Текст книги "Лихо ветреное"

Она сердито отказалась перекусить, молча посмотрела на Катьку в свадебном платье, которое Елена Васильевна закончила еще вчера, потом сердито сказала: «Черт, не бывает таких красавиц», – и пошла спать, слыша за спиной смех Катьки и Томки и гордое хмыканье Елены Васильевны.

И только в субботу утром она перестала сердиться и вообще забыла, почему сердилась. В субботу утром ее разбудили дети – с шумом, с визгом, с дерганьем за руки, с трепанием за уши, с Манькиным рычанием: «Мама пр-р-риехала!», с Аленкиным смехом… С громким Аленкиным смехом! Они так неистово радовались, что Зоя опять чуть не рассердилась на себя за то, что дети так редко ее видят. Но тут же заразилась их радостью, и для начала тоже немножко пошумела, поорала, порычала «Мар-р-рия», похохотала и покружила Аленку, во все горло распевая «Красавиц много есть на свете, но лучше нашей не найдешь» на мотив «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов». И дальше все было очень хорошо, а что там суета какая-то с одеванием невесты, украшением машин лентами и выволакиванием столов на лужайку перед домом, – так это с ума все посходили, что лично нас ни в коей мере не касается. Правда, к часу Елена Васильевна пришла к ним на берег фигурной лужи и строго заявила, что пора одеваться, позвонили, что Катька уже вышла замуж и через полчаса будет здесь. Досадное недоразумение посреди хорошего дня. Ну что ж, одеваться так одеваться, хотя, конечно, голопузыми жить в сто раз интересней… Но и из этого досадного недоразумения нечаянно получилась радость. Большая радость! Аленке почему-то оказалось маловато платьице, которое еще две недели назад было великовато. Сначала Зоя даже не поняла, в чем дело, – после стирки оно село, что ли? Что Манька в момент вырастает из всех своих одежек, – к этому она давно привыкла. Но чтобы Аленка так быстро, всего за две недели… Зоя отловила суетящуюся вокруг столов Елену Васильевну и таинственно прошептала:

– Аленке платье маловато… Можете себе представить?!

– Конечно, – строго сказала Елена Васильевна. – А чего вы ожидали? Ребенок растет. Ничего, через пару дней я ей новенькое докончу уже…

Ребенок растет! Вот так! А чего вы ожидали? А мы ожидали именно этого! Аленка выросла почти на два сантиметра! И даже немножко тяжелее стала! Конечно, не так, как Манька, но ведь это и не обязательно, чтобы сразу!

Когда приехала свадьба и целая толпа машин с гостями, и все кинулись поздравлять молодых, Зоя тоже кинулась поздравлять, а когда поздравила, тут же потихоньку сказала Катьке:

– Аленка за две недели выросла! Представляешь?

– Ну и правильно, – рассеянно ответила невозможно красивая Катька в невозможно красивом платье, улыбаясь направо и налево. – Еще за две недели еще вырастет.

Тогда Зоя нашла Томку и сказала про Аленку ей. Томка вообще отмахнулась на бегу:

– Не бери в голову. Все в пределах нормы.

Что хоть она имела в виду? Или пьяная уже, что ли? Тогда Зоя подошла к Катькиной матери и поделилась новостью с ней. Надежна Марковна, сидящая в тенечке на веранде, улыбнулась вроде даже покровительственно:

– Ах, Зоя, все дети растут. Растут, растут, а потом вырастают…

В соседнем кресле шевельнулась немолодая медсестра, оторвалась от затрепанной книжки и сварливо заметила:

– Вырастают и от рук отбиваются.

Ай, ну их. Никто ничего не понимает. Надо Федору сказать.

Федор, как по заказу, вынырнул навстречу из-за дома – в парадном костюме и с Манькой под мышкой. Парадный костюм Федора и Манькино платье были совершенно мокрые и безнадежно угвазданные землей и зеленью. Федор сердился и обещал кого-то сейчас выпороть, Манька хохотала и дрыгала ногами.

– Дети вырастают и отбиваются от рук, – с печальной укоризной объявила Зоя. – И это на свадьбе моей подруги! Стыдно, девушка.

