Текст книги "Поездка в ни-куда"

День шестой

Выныривая на поверхность сознания, Гроссман открывает глаза и обнаруживает себя в постели рядом со спящей Светой. Утренний приглушенный свет сочится в комнату через огромное окно, вплотную к которому стоит двухспальная кровать. На улице идет дождь.

Тихим поцелуем он будит Свету. По очереди заходят в стеклянную кабину посреди номера, чтобы выполнить утренние гигиенические процедуры. Все, что они сейчас делают, приводит их в замешательство: они столкнулись впервые с таким отличным от привычного алгоритмом жизни, где понятие стыда между людьми напрочь отсутствует, и не знают, как на это реагировать.

– Гомонистическая архитектура, – констатирует Гроссман, когда Света с мокрыми волосами появляется из стеклянного бокса, – высоко гомонистическая архитектура. Ты не находишь?

– Не раздражайся, – стряхивая волосы, беззаботно отвечает ему она, продолжая одеваться, – лучше подумай, что мы будем сегодня делать.

– Для начала пойдем позавтракаем.

– Надеюсь, что нас ждут там не таблетки, как пошутила Маргарита, а что-нибудь привычное.

Спускаются на второй этаж, на входе в ресторан их встречает вьетнамка, услужливо кланяется и требует их купоны на завтрак. Ресторан оказывается пустым помещением причудливой формы, где каменные плоскости потолка сползают к полу треугольными складками стен.

За окнами виднеется искусственный сад, разбитый на кровле стилобата, среди камней которого там и сям торчат фонари в виде стрекоз, раскачивающиеся под порывами зимнего ветра. Все круглые столики намертво прикручены к полу, чтобы не нарушать замысла автора интерьера стремлением жильцов что-либо изменить в расстановке мебели. Вдоль южной стены обеденного зала тянется невысокая стенка-преграда, за которой располагаются раздаточные столы буфета с завтраками, наборы одноразовой посуды и столовые приборы на приставных столиках. Вся еда уже порционно упакована в пластик и состоит из готовых сэндвичей с паштетом, сыром и ветчиной и вареных яиц.

Рядом со столами высится универсальный поильный аппарат, разливающий все напитки от воды до молока в одноразовые бумажные стаканчики, на которых предусмотрительно нанесена маркировка, что они произведены из 100%-го вторсырья. Стерильный мир рафинированного эгоцентричного рационализма, привыкшего упрощать весь окружающий мир до простых математических выверенных схем, где эмоциям нет места.

Пристроившись за один из столиков, они пробуют есть то, что здесь позиционировано как еда. Полезно и безвкусно. Появляются Огородовы, подкрадываются к ним и интересуются, как дела. Короткий обмен мнениями неутешителен – это пространство плохо пригодно для жизни таких, как они.

Появляется еще пара постояльцев с ярко выраженной нетрадиционной ориентацией: это черный и белый яппи, очень модненько одетые во все обтягивающее, подчеркивающее их накачанные тела. Каждый следующий постоялец невольно становится продолжением впечатления, что все здесь не совсем нормальные люди.

– Слушайте, это мне только кажется или мы все здесь – часть гомососаети? Или это кажется только мне? – недоумевает Гроссман, обращаясь к Огородовым.

– Не обастривай, – цитируя Горбачева в версии Скороходова, шутит Кирилл, – может, скоро мы все так будем одеваться. Это же мода такая.

– Ага, все вокруг выглядят, как педики, и ведут себя, как педики. Это нормально?

– Это Европа, Ваня, – одергивает его Света, – у них здесь так принято. Право на частную жизнь. Если ты никому не мешаешь, то живи как хочешь.

– Да нет, почему, я не против. В нашей стране они единственные, кто хотят хоть что-то поменять по-настоящему. А то мы при Петре сбрили бороды, надели европейскую одежду, но ничего остального не поменяли. Но все равно как-то боязно и непонятно, когда с такими вот, понимаш, людьми встречаешься. Близко.

