Текст книги "Поездка в ни-куда"

Глава восьмая

Русская речь

– Хорошо, оставим меня в покое. А ты сам способен терпеть боль?

– Я – нет, я слаб. А потом, боль унижает человека.

– Как так?

– Испытывая боль, человек чувствует свою уязвимость и зависимость от того, кто ему боль причиняет. А слабость перед другим унизительна уже в силу того, что он такой же, как и ты, простой человек, но волею слепого случая оказался сильнее тебя. Кстати, не знаю, как у вас, но у русских точно так: сильный обязательно тупой. А умному всегда обидно, если его унижает глупый.

– Это ты, русише поп, намекать на ваш староста?

– Да что там староста – это наименьшее зло. Есть люди и похуже. Любой коммунист даст фору самому отъявленному садисту.

– Потому что они мучить твой народ, пока мы их не уничтожить?

– Нет, конечно. Мучения мы только приветствовали. Чем больше беззаконий творили коммунисты, тем вернее приближали царствие Божие. Ибо, по словам святого Павла, «Когда умножился грех, стала у нас преизобиловать благодать». Просто эти мерзавцы оскопляют русский народ идеями о том, что можно быть счастливым, не веря в Бога. Говорят, что история не промысел Божий, а простая борьба человеческих идей. Бред и чушь. Они, малые антихристы, хотят влиять на людей, управлять ими. Растлители юных душ. Призывами к телесной чистоте они насаждают среди нашей молодежи грех духовной гордыни и сеют брань. Коммунистов спонсируют из-за рубежа, им дают деньги, чтобы сливать и подрывать духовные основы нашего общества. Они растлевают народ, борются с РПЦ, осуждают воровские законы, призывают к целомудрию и воздержанию во всем, пропагандируют знания и книги, утверждают, что литература спасет наши души… Русская литература! Тьфу!

– Кто может вступать в их организация, если она verboten?

– А вот такие, как наш учитель Николай Лоханкин или фельдшер Хренов, запросто могут помогать красным. Это я вам, герр офицер, авторитетно говорю, как представитель Церкви. Они же все безбожники, а значит, потенциальные враги германского режима. Не верят, что всякая власть от Бога. Они имеют наглость самостоятельно думать, отказываются признать авторитет Церкви, говорят, что судьба человека в его собственных руках. Авторитет для этих безбожников, видите ли, – их разум, а не Слово Божье. В церковь не ходят, отказываются мне руку целовать.

– А ты хочешь, чтобы все подчинялись только тебе?

– И хочу, и требую! Если бы не ваша поддержка этой sranoj интеллигенции, недобитков советских, мы бы им давно шеи свернули, как курям безмозглым. Все эти Толстые да Чеховы, нехристи проклятые, наразвращали русский народ, доведя его до лиха. Всё зло от вольнодумства: привыкли, понимаешь, словами жуировать, сукины дети, а дураки им верят. Из-за них и царя свергли, и войну проиграли. Какие еще нужны доказательства? Всё зло от них, литераторов.

– Да успокойся ты, батюшко. Хвала Господу, у нас их нет – благодаря тебе.

– И то верно, матушка. А всё потому, что я велел все книги в селе, окромя Писания, сжечь. Только у этих антихристов, у Николая с Севкой, кой-чего из старого осталось. Ну да ладно, они не в моей юрисдикции. Вам, немцам, видней, что должны учитель с фельдшером держать в доме.

– Почему ты думать, что книги есть зло? Книги давать знания о жизни, о природа.

– Поясните вашему товарищу, герр офицер.

Немецкая речь

– Ганс, тебя на таможне о книгах на русском языке спрашивали? Не ввозишь ли ты их с собой?

– Было дело. Но у меня с собой только Ницше, рекомендованный для чтения.

– А знаешь, почему нельзя ввозить сюда литературу?

– Нет, почему же?

– Любое знание – это сила. А нам не нужно, чтобы наши враги были сильными. Всё очень просто.

– Даже если это не научные, а художественные книги?

– Вторые даже опасней.

– Почему?

– Они пробуждают в русских подобие самосознания и уверенности в своей национальной исключительности. Это намного опасней, чем гомосексуализм, повсеместное воровство или разбой. Если русские поверят в себя, то сумеют объединиться, а вместе они могут смести нас отсюда к чертовой матери. Тем более что этим наверняка немедленно воспользуются американские подонки, предоставив им оружие и технику, как во время Великой войны.

– Никогда не думал, что литература может быть опасна для Рейха. Что же у нас за режим, если мы боимся чужого слова?