Манька перестала хохотать и дрыгать ногами, потаращилась из-под мышки Федора и наконец торжествующе заявила:

– Федор-р-ру все р-р-равно штаны малы! Он выр-р-рос!

– Молчи уж, чудовище, – сердито буркнул Федор. – Я бы еще целый семестр их спокойно протаскал… Зой, с Аленкой Серый и Браун, там, у бассейна… Придется Марию раздеть, все равно она в чем угодно куда-нибудь влезет. Самому раздеться, что ли?..

– Федь, а ведь Аленка тоже выросла, ты знаешь?

– Ага, – отозвался Федор, направляясь в дом. – И поправилась почти на полтора килограмма. Через неделю еще взвесим.

Похоже, эту новость давно все знают. Все, кроме нее. Главное – позавчера даже не сказали ничего. Зоя вздохнула и пошла к фигурной луже.

На надувном диване возле фигурной лужи сидел Серый и задумчиво рассматривал свои ноги – штаны у него до колен были заляпаны зеленью и землей. Аленка сидела на плечах Павла Брауна, который топтался возле старой яблони. В развилке ствола старой яблони сидел котенок, свесив хвост и голову, и с интересом наблюдал за происходящим внизу.

– Пойду переоденусь, – нерешительно сказал Серый и поднялся. – Или совсем раздеться, что ли? Так ведь сейчас за стол позовут. И фотографировать еще будут… Ладно, я рубашку снимать не буду.

Зоя представила его в белой рубахе с галстуком и в широких цветастых трусах – и засмеялась. И Серый засмеялся, махнул рукой и ушел.

– Мама, – позвала Аленка с высоты. – Я Зойченьку никак достать не могу. Пусть Браун тебя поднимет, а ты достанешь.

– С какой стати Браун меня поднимать будет? – недовольно начала Зоя.

Но Павел Браун уже шагнул от яблони, посадил Аленку на диван и подхватил Зою большими коричневыми руками. И все это – за одну секунду. Там, в прихожей своей квартиры, Зоя была совершенно уверена, что в любой момент может увильнуть от его больших коричневых рук. Сейчас она даже понять не успела, как это вдруг оказалась сидящей на его плече, а ей в глаза из развилки ствола старой яблони с интересом смотрит котенок.

– Мама, ты Зойченьку за шкирку бери, а то поцарапает, – деловито подсказала Аленка.

Зоя, как ей и было велено, взяла котенка за шкирку – и опять не успела понять, как оказалась сидящей уже рядом с Аленкой на диване. Павел Браун стоял в паре шагов и с интересом рассматривал лопухи у тропинки к дому.

– А почему Зойченька? – растерянно спросила Зоя, потому что вроде бы надо было что-то говорить. – Наверное, Зайчонок, да?

– Нет, Зойченька, – сказала Аленка и забрала у нее котенка. – Потому что все время наверх лезет. И по ковру, и по дереву… Все время! Обязательно ей надо до потолка долезть. Или до неба. Понимаешь? Она даже не думает, что тут люди за нее переживают. Безобразие.

– Ага, – согласилась Зоя. – Безобразие. Понимаю. Солнышко, а кто это имя кошке придумал?

Павел Браун быстро глянул на нее, сделал индифферентное лицо и опять уставился на лопухи.

– Никто не придумал, – удивилась Аленка. – Это ее собственное имя. Правда, красиво? Почти как ты.

– Красиво, – согласилась и с этим Зоя. – И даже красивее, чем я.

– За стол зовут, – осторожно подал голос Павел Браун. – Надо идти. Свадьба все-таки.

– Надо, – и с Павлом Брауном Зоя тоже согласилась. – А то люди переживать будут, а мы об этом даже не думаем. Безобразие.

Павел Браун вдруг засмеялся, потерял всякий интерес к лопухам, шагнул к дивану, подхватил Аленку вместе с котенком на руки и чуть виновато заглянул Зое в лицо:

– Это не я… То есть я не нарочно придумал. Это само как-то получилось. Но ведь действительно красивое имя, правда? Зойченька.

– Гос-с-споди, – на всякий случай сказала Зоя.

