Текст книги "Поездка в ни-куда"

– А кокс у вас есть? – интересуется Огородов.

– Не-а, это для мажоров. Такого мы не держим, – сморщив свое коричневое лицо в презрительную гримасу, сплевывает себе под ноги продавец, – это вам надо в гей-бары или ночные клубы. Не наш контингент.

– А грибы галлюциногенные у тебя есть?

– А че, уже ели?

– Нет, но хотелось бы попробовать, – честно признается Гроссман.

– Но они не для гигиены мысли, – скалится продавец, отчего его гепатитовые глаза на несколько секунд прячутся в морщины впалых глазниц, – а скорее наоборот. Если хочешь стать шизофреником, то ешь грибы.

– Нам чуть-чуть, только попробовать, – уточняет Огородов, – но чтобы вставило.

– Ну, выбирайте тогда, что будете брать. Вот эту смесь рекомендую, как для начинающих, – указывает на пакетик с какими-то сушеными ошметками.

– А что это? – брезгливо взяв его двумя пальцами, интересуется Огородов.

– Тут всего понемножку: какашкина лысина, колокольный засранец и навозник дятловый. Бери, чувак, не пожалеешь.

– А че названия такие?

– А какие ты хочешь названия, чувак, от ведьминых грибов, гы-гы-гы. Так берешь?

– А сколько стоит? – уточняет Гроссман, с интересом разглядывая пакетик в руках Огородова.

– Всего пятьдесят крон. Берете?

– А нам двоим одного пакета хватит?

– Ну, полную галлюцинацию не гарантирую, но вштырит по полной – это точно.

– А как их есть?

– Разжуй да запей водой, вот и все дела. Так берете?

– А где можно взять воды? – уточняет Огородов.

– На почте, в кафе. Так берете?

– Берем, ладно, – соглашается Огородов и достает портмоне из внутреннего кармана куртки, – на, вот пятьдесят. В расчете.

– Удачно кайфануть, – скалится продавец, – если матушку Лилит встретите, то передавайте ей привет от Петюни. Она поймет.

Они возвращаются обратно к входу всей группой и входят в почтовый офис. В дальнем углу совершенно пустого здания виднеется барная стойка из пустых пивных ящиков и пара столиков. Они подходят к стойке и просят у продавца, высокого блондина с косичкой и лицом поэта, бутылку воды и пустую тарелку. Обступив дальний столик со всех сторон, они высыпают содержимое пакетика на тарелку и с детским интересом разглядывают и обсуждают рискованную покупку.

Всего кусочков семь – два больших и пять маленьких. Мужчины предлагают попробовать грибы и женщинам, но обе категорически против. Решают разделить поровну: четыре кусочка Гроссману, а три – Огородову. На глазах у осуждающих их подруг оба жуют грибы и, запивая водой, с трудом проглатывают.

Тарелка пуста. Оба с интересом смотрят друг на друга, пытаясь определить по глазам и речи, действует ли съеденная смесь или же их обманули.

– Что-то я ничего не чувствую, – отпив из бутылки с водой, с грустью замечает Гроссман, – может, надо было всю порцию одному съесть?

– Недоброе выражение твоего лица говорит, что быть беде, – Огородов забирает у него бутылку и допивает ее, – сейчас пойдем этому Петюне морду бить.

– Может, стоит подождать, – предлагает Света, – вы только что съели грибы, они даже не успели усвоиться. А уже хотите эффекта.

– Вообще, Кирилл, зачем мы вообще сюда пришли, – нервничает Маргарита, – эта Христиания – точная копия России, только в миниатюре. Какой было смысл ехать на Запад, чтобы снова попасть на Родину? Вы бы и дома могли попробовать наркотики.

– Но там это преступление, а здесь это легально, – вяло успокаивает ее Огородов, – мы ничего не нарушаем. А потом грибы – это не наркотики.

– А что же это?

– Грибы – это грибы. Правда, Степаныч?

– Грибы – это точно не наркотик. Просто еда, просто травануться можно. Смешно все-таки.

– Что смешно?

– Да права Маргарита – зачем нужно было тащиться в Данию, чтобы попробовать грибов. Мухоморы можно жрать и дома.

– Дома есть водка – наш главный наркотик

– Не-а, Кирилл, водка – это не наркотик. Водка – это то, что позволяет нам оставаться нормальными людьми в стране абсолютного абсурда. Помнишь, Свет, Гаяра?

