Текст книги "Поездка в ни-куда"

День восьмой

Это их последний день в городе, это их последний день за границей. Они сидят в ресторане отеля и молчат. Все вернулось в привычное русло жизни: они в здравом уме и твердой памяти. Единственная проблема – как провести последний день их рождественских каникул здесь. Сейчас, скучая вместе, они впервые обнаруживают себя всерьез перед проблемой: как с максимальной пользой прожить последний день не зря. В конце концов решают, что они сначала сходят в Королевский дворец, затем посетят картинную галерею и под конец осмотрят город с воды, прокатившись на кораблике.

Женщины предлагают, мужчины молча соглашаются, чувствуя вину за все случившееся с ними в Христиании. Гроссман объявляет Огородовым о решении бросить попытки стать писателем. Огородов не на шутку огорчен, так как все последнее время занят иллюстрациями к его первой и последней книге.

– А как же наши планы сделать выставку, на которой продавать твои книги?

– Понимаешь, Кирилл, я понял, что то, чем я занимался все эти десять лет, это не более чем ментальная инфекция, поразившая меня. Понимаешь – это болезнь, графомания! Попытка заразить своими идеями других и заставить себе поклоняться. Дешевый способ купить бессмертие за счет окружающих, поселившись у них в головах.

– Ну, со мной у тебя это получилось. Почему бы не попробовать дальше?

– А зачем, Кирилл? Ведь это не я буду жить в твоей голове, а идеи, которые использовали меня, чтобы распространиться. К тому, что я создаю, я не имею отношения: оно просто появляется у меня в голове, а я это тупо записываю. Зачем становиться вторым Лениным или Гитлером? Чтобы меня потом вечно проклинали.

– Ты что же, думаешь, что Ленин не сам создавал свои труды? – удивляется Маргарита.

– Он, Рита, был одержимый: знаешь, как бесноватые, чье тело и разум поражены неизвестным недугом, не отвечающие за свои поступки. Иначе как объяснить его неожиданный успех среди русской интеллигенции? И это при условии, что написано все это канцелярским языком неудачника-адвоката? Да что там русская интеллигенция, весь мир принял его идеи, разве не так?

– Тогда все были одержимы идеями переделки мира, – возражает ему Огородов, – Ленин здесь не при чем. Социалисты были и до Ленина. Во всем Маркс виноват, жидяра. Ну и жидомасоны, конечно. Это же они, гады, организовали мировую революцию.

– Тогда почему же тогда все интеллектуалы исповедовали коммунизм тогда?

– Неправда, неправда, – встревает в их разговор Маргарита, в то время как Света с явно скучающим видом молча пьет кофе, – а как же философский пароход, на котором всех несогласных из нашей страны выслали?

– Рита, идеи Ленина не приняли только те, кто верил в Христа, как у нас, так и на Западе. Тогда все были коммунистами: писатели, художники, инженеры, рабочие, крестьяне, – ну, или анархо-коммунистами. Всех инспирировали и поработили его идеи.

– Может, хватит, Ваня? – вступает Света, которой явно надоело их слушать. – К черту коммунистов и Ленина. Это уже давно неактуально.

– А знаешь, почему, Свет? – оживляется Гроссман.

– Ну и почему? – скучая, тянет она.

– А потому, что у нас к ним иммунитет! После того, что они с нами сделали, нас от них, от этих гребаных ленинских идей, тошнит, тошнит, тошнит. И тошнить будет долго-о-о-о, долго-о-о-о.

– Ага, до тех пор, пока чем-нибудь другим снова не заболеем, – вздыхает Огородов.

– Нам всем давно пора лечиться, – убежденно заявляет Маргарита, – покаянием, молитвой и постом. Только церковь спасает нас от искушений этого мира.

– Не верю.

– Во что ты не веришь?

– В нашу церковь не верю. Вспомни, что мы видели вчера на дверях русского храма. Единственный храм в этом городе, куда мы не смогли попасть. Зато попик явно хорошо живет, раз разъезжает на спортивном мерседесе-купе.