– Обычный оккупационный режим. Мы заботимся о самосохранении. Залог нашего выживания здесь – это умение оперировать врожденными дефектами русских.

– Вы не боитесь говорить об этом при попе?

– Он ничего не понимает. Русские попы, все до единого, считают унизительным учить язык оккупантов – как и большинство их уголовной элиты. Исключая, конечно же, учителей и фельдшеров. Для них знание немецкого языка обязательно.

– А не проще ли было заставить говорить на немецком всех русских?

– Хватит и того, что мы запретили эту ужасную кириллицу, и они теперь пишут нормальными буквами. Представляете, что было бы, если бы все надписи у них на домах и дорогах остались на их варварском языке? Хаос! И так не разберешься, что к чему.

– А поп не обидится, что мы его обсуждаем между собой?

– Пожалуй, что может: уж очень долго мы говорим, не обращаясь к нему. Спроси его о чем-нибудь. Почему он поверил в Бога, например. Он любит эту тему, любит переливать из пустого в порожнее.

– Думаете, он расскажет что-нибудь интересное?

– Вряд ли. Но ты лучше поймешь, насколько он мерзок, как и все его коллеги.

Русская речь

– Я извиняй, русише поп. Мы с оберлейтенантом обсуждать einz приват вопрос. Ты говориль, что папа Порфири открыть тебе Бог. Расскажи, как это биль и что есть твоя вера?

– О, конечно-конечно, герр Мюллер. Вера окрыляет человека, даже если он последнее govno. Он летит со словом Божьим по жизни, как путеводная звезда, показывая всем путь к месту спасения.

– Спасения от чего?

– Как от чего? От смерти! Жало же смерти – грех; а сила греха – закон. Живя по закону, мы грешим и умножаем в себе благодать, попирая закон – спасаемся от смерти.

– Но это логически есть противоречие. Ты понимать?

– Bljad, ну как тебе сказать. Этому меня и научил старец Порфирий. Надо уверовать, что спасешься, тогда всё сойдет с рук: Бог тебя по-любому простит, лишь бы ты покаялся. Ты часть его команды, орудие в его руках. Но если грешишь просто так, не веруя, – то ты часть силы зла, с которой он борется от начала сотворения. А если грешишь с его именем на устах, осознавая грех, – то ты часть его промысла, великого плана спасения этого мира. Тогда любой твой самый низкий поступок как часть божественного предопределения мил Богу.

– Это как?

– Все люди изначально сотворены еще до их рождения Господом нашим Иисусом Христом.

– И даже те, которые сейчас не живут, а только в будущем родятся?

– Абсолютно все, от первого до последнего человека.

– Тогда где же они?

– До рождения все пребывают в Плероме Божьей.

– Где-где?

– В Плероме. Это слово древнее, святоотеческое. Означает полноту Бога.

– В этой полноте пребывают души все? Но как же они там помещаются, ведь это бесчисленное количество людей?

– Вы, герр Мюллер, мыслите как материалист, а духовный, внематериальный мир безразмерен. Человеческая душа не имеет размера или места, она часть Божьей силы. Поэтому всё нерожденное человечество пребывает в мыслях Бога о мире, о Земле. При этом Бог заранее предопределил, кто из нас спасется, а кто отправится в геенну огненную. Нам нужно лишь выполнить его замысел, принять его волю как свою.

– Но это значит, что у людей нет своя воля. Это есть логише абсурд!

– Но Бог избрал немудрое мира, типа меня, mudaka, чтобы посрамить мудрых. И немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильных. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом. Особенно сейчас, среди вас, немцев.

– Но почему тогда твой Бог не явить себя нам, чтобы мы знать, что он есть?

– Он явил себя, но его распяли: сначала евреи, а сейчас мы, русские.

– Вы его не могли распять. Он умер две тысячи лет назад.

– Нет, мы снова это сделали. Ибо мы предали Церковь и веру, а Церковь – это тело Христово. За это мы принуждены страдать, а вы обязаны нас мучить.

– Ну хорошо, а почему твой Бог не явится нам снова? Ведь, помимо Христа, других следов Бога в истории нет.

– Это ваши латинские богословы любят судачить, как торговки на базаре, o Deus abscondifus – Боге, который пропал, без объяснений. Утверждая, что потому-то мы никогда о нем не забываем. Чушь! Бог всегда с нами. И знаете, почему?

– Ну и почему?