– А ты их не замечай, – советует Огородов, пробуя пить чай из автопоилки. – Не чай, а какое-то говно.

– Зато в экологически правильном стаканчике, – ободряет его Гроссман.

– Продолжай, твоя шутка не удалась, – сплевывая чай обратно в стакан, констатирует Кирилл, – вообще, ты плохой собеседник.

– Почему?

– Ты не любишь людей. И не слышишь тех, с кем разговариваешь.

– Я тебя прекрасно слышу. А вот людей и правда не люблю. Но не так сильно, как тот, кто спроектировал этот отель.

– Зато все выглядит так модненько, – перебивает его Маргарита, – наверняка в каком-нибудь архитектурном журнале типа AD или Де-Жюрди проект опубликовали. Васса же сказала, что он был премирован. Вообще, почему так – как только проект плохой, так на фотографиях в журнале он выглядит отлично?

– Потому, что это не архитектура, а дизайн, – поясняет ей Кирилл, – а дизайн легче рекламировать. Всякие там фенечки, штучки-дрючки.

– А по-моему, это все заговор голубых, – возражает ему Гроссман, – у меня такое ощущение, что мы внутри наркотического бреда педика-дизайнера. А заказчиком у него наверняка был какой-нибудь другой педик-девелопер, обнюхавшийся кокаина.

– Ты хотя бы иногда веришь в то, что ты говоришь? – удивляется Кирилл. – При чем здесь гомосеки, когда мы говорим о дизайне? Не надо упрощать проблему, сводя все к теории заговора.

– Кирилл, ты просто не знаешь жизни, – возражает ему Гроссман, – и у нас, и здесь все устроено одинаково – все делается по блату. А у голубых самое значительное влияние в искусстве и финансах. Эх, почему я не родился извращенцем: давно бы стал звездой голубого экрана.

– Почему голубого экрана? – недоумевает Огородов.

– А потому, что у нас все лезут на телевидение, чтобы влиять и руководить, манипулировать сознанием зрителей. Чтобы стать сколько бы ни было важной в репутационном плане фигурой, надо быть массмедийной персоной.

– Не получится, – возражает Огородов, – у тебя не то лицо.

– Лицо?

– Да, лицо. У тебя лицо обыкновенного человека типа меня, а не дегенерата. И ты не карлик или какой-нибудь урод. Уроды любят смотреть именно на уродов: им их уродство в радость.

– А при чем здесь уроды?

– Ну ты же сам все время утверждаешь, что у нас страна уродов. Разве не так?

– Если следовать твоей логике, то нужно смотреть порнуху с утра до вечера, так как это единственное, что вставляет наш простой народ.

– С порнухой проблема.

– Почему?

– Там главными действующими лицами, если так можно сказать, являются половые органы.

– А можно сменить тему? – жалобно просит Света. – Нам с Ритой это неинтересно. И так этого в Интернете полно.

– А все потому, что это все потребляют, невзирая на социальный статус: и богатые, и бедные; с высшим образованием и без. Даже Умберто Эко признался в одной из своих статей, что смотрит порно, хотя мне сложно представить, как: он же все-таки культурный человек, писатель. Мне вообще трудно вообразить, чтобы порнуху смотрели в коллективе или вместе с женой, к примеру.

– Ну хватит, прошу тебя, Ваня, хватит.

– Свет, ну мы же просто так говорим, безадресно. Не так ли, Кирилл?

Огородов растерянно, почти испуганно смотрит на Гроссмана, так как неоднократно ему признавался в том, что любит смотреть жесткое порно, запершись у себя в мастерской и представляя, как он то же самое проделывает со своими студентками.

– Зато этим здесь занимаются все и нисколько этого не стыдятся.

– Почему ты так решил? – недоумевает Маргарита.

– Ну как там звали эту бабу, чью порнуху мы видели в музее, в Стокгольме?

– Синди Шерман?

– Ну да, да. Так вот, я тоже подобное могу предложить, только в формате видеоарта. Представьте: инсталляция: экраны телевизоров, на которых совокупляются разные люди – молодые и старые, черные и белые, азиаты и европейцы, животные и человеки, и все это под музыку Вивальди. Чем не искусство?