Но на самом деле она ни капельки не сердилась. Сегодня с утра такой хороший день получился, что его вряд ли что-нибудь могло испортить, тем более такой пустяк, как дурацкое кошкино имя. Но все-таки надо напомнить Томке, что Катька давно мечтает о собаке. Щенок черного дога – чем не свадебный подарок? По имени, например, Павлуша. Или Павлик. Павлик, к ноге!.. Вот так вот.

А потом и вовсе забыла обо всех этих глупостях, потому что Катькина свадьба оказалась до того суматошная, что забудешь тут… Все было почти как на новоселье, только тогда народу было мало, а сейчас гости без конца приезжали, приезжали, приезжали… Правда, большинство из них через какое-то время уезжали. Но тут же приезжали другие. Потому что большинство ребят Серого были все-таки на работе, им очень-то праздновать было некогда. Квартет из «Фортуны» тоже заехал по пути с одной работы на другую, макаровские помощники заметно боялись Серого и при первой возможности незаметно смылись, девочки из ее третьей группы приехали стайкой, покружили вокруг невесты, поахали, поохали – и упорхнули, потому что завтра с утра все-таки тренировка. Макаровская мама, счастливая до слез, все-таки тоже уехала рано – у нее кошки одни в доме. Катькину маму увезли в клинику, потому что ее согласились отпустить только на четыре часа… А потом оказалось, что и жених с невестой уже давно уехали. А гости празднуют сами собой, кто во что горазд, почти все мужики – в широких цветастых трусах, а бабы – в купальниках. К вечеру ребята Серого всех постепенно развезли по домам, и остались только свои.

Павел Браун не остался. У него, видите ли, скользящий график. Ему, видите ли, пора на работу. У него, видите ли, аж две работы. Манька и Аленка хватали его за руки и кричали, чтобы он не уезжал. А он смеялся и обещал очень скоро приехать. У нее, между прочим, работ побольше, чем у него. Поэтому она и не может пообещать своим детям очень скоро опять приехать…

Ладно, зато она со своими детьми – целое воскресенье… А через неделю – еще субботу и воскресенье. Всего пять дней подождать, не так уж это и много.

Вообще-то пять дней – это много, конечно. Каждый день был забит под завязку – занятия в клубе, репетиторство, индивидуальные тетки, диплом этого придурка, чтоб он защитился наконец… И ее театр танца, который был до того готов, что девочки уже репетировали вовсю. И «Фортуна» по вечерам. Две из ее девочек согласились попробовать в этой проклятой «Фортуне» и уже неделю приходили смотреть, что она там вытворяет. Смотрели из подсобки, где пела Катька. Из зала, конечно, увидели бы больше, но мало ли кто в зале может быть…

Павла Брауна в зале не было всю неделю. А Макаров теперь тоже в зале не ошивался. Макаров теперь сидел в подсобке рядом с Катькой, вытаращив глаза и открыв рот, и все время трогал ее косу, а Катька теперь все время пела смеющимся голосом, и Зое теперь весело было танцевать Катькины песни, она хулиганила на эстрадке, как хотела, и музыканты хулиганили, как хотели, и фанаты сыпали на эстраду бумажки, как будто это были фантики, а она топтала эти бумажки, как будто это фантики и были…

А завтра она опять поедет к детям. Можно было бы и сегодня, не так уж и поздно, только в такой ливень, да еще с таким ветром, добираться туда трудновато, а Серые сегодня за ней не заедут. Интересно, какую погоду на завтра обещают? Совершенно пьяный Толь Толич навалился на стойку бара и бессмысленно таращил глаза на экран телевизора, где местный диктор, сделав суровое и мужественное лицо, беззвучно шлепал губами. Наверное, опять рассказывает потрясающую новость о том, как, несмотря на трудности, сельские труженики внесли в почву семьдесят тонн навоза на каждый га. Или о том, как жители села сообща вышили тамбурным швом портрет главы сельской администрации в подарок на его семидесятилетие. Новости не менялись годами. Правда, у теперешнего диктора не было длинных желтых волос, надо отдать ему должное.

Зоя осторожно отобрала пульт у коматозного Толь Толича и включила звук. Может, прогноз погоды расскажут.