– Божий дух обитает не в храмах, где ему молятся, а в теле Божьих людей, которые проповедуют его слово. В старце Порфирии или во мне. Он, святой человек, меня к Богу обратил и крестил, и дух Божий в меня низвел, как в сосуд полый, где он и пребывает на радость моим духовным детям.

– И как же он это сделал? Что есть обряд крещение?

– Велел мне раздеться догола, затем подошел вплотную и спросил: «Ты чего хочешь: стать святым, но Бога проклинать за это? Или в Бога уверовать, но грешником остаться, чтобы каяться?» И взял всё мое хозяйство в правый кулак.

– Что есть хозяйство: дом, вещи, деньги?

– Да нет, дурак! Член и яйца. Хозяйство.

– А, понял.

– Ну вот, держит он меня правой рукой за хозяйство, а в левой руке у него здоровенный тесак: ох, blja, на всю жизнь запомнил! «Отрежу, – говорит, – сейчас тебе член и яйца, и будешь до самой смерти жить как святой: не грешить и только плакать о своей судьбе. Хочешь?» Нет, говорю, батюшко Порфирий. Хочу в Христа нашего верить, каяться и каяться. Тут он меня в нашей русской воде и покрестил: троекратно окунул и троекратно послал.

– Куда?

– Nahyj к Богу.

– А что есть «русский вода»?

– Да снег же, дурья башка. Только в России снег есть, в остальном мире он явлен людям как вода, жидкость. А наша вода сухая, белая, чистая, острая и колючая, как душа русская.

– Но ваша душа не есть чистая и белая, как шнее, то есть снег. Ваша душа, говориль геноссе Цинобер, есть как очко – черное и вонючее. Разве не так есть?

– Так-то оно так, только это вам со стороны видится. Вы думаете, что это адская вонь, а на самом деле это ангельское благоухание, а вам, нехристям, оно кажется ужасным.

– Да что с ним говорить, батюшко. Они живут в своем духовном Содоме и Гоморре. Думают, все должны жить, как они, в духовной прелести. Бесам дорога в рай закрыта, ибо рай для них – сущий ад.

– Я не хотеть в ваш рай. Nein.

– Зря, в раю самое место для человека. А так вам придется жить и страдать. Не будет спасения.

– Я не хотеть такой спасения. Вы все здесь ненормальный. Нормальный человек – это я или геноссе Цинобер: мы знаем, что хотим, и мы арийцы. Вы, на мой взгляд, живете совершенно неправильно, а вера в Бога – это попытка самооправдания. Человеческая жизнь ничтожна вне цели коллектива.

Закончив писать последнюю главу, Гроссман устало трет лоб ладонью и недовольно морщится.

«Господи, какой сегодня день недели? Кажись, вторник, а мы уезжали в среду. Рафаил – ангел вторника. Мне бы Малак-Тавуса увидеть – и я спасен. Исцели, Боже, избави меня, наставник перволюдей, от чужой злой воли. Ну почему я опять здесь, у демиурга, где он создает материю и заключает в нее души. А я чем занимаюсь здесь? Тем же самым, черт побери, тем же самым, только какая-то похабень выходит: кто поверит в попа-предателя, а бандиты и так всем надоели. В нашей стране выведен особый психосоматический тип человека – помесь нравственного хама и духовного каннибала-аскета. Вот о ком надо писать, только уже сил нету, да и зачем, раз я с литературой завязал. Чужое, что ли, почитать?»

Лениво перебирает бумаги на столе, затем наобум достает листок из середины и читает: «Вернуться в Россию, залечь на дно, укрыться толстым-толстым слоем говна и спать, спать, спать. Вот так мы и унавоживаем поля истории для будущих поколений».

«Господи, как верно сказано… и все про меня. Будто я сам написал, сука. Все, что я здесь создал, – это бутылка „Жигулевского пива“ из прошлого, вместо того, чтобы творить миры, вселенные. Переплюнуть Василида с его Эонами и Небесами, с Абрасаксом и Архонтами, ангелами и властями. А может, попробовать, пока не поздно. А ну-ка!» – он зажмуривается и силится представить что-то, что бы его удивило, но, открыв глаза, ничего нового не видит: тот же стол с бумагами и пузырьками с художественными лаками и растворителями, холсты и подрамники у стен.