– А кто он такой? – интересуется Кирилл.

– Он по профессии алкоголик.

– Есть такая профессия?

– Ага, в нашей стране есть. Так же, как бандиты – это тоже работники сферы услуг: они проводят санацию народа, забивают слабейших.

– Не согласен.

– Кирилл, да мы все здесь не более чем божий кал, оставленный на съедение собакам.

– Собакам?

– Да, собакам. Только собаки и волки жрут экскременты. А еще убийцы бога – как Ницше или Вольтер.

– Тогда они тоже собаки?

– Да, шелудивые псы греха.

– Не слишком ли пафосно? Ведь и мы – не святые.

– Мне кажется, что всякий, кто живет в нашей стране, уже герой, достойный быть занесенным в книгу живых. Вот мы с тобой – уже на ее страницах.

– А мы? – возмущается Маргарита. – А мы со Светой?

– И вы тоже, – вдруг начинает давиться от смеха Гроссман, – а знаете, почему?

– Ну, и-и-и, – тянет Маргарита с недоумением.

– А потому, друзья мои, что эту книгу пишу я, ха-ха-ха.

– То есть ты – Господь Бог? – присоединяется к смеху и Огородов, начиная тихонько подхихикивать.

– Ага, я ваш Господь Бог, ха-ха-ха. Я всех вас создал, ха-ха-ха.

– Ты – меня? Ха-ха-ха, – начинает громко смеяться Огородов, постепенно его смех переходит в отрывистый лай, – га-га-га-ы, га-га-га-ы, га-га-га-ы. Ты – меня, га-га-га-ы.

– Я – тебя, ха-ха-ха.

– Мальчики, что с вами? – испуганно спрашивает Маргарита, в то время как Света, наклоняясь к ней, шепчет:

– Это на них начали действовать грибы. Надо следить, чтобы они чего-нибудь не натворили. Пусть говорят, главное, чтобы никуда не ходили.

– Ты уверена, что мы правильно поступаем?

– Рита, главное – их сейчас не трогать. Посмотри – они же невменяемые.

Гроссман глядит на Огородова и с недоумением видит, что вместо него в его одежде радостно лает лохматый барбос-дворняга с седой мордой и шальными глазами, нетерпеливо ждущий награды за преданность хозяину. Перед ним лежит пустая пластиковая тарелка – отличный предмет для игры с собакой.

Гроссман берет ее в руки и со словами «Апорт, Кирилл, апорт» со всей силой швыряет ее в дальний угол ангара. Огородов-собака с радостным воем несется за тарелкой, используя все четыре конечности, высоко задрав заднюю часть тела.

– Эх, дворняга и есть дворняга, – хохочет Гроссман, наблюдая за тем, как человек-пес совершает смешные кульбиты в погоне за тарелкой. Ошеломленная Маргарита с неподдельным ужасом смотрит за метаморфозами поведения мужа, отказываясь верить своим глазам. Света плотно прижалась к ней и, обняв, шепчет:

– Ты только не вмешивайся. Только не вмешивайся.

В это время продавец за стойкой распускает косичку в роскошную гриву русых волос и меняет лицо на ангельское. После этого он расправляет крылья, взлетает под потолок и с тихим серебристым смехом делает круги над столом, вокруг женщин и Гроссмана, в то время как Огородов продолжает осваивать роль собаки, пытаясь зубами поднять тарелку с пола.

– Ах, люди, какие же вы дураки, – смеется ангел, кружась над ними, – какие же вы дураки. Ну зачем вы открываете двери, которые вам запрещено даже видеть? Ну зачем, скажи мне, Ваня? Чем провинились эти двое, коли грибы ели вы с Кириллом?

– Откуда ты знаешь, как нас зовут? – продолжает смеяться Гроссман, совершено не удивляясь тому, что продавец превратился в ангела и разговаривает с ним на русском языке.

– Я знаю не только ваши имена, но и то, как и когда у каждого из вас закончится жизнь, – тихо смеется ангел, облетая их по кругу, – ибо я есть Альфа и Омега, начало и конец. Боль проходит, а красота остается, ха-ха-ха. Следите за вашей собакой, пока она никого не покусала.