– А у них здесь, значит, правильная вера? – раздражается Маргарита. – Да у них тут нет ничего, кроме благополучия. Если бы не это, то о них бы ни ты, ни я, никто бы не хотел знать.

– Но ведь оно же есть, понимаешь, а у нас нет.

– Просто у них мозги чистые, не засранные совдеповской идеологией, – неожиданно соглашается с Гроссманом Кирилл, – а у наших всех такое ощущение, что при рождении ржавый гвоздь в голову забивают, чтоб они жили и ни о чем не думали, пока он в мозгу ржавеет.

– А как же интеллигенция?

– А у этих вместо ржавого просто оцинкованный гвоздь: он фонит, как антенна, принимая наводящие сигналы из-за рубежа и заставляя сомневаться в правильности существования, вместо того чтобы, как все, быдлячить и радио «Шансон» слушать.

– Может, хватит. Все об одном и том же. И так каждый день, – просит Света. – Давайте лучше поторопимся: нам еще нужно выписаться из отеля и со Скороходовым договориться, как добираться до аэропорта.

– О Господи, какого черта вы о нем вспомнили, – всполошился Огородов, – эти два дня без него – это лучшее, что было с нами во время поездки.

– Ага, особенно если учесть, что было с вами все эти дни.

– А что? – оправдывается Огородов.

– Молчи, когда вернемся в Москву, всерьез поговорим.

– Не, ну я че, Рита, я же у тебя единственный муж.

– Ребята, а давайте поменяемся друг другом, чтобы почувствовать?

– Что почувствовать?

– Разницу.

– Зачем?

– Ну, есть же такая практика, когда супружеские пары обмениваются партнерами на время, правда, делают это они для секса, а мы для прикола.

– Ты, че, одурел, Гроссман. Давно в табло не получал? – взрывается Огородов, но жена осаживает его:

– А мне идея нравится. А давайте! А, Свет?

– Ты что, Рита?

– Заткнись, Кирилл. Мы сейчас слышим единственную стоящую идею из уст настоящего мужика. Что скажешь, Свет?

– Рита, я от тебя такого не ожидала. Честное слово, от кого угодно, только не от тебя. Но я готова, если Кирилл не возражает. Ты как, Кирилл, хочешь быть моим на сегодняшний день? Жена твоя за, друг твой за, я за. Ну и?

– Слушайте, вы что, с ума сошли? Нет, правда, вы это всерьез?

– Да, – в унисон произносят все трое, приводя Огородова просто в отчаяние.

– Ну, если ты так настаиваешь, – обреченным тоном произносит он и с испугом смотрит на жену, – тогда любой каприз за твой счет.

– Да, Кирилл, я так хочу. Я терпела все это время твои причуды, теперь настал мой черед. Я так хочу. Ну, Ваня, для начала поцелуй меня.

– А как же Света?

– Ну ты же это предложил, сам. Ты мой муж, я твоя жена. А у Светы есть Кирилл. Так что, слабо? Игра началась.

Гроссман встает, обходит стол слева, подальше от Кирилла, и, встав позади Маргариты, кладет ей руки на плечи и, наклонившись, целует ее в затылок. Та, закрыв глаза, загадочно улыбается и тихо выдыхает.

– Ну, хотя бы так.

Огородов вскакивает, но затем испуганно замирает, а затем подходит к Свете, садится на место Гроссмана и, обняв ее за плечи, поворачивает ее голову в свою сторону и целует в губы. Света не сопротивляется. Гроссман молча садится рядом с Маргаритой и внимательно следит за реакцией Светы. Света, прикрыв глаза, отвечает ему в поцелуе.

– Вообще-то я имел в виду совсем другое, – с недоумением и холодностью замечает Гроссман, – но так тоже ничего. Ты не находишь?

– Всегда приятно видеть влюбленных, Ваня, – нисколько не удивляясь, замечает Маргарита, – никогда не знаешь, как обернется твоя идея в людях.

– Каждый к безумию приходит самостоятельно, своим путем, но в конечном счете оно у всех одинаковое.