Встает и идет на кухню, ставит чайник на огонь газовой плиты, достает из мойки чашку, а из кухонного шкафа – упаковку с чайными пакетиками. Когда вода закипает, неспешно заваривает чай, возвращается в комнату и, прихлебывая из кружки, ходит по кругу, вокруг кокона, словно бы примеряясь его ударить. В голове его лихорадочно вертится одна и та же мысль: «Надо уничтожить кокон, надо уничтожить кокон, надо уничтожить кокон. Избавлюсь от кокона, и демиург исчезнет. Исчезнет, исчезнет, а я свободен. Свободен».

Подойдя к столу, берет макетный нож и, оставив чашку, возвращается к самодельному гигантскому яйцу из отдельных сшитых лоскутов, начинает его яростно распарывать до тех пор, пока оно не разваливается на отдельные бесформенные куски, висящие на перепутанных веревках.

«Теперь все, я свободен, я абсолютно свободен», – ликует он, и вдруг все вокруг начинает меркнуть и исчезать, словно постепенно смывают водой акварель до состояния белого листа бумаги, до абсолютного небытия. Все – стоп-машина, слова кончились, началась жизнь.

День последний

Самолет прибывает по расписанию. В Москве уже раннее утро: страна живет по особенному времени, дарованному ей очередным правительственным декретом. Пассажиры сонно выбираются из своих кресел и медленно бредут к выходу. Скороходов будит Гроссмана, который ошалело смотрит на него, словно впервые видит: личина доброжелателя окончательно сползает со Скороходова, обнажив расчетливого негодяя, уже утратившего к ним интерес: путешествие окончено, и поживиться больше нечем.

Они все раздражены, так как не выспались и порядком устали: друг от друга и от собственных ролей, которые все это время играли. Здесь, на Родине, все возвращается на круги своя: каждый становится снова тем, кем он был на самом деле, – здесь никто не играет, здесь все живут. Незаметно оказываются в очереди на паспортный контроль, где каждого встречает осторожное радушие государства с непроницаемыми лицами его слуг.

Процедура пересечения границы обставлена так, будто вернулись из-за линии фронта; собственных граждан проверяют, словно они потенциальные враги, стремящиеся нелегально проникнуть на чужую территорию.

После паспортного контроля сразу чувствуется, что на Родине по-прежнему тревожно с правами человека.

Получив багаж, Скороходов с дочерью предусмотрительно рассосался в окружающей среде, оставив Гроссмана, Свету и Огородовых одних: бежал в надежде никогда больше с ними не встречаться. Неторопливо бредут по длинной веренице гулких переходов, катя ненавистный багаж, к выходу на аэроэкспресс. Жизнь приобретает привычные черты по мере удаления от аэропорта как точки соприкосновения с западной цивилизацией: за окном вагона геометрические изыски европейского модернизма постепенно растворяются в бескрайних просторах Родины.

Прибывают на Белорусский вокзал, ныряют в чрево метро и расстаются, разъезжаясь по домам: дом Гроссмана в созвездии Тельца, дом Светы в Скорпионе, дом Огородовых в Весах. Перед тем как расстаться, поспешно обмениваются обещаниями, как дети конфетами на новогоднем утреннике, что обязательно встретятся через пару дней у Огородовых, где вместе поужинают и обсудят поездку.

Через сорок минут Гроссман у себя дома, на окраине ненавистного города, в пустой квартире, среди сумерек один. Зимний день в сквозном проеме незадернутых гардин. Ирония судьбы, но без пара: прошлое уже украли, будущего еще нет. Стоит, с силой прижавшись горячим лбом к холоду стекла, которое запотевает у его губ, словно мутное пятно катаракты на прозрачном хрустале утреннего окна. Он только что прочел смску, присланную ему на телефон: «Жду сегодня в 17.00, Кирилла и детей не будет. Люблю, чтобы все было красиво и достойно. Марго».

За окном лежит страна, неприбранная, но ЕГО страна, единственная и неповторимая, которую он все никак не может понять: пытается всю свою сознательную жизнь, но тщетно, – которую можно или обожать или ненавидеть, но никогда невозможно оставаться по отношению к ней возвышенно-равнодушным самовлюбленным европейцем. Что будет завтра с ним и его народом, плотью от плоти которого он себя ощущает: он и патриот и безродный космополит одновременно, мятущийся между Голгофой и поцелуем Иуды, – перспективы завораживающие? Великая и непредсказуемая страна, всегда ждущая от своего народа подвига. Мать-Сыра-Земля – неиссякаемый источник силы для своего поистине великого народа.

И Гроссман – один из ее многочисленных безымянных сынов, которого она уже ждет, уже благословила, – хочет он того или нет, – чтобы превратить в строительный материал для своей истории.

02.09.2014 г., Москва