Текст книги "Поездка в ни-куда"

День седьмой

Очнувшись, Гроссман обнаруживает себя сидящим в обеденном зале ресторана их отеля. Утро, они (он и Света) завтракают. Света с нескрываемым любопытством разглядывает его, словно пришельца из космоса: со страхом и интересом.

– Как я здесь оказался? – спрашивает он наконец напряженную Свету.

– Ты что, ничего не помнишь? – осторожно интересуется она.

– Ничего. Помню, как мы с Кириллом грибы ели. И все. Кошмар какой-то, но что конкретно – ума не приложу.

– Раньше надо было приложить хотя бы чуточку ума! Перед тем как есть грибы. Вам обоим с Кириллом.

– Что, все было так хреново?

– Вы сначала начали смеяться друг над другом, а потом вас будто бы выключили. Как будто у вас внутри все потухло. Вы исчезли, делали все, как автоматы. Если бы вчера я тебе приказала броситься с моста, то ты бы прыгнул, не раздумывая.

– Правда? Ничего не помню. Нет, только начало: явилась толпа каких-то уродов во главе с блудницей, которая песенку спела. Назвалась Каллиопой. А потом я попал в собственную книгу.

– Да? И кем ты там был?

– Не поверишь – говорящими гениталиями.

– Ну это уж слишком даже для тебя, – возмущенно фыркает Света и неодобрительно хмурится. – Есть же предел… некультурности.

– Вчера все пределы пропали. Я и сам удивился.

– По-моему, ты давно перешел границы всего разумного. Это саморазрушение.

– Нет, я приношу себя в жертву.

– Чему, черт побери?!

– Искусству, конечно же.

– Прошу тебя, угомонись.

– Я угомонюсь. Я просто думал, что можно вот так, просто с помощью наркотика открыть в себе что-то, что заинтересует весь мир, чем я всех удивлю. Как когда-то Цеппелины; найдя свой звук, свою фишку. Но я никого, кроме себя, там не встретил. У меня все время ощущение, что вся моя жизнь ненастоящая. И я не понимаю, как это изменить.

– Ты меня любишь? – мрачнеет Света.

– Ты же знаешь, конечно, люблю, – недовольно морщится Гроссман, словно от головной боли.

– Так что, твоя любовь ко мне – это что-то ненастоящее? Врешь ты все, – и начинает плакать.

– Господи, ну перестань, перестань…

Обняв Свету, Гроссман осторожно гладит ее по голове, словно дочь.

– Ты меня не любишь, мерзавец. Я столько лет с тобой, рядом, но ты избегаешь близости со мной.

– Да нет же, Светик, ну клянусь тебе, не избегаю. Просто это мне не нужно.

– Это нужно мне, понимаешь? – ревет Света, захлебываясь слезами. – Я должна чувствовать, что я тебе нужна, что я твоя. Если мужчина не спит с женщиной, значит, он ее не любит.

– Господи, ну почему так сложно! – стонет Гроссман, совершенно не понимая, что ему делать. – Ну, если у меня нет желания заниматься таким непотребным делом, что же я могу сделать. Я готов, я хочу, но у меня не получается.

– Но я хочу забеременеть от тебя. Я хочу ребенка от тебя-я-я…

– Ну, успокойся, прошу тебя, – он целует ее в губы, заглотив последнее слово, длит поцелуй, ощущая, как она жадно его целует, и затем, отняв свое лицо от ее, шепчет на ухо: – Я все сделаю, что от меня требуется, чтобы у тебя был ребенок. Вот приедем в Москву и начнем.

– Ты мне обещаешь? – постепенно успокаивается Света, а он осторожно промокает ей глаза бумажной салфеткой.

– Я изменю свою жизнь, обещаю. Вот вернемся в Москву и все начнем сначала.

– Ты переедешь ко мне?

– Я не против, давай попробуем. Только перестань плакать, ведь мы отдыхаем. Хорошо?

– Хорошо, – нервно вздрагивает Света и силится улыбнуться.

– Как думаешь, Огородовы уже встали?

– Думаю, да.