– В состоянии наркотического опьянения… Вооруженный топором… В квартире находились дети… Обезвреживая преступника, один из спасателей получил ранение…

На экране взламывали дверь, на тросах с крыши спускались к окнам, кто-то размахивал топором, а кто-то другой этот топор перехватывал, а потом Павел Браун с ребенком на руках выскочил из той взломанной двери и побежал вниз по лестнице, прямо на камеру, и что-то закричал в камеру, и камера шарахнулась в сторону, но Зоя успела увидеть кровь на руках и на лице Павла Брауна.

На экран опять вылез местный диктор с суровым и мужественным лицом:

– Так, рискуя собственной жизнью…

Дальше Зоя уже не слушала. Она бежала в подсобку, где Катька с Макаровым сидели в ожидании начала ее танца. Сидели и спокойно ждали! Когда люди рискуют собственной жизнью! И получают ранения! Лучший друг! И пусть Макаров только попробует сказать, что ничего об этом не знает!

– Где он? – спросила Зоя с порога. – Он в больнице? Что с ним?

– Кто? – удивился Макаров, с трудом отвлекаясь от Катькиной косы и Катькиного смеха. – С кем?.. А-а, Пашка, что ли? Пашка дома уже, его часа два как привезли. Зой, что случилось-то? Ты чего такая, Зой?

– Черт, – забормотала Зоя, лихорадочно стаскивая рыжий парик и красную дырчатую шаль. – Черт, черт, черт… Где девочки? Кать, скажи, чтобы сегодня кто-нибудь из них станцевал… Где мой плащ? А, да, в приемной… Макаров, у тебя деньги есть? Да скорей, черт, скорей!

Она бросила парик и шаль Катьке на колени, вырвала из рук Макарова бумажник – как он все медленно делает, спит, что ли? – вытрясла из бумажника на стол все, что там было, выхватила из рассыпавшихся купюр одну и кинулась к двери.

– Ты чего, Зой? – испуганно крикнули ей вслед Катька и Макаров в один голос. – Что случилось?

Что случилось! Эти телевизионщики ни разу в жизни правды не сказали, так откуда она знает, что случилось! Кто-то махал топором, а Павел Браун был весь в крови – это она видела собственными глазами… И почему его привезли из больницы так быстро?..

Дождь рухнул на нее холодной тяжестью, и ветер чуть не сбил с ног – черт, на ней же эти идиотские туфли, каблуки по двадцать сантиметров, черт, черт, черт, и Серые за ней не заедут, и броневичка инкассаторов сегодня нет, и никакого времени нет, чтобы возвращаться и просить у Семеныча машину. И не даст Семеныч машину, она же сейчас танцевать должна, какая там машина, ни за что не даст… Какая-то консервная банка разворачивалась у ворот, тяжело расталкивая колесами глубокую, рябую от дождя и ветра лужу.

– Такси! – закричала Зоя, срывая голос и бросаясь к этой консервной банке чуть не по колено в воде.

– Я не такси, – сердито сказал мужик за рулем. – Куда вы, девушка? Вы же мне тут все промочите!

– Не важно… – Зоя торопливо нырнула в сухое тепло машины, сунула в руку мужика пятисотенную, которую отобрала у Макарова, и захлопнула дверцу. – Большая Садовая, один… Пожалуйста, побыстрее, пожалуйста, пожалуйста…

Глава 15

Павел побродил по квартире, придумывая, что бы такое еще нужно срочно сделать, но ничего не придумывалось – все, кроме балконов, было уже сделано. Но с балконами в такой дождь тоже ничего не сделаешь. Постирать, что ли? Пока горячая вода есть. Надо заняться делом. Любым делом. А то опять будешь метаться из угла в угол – и думать, думать, думать… Хотя думать об этом он себе еще на макаровской свадьбе запретил раз и навсегда. Потому что именно тогда понял, до какой степени он незавидный жених. То есть нет, конечно, и раньше понимал. Просто почему-то вообразил, что может оказаться ей нужным. Что сможет хоть немножко освободить ей руки. Что если впряжется в тот воз, который она тянет, – то она сможет немножко отдышаться, оглянуться и вспомнить, что ей еще только двадцать три…

Оказывается, она все время помнила, что ей двадцать три. Уже двадцать три! Почти двадцать четыре. И остается совсем мало времени, чтобы обеспечить будущее детей. Образование, квартиры, безбедное существование и возможность заниматься только любимым делом. Чтобы не надо было плясать в кабаках и бегать по ученикам.

