными глазками.

– Так, а почему тебе не хорошо? И что конкретно тебя беспокоит?

«Беспокоит меня то, что я не могу дать тебе в глаз», – честно призналась Ольга. Но призналась только себе и еще порадовалась тому, что думать можно всё, что хочешь – никто и не узнает.

А вслух начала сочинять:

– Да я не знаю, что конкретно. Общее состояние паршивое, как будто по мне трактор проехался, ну шучу, шучу. Просто спать хочу, в сон клонит. Может, просто не выспалась, может погода действует – зима…

Но Жанна была начеку, она не хотела повторения прежних ошибок, тем более Ольгу, как исследовательский материал, очень берегли. За ней наблюдали уже давно, собрали столько бесценных анализов и потерять ее никак нельзя.

– Нет, давай уж будем серьезнее относиться к твоему здоровью, ты теперь достояние общественности. Я сейчас схожу к Сергею Дмитриевичу и доложу ему об изменениях…

– Нет! – почти закричала Ольга.

Жанна легонько вздрогнула от ее крика, но к дверям не пошла, остановилась в ожидании.

Ольга торопливо начала ее переубеждать:

– Да зачем ему докладывать о такой ерунде. Если у меня, к примеру, живот вспучит – ты тоже побежишь ему докладывать? А если я не дай бог, икну два раза. Давай переполох по каждому пустяку устраивать, а потом уже на серьезное никто внимание не обратит. Ты знаешь эту притчу? – без перехода, с нажимом спросила Ольга.

– Нет, – немного растерянно и виновато призналась Жанна.

Ольга ее тоже не знала, но зато она завладела вниманием противника и немного сбила его с толка. А суть притчи пусть пока останется загадкой. Ее Ольга придумает как-нибудь на досуге.

– Ну да ладно – притча будет в другой раз. Сейчас мне надо часа два тишины и покоя, что бы я могла избавиться от простой сонливости, вызванной погодой, недосыпанием… Я понятно объяснила, – строго спросила Ольга, как будто это она вела эксперимент и была тут самой-самой главной.

С Барбарой у нее так бы не получилось. Барбара бы схватила ее за волосы и потащила к Сергею Дмитриевичу на допрос. Да Барбара бы никогда и не проговорилась, язык у нее был всегда под контролем, под надежным сейфовым замком.

На Жанну строгий тон подопытной мышки подействовал так, как того и хотела осмелевшая мышка, временами становящаяся крысой. Ольга казалась ей старше, в чем-то опытнее, и она могла убеждать голосом. Первый раз она легко ее убедила не ломаться и быть попроще, когда разговор шел про отравившуюся Нину Эдуардовну. И во второй раз Ольга смогла настоять на своем. Что нисколько, впрочем, не расстроило умевшую иногда подчиняться Жанну, но зато очень приободрило любящую подчинять Ольгу.

Из лаборатории Ольга уходила и в самом деле немного больная. Новость про эксперимент хоть и казалась шуткой, но имела оглушающее воздействие на психику, тем более до этого у Ольги было очень трудное и безрезультатное объяснение в любви. И то и другое сильно ударило по мозгам, которые истерично визжали и просили передышки в виде глубокого сна. И чтобы тихо, и не шуршать! И никаких сновидений.

На своем рабочем столе в бухгалтерии Ольга написала извинительную записку и просила оставить ее в покое до лучших времен. Они, эти лучшие времена обязательно настанут, как только прояснится ее затуманенная голова.

В самый разгар трудового дня она закрылась в комнате, упала на кровать вниз лицом. Хотела, как обычно поплакать, но не смогла, не плакалось. Надоело. Тогда она постаралась забыть всё, что слышала сейчас в лаборатории от Жанны, всё, что слышала до этого в своем кабинете от Сергея Дмитриевича, и тем более забыть всё, что ей когда-то наболтала свихнувшаяся от жадности предшественница ее, прекрасная Татьяна.

«Она ведь раньше деньги больше всего на свете любила…» – плюя на строгий запрет, вспомнила Ольгина голова. И Жанночку не гложет совесть за исковерканную экспериментом человеческую душу, пускай и жадную до денег.

– Да ты сама свихнулась от важности, – продолжала Ольга тихий диалог с отсутствующей Жанной. – Специально перебралась сюда, чтобы быть к своим поближе, чтобы было, кому рассказывать свою научную абракадабру. Там, за оградой такой бред нести боишься, а тут тебя слушают…

Сон оборвал тихий монолог сомневающейся Ольги, она засыпала почти уверенная в том, что Жанка врет и бредит. А проснулась через три часа уверенная в том, что разговор в лаборатории ей просто приснился. «Приснится же такая ерунда», – со вздохом облегчения обычно говорят люди, проснувшиеся после тяжелого, но довольно реалистичного сна, где за ними долго и нудно гонялся какой-нибудь противный маньяк с бензопилой «Дружба».

Примерно так же вздохнула Ольга после лечебного сна: «Конечно, Жанка врет, стерва. И врет нагло. Ну, ничего, я ей припомню этот эликсир любви! Ничего, земля круглая, подкатится еще… Я тоже придумаю для нее какой-нибудь жуткий розыгрыш с трепанацией черепа».