– Ты нам уже об этом раньше говорил, еще в Таллине, когда мы порноактеров встретили. Не уклоняйся от вопроса, – настаивает Маргарита, – почему ты решил, что все здесь занимаются просмотром порнографии?

– Мы с тобой сейчас на Родине Греха, не так ли? Судя по твоему красноречивому молчанию, ты согласна. Запад есть главное искушение России: он манит свободой и благополучием своей обустроенной жизни.

– Эк ты завернул, – хмыкает Огородов, довольный тем, что данная тема уже лично его не касается.

– Почему так популярно порно на Западе? Потому что у них гипертрофированно развито чувство личной неприкосновенности. А во время полового акта ты поневоле нарушаешь личную неприкосновенность партнера. Для нас, нормальных людей, это не проблема: мы привыкли, что с нами никто не считается, – но для местных это нарушение их прав. Просмотр же порно позволяет оставить человека наедине с собственным грехом и самым грязным, низким желанием, мысленно соучаствуя в акте духовной симуляции совокупления. Можно сказать, что порно для них – это способ безопасного существования в пространстве греха. А знаете почему?

– Почему?

– Потому, друзья мои, что в пространстве личной порнографии западные люди спасаются от любви. Это пределы возможностей их чувств.

– Только западные люди? – уточняет Маргарита.

– Да, пожалуй, можно сказать, что это относится ко всем людям. Эти акты реального онанизма являются отличным способом человеку заняться любовью с самим собой, используя визуальный ряд просматриваемого порно. А рука тебе заменяет партнера, который никогда не откажет.

– Ты таким образом оправдываешь онанизм? Но зачем? Это же проявление человеческой слабости, уступка греху.

– Грех есть основа нашей жизни, так как суждение нашего тела ничуть не менее важно, чем суждение нашего ума, по словам одного француза. Они это прочухали и нисколько этого не стыдятся, в отличие от нас.

– Это прям какая-то речь в защиту греха. А ты, Ваня, сегодня у нас в роли адвоката Дьявола?

– Нет, просто я честно пытаюсь разобраться, почему все люди этим занимаются. Но не так, как какой-нибудь Тинто Брасс, показывающий писающих женщин, а с точки зрения нормального человека. Наверняка, если бы был жив Достоевский, то он бы каждый день смотрел порно.

– Но зачем? – почти возмущается Маргарита.

– Чтобы увидеть, насколько низок человек в своих желаниях. Нет, даже иначе, чтобы на собственном примере убедиться в этом. Половой акт унижает человека, если он без любви.

– Ерунда какая-то, – давится вдруг Огородов и, откашлявшись, предлагает: – Давайте заканчивать этот порнографический завтрак и отправимся осматривать город.

Все охотно соглашаются и поспешно покидают ресторан, возвращаются в номера и готовятся к выходу в город. Пока Света одевается, а Гроссман смотрит телевизор, она его спрашивает как бы невзначай:

– А ты и правда считаешь, что секс без любви унижает человека?

– Думаю, да. Я не врал, в отличие от других. Дело в том, что смысл нашей жизни заключается в уверенности, что то, что мы делаем, имеет хоть какое-то высшее предназначение, а не получение сиюминутного удовольствия. Иначе чем мы отличаемся от животных? Без любви совокупляются только с проститутками.

Стучатся в дверь. Гроссман открывает и видит Огородова, который молча делает ему знак выйти. Как только он оказывается в коридоре, Огородов резко прижимает его к стене, уперев локоть ему в горло, и яростно шепчет на ухо:

– Ты что, совсем одурел, подонок? Если ты хоть словом обмолвишься, что я делаю в мастерской вместе с Вассерманом и Жорой, если Ритка хотя бы только о чем-то догадается – о наших левых бабах, то я тебя урою. Понял, еврейский ублюдок?

– Отпусти, дурак, – хрипит Гроссман, – мне дышать нечем.