– Может, пойдем в номера, собираться в дорогу, – предлагает Маргарита, – чтобы объясниться в любви, у нас времени еще хватит.

Через десять минут они все с уже присоединившимися к ним Скороходовым и его дочерью выписываются из отеля. Договариваются с администратором, что могут оставить вещи до вечера, уточняют у Скороходова, к какому времени надо прибыть в аэропорт, и отбывают в город, демонстративно не предложив ему разделить их компанию.

Еще час – и они в центре двора довольно мрачного дворца, который выглядит еще угрюмей из-за того, что идет мелкий дождь и его центральная башня с часами и стены почернели от влаги. Под ногами хрустит мелкий гравий, пахнет навозом: двор используют для выездки лошадей. Маргарита висит на руке у Гроссмана, а Света держит за руку Огородова, который старается не смотреть в сторону жены. Каждый из них чувствует себя словно голым, но не в бане, где это нормально, а перед теми, перед кем ни за что бы не хотел оказаться хотя бы раз бесстыдно обнаженным: главное, что после этого никогда не забудешь, так как об этом тебе будут напоминать всю жизнь те, мнения которых ты не можешь избегать. Самое ужасное – это слишком много знать о людях, о которых ты ничего не хочешь знать.

Их обволакивает тревога и любопытство, ведь теперь им ничто не мешает узнать друг друга так близко, насколько они это себе позволят. Эта острота восприятия наделяет самые простые их поступки и слова дополнительным смыслом взаимного соперничания за право обладать другим. Огородов старается произвести на Свету впечатление интеллектуала, нашептывая ей на ухо все, что только знает, в то время как Гроссман с недоумением и внутренним страхом испытывает на себе прямолинейный флирт Маргариты, без всякого стеснения украдкой трогающей его за ягодицы и мошонку.

Сквозь парк на задворках дворца они выходят на набережную и начинают неспешный обход его со стороны города, вдоль воды. Возвращаются к его главному входу, напротив которого через канал кирпичный фасад церкви, который они принимают за картинную галерею: сквозь высокие окна видны развешанные по белым стенам картины.

Переходят на другую сторону канала и входят в церковный двор, мощенный кирпичом. Здесь их ждет первое разочарование: это не картинная галерея в церкви, а самая обыкновенная церковь, в которой висят картины и огромный макет корабля, подвешенный в центральном нефе. Осмотр не занимает много времени, после чего пары садятся на скамьи в разных концах церкви и просто слушают звуки торжественных хоралов, струящихся из невидимой стереосистемы. В церкви, кроме них, никого. Белые стены, темная теплота старого дерева, почерневшие от времени холсты в тусклой позолоте рам, на которых святых отправляют на небо всевозможными способами умерщвления. Соприкосновение двух тел, дыхание у уха, поцелуй мочки, теплота губ, их вкус, шум сердца в ушах, запах духов, начало бесстыдной игры рук, вслепую ощупывающих тело, шальная мысль в голове «а зачем это все мне надо», прикосновение к стыду, горячему и влажному, сладостная судорога под кончиками пальцев, звуки церковных хоралов, кружение головы, чужой язык во рту, горячая волна желания, болью пронзающая одеревеневшую плоть, и невозможность от нее избавиться, гулкая пустота в голове и горькое разочарование, что разум снова уступил телу.

«Господи, неужели все так просто устроено, неужели только физическая близость позволяет нам узнать друг о друге все, что мы обычно прячем под покровом слов и одежды», – закончив ласкать Маргариту, обдумывает Гроссман, прикасаясь кончиками пальцев левой руки к ее прикрытым векам, из-под которых сочатся слезы, одновременно слизывая ее сок с пальцев своей правой.

– Спасибо тебе, – наконец тихо выдыхает Маргарита и целует каждый его палец, жадно захватывая их губами.

– Зачем это тебе? – шепчет он ей на ухо.

– Он мой муж и отец моих сыновей, – шепчет она в ответ, не переставая плакать, – но мы уже слишком долго вместе, он перестал меня чувствовать. Понимаешь?

– Понимаю. Но мне казалось, что он тебя любит.