С этими словами ангел рассыпается на мириады ярких брызг, которые легким дуновением запаха ладана падают на них, заставляя навернуться слезы на глаза. Даже Гроссман плачет, продолжая смеяться. Испуганные женщины с мокрыми лицами сохраняют равновесие только лишь потому, что крепко держатся друг за друга и за стол. Огородов занят тарелкой и тихо поскуливает, пытаясь ее поднять.

Громко хлопает дверь, и внутри почты входит целая толпа уродов, каждый из который достоин отдельного описания. Впереди них на спине у носорога восседает абсолютно голая блудница, тучная, как урожайный год. Впереди нее вышагивают карлики, тоже голые, с гипертрофированно огромными гениталиями разных цветов. Вся эта толпа неспешно приближается к ним, и совершенно непонятно, как все они помещаются внутри здания почты. Гроссман, устав смеяться, издает выдох – «у-у-ы-а-х», а затем громко кричит:

– Кто такие? Почему голые, без верхней одежды? Здесь вам не баня.

«Баня-баня-баня» – гулким эхом несется вокруг, заставляя дрожать стены и пол, словно бы они в центре землетрясения.

– Владыка Сидиус приветствует тебя, владыка Гроссман. Приветствуем тебя на планете Татуин, где Земля круглая, а не плоская, как у вас, – громко возглашает карлик с огромным фиолетовым носом и длинным, почти черным членом, который волочится за ним по полу хвостом.

– Я не поклонник «Звездных войн», мой самозваный Дарт Вейдер, – опять кричит Гроссман, словно боится, что его не услышат. – Как вам не стыдно ходить без штанов в присутствии дам? Кирилл, фас, фас их, ату их.

Огородов с воем на всех своих четырех конечностях, высоко подняв зад, несется на зов новоявленного хозяина, оскалив зубы на мохнатой морде лица. Вцепившись в член ближайшего к нему карлика бульдожьей хваткой, он оттаскивает орущего карлика в сторону, словно волк зайца, мотая им в стороны.

– Кому еще из вас яйца прищемить? – орет Гроссман, яростно размахивая руками. – Я здесь Господь Бог, я создал этот мир, никто не вправе ко мне приходить без спроса. Вон отсюда, вон.

Начинает дуть северный ветер такой силы, что сдувает всю толпу непрошеных гостей обратно к дверям. Остается лишь носорог с блудницей, оседлавшей его так, словно он ее любовник. Наконец блудница делает какой-то знак рукой, словно рисует перевернутый треугольник, и ветер немедля стихает. В образовавшейся тишине, нарушаемой воем карлика, которому Огородов отгрызает член, они слышат отчетливый низкий, утробный голос толстухи:

– Нельзя убивать, если не знаешь точно, что это необходимо.

– Ты кто? – орет как сумасшедший Гроссман. – Имя, имя назови!

– Света, что происходит? Что нам делать? – испуганно визжит Маргарита, приседая на корточки и стараясь залезть под стол. Света следует ее примеру и плачет:

– Ничего не делай, ничего не делай. Это не с нами, это не про нас.

– Я Каллиопа прекрасноголосая, дочь тучегонителя, Сына Времени, на лютом звере сижу, обманные песни пою. Спеть тебе песенку, мальчик-с-пальчик?

– Иди к черту, Алла Пугачева. К черту. К черту.

– Спеть тебе песенку, спеть тебе песенку-у-у.

– А, о черт, перестань, тварь. Перестань!

– Спеть тебе песенку, спеть тебе.

– Спой, проклятая, только заткнись. Шалавы-ы-ы, полные огня-я-я. Шалавы-ы-ы, не покидайте вы меня-я-я.

– Гав-гав-гав, – вдруг начинает лаять Огородов, бросив окровавленного карлика с почти отгрызенным членом и сев на корточки, высоко закидывает голову и протяжно воет: – У-у-у-вау-у-у-у, – скаля окровавленные зубы.

– Тихо, мой Фреки. Дай спеть даме.

Огородов умолкает, как по команде, а толстуха начинает скороговоркой бубнить себе под нос, напевая на мотив колыбельной:

 
– Кот Баюн, Баюн, Баюн
Кличет птицу Гамаюн.
Та на клич его слетает,
Крыльями вовсю махает,
Сказки сладкие поет,
Русским спать все не дает,
Призывает пробудиться,
За святую веру биться,
Супостатов истребить,
Мир в державе учредить.
Чтоб опять, как при царе,
Было счастье нам вполне.
Кот Баюн, Баюн, Баюн
Кличет птицу Гамаюн.
Та все сказки нам поет
Да при-ше, при-ше, пришептывает:
Спи, спи, русский человек
До скончания всех век,
Истребится зло само,
Возвратится в мир Добро.
Будем с Богом пировать,
Будем миром управлять.
Спи, Земля, и Небо, спи,
Сон мой сладкий не буди.
Сон тот вещий, сон святой,
Он вернет душе покой.
 