Но розыгрыш для Жанки никак не придумывался, все мысли направлены только на того, который, как показалось Ольге, специально избегает встреч. Она хочет видеть его чаще, он нужен ей как воздух. Но он не позволяет ей надышаться им вдоволь. Хотя бы просто надышаться, не говоря уже о каких-то плотских утехах, без которых прожить гораздо легче, чем без воздуха.

Нехватка этого воздуха в одно совсем не прекрасное утро сподвигла Ольгу на отчаянные зарифмованные строки, которые она нацарапала прямо на бланке счет-фактуры, одним духом, без мучительной работы с ямбом, даткилем, хореем и даже с амфибрахием:

 
«Полгода знаю.
Полгода люблю.
Временами страдаю.
И снова живу.
О будущем не мечтаю.
Признаний не жду.
То хожу,
То летаю.
Я полгода в плену…
 
 
И двери открыты.
И можно бежать.
Но я на свободе
Разучилась дышать».
 

И ее уже не шокировала способность выражать свои страдания в стихах. Ее больше шокировало то, что она действительно разучилась дышать на свободе. Ее не манило за толстые стены сумасшедшего дома, ей не хотелось свободы и разнообразия, ее не влекли новые впечатления, она не нуждалась в новых знакомствах, ей не хотелось ничего нового. Она привыкла жить в добровольных застенках, она не рвалась на волю, на широкие просторы, на свежий ветер. Ее даже не надо было сторожить.

Тихо, без помпы отметила Ольга неоднозначную дату – полгода в добровольном плену. За это время можно забыть о прежней вольной жизни. За это время можно привыкнуть к несвободному образу жизни. И Ольга забыла и привыкла и не хотела бежать за ворота, где ей нечем было дышать.

Об откровенном и довольно содержательном разговоре Жанны с подопытной мышкой, Сергей Дмитриевич так ничего и не узнал. У лаборантки не было повода рассказать о нем. А Ольга старалась сохранить в тайне свою внезапную посвященность в эксперимент над собой, в котором многое оставалось для нее неясным и неправдоподобным. Она так до конца и не поверила несерьезной девчонке с крашеными волосами.

Двери клиники, и правда, казались открытыми. Ольгу никто не караулил: Сергей Дмитриевич не приставлял к ней охранников и не сажал ее на цепь, как дворового пса. Любовь держала ее покрепче любых цепей, она была надежнее любых охранников, которых можно подкупить, усыпить, в конце концов, просто убить, если они окажутся не сговорчивыми или не пожелают засыпать после убойной дозы снотворного.

Больничный двор стал привычным местом прогулки добровольной пленницы. Лаборантка Жанна стала единственной подругой, заменившей Ольге уснувшую Барбару. Разговоры о неразделенной любви стали постоянной темой неторопливых бесед во время обеденного перерыва и после работы, если Жанна по просьбе Ольги задерживалась с ней на часок-другой.

Ни раз внимательная научная сотрудница предлагала Ольге чуть снизить дозировку препарата, который она теперь пила открыто, а не с чаем, как раньше, отчего он был несколько тухлый на вкус. Но так как без разрешения Сергея Дмитриевича этого делать нельзя – то Ольга всегда энергично отказывалась, убеждая Жанну, что ей и этого чертовски мало, хотелось бы побольше, да вот боится уничтожить весь запас дорогостоящего препарата.

А главный экспериментатор, уверенный в Ольге, как в самом себе, не тратился на плечистых охранников, не сажал ее на массивную цепь, как дворового пса. Он вообще не делал ничего, чтобы удержать Ольгу возле себя. Он спокойно наблюдал за ходом эксперимента, видя, что эксперимент удался.

Подопытная Ольга была уже готова на любые жертвы ради своего объекта, она согласна отдать почки, слить всю кровь, отдать ему всё, что у нее есть, предать и убить всех, кого он попросит. А это именно то, что и требовалось от нежного изобретения.

Самочувствие подопытной не вызывало никаких опасений, а следовательно эксперимент можно считать удачным и в скором времени переходить к его второй и заключительной части.

После нечаянного посвящения, Ольга практически забросила работу – и, удивительное дело, её всё равно держали в бухгалтерии, как будто она есть самый незаменимый работник, без которого весь Блок А рухнет в одночасье.

Сергей был где-то рядом, в одном здании с ней, но виделись они в неделю раз, не больше. И то, лишь в том случае, когда Ольга сознательно задерживала срочные отчеты или делала в них такое количество исправлений, что они становились похожи на картины абстракционистов. Тогда лишь главный врач звал ее к себе и сдержанно ругал за вредительство. «Он мог бы меня выгнать в два счета за ту кашу. Я подвожу его каждую неделю. Но он меня не гонит…»

И Ольга находила свое объяснение такому лояльному отношению строгого и не всегда справедливого начальника к нерадивому служителю бухучета. Объяснение было очень приятное и обнадеживающее – он просто любит! Да, любит, неадекватно, по-своему, но все же любит. А эта мысль была способна вытеснить из Ольгиной головы все остальные мысли: о работе, об эксперименте, о подруге Светлане и о синеньких капельках, которые так просила сумасшедшая Татьяна. Сама Ольга о синеньких капельках даже и не помышляла. Она не хотела избавляться от любви, как будто это был её больной ребенок: плохо, трудно, больно, но выкинуть его никак нельзя.