– Да, как свою вещь. Самую дорогую и любимую вещь. Когда он меня берет, то даже не спрашивает, хочу я этого или нет. А как у тебя со Светкой?

– Да так же. Непонятно, зачем мы вместе, почему. Как думаешь, зачем нам все это?

– Не знаю. Так все живут.

– Знаешь, я Светке признался, что пишу книгу во сне, а она меня сумасшедшим посчитала.

– Так ты же заявил, что больше писать не будешь.

– Я раньше писал. Раньше. Скажи, ты вчера видела на башне то же, что и я?

– Видела, но я не хочу об этом говорить.

– Понимаю. После этой поездки в нашей жизни многое поменяется.

– Возможно… Но я бы этого не хотела.

– Как думаешь, Кирилл меня не будет ревновать?

– А мы с тобой ничего не делали. Вот сидим, музыку слушаем. Так слушаем, – с надрывом вздыхает она, – что слезы текут… не останавливаются.

– Пойдем лучше отсюда на воздух. Под дождем слез не видно.

Они поднимаются. Громко скрипит половица. Идут не торопясь к выходу. Гроссман оглядывается и отмечает, что Света с Кириллом тоже встают и идут вслед за ними. Они выходят под легкий дождь, возвращаются к каналу, где рядом с Королевским дворцом, прямо напротив него, причал с билетным киоском, где происходит посадка на экскурсионные кораблики. Покупают билеты, но так как до ближайшего корабля у них еще полчаса, то мужчины идут в ближайшую лавку купить чего-нибудь согревающего и закуску к нему. Между собой не разговаривают. Каждый покупает по бутылке «Jack Daniels» и шоколадные бисквиты.

«Интересно, когда он меня начнет бить? – наблюдая за Огородовым, думает Гроссман, расплачиваясь на кассе за покупки, – Последний раз мы дрались с ним на практике, сразу после армии, когда не могли поделить Дербилову. Интересно, как в этот раз все будет происходить».

Выходят на улицу, от лавки до причала метров пятьдесят, не более. Ветер сеет мелкий дождь прямо им в лицо. Огородов трясет лохматой седой бородой и наконец произносит:

– Ну?

– Что предлагаешь?

– Объясниться. Ты зачем все это сделал?

– Это не я.

– А кто же?

– Демиург, сука. Понимаешь, нас всех здесь ничего не связывает в этой жизни, кроме воли злого автора, сочинившего нас себе на потеху. Вот мы с тобой здесь и сейчас стоим под дождем, а он, сука, в это время лежит у себя на диване где-нибудь в Бирюлево или Тропарево и пишет сейчас про нас. Например, что ты на меня злишься и обдумываешь, как пообидней поколотить.

– А что бы ты думал о своем друге, решившем трахнуть мою жену, взамен предлагая в качестве компенсации трахнуть свою бабу? А мне это не нужно, мне нужна моя жена.

– Кирилл, Маргарита не в моем вкусе. Помнишь Торжок, Есаула и Дербилову? Мы же тогда уже договорились, что за баб драться не будем. Она твоя жена и твоей женой и останется, поверь мне. Все это время мы только и говорили что о тебе.

– Правда?

– Она тебя любит, Кирюха. Любит. Верь мне, верь. Я тебя не обманываю. Залогом в этом моя дружба и вот эта рука, – произносит Гроссман и протягивает ему открытую ладонь.

Огородов крепко ее схватывает и рывком притягивает его к себе, слегка приобнимает и шепчет ему на ухо:

– Ну, смотри, если ты разрушишь мою жизнь, то я тебя убью. Убью!

– Да не задуши меня, сучара, – облегченно смеется Гроссман, чувствуя, что злое напряжение Огородова схлынуло, – давай лучше выпьем за нас.

– За дружбу?

– За дружбу, – после чего они оба по очереди делают по паре хороших глотков прямо из горлышка.

– Вообще-то, когда я предлагал поменяться, я другое имел в виду.

– Что именно?

– Тебя.

– Это как?

