Текст книги "Поездка в ни-куда"

День четвертый

Звонит телефон. Гроссман в испуге вскакивает и поднимает трубку.

– Иван Степанович, пора в сауну, а затем в бассейн. Спускайтесь вниз, я вас буду ждать.

– Что? Какая сауна с утра?

– Как какая? Финская. И Светлану захватите. В пляжном виде через десять минут внизу. Все, возражения не принимаются. Все в баню.

Гудки отбоя в трубке. Гроссман с недоумением смотрит на телефон.

– Слушай, он совсем сумасшедший.

– Кто? Мы что, уже встаем? – сонно бормочет Света, с трудом открывая глаза.

– Да Скороходов, чтоб ему пусто было. Он просто сумасшедший. Он хочет, чтобы мы сейчас же пошли в баню.

– Нам лучше согласиться, – томно зевает Света и тянется в постели, – иначе он не отстанет. А потом, это так необычно – баня с утра. Давай попробуем?

– А, как скажешь, – отмахивается от нее раздраженно Гроссман, бросает трубку и идет в ванную. Писает. Спускает воду в унитазе и нервно возвращается в комнату. Шарит в сумке и наконец-то находит плавки. Надевает их, затем джинсы и тельняшку.

Светлана по-прежнему лежит в постели и с любопытством смотрит на его нервные движения.

– А ты? – с недоумением спрашивает Гроссман.

– Я потом приду. Спускайся, не жди меня.

Он пожимает плечами и, взяв с собой карточку-ключ, выходит из номера. Идет по длинному извилистому коридору к лифтам, спускается вниз и в холле никого не обнаруживает: ни Скороходова, ни Огородова уже нет. Или еще нет. Гроссман взбешен: он согласился со своей Светой и теперь оказался здесь в полном одиночестве.

«Зачем я тут? Чтобы идти в баню? Но зачем? Мне не нужна баня, мне нужно приключение, незабываемое приключение, а его нет. К чему было ехать в Швецию, чтобы ничего не увидеть и не испытать. А что я здесь вижу, кроме чужой жизни. Красивой жизни, но чужой».

Он решительно идет к двери в подвал, на которой написано: «Pool and sauna», и тянет ее на себя. Дверь закрыта.

«Вот это да, сауна-то ко всему еще и не работает. Ну все, обратно в номер. С меня Скороходовских шуток хватит».

Открываются двери лифта, прямо напротив входа в подвал, и в холл входит взъерошенный Огородов с полотенцем на шее. Его лицо помято, глаза опухшие и красные. Спрашивает:

– Тебя он тоже разбудил?

– А ты в курсе, что сауна с бассейном закрыты? – ошарашивает его Гроссман, патетически всплескивая руками, – Он что, сумасшедший? Или решил нас разыграть?

– Да ты что, не может быть, – недовольно бурчит Огородов и пытается открыть дверь. Безуспешно.

– Заперто, – разочарованно тянет он и с удивлением смотрит на приятеля. – А почему?

– Я тебе уже сказал: нас разыграли! Понял?

– Нет, – испуганно говорит тот и глупо хлопает глазами, – полная херня. Или я чего-то не понимаю.

– Кирилл, когда тебя имели по полной программе?

– Ты что имеешь в виду? Армию?

– Нет, сука, нашу жизнь, уже после дембеля! Вспомни.

– Ну, это, у нас была одна херня с братанами. Чуть не обосрались.

– А если честно?

– Ну, это, как сказать… между собой… обосрались, конечно, но без последствий.

– Утешил, как говорится. Тоже мне Цицерон.

– Как могу – помогу. А че? Здесь же заграница, жопа в полном автосейфе. Разве не так?

– Я не знаю, но чувствую, что с нами кто-то шутит. Точно не Скороходов, он же полный мудак.

– И то верно. А кто?

– Не знаю, но очко уже играет.

Открываются двери лифта, и выходит самодовольный Скороходов, облаченный в синие тренировочные штаны и серую футболку; на шее у него висит полотенце. Снисходительно бросает:

– Давно ждете? Надеюсь, я не опоздал.