Огородов резко бьет его под дых и отпускает. Гроссман оседает на пол и тихо сипит:

– Дур-а-а-а-к. Если бы я был евреем, я бы уже давно отсюда свалил. Ты, кхе-кхе-кхе, ох, дурак, зря горячишься. Помоги подняться.

Огородов поднимает Гроссмана и, одернув ему одежду, шепчет на ухо:

– Ну погорячился. Прости, Степаныч. Но я не хочу, чтобы меня бросила жена, как когда-то тебя. Я люблю свою Ритку. Понимаешь? Люблю.

– Ты просто псих, – морщась от боли, выдыхает Гроссман, – бабы этого не стоят.

– Чего?

– Нашей дружбы, дружище. Пока ты ее содержишь, она тебя никогда не бросит. Ладно, проехали. Спускайся с женой вниз, пойдем смотреть город.

Каждый из них возвращается в свой номер, и через десять минут две пары выходят на улицу и быстро удаляются от отеля в сторону старых доков, куда их вчера пытались вести Скороходовы. В свете дня район выглядит намного дружелюбней, чем вчера. Хотя по-прежнему на улицах очень мало людей.

Среди геометрически правильных объемов, расставленных в причудливом порядке, четыре странника – каждый с надкушенной душой, сочащейся тихим горем, – неспешно бредут через жизнь, в которой им нет места. Они пребывают в мире, в котором порядок превалирует во всем, от природы до свободы от законов естества, где даже геометрия домов нарушает законы всемирного тяготения. Серое небо над головой с клочьями облаков, свежий ветер и блеск воды, тихо струящейся между двумя берегами.

Они между любовью и ненавистью, жмущиеся друг к другу, как первобытные дикари, испытывающие ужас при виде того, что не укладывается в их представление о здравом смысле. Цивилизация, которой никто не препятствует развиваться, приводит их в священный трепет собственной неполноценности.

Перебравшись на другой берег по слегка выгнувшемуся над водой мосту, среди зелени и велодорожек, уклоняясь от проносящихся шальными пулями велосипедистов, двигаются на север вдоль воды как главного ориентира. Цель их движения иллюзорна – они хотят достичь места, где станут счастливыми, вооружившись для этого бесплатной картой из отеля. На карте стоит заветное слово «Христиания», куда они и хотят попасть в итоге. Созерцание пустого города настраивает на философский ряд.

Остановившись в баре у моста, за которым расположился ров с водой и ряд старых бастионов, превращенных в ландшафтный парк, заказывают себе согревающие напитки и начинают беспредметный треп. Инициатором разговора в этот раз выступает Маргарита:

– Как же здесь все уютно устроено. И как это им удается?

– Они просто живут в другом измерении, – прихлебывая горячий чай, замечает Гроссман, – нас от них отделяют добрые лет двести. А может, и все триста.

– Почему же двести? – интересуется Огородов, принюхиваясь к своему глинтвейну.

– Потому что мы к Европе присоединились только при Петре Первом, то есть триста лет назад. Они живут в нашем будущем.

– То есть ты хочешь сказать, что до Петра у нас истории не было? – уточняет Маргарита.

– Ну почему, история-то у нас была, вот только цивилизации не было.

– А как же знаменитая Гардарика, а Реймское евангелие, а Ярославна – королева Франции? Тогда никто не подвергал сомнению, что у нас есть цивилизация, – возражает Огородова, – мы были самой просвещенной страной в Европе.

– Тогда почему мы сейчас не часть Европы?

– Но у нас же свой путь, своя, очень тяжелая история.

– То есть ты хочешь сказать, что у нас своя цивилизационная парадигма?

– Конечно.

– То есть крестьянская хохлома против Бенвенуто Челлини, отечественный нужник типа «сортир» против фаянсового унитаза и канализации?

– А при чем здесь хохлома?

– Потому что это в чистом виде русский тип цивилизации – имитация.

– Имитация?