– Ну, бабы сами по себе, а мы с тобой вместе.

– Как голубые что-ли?

– Как настоящие мужики… как герои. Помнишь, как двадцать пять лет назад я предлагал тебе меня трахнуть. А ты отказался. Может, у нас с тобой жизнь бы сейчас совсем другая была. Жили бы как Дольче и Габана, сладко и гладко.

– Н-да, я тогда был не готов. Молодым был, глупым. Сейчас бы я не отказался.

– Вместо того чтобы тогда мне за Снежаной бегать, а тебе за Ритой, могли друг у друга сосать.

– А сейчас не хочешь попробовать?

– Не-а, Кирюх, поздно. Что бы я хотел – это трансвестита трахнуть. Наверное, это интересно?

– Ага, я часто по Интернету смотрю, как голубые между собой трахаются. Любопытно.

– В смысле?

– В этом что-то есть. Только страшно, заразиться можно.

– Слушай, а ты помнишь, что ты видел все это время? Ну, после грибов.

– Все помню: и толстуху на единороге, и карликов, до сих пор чувствую вкус его крови, помню, и как я его грыз. И тебя без головы с одними мухами. Б-р-р, мухи – это самое мерзкое. Слушай, может, тебе об этом написать?

– Ага, чтобы потом меня в дурку посадили. Нет уж, увольте! Не, Кирюх, я не хочу больше быть писателем. Это не мое. Давай как на кораблик сядем, я вам свое заветное прочту, что мне правда интересно было писать, по-настоящему. Пошли к девчонкам, а то обидятся, что мы их бросили.

Возвращаются к билетному киоску, где под навесом прячутся от дождя их женщины. Предлагают им выпить виски, чтобы согреться. Сделав по глотку из початой бутылки, женщины жуют бисквит в радостном нетерпении. Гроссман предлагает их развлечь, в лицах прочитать свой рассказ.

– Ты его тоже во сне писал? – интересуется Огородов.

– Нет, нет, что ты, – испуганно отмахивается от него Гроссман, – как все нормальные люди, скуки ради. Так прочесть?

Все его поддерживают, и он начинает:

– Идут два человека по темному парку и, соревнуясь между собой, кто громче, по очереди кричат: «Жопа». «Жопа». «Жопа». «Жопа». «Жопа». «Ой, блин». «Жопа». «Ой, блин, больно». «Жопа». «Ой, сука…». «Жопа». «Ой, блин». «Ой, блин». «Ой, блин». «Ой, сука». «Ой, больно». «Ой, моя жопа». Полная жопа.

Свой рассказ Гроссман иллюстрирует отчаянной мимикой и телодвижениями, которые выглядят особо нелепо на фоне того, что он громко декламирует. Закончив мини-представление, он ждет реакции, но никто не смеется. Наконец Огородова спрашивает:

– Это все?

– Все.

– Прикольно, только грубовато как-то.

– Но это же Хармс, чистый Хармс, – искренне возмущается Гроссман, – если бы он жил, он так бы писал.

– А, ну если Хармс, – уважительно тянет Огородов, – тогда понятно. Давай еще выпьем, а то как-то зябко.

Все выпивают, заедают выпитое кусочками бисквита и молча ждут. Приходит прогулочный кораблик, причаливает, все суетливо на него грузятся, и он отчаливает сразу, как только туристы оказываются на борту. Широкая палуба заставлена рядами простых деревянных скамей, прикрытых сверху стеклянным куполом, защищающим пассажиров от непогоды. Весь купол в воде, струящейся по нему обильными ручьями и причудливо искажающей окружающие виды, – словно за окном не город, а размытая акварель. Ритмично стучит мотор, шумит вода за бортом, за стеклом пролетают дома и яхты, волны, набережные, мосты.

Они снова разбились на пары и сидят в разных местах: Огородов со Светой на носу, а Гроссман с Маргаритой на корме. Ему и скучно и любопытно: продолжит ли она ту игру, что они меж собой затеяли, или же остановится. Молчат, но как-то красноречиво, словно провоцируя друг друга на диалог. Наконец он не выдерживает:

– Ты вообще в курсе, что Кирилл тебе изменяет?