– Откуда ты знаешь, чем они захотят заниматься? – сердилась Тамара. – Может, они захотят как раз в кабаках плясать и по ученикам бегать?

– Пусть, – упрямо говорила Зоя. – Если захотят – пусть… Но чтобы не из-за денег.

– Да все работают из-за денег, – пыталась объяснить Тамара. – И они будут… Сами работать, сами зарабатывать!

– Пусть зарабатывают, – еще упрямей отвечала Зоя. – Только нормальной работой, а не чем попало. А базу я им обеспечу.

– На всю жизнь не обеспечишь, – возражала Тамара. – А потом – чего ты все сама да сама? А нас у тебя разве нет? Мы разве тебе чужие? И детям? И Федору?

Зоя долго молчала, вздыхала, щелкала языком, наконец заговорила:

– Том, вы с Серым нам свои. Очень. И если что – тогда вам придется. Вы все сделаете, я знаю. Я не боюсь. Но пока я есть – я сама должна.

– Гос-с-споди, – тоскливо сказала Тамара.

Павел этот разговор услышал случайно. Только потому, что весь день следил за Зоей, как центр управления за космической станцией. Даже не нарочно, просто все время получалось так, что он оказывался где-то неподалеку. И в этот раз оказался, вот и услышал. Лучше бы не слышал, особенно конец.

– Катька-то какая счастливая, – помолчав, теплым голосом сказала Тамара. – И Макаров прямо глаз с нее не сводит.

– Еще бы, – весело откликнулась Зоя. – Такая жена ему досталась! Конечно, не сводит… И Катька счастливая, конечно. Теперь она и маму вылечит, и шрам уберет, и в консерваторию поедет, если захочет. У Макарова деньги есть, он сам говорил.

– Дурочка ты, – жалостливо сказала Тамара. – Она же его любит.

– Конечно, любит, – согласилась Зоя. – И правильно делает, его есть за что любить.

– Тьфу на тебя! Я же думала – ты серьезно про деньги, – засмеялась Тамара.

– Про деньги я всегда серьезно, – сказала Зоя и тоже засмеялась.

Павел потихоньку выбрался из кустов за скамейкой, на которой они сидели, незаметно отступил, повернулся и пошел к столам, почти жалея, что нельзя напиться. То есть напиться-то можно было бы, только что от этого изменится? К лучшему – ничего. Особенно если помнить о его недавней контузии. А о ней он помнил. Как профессионал. И еще как профессионал помнил о том, что сегодня у него ночная смена. А завтра днем – у Серого на базе. Две работы… Зачем? Две работы, три работы, пять работ – это совсем не те деньги, про которые можно говорить серьезно.

И тут его перехватила Елена Васильевна. Ко всему прочему.

– Молодой человек, – строго сказала она. – У меня к вам обстоятельный разговор.

Она увела его в самый конец сада, где тоже оказалась скамеечка, и долго молчала, рассматривая свои перстни с устрашающих размеров камнями и складывая губы бантиком. Он думал, что обстоятельный разговор будет о нем – кто он и откуда. Или о Зое – как он к ней и с какими намерениями. Но Елена Васильевна совершенно неожиданно начала рассказывать о себе.

– Валерий Евгеньевич предложил мне руку и сердце в первую же встречу, – гордо сказала она. – Буквально через пять минут после знакомства. А я не поверила ему. Смеялась… У меня уже был жених.