– Да уж заждались, не без того, Валерий Евгеньевич, – угрюмо смотрит на него Гроссман. – Вот, хотим попариться, только нас не пускают. Дверь-то закрыта.

– Не может быть, – невозмутимо возражает Скороходов и, подойдя к двери, легко ее открывает, толкнув от себя, предварительно потянув ручку книзу, с легким щелчком. – Ну что, всей толпой и в баню?

Скороходов, крутя плешивой головой во все стороны, устремляется вниз по винтовой лестнице. Гроссману и Огородову ничего не остается, как последовать за ним, с недоумением переглядываясь. Внизу за стойкой их ждет одинокий индус. Выдает им ключи от шкафчиков и три полотенца, когда Скороходов требует их на плохом английском.

Они заходят в мужскую раздевалку, снимают одежду, складывают вещи в шкафчики, запирают их на ключ, надевают ключи себе на запястья и отправляются в парилку. В парилке на самой верхней полке уже сидит колченогий старик, весь покрытый седым волосом, будто припорошенный инеем. У него породистое лицо старого гомосексуалиста, уставшего от половых излишеств и решившего слегка расслабиться. Искореженную левую ногу без ступни он положил на полок, сидит с закрытыми глазами и ровно дышит.

– Смотрите, а мы здесь не одни, – шепчет Гроссман на ухо Огородову и показывает на старика, – гомосеки тоже любят попариться с утра.

– Почему вы решили, что он голубой? – возражает ему Скороходов, забираясь на вторую полку, чуть пониже старика. – Просто он так выглядит, просто и всего. У них в Европе теперь сам черт ногу сломит, прежде чем поймет, кто какой ориентации.

– Это верно, – неожиданно произносит старик по-русски с заметным акцентом и открывает глаза, – сейчас у нас здесь полная свобода – живи, с кем хочешь, если это не по принуждению, а добровольно.

– Пардон, вы говорите по-русски? – испуганно лепечет Скороходов и отползает от старика подальше на другой конец полки.

– Если я вам отвечаю, то, очевидно, да, хотя и стал забывать этот дурацкий язык. Давайте знакомиться. Меня зовут месье Леонард, я хозяин отеля.

– С ума сойти, какая честь, – быстро бормочет Скороходов, обильно потея. – Вы не подумайте чего-нибудь такого про нас, ну, про слова о голубых. Мы ко всем хорошо относимся.

– А я и не думаю, я знаю: большинство людей хотели бы жить, как мы, но просто боятся. Вот, например, вы хотели бы иметь мальчика?

– Я? Ну нет, простите… у меня дочь, я отец… – испуганно шепчет Скороходов, брезгливо отвернувшись.

– А все потому, что не знаете, что это такое – любить мальчика, – бесстрастно произносит старик и тяжело вздыхает, – с возрастом начинаешь это ценить.

– Откуда вы так хорошо знаете русский язык? – спрашивает его Огородов, растирая пот по всему телу.

– Это входит в мои обязанности, – отвечает старик и устало прикрывает глаза, – я в некотором роде лингвист, а можно сказать и иначе – я филолог-любитель.

– Позвольте спросить, а это правда ваше настоящее имя – Леонард? – присоединяется к разговору Гроссман, с неподдельным интересом рассматривающий старика.

– Если я скажу вам «нет», то что-то изменится? – тихо, словно сквозь сон, произносит старик. – У меня много имен, и все они мои.

– Не может быть, – восхищенно выдыхает Гроссман, – неужели вы тот, о ком не принято говорить?

– Не знаю, как у вас, а здесь я принят в каждом доме: у нас здесь полная свобода самоопределения.

– А ногу вы где повредили?

– На войне за свободу… н-да, как-то так. Не хочу вас больше утруждать своим вниманием. Наслаждайтесь моим гостеприимством и ни в чем себе не отказывайте, если это вами оплачено. А я подремлю по-стариковски: мне пар костей не ломит. Устал я от вас, людей.

В парилке повисает тишина, прерываемая тяжелым дыханием старика и тихими вздохами парящихся. Первым не выдерживает Гроссман, весь побагровевший, и выскакивает вон, под холодный душ, а затем в бассейн. К нему чуть позже присоединяется Скороходов. Последним парную покидает Огородов.