– Да, а с кем?

– Если я скажу, что со мной, ты же мне не поверишь.

– Не поверю, Ваня, не поверю.

– Тебе никогда не казалось, что все, что с нами случается, предопределено?

– Свыше?

– Не знаю, но случайности нет, все спланировано.

– Не знаю, но то, что мы с тобой сейчас вместе, – это точно случайность.

– Почему? Ты же приняла мое предложение поменяться.

– Знаешь почему? Не потому, что ты мне нравишься. Я просто хотела подразнить Кирилла, заставить его ревновать.

– Ну, это тебе удалось.

– Нет, Вань, мы с ним любили друг друга, и все нас в наших отношениях устраивает.

– Значит, рассчитывать на твою взаимность мне не стоит?

– Не стоит. Я с ним обвенчана, и я ему верна.

– Мне казалось, что умная женщина может иногда позволить себе чуть больше, чем просто верность.

Маргарита красноречиво молчит.

– Надеюсь, что Света ответит тем же Кириллу, – смеется Гроссман, искренне радуясь тому, что ему не нужно больше принимать ухаживаний Маргариты, хотя и немного обидно, что она его отвергла в пользу мужа, интеллектуальный уровень которого вызывает презрение у Гроссмана.

– Знаешь, о чем я жалею?

– Нет.

– Я жалею, что мне не встретился в этой жизни такой человек, который бы поверил в меня и положил всю жизнь на то, чтобы я состоялся. У каждого гения в жизни был человек, который его, собственно, гением и сделал. Жалко.

– Жалко?

– Да, себя жалко. Получается, что я живу понапрасну. Ну, так, конечно, живет большинство людей – этакая биомасса, основная задача которой – размножаться и потреблять, но я же не все, я-то особенный. Нам с Кириллом не повезло. А у тебя был такой человек?

– Был.

– Правда? И кто он?

– Кирилл.

– Кирилл?

– Да, Кирилл: если бы не он, то я бы никогда не защитилась, он меня со студенческой скамьи поддерживал. Платил за меня в аспирантуре, оплачивал мои поездки по стране и миру в поисках магических колес. Я ему всем, всем обязана: он и отец моих детей, и поддержка в моих исследованиях, – ведь это он дал мне денег на книгу, чтобы издаться. Когда меня забаллотировали на кафедре в институте, посчитав мою тему тавтологией, то именно он настоял на том, чтобы я защищалась в другом ГЭКе, в Институте коммунального хозяйства, на кафедре колесования и дыб.

– Но он же слишком примитивный для тебя. Неужели тебе с ним интересно?

– Я его люблю, Ваня.

– А как же то, что было в церкви?

– А что было в церкви? Ничего не было, Ваня, ничего. Мы просто слушали музыку.

– У этой музыки был отчетливый вкус на губах.

– Ну так запомни его. Запомни этот вид, этот день, этот шум воды за бортом. Может, это последний день в нашей жизни. Запомни его.

Гроссману вдруг становится нестерпимо скучно вот так просто сидеть рядом с немолодой женщиной с увядшим лицом, которая говорит ему прописные истины, в которые сама же и не верит, – он так думает, он просто в этом уверен.

Вот они все вчетвером выставляют себя напоказ друг перед другом, поверяя друг другу гнусность своего существования на виду у всего города, которому на них наплевать. Их корабль дураков, спасительный ковчег в водах здешнего здравого смысла, позволяет им беспрепятственно предаваться Ноеву греху, дистанцируя себя от окружающего их порядка. Возникшая было острота восприятия ушла, как ушла интрига из их общения: все предопределено тем, что они освобождены от греха существования, – они лишь персонажи, марионетки чужой воли – воли автора, создавшего этот мир.

Среди воды и ветра, через обед и ужин, сквозь выпитое виски день подходит к концу, и они возвращаются в отель, откуда на услужливом такси попадают в аэропорт. Регистрируются и проходят паспортный контроль. Еще три часа – и они на Родине. Нет сил ждать, приходится пить пиво.

