Текст книги "Поездка в ни-куда"

«Слушай, голос, ты же знаешь, что, кроме тьмы и скрежета зубовного, там ничего нет. Мой разум – это побочный эффект жизнедеятельности моего тела, навроде кишечных газов. Со смертью идеи личного Бога отпала необходимость в религии и морали. Я бы с удовольствием убивал людей, если бы не боялся, что меня за это жестоко накажут».

«Ты слишком умный и трусливый для убийства. Тебе сложно определиться в чем-то, потому что ты не знаешь, чего все-таки хочешь. Ты подошел к границе своей исчерпанности».

«В том смысле, что про меня уже нельзя сказать, что он странный мужчина – он мог или пить, или ебаться, другой образ жизни не признавал? К сожалению, эти два занятия мне не доставляют теперь никакого удовольствия. А что взамен – ума не приложу. Ты же знаешь, я пью только лишь для того, чтобы заснуть, ведь в противном случае в голове клубятся какие-то мысли сомнительной ценности. Как сейчас; познал самого себя – и разговорился… Самое большое искушение человека – это его разум. А самое большое искушение человеческого разума – это желание познать самого себя».

«Ты существуешь в стерильном пространстве собственных заблуждений, как и все остальные писатели».

«Да, но они мои. Искреннее заблуждение не есть грех. Мне нравится торговать человеческими надеждами в своих историях, но только при условии, что они мне ничего не стоят. Одна трудность – суметь заставить людей читать мои книги. Вот смотри, у меня есть, например, такая идея: о том, как врач лечит бесплатно детей, стариков и неимущих, а в нерабочее время грабит, чтобы заработать на жизнь. Что скажешь?»

«Да ерунда это, ты не хуже меня знаешь. Сюжет к литературе не имеет никакого отношения, к тому же еще Бакунин сформулировал кредо русских анархистов: „Разбой – одна из почетнейших форм русской народной жизни“. Лучше полезай-ка ты в кокон и начни писать свой роман. Ну же, пошел, пошел трудиться».

«Раз, два, три».

Вокруг сплошная тьма, как в прошлый раз. Но Гроссман теперь уже знает, где он и зачем. Он вылезает из кокона в ту же комнату, что и вчера во сне. Тишина. Слышно только стук сердца в ушах: шумно ухает, как морской прилив. Подходит к столу. Перед ним листок с его почерком. Последнее предложение – «Но зачем нам Рильке или Новалис? Лучше читать „Песнь о Нибелунгах“ и восхищаться Хагеном или Атли Гуннаром,…» – не закончено. Он садится за стол и, вздохнув, дописывает…

Глава вторая

…нежели слюнявыми стишками о «сущем» и «грядущем». … Немецкая речь

– Цель прилета в Комиссариат? – Миссия №6 по программе изучения эрзац-народов. – Первый раз у нас?

– Так точно, меня должны встречать. В моих бумагах об этом всё сказано.

– Бумага, молодой человек, – это всего лишь текст с печатью, а я обязан вас лично допросить. Вы вступаете на территорию, где поступки значат больше, чем слова. Понятно?

– Не совсем. Разве Сибирский комиссариат – это не часть Рейха?

– Прежде всего это анклав компактного проживания славян – гетто! Как следствие – место повышенной опасности для всех граждан Рейха. Славяне не всегда адекватно реагируют на наши поступки. Это крайне опасный народ. Поэтому пребывание здесь равносильно участию в сафари в Южной Африке, когда вы с гидом охотитесь на диких зверей. Понятно?

– Не очень. Разве они не часть эрзац-народов, над которыми мы проводим эксперименты?

– Лет десять назад так оно и было. Но в последнее время в их среде наметился рост самосознания и псевдопатриотизма. Рождаются протестные настроения. Всё больше и больше славян начинают считать, что они – народ-богоносец, временно переданный в руки народа-узурпатора, то есть нас. Эти дикари верят, что в их среде должен родиться спаситель, миссия, который сбросит антиславянское иго и вернет им все утраченные земли. Конечно, всё это бредни слабого детского ума – не забывайте, в социальном и умственном состоянии они находятся на несколько ступеней ниже немцев. Но бредни эти крайне опасны. Как долго вы планируете быть у нас?