– Пойдем к нам в номер, а заодно проверим, готовы ли они продолжать путешествие по городу.

Они поднимаются в номер, где Гроссман запирается в стеклянной кабине, пытаясь привести себя в порядок, заново открывая особенности строения своего тела. Грех вчерашнего лжепричастия тайнам жизни смыт, относительная ясность вернулась в его голову, и он решает бросить писать. Выйдя из стеклянной кабины, он объявляет Свете о своем решении.

– А как же твои планы стать знаменитым? – недоумевает она.

– Черт с этой славой, видимо, мне это не суждено, – Гроссман разводит руками и начинает одеваться. – Зато сохраню рассудок. Поступлю, как советовал Скороходов, буду по-настоящему заниматься станкостроением. Хотя в этом я ничего не понимаю. Художник из меня не получился, буду, как Огородов, барыгой.

Света обнимает его и целует, пытаясь хоть как-то его утешить. Они валятся на постель, и он ею овладевает, войдя в нее беззаботно, как ребенок, промочивший ноги. Когда он бессильно сползает с нее, то шепчет ей на ухо: «Ты сейчас красивая до неприличия», боясь лишь одного: чтобы это не оказалось галлюцинацией. Она благодарно жмурится, как кошка, которую случайно приласкали, вместо того чтобы привычно пнуть ногой. Нечаянная радость. Они счастливы на долю секунды, на мгновение – но счастливы от того, что вместе. Ему становится стыдно от того, что они так обнажены друг перед другом, и он начинает нервно суетиться и одеваться, стараясь пустотой слов стереть искренность момента, случившегося между ними: ему стыдно, а ей хорошо. Одевшись, он убежден, что прикрыл перед ней наготу своих чувств.

Заметно нервничая, Гроссман оставляет Свету одеваться, а сам выходит в коридор проведать Огородовых. Неожиданно для себя он попадает через дверь не в коридор их гостиницы, а в огромную залу, полную разношерстного народа, обступившего сцену, на которой группа «Нирвана» играет свой хит «Rape me» под рев фанатов. Вместе с остальными он тоже кричит, сам того не желая, в полном испуге от того, что окружающий мир ведет себя так, словно он лишен свободы влиять на него.

Крепко зажмурившись, Гроссман делает глубокий вздох и, открыв глаза, снова обнаруживает себя в коридоре гостиницы, стены которой медленно пульсируют ядовито-зеленым и желто-черным. Стены на ощупь гибкие и мягкие, словно из резины. Дойдя до Огородовского номера, он осторожно, панически труся, стучит, искренно надеясь, что в этот раз не ошибся дверью. За дверью слышится какой-то шорох и наконец раздается испуганный голос Огородова: «Изыди, Сатана, изыди».

– Кирилл, это я. Открой, – продолжая стучать, называет себя Гроссман.

Раздается щелчок замка, и дверь медленно открывается. За ней стоит испуганный Огородов, которого с трудом удерживает за плечи Маргарита. В руках он держит одноразовые вилку и нож, которые перед собой сложил крестом.

– Изыдите, демоны, изыдите, – закатив глаза, громко шепчет он и тыкает перед собой воздух самодельным крестом.

– Маргарита, скажи ему, что это я.

– Кирилл, это Ваня, успокойся.

– Я войду? – опасливо спрашивает Гроссман и медленно, подчеркнуто медленно пересекает порог. – Вот видишь, это я. Это я, Гроссман. Я пришел узнать, как вы? Идете в город?

– Дверь закрой! – рычит Кирилл, но Гроссман игнорирует его слова, продолжая мяться на пороге.

– Лучше не надо: никогда не знаешь, куда ведет закрытая дверь. Ты как, Кирюх? Меня уже отпустило.

– Всю ночь демоны атаковали, – хрипит тяжело, не открывая глаза.

– Душ прими, вода поможет, – советует Гроссман, – Рит, поставь его под душ. Я вон, вишь, как заново родился.

– Кирилл, иди в душ, слышишь? – разворачивает его Маргарита и заталкивает внутрь сантехнической кабины, бросая через плечо Гроссману: – Он всю ночь лаял, как собака. Я в шоке.