Вдоволь поплавав в тесном бассейне, словно три акулы в цирковом аквариуме, они возвращаются в парную, но она пуста: старик исчез.

– Где наш сладкоречивый педераст? – удивляется Огородов, забираясь туда, где раньше сидел старик. – Исчез.

– Да, попали мы с ним впросак, – сокрушенно вертит плешивой головой Скороходов. – Нехорошо получилось, что он наш разговор подслушал. У них в Европе сейчас с этим строго: права геев нарушать нельзя. Он бы мог на нас в суд подать за то, что мы его гомиком назвали.

– Да ерунда все это, мужики. Разве вы не поняли, с кем мы повстречались?

– С обыкновенным старым педрилой, знающим почему-то русский язык, – уверенно отвечает Гроссману Огородов, обильно потеющий.

– Нет, Кирилл, мы имели честь разговаривать с самим чертом, соображаешь?

– Он такой же черт, как я архангел, – тяжело сопит Огородов. – С чего ты взял?

– Он же назвался месье Леонардом, а это не случайно.

– Почему? Имя как имя.

– Мессиром Леонардом зовут князя ада, великого магистра шабашей. Это имя фигурировало почти во всех судебных процессах против ведьм: в знаменитом «Молоте ведьм» Генриха Крамера и Якоба Шпренгера. Это одна из эманаций Сатаны; все колдуны и ведьмы должны у него целовать анус, а он им взамен выдает разные средства для колдовства.

– Вы явно перегрелись, Иван Степанович, – удивляется Скороходов, нисколько не ожидая от Гроссмана столь невероятных высказываний, – верить в нечистую силу столь же бессмысленно, как и верить в Бога: и то и другое наукой недоказуемо.

– Ну хорошо, а почему он хром? А потому, что его в ногу поразил архангел Михаил и низринул с неба во время бунта. Он же так и сказал: «В войне за свободу». Вспомните? За свободу от Бога. Точно говорю, это был Сатана.

– Да ладно тебе, Степаныч, нас разыгрывать, – тяжело дышит Огородов, весь покраснев от жара, – ну повредил мужик ногу где-то на войне. Небось, воевал против нас, в какой-нибудь бундесвере или как там у них все это называлось.

– Вермахт.

– Ну вермахт, хермахт – одна херня. Обыкновенный пенсионер – старый педрила, бывший нацист или какой-нибудь коллаборационист; они же все тогда Гитлера поддерживали. В борьбе за свободу от сталинского режима.

– Эх, упустил я свой шанс, черт побери.

– Какой?

– Да душу ему можно было продать: так сказать, в первые руки, без посредников.

– Зачем вам продавать ему душу, тем более что ее у вас просто нет? – гаденько подхохатывает Скороходов, весь мокрый от пота.

– Как зачем – хочу стать знаменитым и богатым. А без Сатаны мне это дело совершенно не светит.

– Ты что, обалдел совсем, писатель херов, – охает Огородов и удивленно смотрит на Гроссмана, – или это очередная твоя провокация? Творческая?

– Ни хера ты не понимаешь всей остроты момента, – возмущенно машет в его сторону Гроссман, почти пунцовый от жары, – я же не свою душу собираюсь продавать, а чужую.

– А у тебя есть?

– Ага, я как-то по случаю купил за сто рублей душу у одного главного конструктора: он мне ее добровольно продал, при двух свидетелях. Все чин по чину, комар носа не подточит.

– Ну ты и даешь, – снова удивленно охает Огородов, тяжело тряся косматой головой, – я от тебя подобного не ожидал. Ты страшный человек.

– Хотите, Валерий Евгеньевич, у вас вашу куплю? Ведь вы же не верите, что она у вас есть.

– Как можно продать то, чего нет? – хорохорится Скороходов, с опасливым презрением поглядывая на Гроссмана.

– Так вам же лучше: получите деньги за то, чего нет; все убытки и финансовые риски на моей стороне.

– И за сколько купите?

– Да все за те же сто рублей: зачем менять цену, раз ее однажды сам владелец души установил.

– Не-а, за сто рублей продавать не буду, – решительно возмущается Скороходов, – это слишком дешево.