– Если всё пройдет, как было намечено, то я сегодня же улечу.

– Что-либо запрещенное к ввозу на территорию анклава имеете? Оружие, литературу на местных языках, Библию, предметы христианского культа?

– Только томик Ницше «Так говорил Заратустра».

– Это разрешено. Музыкальные произведения с собой имеете?

– Никак нет, господин оберцольрат. Я предпочитаю читать, а не слушать.

– Хорошо. Слушать здесь вообще никого не надо. Врут на каждом шагу. Сплетен – ох как много. Порой такую чушь несут, что только диву даешься, как вообще такое человеку может прийти в голову.

– А приведите мне пример подобного вранья. Я в разговорах со славянами хочу различать, где они врут, а где говорят правду.

– А они вообще никогда правду не говорят. Это, скажу я вам, похоже, самый бесчестный народ на всем белом свете. Я раньше, до перевода сюда, служил в Италии. Так вот, по сравнению со здешними итальянцы – самый примерный и дисциплинированный народ, какой мне доводилось встречать. А местные жители сами никогда не знают, врут они или говорят правду.

– Возможно ли такое? Ведь ложь всегда направлена на достижение конкретной цели. Иначе зачем врать?

– Э, милый мой, вы рассуждаете, как немец, руководствуясь здравым смыслом. У славян всё иначе. Для них наивысшая ценность – собственное самолюбие. Слова, слова – просто дымовая завеса. За ворохом красивых слов они скрывают ничтожество своих устремлений. Запомните: когда славяне говорят о душе́ – это верный признак, что они замыслили против вас что-то низкое. Вообще слово «духовность» у них самое любимое. Недочеловеки всегда произносят его, когда не знают, что сказать.

– Какой странный народ!

– Основной мотив славян – желание самоутвердиться любой ценой. И они для этого не побрезгуют ничем. Нужно уничтожить самое святое и дорогое в их жизни, хоть родителей или детей, их национальные святыни – уничтожат. На всё пойдут, всё продадут. У них нет понятий «нация», «государство»; для любого славянина и нация, и государство заканчиваются им самим.

– Как же они существуют?

– Как животные, в постоянной борьбе друг с другом. Брат восстает на брата, сын на отца – это для них нормально. Обмануть соседа – наивысшая доблесть, природное право. Но если славянин обнаружит, что его самого обвели вокруг пальца, это он посчитает тяжким оскорблением. Очень странное убеждение, верно?

– Какой бессмысленный народ! Мы изучали славян на уроках расовой гигиены в приюте. Я всегда думал, что им просто не хватает дисциплины, внутреннего стержня. А оказывается, что весь этот народ – всего лишь генетический мусор, ошибка природы.

– Да. Они как слабоумные или дети: отказываются отвечать за свои поступки. У нас, слава богу, после введения закона «Т-4» со слабоумными покончено раз и навсегда… Ну что ж, юный геноссе Мюллер. Добро пожаловать в Сибирь, и удачи вам в вашей миссии.

– Спасибо, оберцольрат. Удача никогда не помешает во время охоты на недочеловека. Еще увидимся.

– Несомненно. Проходите, юноша, проходите. Не задерживайте поток. Мне сообщили, что вас уже ждут…

Гроссман перестал писать и задумался над последними строчками, выведенными на бумаге. «А вправе ли я описывать его мотивацию и чувства, если сам никогда подобного не испытывал?» – спросил он себя, но никакого ясного ответа не увидел.

…Немецкая речь

– Разрешите представиться, партайгеноссе окружной комиссар! Роттенфюрер из фюрерюгенда Ганс Мюллер! Прибыл в ваше распоряжение для выполнения миссии №6 и для изучения особенностей поведения славян в полевых условиях.

– Вольно, мой мальчик. Отставить весь этот официоз. Зовите меня просто доктором Заком. У нас здесь всё по-простому: как-никак, а глубинка, от Германии добрых четыре тысячи километров. Это последний оплот нашей цивилизации на северо-востоке. Не устали в дороге?