– Вода поможет, – ободряет ее Гроссман. – Как пел Габриэль, «Bring me something, take my pain away». Ну, я пошел, как будете готовы, стучи в стену.

Выползает обратно в коридор и вдоль стены добирается до своего номера. С облегчением оказывается там же, откуда уходил. Перед зеркалом сидит Света и наводит макияж. Не прерываясь, интересуется:

– Они уже готовы?

– Почти. Огородов душ принимает.

Подходит к кровати и садится, включает телевизор и начинает лихорадочно переключать каналы, пока не натыкается на передачу о борьбе с красными муравьями посредством мух. Из передачи следует, что красный огненный муравей был случайно завезен в США и расплодился с чудовищной скоростью, нанеся ущерб в разных областях экономики. Энтомологи предложили бороться с ними посредством мухи-горбатки, естественного врага муравья. Муха откладывает яйца прямо в муравьев. Затем из яиц вылупляются личинки, и каждая из них перебирается в голову своего муравья, поедает его мозг и начинает управлять его поведением, заставляя муравья двигаться в центр муравейника. Там он теряет голову, из которой вылупляется новая муха и повторяет цикл размножения.

Мысль о том, что в голове может существовать паразит, отвечающий за поведение тела, поражает Гроссмана. «А если и у меня в голове такая же личинка-паразит живет? И движет мною в сторону, где я должен сложить свою голову? Может быть, здесь, на Западе, она вылезет из меня, чтобы найти мозг пожирней, поблагородней?»

Неожиданно для себя он оказывается вне тела, разглядывая себя сверху и перемещаясь по комнате, словно воздушный шарик. В этот момент Гроссман словно бы обрел знание о собственном смысле бытия: он всего лишь паразит, использующий тело очередной жертвы, чтобы оказаться там, где лучше. Его жизнь не имеет никакого смысла вне цели выживания его рода: от амебы к рыбе, от рыбы к ящерице, от ящерицы к примату, от примата к далекому предку – австралопитеку, инфицированному разумом, победившему инстинкт, – продолжить жизнь любой ценой. Бессмертие же мысли достигается посредством распространения слов и звуков.

Весь его хваленый ум – не более чем инфекция, болезнь, вывих бытия, ошибка природы, стремящейся избежать своей смерти посредством заражения других людей, их порабощения теми мыслями и идеями, из которых складывается этот самый ментальный паразит. Его осеняет, что лишь отказавшись от злобесия ума, можно стать счастливым, обретя мир и покой в своем теле!

И вот он видит, как от его тела отваливается голова, из нее черным роем вылетают мириады мыслей и наполняют комнату звоном медных крыльев. Как от головы коня вещий Олег пал, так и голова Гроссмана явилась причиной гибели тела. Здесь и сейчас память о тебе остается лишь в словах и идеях, проросших в умах и сердцах других людей. Черный рой оперившихся мыслей, сожравших разум Гроссмана, устремился наружу, выгрызая все на пути, оставляя после себя лишь пустоту ходов и нор, пронзающих плоть мироздания. Наконец-то ему предельно ясно, что вся его неудержимая, патологическая тяга к писанине и графоманству, – не более чем стремление внутреннего врага, червя неусыпного, прорваться через Гроссмана наружу и поработить все человечество – не меньше, заразив и уподобив себе всех остальных.

«Желание писать – не более чем болезнь. Ее можно победить. Нужно просто перестать себя слушать. Перестать строить иллюзии, что так я могу оставить о себе хоть какую-то память. Я прах, я срань Господня, я никто».

Черные мухи роятся сквозь него, облепляют Свету, вползают ей в уши, ноздри и рот, но она будто их не замечает, продолжая краситься перед зеркалом. Она даже не замечает, что голова Гроссмана с пустыми глазницами и открытым ртом валяется на полу совершенно бесполезным предметом, пустым сосудом сбежавшего ума. Тело продолжает жить как ни в чем не бывало, сидя перед телевизором и продолжая смотреть передачу о мухах-горбатках и красных муравьях.