– Да, да! Ведь что такое хохлома, как не имитация крестьянами металлических заграничных ложек господ посредством специальной окраски под металл деревянных? И то же самое происходит и в других областях нашего знания – копируется только внешняя форма, но не содержание.

– Так все делают, содержание возникает потом, – замечает Кирилл, – взять хотя бы Малюту Скуратова. Ведь это же копии западных образцов в ноль, но талантливые копии. И все охотно говорят о них как о чем-то стоящем, совершенно забывая о том, что они полностью вторичны. В нашей стране можно состояться, только если ты талантливая посредственность.

– Зато у нас есть духовность, а у них ее нет, – вступает вслед за мужем Маргарита, – у нас есть молитва и церковь. Нам не дают состояться как цивилизации, так как не дают церкви окормлять русский народ. Отсюда все наши проблемы.

– Наши проблемы не в этом. Мы так же, как и западные люди, хотим стать поколением богов, но для этого ничего не делаем, а они делают: они работают над этим. А мы практикуем духовную алхимию по превращению внутреннего говна в чистое духовное золото, но безуспешно, по твоим же словам, Кирилл.

Чуть не подавившись своим глинтвейном, Огородов долго откашливается, а затем спрашивает:

– Не слишком ли ты круто загнул, Ваня? Я не ослышался – поколением богов?

– Да, да, именно так. И мы этого тоже хотим. Именно этого. Править всем миром. Но вот в чем отличие нас от них – у них другой подход.

– И какой же? – интересуется Маргарита.

– Они изучают и изобретают, а мы лишь гадаем. А все началось с того, что они взялись за свои сортиры, превратив их в туалеты, и подняли личную гигиену граждан на недосягаемую для нас высоту.

– Я не уловила твою мысль, – недоумевает Маргарита, – какая здесь связь?

– Существует прямая связь между ртом и анусом – они нам нужны для того, чтобы просто элементарно жить и получать еще при этом удовольствие.

– Ну да, опять тема педерастии, – тянет Огородов, брезгливо морщась, – если бы я не знал тебя тридцать лет, то подумал бы, что ты тоже из этих.

– Нет, Кирилл, все намного сложнее, – возражает ему Гроссман, невозмутимо прихлебывая чай, – русский сортир типа «очко» и их унитаз олицетворяют наши духовные миры, разные типы практики духовной жизни.

– Поясни на примере, старик, если сможешь, – зло хихикает Огородов, – в тебя прям бес Скороходова вселился, ты такую пургу понес, что просто мама не горюй.

– Ты зря смеешься, – спокойно отвечает Гроссман, ставя стакан с чаем на стол прямо перед собой, – при кажущейся абсурдности формулировки все достаточно просто. Что такое русский сортир, как не дыра в дощатом полу над выгребной ямой. И русские испражняются, не глядя в эту дыру. Европейцы же для этого изобрели особый аппарат, позволяющий им видеть результат своих действий. Что заставило их это сделать? Ведь изначально они пользовались сходными методами испражнений.

– Фу, как можно, – возмущается Маргарита, – мы же пьем…

– А если бы мы ели, что бы поменялось?

– Ты это, Степаныч, кончай. Сортирная тема – это совсем не тема для посиделок за столом.

– Да я, Кирилл, говорю вовсе не о сортире, я говорю о другом. О двух типах духовности.

– Духовности?

– Да, да, а духовность напрямую связана с типом нашего мышления. Мышление же сродни типу непроизвольного извержения из нас мыслей, чтобы освободить разум от продуктов его жизнедеятельности. Так же, как анус избавляет нас от продуктов жизнедеятельности организма, чтобы они не привели его к гибели, так и рот извергает слова, в которые облекаются наши мысли, чтобы очистить наш разум от яда размышлений. Ведь мышление не свойственно нам, человекам, это инфекция, ментальный паразит.

– Ментальный паразит? – недоумевает Маргарита. – Это как?