Неожиданно она умолкает, и только последние слова «душе покой» низким гулом вибрируют в воздухе, который неожиданно начинает сиять бледно-голубоватым, словно подсвеченный туман. Все вокруг светится, постепенно вбирая в себя всех: вот уже ничего нет, кроме света, ярко-белого света, пребывание в котором наполняет Гроссмана эйфорией, ликованием, неземной радостью.

Как долго это длится – минуту, десять, час, день, вечность – неважно, но постепенно свет начинает складываться в фигуру юноши с ярко-голубыми глазами, стоящего напротив. Теперь весь свет сосредоточен лишь в фигуре юноши и его глазах, а вокруг полная, кромешная тьма, внушающая животный ужас Гроссману. Тьма живая и явно враждебная ему.

Юноша, не отрывая взгляда, стоит перед ним и молчит.

– Ты ангел? – наконец спрашивает Гроссман.

– Ты же знаешь ответ на свой вопрос, – тихо и кротко отвечает юноша, – спрашивай меня о том, что тебя действительно интересует. Следующего раза может и не быть.

– Почему мне не везет? Чем я хуже других, у кого и слава, и деньги! Отвечай, отвечай!

– Вот, я дал тебе все, что ты просил: денег, но ты не стал богатым; знания, но ты не стал мудрым; женщин, но ты не стал любимым, ибо ты изменил мне и перестал верить в меня. Что есть жизнь без Бога – пустота! Видишь, где ты сейчас находишься. А ведь это только начало.

– Начало?

– Да, это только начало. Весь этот мир без света. Ты можешь объявить себя Богом, но Богом все равно не станешь. Это не ты сочиняешь, это тебя сочиняют.

– А как же Колосов? А как же этот самозванец, присвоивший право на мою жизнь?

– Это твой личностный бред. Ты сходишь с ума, как все, кто решил, что он выше Бога. Когда ты говоришь, что ты божий кал, оставленный на съедение собакам, то это не твои слова, это твой приговор, вложенный в твои уста тем, кто тебя сотворил.

– Но я не могу вернуться. Я не знаю, куда мне надо идти?

– Иди к себе, не промахнешься, – с последними словами юноша исчезает, а вместо него на Гроссмана смотрит гигантский зрак Одина, зависший в абсолютной темноте, вязкой и липкой, которая обступает и начинает душить, словно тысячи питонов, обернувшись вокруг всего тела. Его охватывает паника, раздирающая изнутри, словно тысячи иголок.

«Господи, почему даже галлюцинации такие бездарные? Где единороги, где драконы?»

Острая боль пронзает все его тело и отдается в голове тысячей умных слов, значение которых с отчаяньем ускользает, обрекая Гроссмана на трусливый идиотизм самодовольной бездари.

Открыв глаза, он видит стоящую перед ним голую девушку, всю перепуганную, чуть пухловатую, с тяжелой грудью с крупными розовыми сосками, с распущенными волосами. На ее лице глупое выражение смертельно испуганной девочки.

– Меня зовут Вика, – говорит она срывающимся голосом. – Дай мне молока.

– Принимаешь ли ты власть мою, готова ли ты служить мне целую вечность? – слышит он чей-то голос сверху.

– Принимаю власть твою. Я, Вика, готова служить тебе целую вечность, – повторяет испуганно девушка.

– Отдаешь ли ты тело свое во власть мою, готова ли служить мне до смерти? – снова звучит чей-то властный голос сверху.

– Я, Вика, отдаю тело свое во власть твою, готова служить тебе до смерти, – испуганно бормочет голая дурочка. – Так дашь ли молока, что слаще меда?

– Иди ко мне, – приказывает голос сверху, а Гроссмана вдруг охватывает ярость к этой дурехе, которая так нагло и неумело ему лжет. Он кричит:

– Дай мне клятву по всем правилам, по всем правилам!

– Так я ваших правил не знаю, – возражает голая девица, – можно я своими словами в свободной форме поклянусь?