Раздается стук в стену: это Огородовы дают знать, что они готовы идти в город. Света заканчивает краситься и встает, неторопливо одевается и предлагает обезглавленному Гроссману последовать ее примеру. Тело рывком вскакивает с кровати, пинком ноги отправляет ненужную голову в угол комнаты и быстро одевается.

Они вместе выходят в коридор, облепленные со всех сторон черными мухами мыслей. Одновременно из своего номера появляются Огородовы (вместо человеческой у Кирилла собачья голова, но этого никто, кроме парящего над ними Гроссмана, не замечает), и они вместе идут по коридору, переливающемуся всеми цветами радуги.

Пролетая мимо дверей номеров, Гроссман интуитивно чувствует, что каждая из них ведет в параллельные миры сопричастных богов, в которых действуют иные законы бытия – одна дверь сочится болью, другая радостью, третья ужасом – и где обитают существа неведомой природы. У лифта они встречают двух японок, у каждой из которых на плече сидит персональный демон-покемон с разноцветными глазами.

Когда двери лифта открываются, то навстречу им выплывает лик вчерашнего продавца грибов, но его, кроме Гроссмана, никто не видит. Лик корчит ему рожу и растворяется сизым дымом. Внутри у него звучит голос: «Если матушку Лилит встретите, то передавайте ей привет от Петюни», заставляя содрогаться все его эфемерное существо. Все заходят в лифт и жмут на кнопку первого этажа.

Лифт устремляется вниз, а Гроссман продолжает висеть под потолком, пока сильный порыв неожиданно поднявшегося ледяного ветра не выдувает его куда-то к чертовой матери. Чертова мать предстает перед ним как абсолютно голая женщина с фиолетовой кожей и двумя лицами: одно там, где у обычной женщины находится детородный орган, а другое на привычном месте, на голове. Разновеликие глаза покрывают всю ее от головы до пят, как оспяная сыпь.

«Ты кто?» – спрашивает нижнее лицо, злобно оскалясь, а верхнее лицо с нескрываемым любопытством разглядывает Гроссмана.

«Привет тебе от Петюни!» – в отчаянии кричит тот, плохо понимая, что происходит.

«Пошел к черту!» – в оба голоса кричит чертова мать, и Гроссман вновь оказывается над своим телом без головы, в центре роя из черных навозных мух своих мыслей. Теперь вся их компания из четырех человекоуродов движется мимо железнодорожного вокзала вдоль железнодорожных путей, проложенных по дну сухопутного канала, заключенного в стены рукотворных набережных. Идут на север, туда, где Денница, сын зари, на краю севера вознес престол свой в сонме богов, – с неясным желанием ему поклониться. Просто так, скуки ради. Любопытствуя.

Неожиданно железнодорожный канал заканчивается, ныряя под землю, уступая место парку с зелеными склонами, усеянными кустами и живописными куртинами крупных деревьев. В центре парка зеркало пруда, к кромке воды которого спускаются травянистые берега и серпантины песчаных дорожек. Среди зеленых газонов будто случайно расставлены скульптурные композиции из бронзы на античные сюжеты: Марсий и Афина, Персей с головой медузы Горгоны, многочисленные Гераклы разной комплекции и стаи нимф, прячущихся в кустах, – все это указывает на то, что они находятся в хорошо сочиненном месте. Здесь нет места случайному, все предопределено.

Сверившись со вчерашней картой, девушки решают двигаться дальше, в ботанический сад. Чем обусловлен их выбор – одному Богу известно. Но они упорно идут вперед, мимо высшей технической школы, где уже больше ста лет из детей успешно делают взрослых: законченных эгоистов, привыкших перекраивать мир под себя, – мимо станции метро, окруженной бастионами велосипедов, сложенных в многоуровневые штабеля. Идут молча, потому что некому говорить: женщины по определению лишены интеллекта, а мужчины потеряли головы.

Сверху Гроссману хорошо видно, как они заходят на территорию ботанического сада, окруженного невысокой металлической оградой, проходят мимо входного павильона, лишенного всякого пафоса, и с недоумением останавливаются у первого же газона. Гроссман планирует вниз и видит, что же повергло в ступор его телесных спутников: перед газоном стоит табличка, на которой на датском и английском языках ясно написано: «По газонам ходить, это приветствуется».