Именно в ирландском пабе их и настигает Скороходов, вцепившись в них, как навозная муха – в свежее дерьмо. Непрерывное жужжание его речи убаюкивает, заставляя на время забыть тошноту собственной неполноценности: ведь рядом есть кто-то, кто еще хуже. Скороходов самозабвенно врет, что в Христиании он попробовал все наркотики, что можно было купить у барыг с рук.

– Прям все сразу? – уточняет Огородов, с трудом сдерживая зевоту: уже полночь, и нестерпимо хочется спать.

Скороходов тут же переводит разговор на тему местной дороговизны и объявляет, что они ему должны еще по двести евро с каждого и что он эту наличность готов тут же получить. Эта новость выводит Огородова из себя, после чего между ними разгорается скандал и драка: Огородов несколькими резкими и точными движениями своей правой руки отправляет Скороходова в нокаут на глазах у его изумленной дочери. Ее некрасивое лицо становится еще безобразней, когда она начинает плакать, обзывая Огородова фашистом.

– Женя, он был настолько безупречен, что его хотелось ненавидеть, – успокаивает ее полусонный Гроссман.

– За что? – взвизгивает она.

– За то, что у него нет недостатков, – сонно бубнит Гроссман, совершенно не реагируя на происходящее, потом зевает и закрывает глаза. То ли это сон, то ли он уже дома, в тапочках и халате, сидит в кресле и смотрит телевизор, по которому показывают порнофильм, где в главной роли он и Маргарита. Фильм снят как домашнее любительское видео. Маргарита лежит на обеденном столе с вуалью рассыпавшихся волос на лице, закинув ему на плечи ноги, а он энергично сношается с ней прям у себя на кухне.

Камера выхватывает крупным планом их лица, руки, половые органы, вид сверху, вид снизу, спереди и сзади. Общий вид двух совокупляющихся тел, снова крупные планы искаженных судорогами лиц, бисер пота на матовой коже… Он открывает глаза и видит безобразное лицо Жени с непропорционально огромными губами, закрывает глаза, и снова он с Маргаритой, с кем ему и сладко и гадко… Открывает глаза – и опять этот профессиональный рот минетчицы на детском лице, который предопределит всю ее дальнейшую жизнь. Закрывает глаза, и снова сладко и гадко, сладко и гадко, сладко и гадко, гадкосладкогадкосладкогадкосладкостыдно-о-о-о. Открывает глаза – и опять мясистый алый рот, который возбуждает его своим бесстыдством, словно это женский половой орган.

Очнулся Скороходов. У него разбита нижняя губа. Огородов в знак примирения предлагает ему купить в дьюти-фри бутылку французского коньяка, и тот неохотно соглашается. Тириль-тиль-дон, звучит мелодия звонка, после которой объявляется посадка на их рейс. В Африке начинается лихорадка Эбола, на Украине зреют гроздья гнева, в воздухе пахнет войной и свободой, свежим кофе и шоколадом.

Снова мелодия звонка – тириль-тиль-дон, подгоняющая на посадку звуками: «скорей, скорей, скорей», словно бы кричит хиндустанская птица не гнусаво, не металлично, а как-то в тысячу раз пострашней: «Владимир Сергеевич! Владимир Сергеевич! На работу – на работу – на хуй – на хуй – на хуй». Скотобаза: опять на Родину, в страну Венечки Ерофеева под властью Командора, где тебя тошнит новостями о духовных скрепах и небывалом росте благосостояния народа. Олигархи, духовный онанизм, пенсионный фонд России, куриные окорочка и водка, водка, водка: единственное, что скрепляет вместе народ – тотальный алкоголизм.

Гроссману достается место рядом со Скороходовым, который, не дожидаясь взлета, восстанавливает свое поруганное достоинство коньяком, купленным ему Огородовым, восстанавливает прямо из горлышка. Пристегнувшись, Гроссман закрывает глаза и проваливается в темноту, вязкую и липкую, словно сердцевина цветка-мухоеда. Его переваривают, усваивают, едят.