– Ты как с нами разговариваешь? – искренне возмущается Гроссман и поднимает глаза кверху.

То, что он видит, приводит его в совершенное замешательство. Он смотрит снизу вверх на женское тело, на полушария грудей, свисающих на ребра, складки кожи, на подбородок, на пряди вороных волос, падающих на плечи. Когда же он пытается убедиться, что это не ошибка зрения, и наклоняет голову, то обнаруживает, что его подбородок – место начала двух ног. С неоспоримой ясностью он стал говорящими гениталиями какой-то женщины.

«Как говорил товарищ Сталин, с таким еблом – да только в Воркуту», – проносится у него в голове похабная шутка о своем нынешнем местоположении.

«Что-то это мне напоминает, но что? У меня явно проблемы с памятью. Да и с лицом, наверное, тоже». Он закатывает в отчаянии глаза и кричит:

– Я, нижнее лицо, должно учить тебя, срань Господню, как говорить с высокопоставленным лицом? Возьми книгу и читай, там все написано.

«Вспомнил, – осенило его, – это же 106-я глава моей книги, встреча Людочки и Лилит. Стоп, так вот как выглядит Людочка. Никогда бы не подумал. Неужели наша мысль материальна? Что за чертовщина – получается, что я сам – часть своего текста. Так не бывает. Так не бывает. Так не должно быть. Это противно здравому смыслу. Так же, как и шуточка этого Петюни насчет матушки Лилит. Я хочу освободиться-я-я-я-я».

Его «я» несется черт знает куда через тысячи дверей и переходов, через миры, полные огня и ледяной стужи, пока он не оказывается в комнате демиурга Колосова: сидит за столом перед чистым листом бумаги.

«Срань Господня», – звучит набатом у него в голове. При этом он чувствует необыкновенную легкость собственного бытия, словно с него сняли вериги греха, которые мешали ему жить. Берет ручку и быстро пишет:

Глава шестая

Немецкая речь

– А вы изрядно набрались, геноссе Цинобер.

– Чего не сделаешь для любимого Рейха и фюрера. Ничего, сейчас на морозце протрезвею. Как тебе староста и весь его сброд?

– Кошмар! Какие-то уроды! Я не понимаю, как их местные выносят? Правда, самих жителей я еще не видел, не считая тех двух мальчиков, что подрались… Но я бы такую мразь над собой не потерпел.

– Что, убил бы старосту?

– Это не наши методы, вы же знаете. Я вообще поражен их внутренними законами. Неужели русским можно заниматься педофилией – и никто за это их не наказывает?

– А зачем?

– То есть как? Это же противоестественно и вредно для детей.

– Вот и хорошо.

– Что – хорошо?

– То, что вредно. Ведь они кто для нас?

– Кто?

– Наши естественные враги, понимаешь? А что делают с врагами? Уничтожают – или покоряют и держат в рабстве. А чтобы рабы не восстали, их нужно стравливать друг с другом. И нравственно (если, конечно, так можно сказать о недочеловеках), и физически растлевать. Причем – заметь, не мы их растлеваем, они – сами себя. Наблюдая за русскими, я каждый раз поражаюсь, что они ненавидят себя больше, чем нас. Казалось бы – объединитесь, болваны, свергните своих мучителей… Вам же лучше будет! Так нет – они шельмуют своих, топчут любого приличного человека, видя его недостатки и не замечая достоинств.

– А что, среди них есть приличные люди?

– В общем-то, да. Тот же местный учитель или здешний врач-акушер, который их лечит… Но они не злые, понимаешь? Они добрые и оттого слабы. Нет, не подумай, что я их жалею. Но все равно, глядя на мироустройство русских, каждый раз поражаюсь: они всегда выбирают худшего, и худший правит ими. Я с трудом представляю, что было бы, если бы они выиграли войну и поработили Европу… Крах нашей цивилизации. Славяне раздавили бы германскую расу.

– Вот видите, геноссе оберлейтенант, фюрер был прав, когда остановил этот народ. Ведь если…

– Да перестань ты снова нести эту пропагандистскую чушь! Мы же не на партийном съезде, а в логове врага. Это болванам из Германии легко рассуждать, как переделывать мир, а мы, простые немцы, сами выполняем всю эту грязную работу: воюем, строим, наказываем непокорных. Вот скажи, в чем цель нашей жизни? Биться на краю земли, в сибирской глухомани, за идеи партии и Рейха?