– Что за страна, все у них неправильно. Человеку здесь все дозволено, – исторгает из себя рой мух недоумение.

– Да, живут же люди, – соглашается с ним Света, – пойдемте смотреть сад.

В центре пруд, со всех сторон обсаженный кустами и цветами, часть которых продолжает цвести, хотя сейчас формально зима. Среди бесстыжей зелени травы рукотворного рая, кроме них, никого. Хождение по газонам умиротворяет, но никому говорить не хочется. Им всем хочется поедать окружающую красоту глазами до тех пор, пока не наступит пресыщение.

После бесцельного брожения по саду оказываются у подножия изумрудной горки; на вершине высится аккуратный домик причудливой архитектуры, разглядеть которую мешают густые заросли деревьев, покрывающие вершину холма. Наверх ведет гранитная дорожка, обсаженная со всех сторон кустами, начало которой отмечено бронзовой статуей дискобола Мирона, застывшего в вечном полупоклоне прерванного броска.

Проходя мимо, Огородов тщательно обнюхивает статую и неожиданно желает помочиться на нее. Испуганная Маргарита с трудом оттаскивает от дискобола мужа, неумело пиная ногами, и все это молча, в то время как тело Гроссмана и Света уже начали подниматься наверх. Подлетев к борющимся супругам, Гроссман командует: «Фу, ату, фу, Фрэки. Нельзя, слышишь, нельзя».

Огородов задирает в его сторону лохматую морду и показывает зубы. Гроссман взлетает на вершину холма. Вслед за ним со всех ног несется Огородов, даже не успевший застегнуть штаны, оставив далеко позади свою жену. Рой мух самодовольно объясняет Свете по мере движения наверх, что это самый лучший сад, который он видел в своей жизни. Надежды на благополучный исход иссякают, а Гроссман так и не узнал, что же с ним происходит.

Находясь в агрегатном состоянии полусмерти-полусна, он сам себе задает вопрос: «А могу я понимать язык всего живого, что есть в природе? Ведь все наделено жизнью – и камень, и бронзовая статуя, сотворенная прихотью мастера, деревья и вода, – просто это разные формы одного и того же бытия. Но почему тогда я не слышу мириады голосов, требующих к себе внимания? Вот, я подлетел к дереву, но оно молчит. Эй, кипарис, ответь мне, как тебя зовут? Что тебя мучит? В чем смысл твоего существования? Ответь мне, брат по жизни, ответь! Нет ответа, лишь шум ветра и плеск воды. Вот черный скворец, прячущийся меж ветвей каштана. Скажи мне, зачем ты здесь? Что все это значит? Нет ответа, есть лишь птичий щебет, понять который никому не дано».

Тогда Гроссман решает взмыть в небеса, чтобы увидать рай собственными глазами, но не тут-то было: он не может удаляться от земли больше чем на несколько десятков метров, что-то его не пускает, какая-то невидимая сила ставит ему предел. Все его попытки взглянуть на небо решительно ничем не увенчались: наверху ничего нет, кроме белого света, прикрывающего от случайных злоумышленников устройство мироздания молочной пеленой. Но и под землю он не может провалиться, чтобы убедиться в существовании преисподней; все та же необъяснимая сила отталкивает его от земли.

«Как говно в проруби, – отмечает Гроссман, – не тону и не взлетаю, между небом и землей. Один Кирилл меня здесь слышит, но он же бессловесная тварь, с которой невозможно найти общего языка. Цепной пес русского самодержавия».

На вершину холма взбегает Огородов и суетливо вертится по сторонам, жадно высматривая хозяина. Гроссман планирует вниз и, замерев в метре от него, спрашивает: «Ты меня слышишь, я знаю. Но видишь ли ты меня? Дай знать!»

Огородов полуприседает на корточки и преданно глядит на него, сложив на груди руки крест-накрест.

«Что ты сейчас чувствуешь?»