– Никак нет, доктор Зак. Наш ракетоплан доставил меня сюда с отменным удобством. Пролетая над Московским морем, я видел мемориал фюрера. Грандиозное сооружение, достойное подвига величайшего героя в истории человечества, нашего народа. Я бы тоже хотел совершить что-то великое!

– И совершите, мой юный друг, обязательно. Нашей партии нужны преданные и энергичные юноши, готовые пожертвовать собой во благо фюрера и немецкого народа. Сегодня вам впервые представится такая возможность.

– Я не подведу, честное слово, партайгеноссе, я не подведу.

– Охотно верю, что вы будете очень стараться. Но не переживайте, если с первого раза не получится. Убить даже недочеловека, который ниже тебя в развитии, это непросто. Самое главное для вас – определить границы своих возможностей. Понимаете меня?

– Если честно, не очень. Меня всегда учили, что у нас, сверхлюдей, возможности для самореализации безграничны.

– Милый Ганс, не обольщайтесь. Вы не сверхчеловек, а еще только кандидат. Инициация – убийство недочеловека – позволит понять, подходите вы для этой роли или нет. Возможно, вы просто немец, призванный служить партии и народу в тылу, а не на передовой.

– О чем идет речь? Разве война не закончилась пятьдесят лет назад?

– Война между цивилизациями богов и людей не закончится никогда. Понимаете – никогда! Мы, раса богов, призваны управлять всеми остальными народами. Но закон природы – побеждает сильнейший! – никто не отменял. Сильнейшего пытаются свергнуть враги. Вы спросите меня – а кто наши враги? Я вам отвечу – все, кто не являются немцами, в ком не течет арийская кровь. Человеческая жизнь ничтожна вне цели коллектива, вне цели воли партии и фюрера. Вся жизнь обычного человека протекает всего лишь между двумя полюсами, на одном из которых находится наслаждение, а на другом – боль. Поэтому людьми движут два основных инстинкта: жадность и страх. Страх перед болью и жажда получать наслаждение заставляют их менять мир. А мы, манипулируя желаниями людей, можем управлять ими.

– Но при чем здесь мое испытание? Я обычный ученик, нас в классе двадцать человек. У каждого одно задание: при изучении недочеловеков посетить комиссариат и убить славянина.

– Убить – это еще не всё. Не забывайте: глядя на вас, они должны бояться. А вы, юноша, должны манипулировать их страхом, научиться править ими. Они рабы, а рабы мечтают только об одном: отомстить хозяину. Но раньше, в древние времена, рабом мог стать всякий, случайно. Отвернулась фортуна – ты в кандалах. А затем вновь освободился. Поэтому великие империи и распадались: рабы стремились к свободе и рано или поздно получали ее, свергая хозяев или порабощая их в ответ. Теперь всё иначе. От рождения и до гробовой доски ты или раб, или господин. Случайности исключены. Научно обосновано, какие расы и нации могут быть свободными и помогать нам править миром, а какие навечно обречены быть рабами и служить нам, господам. Еще общество «Туле» доказало, что арийцы – древнейший народ на земле, а все современные знания происходят из легендарной Гипербореи – нашей прародины. Мы, немцы, призваны править миром, а вы, Ганс, как один из нас, должны сейчас на практике показать, что уже готовы служить партии и фюреру. Славяне не просто рабы – они наши извечные враги, война с которыми длится уже не одно тысячелетие. Когда-то из-за трех всемирных катаклизмов – вам говорили о них на уроках истории – земля почти полностью оказалась во власти льда и холода. Наш народ, чтобы выжить и не замерзнуть, бежал на юг, в Индию. Тогда-то весь север и восток континента захватили зверолюди. Тупиковая ветвь эволюции – потомки неандертальцев, мутировавших в славян и татаро-монголов. У славян даже поговорка об этом есть.

– Какая, доктор Зак? Расскажите. Всё это крайне интересно. Я ничего подобного в приюте не слышал.

– Они любят говорить, что если любого русского хорошенько отмыть, то под слоем грязи обнаружишь татарина. Каково? Ха-ха-ха!