– А разве этого мало?

– А разве нет? Получается, я всего лишь инструмент партии для достижения ее целей. Выходит, я для нее не человек, а так – винтик в общем механизме мирового господства.

– Но что плохого в том, чтобы быть винтиком? Мне это нравится.

– Безличное существование во имя общих целей?

– Конечно. Каждого из немцев партия готовит для конкретных дел. Я нужен для руководства русскими рабочими, вы – для войны, кто-то иной – для литературы или науки, а всеми нами управляет фюрер. Он думает за каждого. Большая политика чересчур сложна, чтобы нам, рядовым членам партии, о ней судить. Каждый отвечает за свой участок общей работы. По-моему, всё правильно.

– Дурак ты, Ганс Мюллер, молодой и самонадеянный дурак. Я тоже когда-то был таким, как ты, понимаешь? Тоже верил, что фюрер никогда не ошибается, что партия печется о благе народа. Пока на своей шкуре не испытал, что всем в этой стране на всё наплевать. Каждый партиец заботится только о том, чтобы сохранить стул под своей задницей. Все эти «товарищи» от партии – по большей части самодовольные болваны. Взять, к примеру, доктора Зака, окружного комиссара. Он ведь тебя инструктировал перед тем, как мне передать?

– Так точно. Рекомендовал внушать славянам страх, ха-ха-ха. Смешно, правда? Посмотрел я на старосту и всех его приспешников… Таких встретишь – как бы самому не испугаться до смерти.

– Доктор Зак полный идиот. Из-за него я потерял двух своих лучших товарищей. Толстожопый шваб отправил их искать ледяную пещеру, где якобы хранятся статуи гиперборейских богов. Пещеру нашли, в ней насмерть и замерзли.

– А что со статуями?

– Ничего. Какие могут быть статуи в этой чертовой пустыне, если здесь никого, кроме местных оленеводов и проклятых русских, отродясь не было? Зато два офицера СС и взвод солдат превратились в ледышки. А комиссару хоть бы что: отправил людей на верную смерть и не понес наказания. А знаешь, почему?

– Почему?

– Потому что у него хорошие связи в высшем партийном руководстве. «Своих не сдают», слышал о таком принципе? Меня дико раздражает всеобщая клановость. Столько головотяпства, а никто не отвечает за ошибки. Что на Кавказе, что здесь, что в Африке, что в Латинской Америке – везде я видел одну только дурь партийного начальства, убежденного в своей правоте.

– Недостатки есть в любом деле, но в целом-то у нас всё хорошо. Вот только я не понимаю, почему нам в приюте запрещают играть в хоккей и баскетбол, нельзя слушать рок-н-ролл и рок. Только лишь потому, что это американское? Никакой логики. Зачем запрещать?

– Милый Ганс! Вся партия – сборище трусов, случайно оказавшихся у власти. Даже наша хваленая партийная идеология – это всего лишь система запретов, призванная любой ценой сохранить им власть. И чем больше они трусят, тем свирепее себя ведут. Все несогласные для них – сразу враги народа.

– Подозреваю, геноссе Цинобер, что вы не случайно оказались здесь… Вас сослали?

– С чего ты так решил?

– Уж больно вы критичны к партии и к расовой гигиене.

– Не тебе меня судить, парень. Ты ведь пока никто, пустое место, а у меня послужной лист с километр. Я своими делами давно доказал преданность Рейху и германскому народу. Шагай быстрее, нам надо успеть к попу.

– Хорошо, хорошо. Действительно, глупо гитлерюнге сомневаться в преданности офицера СС партии и Рейху. Но перед новой встречей объясните мне кое-что. Когда вы говорили со старостой, я всё понимал. А когда говорил староста – почти ничего. Все слова незнакомые.

– Ты помнишь, что тебе пассказывали о русском мате?

– А, грязные слова… Это и были они?

– Именно.

– И что они означают?

– Всё, что угодно. Их употребляют в речи, чтобы обозначить принадлежность к социальной группе. Если, конечно, у русских они есть.

– Вы сомневаетесь?

– Социум для них – нечто противоестественное. Они ужасные индивидуалисты, как дети: злые и ревнивые.

– Так все-таки, что значат эти слова?

– Отстань. При случае спроси сам у русских. Так, мы на месте. Это дом местного попа Гаврилы. Последнего, так сказать, представителя местной элиты.