Тот скалится и высовывает язык, двигая им взад и вперед. Именно в таком виде и застают его Света с телом Гроссмана и догнавшая их порядком встревоженная Маргарита:

– Что это с ним?

– Объелся красотой, наверное, – исторг рой мух, и пара из них влетела в уши Светы и Маргариты. Обе они неожиданно рассмеялись злой шутке. Огородов по видимому только ему знаку от Гроссмана поднимается и глупо скалится: для окружающих он продолжает сохранять человеческий облик.

Всей компанией они осматривают садовый домик, который вблизи оказывается всего лишь архитектурным муляжом, и выходят на открытую площадку перед ним, в центре которой памятник, повернутый к ним спиной и смотрящий лицом на королевский замок из разновысоких кирпичных башен с причудливыми медными шпилями. Неожиданно для всех оказывается, что это памятник Тихо Браге – датскому астроному и алхимику. Внизу фамилии годы жизни: 1546—1601.

– А вы знаете, чем он был знаменит, помимо того, что первым среди живущих открыл сверхновую звезду? – гудит мушиная голова.

– Тем, что был алхимиком и другом Кеплера, – отвечает ему Маргарита.

– А вот и нет, – возражает мушиный рой, и снова пара мух влетает в уши женщин, – у него был серебряный нос вместо обычного, представляете?!

– Правда?! – хором восклицают они. – А почему?

– Он нос везде совал, вот ему и прищемили, – радостно гудят мухи, – а на самом деле он настоящий нос потерял на дуэли с дальним родственником, оспаривая какие-то математические силлогизмы. Этот замок построил король Христиан IV, который был большим его поклонником. Поэтому он и смотрит на королевский дворец.

– А он в нем бывал? – глядя на замок, интересуется Маргарита.

– Это вряд ли. Замок был построен в 1633 году, а Браге умер в Праге, как написано на памятнике, в 1601-м. Кстати, знаете, почему он перебрался в Прагу?

– Потому что познакомился с Кеплером?

– Ах, Рита, если бы мы могли выбирать место жительства таким простым способом, то нам бы не требовалась прописка. Просто Прага – единственный город в Европе, где масонские звезды воздвигнуты над крестами; это место, где крест Господень не осеняет от нечистой силы. А Браге был алхимиком, наверняка занимался и колдовством. Говорят, что Кеплер поспособствовал его смерти.

– Как?

– Не знаю, может, отравил, может, это просто слухи. Кеплер ведь тоже с нечистым дружбу водил. Пойдемте глядеть королевский дворец.

Еще несколько черных мух скользнули в уши и рты женщин, в то время как Огородов с оскалом слабоумного бегает глазами по сторонам, следя за движением мушиного роя, который видит так же отчетливо, как и Гроссман.

От северного выхода ботанического сада, где установлен памятник Тихо Браге, они возвращаются вдоль унылых кирпичных домов на противоположной стороне улицы чуть назад, к каменному ренессансному порталу, входу на территорию дворца. Во фронтоне арки под золоченой короной вензель из буквы G и пятерки, еще ниже золотые цифры 1672 на почерневшей каменной кладке знаменуют дату ее возведения.

Пройдя сквозь нее к замку, оказываются в парке, разбитому на месте срытых бастионов: ров теперь – это пруд с утками, а на месте укреплений лабиринты из газонов и кустов, образующих уютные альковы для уединения от праздной суеты. Ренессансный дворец из кирпича представляет собой трехэтажный объем, облепленный по периметру вычурными башнями и фронтонами, вдоль каменного цоколя украшенный бюстами римских императоров вперемежку с датскими королями. Сейчас дворец используется как королевский реликварий, поэтому его охраняют два настоящих солдата. Они бестолково вышагивают с автоматами по периметру дворца; вокруг них – голуби и играющие дети под присмотром беспечных мамаш, озабоченных лишь собственными разговорами.