– Как любопытно, партайгеноссе. Получается, у них есть чувство юмора, раз они шутят над собой. Значит, славяне не окончательные звери, как нам внушают на уроках евгеники?

– Глупости, глупости, Ганс! Это вовсе не юмор, а констатация биологических фактов. Общество по исследованию и преподаванию наследия предков, в котором я состою, со всей тщательностью доказало, что черепа татар и русских, как, впрочем, и всех остальных славян, по типологии ничем не отличаются друг от друга. Антропологически они идентичны. Понимаете теперь, что это не шутка? Они, как животные, чуют на уровне инстинкта своих и чужих. Мы для них всегда чужие, как бы мы ни маскировались. Да в этом и нет нужды.

– Почему, партайгеноссе? Разве нам не важно знать из первых, так сказать, уст, что у них происходит?

– Нюрнбергские законы запрещают нам жить среди славян. Да и незачем: они сами охотно доносят нам друг на друга. Это у них в крови. Животные всегда чуют более сильного и готовы ему служить. Но только до тех пор, пока понимают, что вы – сильней. Теперь вам ясно, геноссе роттенфюрер, как важно дать им понять, что вы сильнее? Среди немцев нет первых и нет последних, мы все – один народ, одна воля, одна судьба. А вы – лицо нации. Ясно?

– Так точно, партайгеноссе окружной комиссар! Один народ, одна партия, один фюрер. Победа или смерть. Хайль фюрер!

– Зиг хайль, юноша, зиг хайль, зиг хайль!…

Гроссман нервно заламывает пальцы, сцепив ладони вместе, и рассеянно оглядывается по сторонам. В углу он замечает одинокий холст, стоящий лицевой стороной к стене.

«Вот бы посмотреть, что там нарисовано, – интересно ему, но лень вставать, – ну что там может быть, как не второсортная мазня. А может, и вообще пустой холст, даже без подмалевка. Я же на квартире у демиурга, а что у него здесь нарисовано, определяю я, ведь я же его придумал. Вот интересно, как бы он изобразил ту картину, что пришла мне в голову в Праге. Нет, правда, правда, было бы здорово взглянуть. А может, это рыцарь в полном вооружении, на голове шлем с опущенным забралом, а в руках у него – собственная голова. Идея: долг превыше здравого смысла, должность, форма (пышное убранство шлема и вооружений превалирует над сознанием; испуганный взгляд, может быть, мучительный или с ужасом смотрящий вперед, на плоды деятельности своего тела без головы). Интересно, возможно, он все-таки написал эту картину: ведь ее я задумал давно, еще до написания „Адрастеи“. Может, взглянуть?»

Но вставать почему-то лень, он отводит взгляд в сторону и замечает вчерашнюю тетрадь с дневниковыми записями хозяина квартиры.

«Почитать, что ли, еще раз его дневник, авось, что еще интересное обнаружу, что мне о нем нужно знать. Еще неизвестно, кто кого выдумал».

Он берет тетрадь и начинает ее листать, ища записи, которые он вчера пропустил в спешке. Теперь он начинает читать все подряд, с самого начала.

«6 апреля. Приехали из Совка снова. На таможне нам снова впарили штамп в паспорт, будто у нас обычная выездная туристическая виза. Весь самолет был забит «немцами», выезжающими на воссоединение. Тихий ужас, кто едет в Германию. Но в целом все прошло довольно благополучно. Уже в 9 часов вечера были в Дармштадте. Поели и сразу легли спать.