У нее уже был жених – фронтовик, герой, вся грудь в медалях. Он был красивый, веселый, компанейский… Играл на баяне, пел «Синий платочек», долго и красиво ухаживал – дарил цветы, два раза приносил шоколадные конфеты… Это в те-то годы, когда и хлеба не хватало! Один раз принес одеколон «Шипр»… Шарфик подарил, цвета слоновой кости, настоящий крепдешин. Она вышла за него замуж, а как же. И уехала с ним в Куйбышев, там у него родня какая-то была, дальняя, но он говорил, что родня поможет устроиться, и пожить пустят на первое время. Дальней родней оказался не то двоюродный, не то троюродный дядька, старый, одинокий инвалид без одной руки. И жилье у него было старое, инвалидное, запущенное до безобразия, – маленькая развалюха на окраине, с провалившейся крышей, с гнилыми полами, с треснувшими стеклами в крошечных окошках. Дядька их приезду откровенно обрадовался, потому что жить ему, инвалиду, было голодно и холодно, и он надеялся на помощь молодой родни, пусть даже и такой дальней. И они помогали, конечно. Оба они устроились на работу, и Елена Васильевна, и ее муж. Жить было нелегко, как и всем тогда, но они справлялись потихоньку. Даже дом дядькин стали в порядок приводить, за год все отремонтировали, а потом пристройку сделали, а потом муж стал работать машинистом, зарабатывать хорошо, и полегче стало. Елена Васильевна пошла учиться в педучилище – заочно, все-таки семья, и дядька уже совсем болел, его одного оставлять нельзя было. Да и зарплата ее, хоть и меньше мужниной, а в семейном бюджете заметную роль играла. Вот так и жили потихоньку, и самая большая мечта у них была – это построить такой дом, чтобы всем было удобно и хорошо. Вот они дядькин дом и строили. Вернее – перестраивали. Все время, не переставая, все силы на это уходили, и все деньги, и ни одной копеечки ни на что другое не оставалось, только на хлеб и на строительство. Никаких конфет или крепдешиновых шарфиков, конечно, и в мечтах не было. Несколько лет подряд у нее было два платья – одно зимнее, одно летнее. Она вязала к ним разные кружевные воротнички и манжеты, чтобы в одном и том же не ходить. Денег-то на наряды не было… Тем более что мужу новая одежда нужна была часто, на нем штаны и рубахи любой прочности почему-то просто как огнем горели, чуть не каждый день – новая дыра. Или пятно какое-нибудь гадкое, которое ничем не отстирать. Он не очень аккуратный был, ее муж. Может, потому, что уже тогда пил сильно… Но еще работал, деньги получал, что-то из этих денег еще в дом попадало, и Елена Васильевна еще думала, что справится с этим делом. Но сил не хватало. И дом, и дядька, и работа, и учеба – все как-то вдруг оказалось на ней. А потом дядька умер, завещав дом ее мужу, а муж уже был совсем законченный пьяница, фактически ненормальный, и уже не работал машинистом – кто ж такого держать будет? – так, где попало работал от случая к случаю, пил, валялся под заборами, то сутками пропадал, то приводил в дом каких-то собутыльников совершенно уголовного вида. Она пыталась его лечить. После белой горячки он пролежал в больнице месяц, а потом пришел домой и стал бить посуду, крушить мебель и орать, что она ему жизнь загубила, что его смерти ждет, чтобы этот дом получить, что ради этого дома только и замуж за него вышла… Елена Васильевна вспомнила ту инвалидную развалюху, в которую он ее привез, те годы, когда она в обносках ходила и копейки считала, те досочки, которые она своими руками шлифовала, те кирпичи, которые она сама в стеночки укладывала… Вспомнила дядьку-инвалида, который последние годы не вставал, а муж к нему и не подходил даже. Вспомнила собутыльников мужа, которые тянули к ней синие от наколок грязные руки. Вспомнила двадцать вязаных воротничков к двум своим платьям. Много чего вспомнила, о чем старалась не думать все эти годы… Забрала свои документы, вязальный крючок, коробку с нитками – и ушла. Сначала жила у школьной сторожихи, она тогда уже в школе работала. Потом ей дали комнату в общежитии. В этой комнате она и прожила почти сорок лет. Хорошо жила, спокойно. Институт закончила. Иняз. Английский преподавала – и в школе, и так. Хорошо преподавала, ее ценили. Может, и квартиру дали бы, но она в том доме прописана осталась. А дом сгорел через год после ее ухода. Сгорел вместе с мужем и еще с какими-то двумя мужиками, наверное, опять собутыльников привел. Вот она и жила в той комнатке в общежитии. Долго на пенсию не шла, до семидесяти лет работала. Все боялась, что пенсионерку в общежитии держать не будут, вот и работала. Правда, никто ее на пенсию и не гнал, она такая англичанка, может быть, одна на весь город была. Опыт такой – и преподавала, и всякую техническую литературу переводила, и все делегации встречала, и в «Интуристе» каждое лето работала. Но ведь семьдесят лет – сколько можно? Неудобно даже. На пенсию ушла – а в комнатке оставили. Даже еще и телевизор на юбилей подарили. А мама одной ученицы – швейную машинку. Очень кстати. На одну пенсию все-таки трудновато. А талант к шитью у нее всегда был, только времени не было. А тут – и время, и заказчики в очередь… Нет, нищей старости она не боялась. А пять лет назад пришло письмо от Валерия Евгеньевича. И как он ее нашел? Написал, что остался один в бывшей коммуналке, что приватизировал всю эту бывшую коммуналку, и теперь ему не стыдно ее в гости позвать… И что любил ее всю жизнь. И что к каждому дню ее рождения покупал ей подарок – колечко на пальчик. И что все эти колечки лежат каждое в своей коробочке, а на коробочке – год, когда он его купил. Вот так. Она ему ответила на письмо, не сразу, правда, но ответила. Что он сошел с ума, что она совсем старая и страшная и никогда в жизни не носила колец, даже в юности. А он не прочел ее письма, потому что умер. И завещал ей большую трехкомнатную квартиру. Огромную трехкомнатную квартиру! Со всей обстановкой, и мебель-то новая, и даже новая швейная машинка, совсем новая, еще и не распакованная. И больше пятидесяти коробок с колечками. Все разные, и большинство – старомодные, даже смешные… Она их носит по нескольку штук сразу. И меняет часто, чтобы успеть каждое по многу раз надеть. Они же ее вон сколько лет ждали, что ж она их обижать будет…