Компания из женщин и не совсем нормальных мужчин ничем не привлекает внимания окружающих, занятых лишь тем, чтобы как можно успешнее убить время. Время не хочет уступать, отчаянно сопротивляясь желанию всего живого как можно быстрей умереть: голуби нагло сидят стайками, втянув головы в плечи; голые деревья спят в графичной красоте своего бесстыдства, сбросив листву до весны; камень поседел и покрылся мхом, приняв законченные формы классической греко-римской архитектуры; статуи некогда кровожадных львов, позеленевших от времени и тоски, лежат с открытыми беззубыми пастями, куда теперь все желающие суют руки на счастье, – все здесь не по-настоящему. Слишком красиво, чтобы быть правдой, в этой жизни и сейчас.

На одной из аллей, в самом ее конце, памятник Гансу Христиану Андерсену – первый увиденный ими за все время пребывания здесь. Толпятся бестолково вокруг него, разглядывают, затем фотографируются по очереди, словно это им зачем-то нужно. Они и не догадываются, что все это время за ними пристально наблюдают три ангела, сидящие на ветке. Двое из них с крыльями, а третий почему-то с лохматым длинным хвостом.

«Не повезло тебе, – смеется один из ангелов с круглым детским лицом, – учудил твой, смотри как! Теперь будешь еще тридцать лет с хвостом летать».

«Ну без рогов же, – возражает ему хвостатый ангел, почти плача. – Ну почему они не слушаются нас? Зачем Господь вообще дал им волю к самоопределению? Они же живут, как законченные идиоты!»

«А ты мне и таким нравишься, – отвечает третий и прикрывает его хвост крылом. – А ты лучше скажи, где твой-то ошивается, когда его подопечный голову потерял. Как он теперь будет жить, расскажи?»

«А это у него самого можно спросить, вон он летает мыльным пузырем как неприкаянный, – отвечает круглолицый, – а я ему не хозяин».

«Ты думаешь, он нас видит?»

«А то. Не то что видит, но и наверняка слышит. Позвать его?»

«Нет, нет, не нужно. Лучше скажи, зачем они фотографируются? На них это не похоже».

«Просто они чувствуют, что Гроссман об их поездке напишет грандиозную чушь – устанут оправдываться, хотят подстраховаться».

«Люди как дети: никогда не помнят, зачем они здесь. Они не взрослеют».

«Ага, а потом удивляются, почему им пора умирать, а они так и не поняли, зачем они родились».

«Не умничай, Бет. Полетели к Престолу Денницы. Через полчаса они там будут».

«А с ними ничего не случится?»

«Можно подумать, что ты, Алеф, не доверяешь промыслу. Вспомни, как ты наблюдал, когда Его прибивали к кресту. Ведь мы тогда стояли рядом и плакали, но сделать ничего не могли».

«На все воля его, мы же его сила», – поет проникновенным тенором Бет, и они все трое исчезают, словно дым, прямо перед носом у подлетевшего Гроссмана. Следом за ними несется Огородов, словно почуяв, что это единственный способ избавиться от своей собачьей природы.

Когда ангелы исчезают, он резко тормозит и, вздернув лохматую морду вверх, разочарованно воет, но женщины слышат лишь адский хохот сошедшего с ума человека. В непосредственной близости от памятника Андерсену располагается детская площадка, куда неудержимо хохочущего Огорода буквально затаскивает Маргарита со Светой, в то время как обезглавленный Гроссман радостно приплясывает им вослед.

В центре площадки огромное яйцо дракона из гранита в окружении игрушечных драконов, грубовато, но выразительно вырубленных из сосновых бревен: словно топором водила рука ребенка. На одного из драконов усаживают захлебывающегося смехом Огородова, а на другого взбирается Гроссман, громко возглашая:

– Наконец-то мы встретили драконов. Наконец-то я оседлал своего дракона. Смотрите, я назгул. Смотрите, я назгул!

– Назгу-у-у-ул, – в унисон ему воет Огородов, радостно раскачиваясь взад и вперед на бревне.

– Дети, – разведя руки в стороны, огорчается Маргарита, – сущие дети.

Еще несколько мух залетают в уши женщинам, а поднявшийся сильный ветер заставляет встать на крыло всех птиц в парке. Те стаей взмывают в небо и образуют темный клин рваного движения по кругу. Вслед за птицами поднимаются с игрушечных драконов Гроссман с Огородовым и, подгоняемые порывами ветра в спину, стремятся покинуть парк Розенборг в сопровождении своих спутниц, двигаясь по направлению ветра, на юг.