7 апреля – 30 апреля. Ситуация развивалась следующим темпом. Мы сильно озаботились поисками квартиры, но все было крайне неудачно. В конце концов мы нашли одну квартиру в Ханау, у одного поляка, но за совершенно бешеные деньги – 1200—1300 DM в месяц, и только за стены. В общем, мы сильно огорчились, но в школе обещали помочь, оплачивать часть ренты. Мы воспряли духом, но нам снова обрубили крылья. Выяснилось, что школа сейчас не имеет денег и не может оплачивать квартиру. Нас бросили на произвол судьбы. Тогда мы пошли к ректору школы с требованием объяснить, почему он не хочет платить. На его аргументы мы привели довод, что японский студент живет один со своей подружкой в двухкомнатной квартире в центре Франкфурта. Это послужило толчком к тому, что ректор нажал на проректора, и тот всего лишь одним телефонным звонком нашел для нас два варианта квартир во Франкфурте. Мы выбрали самый дешевый, но для нас лучший, за 500 DM в месяц в центре города, но без душа. На этом деле мы, правда, потеряли 650 DM залоговой стоимости за квартиру в Ханау. Также мы сумели-таки поменять себе визу, и нам ее открыли на два года. Вместе со всей школой ездили в Данию, в Орхус, где будем делать учебный проект и одновременно конкурс. Призовой фонд – 25 тысяч DM, но это на всех. Нам в Дании не понравилось. Холодно было, шел дождь, добирались на машине, да и ко всему еще и жутко дорогая страна. Невыгодная вышла поездка. С 28 апреля начали снова работать у Крамма над очередным конкурсом.

1 мая – 10 мая. Делали конкурс у Крамма. В этот раз было значительно хуже работать, так как Крамм сильно давил. При этом ни идей, ни чувства вкуса. Но, как говорится, деньги не пахнут: работай и калькулируй «мани». После всего этого, покончив с Краммом, перебрались во Франкфурт, нам переехать помог Уве».

Дальше шли записи о каком-то ремонте, о приезде какого-то Оксаниного папы и прочей чепухе. Гроссман пропустил их и остановился на записи от 5 июня.

«Ездили в Дармштадт. Перевели почти все деньги на счет во Франкфурт. Теперь необходимо сообщить об этом в ККН (медицинскую страховку). Купили билет в Бонн, чтоб поставить совковую выездную визу. Он съел остаток наших денег. Подумываю о том, чтобы продолжить работу над трактатом о Боге.

Жалко терять такое хорошее время, как сейчас. Когда можно писать, писать и не думать о деньгах и о том, что тебя ждет завтра. И в полной тишине, потому что вокруг иностранная речь, и ты ее не понимаешь, не отвлекаешься на ненужное, второстепенное. В России совершенно невозможно работать: невозможно сидеть и писать философский труд в доме, потолок которого рушится тебе на голову, падают стены и стоит страшный грохот вокруг. В России я абсолютно физически ощущаю страшный хаос в ее атмосфере, буквально рев и грохот, «скрежет зубовный и тьму», сатанинскую вакханалию. Бедная Россия, она кончилась как страна. Что будет дальше, я не знаю, но я не хочу быть перегноем для грядущих «светлых» поколений. Кто знает наше будущее? Кто знает…»

Вдруг он почувствовал чье-то присутствие в комнате, за его спиной. Гроссману стало страшно, и он резко обернулся. Посреди комнаты стоял хозяин, демиург Колосов, и с нескрываемой злостью смотрел на сидящего за его столом персонажа. От внезапного приступа страха Гроссман наложил в штаны.

День третий

Гроссман просыпается от сильнейшего спазма живота. С трудом сдерживаясь, он соскакивает с верхней полки, запирается в туалете, где сразу же и облегчается, исторгнув из себя в унитаз обильную порцию жидкого кала: он вытекает свободно и стремительно, словно селевый поток, устремляется вниз, все снося на пути.

Гроссман, убедившись, что теперь он божественно пуст, как порожняя стеклотара, спускает воду в унитазе и принимается тщательно подтираться; снова спускает воду, моет руки и, глядя на себя в зеркале, с ужасом вспоминает сон.

«Надо же было такому присниться, – думает он, разглядывая свое мятое лицо с опухшими глазами, – чертов демиург, напугал до усрачки. Как такое вообще может привидеться: некто, выдумавший меня, которого на самом деле придумал я, – да еще и во сне. Нет, решительно, алкоголь – вещь опасная для мозгов, особенно если его постоянно употреблять».

Он тщательно бреет двухдневную щетину, умывается, чистит зубы. Затем принимает душ, долго стоит под горячими струями воды, пытаясь окончательно проснуться и привести свой разум в порядок. Вчерашний день он совершенно не помнит. Заканчивает мыться, насухо вытирается и выходит обратно в каюту.