– Все наше сознание не более чем ментальная инфекция мозга, призванная помогать телу, в котором она находится, выживать. С помощью психики человек переваривает информацию о мире, помогая телу адекватно реагировать на изменения вокруг. Умирает тело – умирает и ментальный паразит. Ведь он существует только для того, чтобы обслуживать владельца – тело.

– Однако, – возмущается Огородов, – однако, однако получается, что у человека нет души?

– Correct, как говорят англичане. Абсолютно верно. Есть лишь тело, а все остальное – результаты его жизнедеятельности. Именно этот подход и позволил западной цивилизации создать ясный понятийный аппарат, позволяющий максимально беспристрастно анализировать все наши выделения. Отсюда такой нездоровый интерес всех западных людей к собственному здоровью. А это привело их неизбежно к анализу физических выделений тела, прежде всего к визуальному их осмотру, то есть изобретению унитаза, который позволяет с помощью воды избавлять нас от запахов наших экскрементов и их удалять. Для изучения смысла слов они изобрели науку семиологию, а для содержания экскрементов – каломантию и копрологию. Они хотят ясности, ясности во всем. Именно поэтому они создали великую цивилизацию, потому что постоянно анализируют то, что делают. Им важно «как», а не «что». А нам как раз наоборот.

– Что же в этом плохого, – тревожно возражает Маргарита, – смысл всегда дороже, чем форма.

– «Как» оно и значит «что» на самом деле, – смеется Гроссман. – Пойми, Рита, мы как люди искусства и занимаемся «как», чтобы получить «что». Но, в отличие от них, у нас это плохо получается. Да нет, у нас вообще ничего не получается. Мы можем только воспроизводить, то есть копировать то, что делают они. Или говорить о том, чего совершенно не понимаем.

– Ты что, хочешь нас обидеть? – угрюмо смотрит на него Огородов.

– Да нет, Кирилл. Просто когда нам нечего возразить, мы все начинаем говорить о нашей духовности. А на самом деле русская душа – это темная и вонючая клоака, которую элементарно стоило бы для начала почистить. Надо научиться канализовать наши мысли и чувства наружу в мир, а не складывать их в одно место, за пазуху, где они смердят и разлагаются.

– А они это умеют делать? – злится Огородов.

– Да, именно. Они превратили это в основу прогресса. Даже все их девиации и извращения – это следствие их достижений по развоплощению тела от законов природы.

– Это как? – искренне недоумевает Маргарита.

– Ну, по законам природы мы являемся заложниками наших инстинктов, ведь так?

– И-и-и? – тянет Огородов.

– Я сейчас буду говорить об очень щекотливых темах, – предупреждает Гроссман, – как говорится, не для женских и детских ушей.

– Здесь все свои, можешь продолжать, – торопит его Маргарита, – мы все взрослые.

– Ну, например, развитие личной гигиены привело к тому, что здесь массово стали практиковать извращенные формы секса, которые в обычных условиях, кроме омерзения, ничего не вызывают и являются абсурдными.

– Это какое-то голословное утверждение, – возражает ему Света, – мы не знаем, чем местные жители занимаются у себя дома…

– А я поддерживаю, – перебивает ее Огородов, – они все здесь евросодомиты. Либерасты проклятые.

– Вот видишь, – продолжает Гроссман, – я не могу заблуждаться по определению, так как говорю правду. А все почему? А потому, что цивилизация позволяет нам не заботиться о нашей природе, она нас освобождает от ее законов и ограничений. Ну, банальное – мы едем на машине, и она является продолжением нашего тела, она расширяет его возможности до бесконечных пределов. В конечном счете от них здесь останутся только мозги, упакованные в оболочку из гаджетов, которые дадут их ментальным паразитам, избавившимся от своих тел, существовать вечно. Они тогда превратятся в богов, в бессмертных и всемогущих.

– И что затем? – тревожится Маргарита.

– Они перейдут в другое историческое измерение по отношению к нам.

– Это как?

– Ну, Циолковский утверждал, что любая цивилизация переживает место своего рождения и рано или поздно, но покидает его в поисках новых горизонтов своего развития. Я считаю, что он прав.