Утратившие тягость бытия, став полыми сосудами творенья, они несутся к башне Христиана-короля, лишившись места в замысле Творца. Бесцельное движение по городу приводит их к основанию круглой башни, пристроенной к церкви. Внутри башни, вход в которую оформлен пышным барочным порталом в ангелах и рустах, мощенный кирпичом пандус, спиралью уходящий вверх в кольце белых стен, плавно перетекающих в своды. Решают подняться, чтобы взглянуть на панораму города.

На вершине любуются видами черепичных крыш и зеленых медных шпилей церквей, соревнующихся между собой вычурностью форм. Здесь, над городом, покойно и тихо, словно время остановилось, забыв сюда подняться.

Гроссман реет над башней, словно пропитанный горечью разума флаг. Отсюда, сверху, ему хорошо слышно, как внутри одной из девушек, отупело сидящей на скамейке вдоль круглой башенки выхода на смотровую площадку, плачет ребенок, отчего ей муторно и тошнит. Ее подруга, мусульманка, закутавшись в черный платок, осоловело смотрит перед собой, усваивая дозу крэка, которую они с беременной выкурили на двоих в туалете пятнадцатью минутами ранее; поднялись сюда, чтобы спокойно кайфануть в одиночестве: сейчас не сезон и на вершине башни никого нет, кроме случайно здесь оказавшихся русских.

Девушки находятся в центре водоворота из звуков и цветных форм, который постепенно всасывает их вовнутрь, заставляя их ментальных паразитов выйти из тел, чтобы насладиться собственным одиночеством. Они выглядят, как огромные морские ежи, иголки которых заканчиваются шариками глаз.

«Неужели я выгляжу так же?» – ужасается Гроссман и брезгливо облетает галлюциногенную воронку, в которую проваливаются девушки. Наконец воронка схлопывается, и ничего, кроме двух спящих тел, на скамейке не остается. Рой мух изрекает:

– Представляете, эту башню как обсерваторию построили во времена Ивана Грозного, небось, а у нас в это время народу головы рубили и на колы сажали. Вот тебе и ответ, Маргарита, на твой вопрос о цивилизации. Представляешь, построить обсерваторию вместо церкви – это вызов. Цивилизационный вызов.

– Это престол Денницы, сына зари. Символ атеизма, – возражает ему Маргарита. – Их король уподобил себя Богу, воздвигнув себе этот символ своей земной славы. А царь Иван храмы строил. Богу молился.

Еще пара мух отделилась от роя и влетела в уши Светы и Маргариты.

Огородов, как зачарованный, смотрит на вершину башенки. Гроссман тоже. Над башней столб огня и дыма, уходящий в небо, насколько хватает глаз, на вершине восседает некое существо с распростертыми во всю ширь горизонта крыльями и десятью головами на длинных змеиных шеях, семь из которых украшены высокими рогами. Рогатые головы окружают три безрогие, что в центре, образуя вокруг них некий богохульный петушиный ореол. Перья на крыльях существа заканчиваются фиолетовыми глазами в черно-белом обрамлении век с ресницами. Из глаз летят молнии с искрами, а головы возглашают попеременно сами себе славу, но почему-то на латинском языке. «Gloriamegloriamegloriamegloriamegloriame».

У Огородова текут слезы, он становится на колени и начинает часто креститься, не издавая ни звука. Странное поведение мужа заставляет Маргариту посмотреть в ту же сторону; затем и Света видит столб дыма и пламени со странным существом наверху. Они в ужасе. Видимо, рой мух тоже замечает огненный столб: он самоуверенно гудит.

– Это галлюцинация двух наркоманок, что здесь кайфуют. Просто мы попали случайно в их бред, вступили в резонанс с их галлюцинациями.

– Как такое возможно? – ужасается Маргарита.

– А ты не смотри наверх, тогда вроде как и ничего нет. Давайте поскорей спустимся с башни, подальше от обдолбанных, видение и исчезнет.