– Вот интересно, есть в мире хоть один человек, который без горя жизнь прожил? – задумчиво сказал Павел, когда Елена Васильевна замолчала.

– Павел, вы вообще спиртное не употребляете? – неожиданно спросила Елена Васильевна. – Вы почему не пьете – принципиально или по какой-либо причине? Говорят, у вас серьезная травма была… Вам нельзя пить, правильно?

– Пить никому нельзя, – ответил он, удивленный неожиданным поворотом разговора. – А после травмы – тем более. Но я вообще-то и до травмы не пил. Тетя Лида пьющих людьми не признавала. Вот я и не научился. А потом все-таки спорт… Работа опять же такая, что даже пятьдесят граммов могут оказаться… э-э-э… несовместимы с жизнью. В общем, как-то все одно к одному сложилось. Хотя, скорее всего, все-таки из-за тети Лиды. Она говорила, что нельзя. Стыдно. Я поверил. Она меня никогда не обманывала. А что?

– А то! – торжественно сказала Елена Васильевна, и сложила губы бантиком, и повертела на пальцах многочисленные кольца. – Павел, я открою вам тайну. Еще никто не знает. Я написала завещание. Все, что у меня есть, я завещала Зое. Вот так. Главным образом, конечно, это квартира Валерия Евгеньевича. Ну, и все, что в ней. Но у меня еще и деньги есть! Зоенька каждый месяц переводит на мой счет три тысячи. Она думает, что это плата за две комнаты… Эти деньги я завещала тоже ей. Так что ее семья будет вполне обеспечена, и никакой необходимости ломаться на нескольких работах нет. В конце концов, кто-то же должен это прекратить.

– Елена Васильевна, я ей не нужен, – с неожиданной для себя откровенностью признался Павел. – Ей эти несколько работ нужны, а я не нужен. Незавидный жених.

– Молодой человек! – посуровела Елена Васильевна. – Дурак не может быть завидным женихом! Нужен, не нужен… Откуда вы знаете? Ей нужна твердая мужская рука, вот что я вам скажу. Если бы тогда, почти шестьдесят лет назад, Валерий Евгеньевич не обратил никакого внимания на мои слова, а просто взял бы за шкирку и отволок в ЗАГС… Ах, какая могла бы получиться жизнь! Может быть, у меня даже дети были бы! Валерий Евгеньевич совсем не пил… Нет, вы не подумайте, я не жалуюсь. Сейчас у меня есть и Зоенька, и ее дети, и Федя, и Сергей Анатольевич с Тамарой Викторовной. Я совершенно счастлива, да. Но ведь все так поздно. Это очень грустно. Подумайте над моими словами, молодой человек.