– И-и-и? – тянет Огородов.

– Это объясняет наличие на земле следов предыдущих эпох. Ранние – те, кто жили до нас, – открыли для себя пути в другие измерения и покинули Землю. Наверняка настанет время, когда и эта цивилизация разовьется настолько, что тоже покинет Землю. Останутся только примитивные народы типа нас и монголов, которые сменят их в движении к всемогуществу и бессмертию, вечной жизни.

– А чем же займутся тогда продвинутые европейцы, покинувшие Землю? – не скрывая иронии к услышанному, интересуется Маргарита.

– Они будут творить иные миры и новые формы жизни.

– Ты и правда в это веришь? – присоединяется к жене Кирилл.

– А как тогда объяснить наличие на Земле остатков следов стольких цивилизаций, превосходящих нашу в развитии, как не этим умозаключением? Оно намного логичней, чем вера в зеленых человечков, прилетевших из космоса, – окончательно допив чай, уверенно заявляет Гроссман и, глядя на часы, предлагает: – Нам пора, а то ничего не успеем посмотреть. Мы на пороге Христиании, еще чуть-чуть – и мы увидим место, где люди свободно уходят в астрал. Пошли?

– Ты еще больший псих, чем я думал, – расплачиваясь за напитки, замечает Огородов. – Тебе, Вань, грибы точно не нужны. Тебя и так по жизни плющит.

Они выходят на улицу и, пройдя под автомобильным мостом, оказываются на окраине города, отгородившегося от современной части Копенгагена обводненным рвом. За срытыми бастионами начинаются разновеликие домики, старые склады с барочными фронтонами и кирпичными заборами, увитыми плющом. Двигаясь вдоль набережной, упираются в канал, перегородивший им движение вдоль реки. Углубляются внутрь квартала, где за уютными фасадами протекает тайная жизнь манящего мира параллельных им людей: где живут, чтобы жить, и умирают, чтобы умереть. Проходят мимо зачехленных яхт на зимнем приколе, мимо трехсотлетних домов, не успевающих стареть в собственном подновлении. Они страстно ищут себе здесь места и не находят. Они здесь чужие. Здесь так все уютно и покойно, что это чуть-чуть больше, чем нужно. Для них это даже чересчур: уют отсюда можно экспортировать без ущерба для жителей, которым и оставшегося хватит за глаза. Разноцветные дома, каждый со своим лицом, одной высоты и размера, образуют линии улиц, по которым наша компания от перекрестка к площади, а от площади до церкви все движется и движется к цели своего приключения.

Наконец им начинают попадаться странного вида люди, чем-то отдаленно напоминающие их самих. После площади, напоминающей отхожее место, церковь кажется чем-то столь необычным, что хочется спросить, а не галлюцинация ли это: барочное здание из темно-красного кирпича увенчано черно-золотой спиралью причудливого шпиля, вавилонской башней вспарывающего небо.

Внутри храм весь белый, словно из сахарной глазури, преграда перед алтарем украшена белоснежными ангелами. На западной стене смонтирован массивный пышнотрубный орган, покоящийся на двух удивленных слонах. Скромная табличка на фасаде возвещает, что это Церковь Спасителя. Невысокая кирпичная оградка вокруг церкви является призрачной гранью между миром и небом, безуспешно ждущим всех желающих отсюда спастись. Церковь пуста, как речи их доморощенного президента, серого, как моль, пожирающая будущее их собственной страны.

Выйдя снова на улицу, они поворачивают направо, искренне недоумевая, где же Христиания, которую они ищут. Через пять минут они оказываются на набережной канала, плотно покрытого корпусами яхт и катеров; брошенная стая со сложенными парусами, пережидающая зиму. Заходят в маленькое угловое кафе и устраивают небольшой перекус, бурно обсуждая, где же все-таки Христиания.

Как ни странно, они стыдятся спросить об этом местных, как о чем-то столь интимном и непристойном, о чем в здешнем обществе не принято говорить. Интуитивно, на уровне подсознания, они понимают, что это их личный выбор и они сами должны его сделать.