Огородов спит, а Скороходов проснулся и лежит в кровати с открытыми глазами. Наблюдает, как одевается Гроссман.

– Как водичка, Иван Степанович?

– Да ничего, – мрачно бурчит тот, недовольный, что день начинается с вопросов, – не хотите проверить сами?

– Охотно последую вашему примеру, —самодовольно ухмыляется Скороходов. – Помните, как мы вчера колобродили?

– Ничего не помню, – мрачно констатирует Гроссман, надевая штаны, – как ножом отрезало. Полная пустота. Зеро. А что вчера было?

– Как что, мы же все ходили на стриптиз.

– И как, нам понравилось?

– Лично вы были в полном восторге.

– Ничего не помню. Ничего. А что, наши дамы нам разрешили? И они там были? А как же ваша дочь?

– За кого вы меня принимаете? Евгения осталась с Маргаритой и Светланой. Они обе отказались посещать это мероприятие.

– А кто был инициатором всего этого?

– Догадайтесь с трех раз.

– Ничего не помню. Наш профессор, что ли?

– Ну конечно же, вы, Иван Степанович.

– Не может быть! Я вам, Валерий Евгеньевич, открою одну тайну.

– Какую же? Охотно выслушаю.

– Меня вчера здесь, на корабле, вообще не было.

– Да ну, и где же вы были?

– Там, – тут Гроссман сделал суровое лицо и показал глазами наверх, – у самого. Понимаете?

– Нет.

– Ну, у самого Господа Бога.

– Ага, тогда кто же тогда двадцать евро засунул стриптизерше в трусы? Ваш двойник? Вы эту версию для Светланы оставьте, она вам охотно поверит. Я надеюсь.

– Мы с вами живем в мире, который очень плохо сочинен: в нем очень много нестыковок. Согласитесь, ведь вполне возможно, что все, что с нами происходит сейчас, вот здесь, всего лишь измышления некого стороннего ума, который выстраивает прихотливую причинно-следственную связь между нами, своими персонажами, только лишь для того, чтобы рассказать посредством наших жизней какую-то свою историю. Ведь если бы не было Бога и его промысла, не было бы никакого смысла в нашем существовании, не правда ли?

– С научной точки зрения ваша теория не выдерживает никакой критики, милейший Иван Степанович. Верьте мне, уж я-то знаю. Жизнь не имеет никакого смысла помимо того, который мы сами в нее вкладываем. Еще Декарт наглядно доказал, что лишь человеческий разум критически оценивает опытные данные и выводит из них скрытые в природе истинные законы, формируемые на математическом языке. Любые причинно-следственные связи формируются как дерево возможностей и вероятностей, линия ветвей которого приводит к однозначно предсказуемому результату. При выборе мы всегда руководствуемся собственными интересами. Разве не так?

– А как же чувства?

– Интуиция – это продолжение нашего эго, только в несколько иной форме. Верьте мне, я знаю.

– Хотел бы я знать, чем я руководствовался, когда, по вашим словам, сувал в трусы стриптизерше двадцать евро.

– Чужая душа – потемки, а уж ваша-то вообще темный лес. Почти сумрачный.

– На Данте намекаете? Может, моя душа – и ад, но узники, в ней заключенные, не мучаются, а мучают меня. Слушайте, у нас там ничего не осталось выпить?

– Только для вас, остался только ликер. Будете?

– Давайте; лучше что-то, чем ничего.

Скороходов медленно, по-змеиному выползает из постели, за изголовьем кровати, на полке, среди скопления порожних бутылок ищет нужную, наливает из нее в пластиковый стаканчик, что они использовали еще в поезде, и протягивает Гроссману.

– Только чуть-чуть, не налегайте, как вчера, – предупреждает он.

Гроссман молча выпивает и отдает стаканчик Скороходову. Смотрит на часы.

– Уже семь. Как думаете, можно идти завтракать?

– Да, но давайте дождемся меня и вашего друга, так сладко спящего сейчас. Нам надо себя привести в порядок.

– Тогда поторопитесь, а то мне очень хочется есть. Чертовски.

– Будите вашего друга, пока я приму душ, – отвечает Скороходов и скрывается в туалете.