Она встала, тронула его плечо всеми своими тяжелыми прохладными кольцами и ушла. Павел остался сидеть на лавочке и думать над ее словами. Хотя что тут было думать? Завидная невеста. Незавидный жених. Макаров – завидный жених, он мог взять Катьку за шкирку и отволочь в ЗАГС. Это и по сути правильно, и выглядит правильным. Но в общем-то дело даже не в этом. Дело в том, что он, Павел, Зое совершенно не нужен.

С того дня он решил, что больше никогда с ней не встретится. С детьми – да, с детьми видеться можно. Все-таки это не так опасно, да и хорошо ему с ними. И им тоже было хорошо с ним, он же видел. Имеет он право иногда порадоваться? Это же никому не вредит… А Зою больше видеть нельзя. Нигде. И танцы ее сумасшедшие он больше смотреть не будет, и на балкон над зеркальным залом в клубе «Федор» больше никогда не выйдет. И тогда постепенно все пройдет.

И всю неделю он честно воплощал свое решение в жизнь. С прошлой субботы он ни разу не видел Зою, хотя два раза за это время его вызывали в клуб – травмы во время тренировок – и три раза он был рядом с «Фортуной» как раз в то время, когда она должна была танцевать. Не заходил, не смотрел, бежал мимо, на дежурство или домой, и если на дежурство – это было хорошо, на работе не очень-то задумаешься, а если домой – тогда для того, чтобы шарахаться из угла в угол и уговаривать себя, что все проходит. И искать себе хоть какое-нибудь дело, хоть вот стирку эту дурацкую.

Интересно, чем он думал, когда стирку затеял именно сегодня? Сколько барахла перестирал, а сушить совершенно негде – балконы-то он не стеклил, а дождь такой, что, похоже, до завтра не закончится. Или на кухне веревки натянуть? Гадость какая. Пусть уж лучше тряпки в холодной воде полежат, может, дождутся солнышка. Что там нам прогноз погоды обещает?

Павел включил телевизор, нашел местные новости и брезгливо поморщился: на экране взламывали дверь, спускались на канатах с крыши, кто-то махал топором, а кто-то этот топор перехватывал… Кажется, махал Толик, а перехватывал Вадимов. Циркачи. Того обдолбанного взяли тихо и аккуратно, там трюки показывать и шуметь нельзя было, там дети были, две перепуганные до полусмерти девочки, а у одной – астма. Эти придурки с камерой появились уже тогда, когда все закончилось и он нес задыхающуюся девочку в машину. Ее немедленно в больницу нужно, а они рассупонились посреди лестницы, перекрыли дорогу своими камерами, да еще и микрофоны в нос тычут. Рявкнул сгоряча, конечно. Кажется, одну камеру сбил. О-о, вот как раз этот момент.

Надо же, как смонтировали – штурм и натиск, обезвреженный преступник, спасенный ребенок… И зачем хоть ребята согласились в этом боевике сниматься? Ведь во всем кино только один подлинный кадр – самый конец, где он бежит на камеру и орет, чтобы эти придурки убирались к чертовой матери с дороги, а то он их сейчас собственными руками передушит. Но как раз это они в эфир не пустили. Но и без слов вид у него на экране вполне убедительный. А кровищи-то! Это его Санька перемазал. Когда возились с этим обдолбанным, Санька неосторожно на битое стекло напоролся, там на полу везде какие-то стекла валялись. И напоролся-то – ерунда, говорить не о чем, а брызнуло так, что и штаны, и рубаху залило. Ну, Санька и полез к Павлу в карман за бинтом сам, потому что Павел уже детьми занят был и отвлекаться на Санькин порез не мог. Вот и перемазал всего своей кровью. «Один из спасателей получил ранение»… Это Санька, что ли, ранение получил? Надо ему сказать, а то ведь он, небось, и не догадывается. Ну, когда хоть этот отстой кончится? Собираются они прогноз погоды передавать? Хотя ведь и в прогнозе соврут, придурки. Просто по привычке… Ага, вот оно. Солнечно, жарко, безветренно. Ну-ну. На сегодня обещали то же самое, а вон чего делается – прямо настоящая буря. Придется форточки закрыть, а то все стекла перебьет…