Пока они сидят и обедают, за соседним столиком немец доказывает датчанке на хорошем английском языке, что у него совершенно ужасная жизнь – у него нет цели, так как он все имеет и не знает, как мотивировать себя жить дальше, а еще он страдает от одиночества, так как он и его девушка не понимают друг друга, сидя в разных социальных сетях. Подслушав разговор соседа, Гроссман ликует: это подтверждает его уверенность в исчерпанности и испорченности здешнего человеческого потенциала.

Рассчитавшись за еду и напитки, они выходят на набережную и начинают спорить, куда податься дальше: или послать все к черту и идти в центр города, или продолжить поиски страны легальной наркомании. Побеждают мужчины в их любопытстве к запретному, и они вновь, по инерции, возвращаются к Церкви Спасителя, только теперь решаются продолжить движение налево от нее.

Сразу же за углом церковного забора они натыкаются на угол дома, выкрашенный в изумрудно-бирюзовые цвета, на глухой стене которого изображены скрещивающиеся между собой драконы и единороги. Рисунок плохой, но очень выразительный. Разрисованный брандмауэр обозначает вход на территорию маленького квартала, выглядящего как кусок России: все загажено и много интересного, а также полно праздношатающихся людей.

Низкий кирпичный забор из самодельной кладки заканчивается аркой, над которой укреплены разнокалиберные буквы: Christiania. Рядом с входом установлена табличка, предупреждающая, что фотографировать нельзя.

– А, ну что я говорил, главное – искать и не сдаваться, – ликует Гроссман, радостно обнимая свою Свету. – Ну, теперь, Кирилл, главное – не испугаться. Испытать себя.

– Мальчики, а может, не надо, – неуверенно тянет Огородова. – Ну, посмотрели и пойдем обратно. Уже и так ясно, что это приют грязных хиппарей.

– Да мы еще ничего не видели, Рита, – возражает ей внезапно оживившийся Огородов, – я не могу такого пропустить. Если такие рисунки на входе, то какие должны быть внутри?

С трудом сдерживая волнение, они заходят на территорию страны хиппи, которая выглядит достаточно загаженной даже по русским меркам: как самодельный парк искусств из подручных средств. При входе – кирпичное здание ангара, переделанного в почтовый офис, где висит табличка на всех европейских языках, включая русский: «Спасите Христианию. Пожертвуйте деньги, купив открытку».

Проходят мимо и оказываются в лабиринте земляных проходов меж огороженных клумб, грядок и сарайчиков разной величины, раскрашенных многочисленными граффити. Везде теснятся группки плохо ухоженных людей, а кое-где высятся прилавки из картонных коробок, где разложены пакетики разного размера и вида; ими торгуют барыги с темными лицами демонов.

Навстречу им идет человек с глазами, символизирующими полное отсутствие у него души. Движения его медлительны и угловаты, будто он не человек, а механическая кукла, способная двигаться. Подойдя к торговцам, Огородов просит Гроссмана спросить, говорит ли кто-нибудь из них по-русски.

Один из них, встрепенувшись, хрипит:

– Эй, зема, канай сюда. Я тебя по полной отоварю. Чем хочешь закинуться?

– Ты сам-то откуда? – подходя к нему, интересуется Огородов, – давно сюда перебрался?

– Я-то? Из Питера, здесь уже три года. Че там на Родине делается?

– Да все та же херня: дураки, воруют и плохие дороги. А как здесь, клево?

– Да нормальненько, с дурью везде хорошо. Че брать будете? Или так, просто любопытствуете?

– Нам бы что-нибудь для гигиены мысли: очиститель мозга по сходной цене, – присоединяется к ним Гроссман.

– Ну, это, чувак, – трясет немытыми сальными дредами под растаманским беретом продавец, – здесь сильной химии нет. Запрещено. Только трава, гашиш и грибы. Но если хочешь кислоты или амфетаминов, то можно организовать, но только если тебя с ними повяжут, то это будет уже твоя проблема.