Гроссман нависает над Огородовым. Тот сладко храпит с широко открытым ртом, под глазами синяки. Гроссман трогает его осторожно за плечо и шепчет на ухо:

– Вставай, Кирилл, кончай спать.

Тот не реагирует, сладко причмокивая, будто что-то вкусное сосет. Гроссман трясет его за плечо и в полный голос требует:

– Вставай, говорю, завтрак проспишь!

– Отстань, я не хочу есть, – переворачивается набок и продолжает сладко сопеть.

«Завидую ему, – присев рядом, думает Гроссман, с трудом сдерживая похмельное раздражение, – какие же хорошие нервы. Мои ни к черту, без бутылки не засну, да и сон – полная дрянь, все время какая-то чертовщина снится, как сегодня. Может, бросить пить? Тогда как работать, о чем писать?»

Появляется заметно посвежевший Скороходов, журчит, обсуждая вчерашний стриптиз. Рассказывает с подробностями, как он был на стриптизе в Лондоне и Роттердаме и чем они между собой отличались. Затем идет будить женскую половину. Возвращается с сообщением, что они уже проснулись и приводят себя в порядок. Огородов продолжает спать, Гроссман скучает, Скороходов говорит, Огородов спит.

Раздается стук в дверь: это дочь Скороходова зовет его завтракать. Скороходов уходит, оставив Гроссмана и Огородова одних.

Снова стук в дверь: это Светлана за Гроссманом. Они целуются и, обнявшись, идут на верхнюю палубу, где их ждет в ресторане накрытый шведский стол.

«Интересно, спросить ее про вчерашний стриптиз или лучше сделать вид, что ничего не было?» – мучает себя вопросами Гроссман, стараясь по лицу девушки определить, обиделась она на него или нет. Лицо Светланы ничего не выражает, кроме собачьей преданности содержанки. Они регистрируются на входе в ресторан, предъявив купоны, проходят в зал, ищут свободный столик у окна. По очереди отходят за едой, сторожа занятые места. Едят, лениво обмениваясь комментариями о качестве пищи. За окном непроглядная чернота: сложно поверить, что они куда-то плывут, непрерывно двигаясь в пространстве. Вокруг шныряют редкие соотечественники, которых легко определить по широким азиатским скулам и помятому виду. Паскудное выражение глаз и кривые оскалы жадных ртов выдают их советское происхождение, не истребленное двадцатилетием разгула бандитизма в бывшем СССР. Ничего, кроме ненависти и брезгливости, Гроссман к соотечественникам не испытывает.

– Тебе не кажется, что тут, вокруг нас, слишком много русских? – спрашивает он Светлану.

– Да, много, – поедая мюсли, отвечает она, ерзая на стуле, – тебя что, это тревожит?

– Да нет, просто хотелось отдохнуть от них, хотя бы за границей.

– Наверное, они хотят того же, что и мы. Я не сомневаюсь, что наше присутствие здесь их тоже раздражает.

– Н-да, русский хам никому не нужен: ни на Родине, ни здесь, ни за рубежом, – нужны только его деньги. Вообще, тебе не кажется, что мы живем в мире немного более скучном, чем те миры, которые мы сами выдумываем?

– Не слишком ли умная мысль для утра.

– Ты знаешь, я совершенно не помню вчерашний день: он у меня полностью выпал из памяти. Ничего экстраординарного не случилось?

– Ты бы поменьше общался со Скороходовым, он на тебя плохо влияет.

– О да, пьет как сапожник. Опасный человек.

– Может, тебе, Ванечка, самому себя начать контролировать, я за тебя боюсь.

– Почему?

– Ну, ты вчера вообще был сам не свой, как чужой, ты вроде бы был здесь, но вроде бы тебя и не было.

– Вчера я сочинял новый роман о немецком подростке-фюрерюнге, типа нашего пионера или комсомольца. И представляешь, я вчера встретился со своим Богом: ну, не Богом настоящим, а своим автором – тем, кто меня сочинил.

– Сочинил?

– Ну да. Нет, Светик, ты не думай, я не сумасшедший. Просто мне кажется, что все мы, как у Борхеса, производные чьей-то воли, что ли, не знаю, как правильно сформулировать, – и существуем в чьем-то воображении, следуя плану действий автора этого проекта.

– Ты действительно в это веришь?

– Ну… да.

– Тогда тебе надо обратиться к психиатру. Это называется паранойей – заболевание такое. Вполне нормальное для всех творческих людей. А еще ты много пьешь. Отсюда такие мысли.

– Ну, если бы я не пил, я бы не мог ничего сочинять. Я бы с удовольствием водку чем-нибудь другим заменил бы, да где это взять?

– Зато в Дании есть такое место, называется Христиания, так там живут самые безбашенные люди в мире – хиппи. Там можешь у них узнать, как можно достичь этой безбашенности.

– Правда? Вот это интересно – придаст смысл всей нашей поездке – приобщиться к западным ценностям. Я думаю, что, если бы наши граждане не жрали водку, а вместо нее нашли бы какой-нибудь другой способ достижения эйфории, то духовная жизнь нашего социума была бы более осмысленной.

– Почему?

– Ну, во-первых, гарантированные качественные погружения в наше подсознательное, наглядно выявляющие архетипы, которыми живет наш народ. Например, взять меня: я совершенно не знаю, как выглядит мой страх, в чем он олицетворяется.

– Не очень понимаю, куда ты клонишь?

– Не знаю, как бы попонятнее объяснить. Ну вот, ты же увлекаешься психиатрией?

– И?

– Психиатрия работает с измененным человеческим сознанием.

– С больным.

– Но это же отклонение от нормы, значит, изменение?

– Ну, допустим.

– Разум человека оперирует архетипами сознания, которые он, с одной стороны, наследует, а с другой – усваивает в той культурной среде, в которой осуществляет свое становление. Собственно говоря, мифология той страны, в которой мы растем, определяет наше дальнейшее поведение. Ведь так?

– Милый, к чему ты клонишь?

– Всякие отклонения от поведенческой роли считаются ненормальностью, ведь так?

– Поясни.

– Ну, к примеру, в нашем постсоветском обществе нормой является хамство и меркантильность, а также повышенная немотивированная агрессия. Вспомни новых русских.

– Их же всех перебили.

– Тех, кто не сумел приспособиться. А остальные мимикрировали, сменили малиновые пиджаки на темно-синие и из меринов пересели на BMW. Взяли себе в жены богемных красавиц и обзавелись приличным, вполне легальным бизнесом, с ужасом вспоминая свое недавнее прошлое. Ведь так?

– Ты что, им завидуешь?

– Если честно, то отчасти да. Но ведь природа их при этом не поменялась.

– Поясни.

– Они же по-прежнему то же самое, что и раньше, ментальность не поменялась. Ведь так? Не случайно нынешние идеологи оперируют к самой низменной стороне людей, разделяя своих и чужих по принципу: если свой, то нормальный, а если чужой, то обязательно извращенец. Ведь это же тюремная идеология, система ценностей уголовников. Меня это просто бесит.

– Да, общество стало агрессивнее. Даже слово новое выдумали – евросодомиты.

– Я вслед за Зощенко хочу свою Голубую книгу написать и требую считать себя голубым. Коричневый и красный мне не к лицу: цвета, оскверненные историей.

– Лучше все это не замечать, Ванечка. Не бери все близко к сердцу.

– Как же не брать, черт побери, коли это моя страна. Я вслед за Зощенко могу сказать: «Нынче я заработал себе порок сердца и потому, наверное, стал писателем». Иначе – я был бы еще летчиком-налетчиком. Или барыгой, торгующим какой-нибудь всем нужной дрянью. Например, какой-нибудь «Фигней»! Так и вижу рекламную кампанию – купите «Фигню» на счастье. А это была бы коробка с гвоздями и колесиками, которую можно впаривать всем, кто верит в приметы: у нас же народ суеверный, пусть считают, что, если у тебя есть «Фигня», значит, тебе повезет. И лозунг: «Одна Фигня на всех! Мы за ценой не постоим. Будь патриотом – купи Фигню». Как тебе, нравится?