– А за сколько готовы продать?

– За два миллиона евро.

– Ну так все-таки готовы?

– За два миллиона – легко. Не глядя. Хоть вам, хоть месье Леонарду. Да за два миллиона я готов и убить, если мне за это ничего не будет.

– А ты, Кирилл, за сколько бы свою продал?

– Да пошел ты знаешь куда со своими дурацкими вопросами? – злится Огородов и, соскочив с полки, выходит из сауны.

– Хорошо бы, чтобы движения моего сердца совпадали с движениями моего тела, – кричит ему вслед Гроссман и показывает сжатый кулак с оттопыренным вверх средним пальцем, – а я бы и свою продал. Чего уж.

– Зачем? – удивляется Скороходов.

– Да надоело все: этот голос и сплошной мрак внутри. Из меня ничего в последнее время наружу не выходит, кроме кромешного говна. Не творчество, а мука сплошная. Все, пойдемте купаться. Пора нам всем охладиться.

Оба выходят из сауны и, приняв душ, плавают молча в бассейне вместе с Огородовым. Туда и обратно, по кругу, яростно молотя воду руками и ногами. Наконец устают и по очереди покидают бассейн: сначала Скороходов, потом Гроссман, последним вылезает из воды злой Огородов. Молча возвращаются в раздевалку, открывают шкафчики и долго, тщательно вытираются досуха, швыряют мокрые полотенца себе под ноги, одеваются и идут на ресепшен. Отдают ключи все тому же молчаливому индусу, поднимаются по лестнице обратно в холл и разъезжаются по своим этажам. И все это молча, словно боятся, что их кто-то может услышать.

Гроссман возвращается в свой номер, Света принимает душ. Включает телевизор, переключает каналы до тех пор, пока не натыкается на канал о дикой природе: на экране львы рвут еще живую антилопу на части, зрелище завораживает своей естественной жестокостью. В комнату входит голая Света, только что из ванной, обнимает его сзади и целует в затылок, шепчет на ухо:

– Ну как? С легким паром.

– Знаешь, кого мы встретили сегодня в бане? – не оборачиваясь, произносит Гроссман, продолжая смотреть на кровавую трапезу львов.

– Кого? Скороходова?

– Ты удивишься, но нет… мы имели честь увидеться с самим Сатаной.

– Правда? Как любопытно. И как он выглядит? Интересный мужчина?

– Очень, – раздраженно высвобождается из ее объятий Гроссман и, быстро сбросив с себя всю одежду, идет в ванную.

– Ты куда?

– Хочу принять душ.

– Ты же только что из сауны?

– Смою хлорку: мы же плавали в бассейне.

Он залезает в ванну, включает воду и долго стоит под струями горячей воды. Пробует собраться с мыслями, но в голове пусто, а на душе как-то гадко: страх разъедает изнутри его, страх перед своей судьбой, страх перед встречей с чем-то или кем-то, что изменит его настолько, что он сам себя не узнает. Он пытается вспомнить свое прошлое. Но ничего не получается: у него нет никаких воспоминаний.

«Как такое возможно, – ужасается он, – я помню только то, что было со мною с момента встречи с Огородовыми и Скороходовыми на перроне. Да и то не все. Что за странные провалы в памяти. Надо будет спросить об этом Свету, она же увлекается психологией».

Выключив воду, он пытается вылезти из ванны, но оступается и начинает падать, замерев на долю секунды в нелепой позе разбитого подагрой танцмейстера, пытающегося крутить фуэте.

«Сейчас я ударюсь головой о металлический крюк на кафельной стенке напротив и вывихну шею до полного перелома. Какая нелепая смерть».

Чудом ухватясь за пластиковую шторку ванной, он вырывает ее из пазов крепления, но именно эта секундная остановка стремительного скольжения вниз позволяет ему перегруппироваться и упасть, вытянув вперед руки.

Он больно ударяется ладонями о край ванны и приземляется на согнутые колени. Сидя на дне ванной, он корчится от боли в спине, чертыхаясь во весь голос. В ванную заглядывает испуганная Света.

– Что случилось?

– Проклятые шведы! Делают такие ванны, что шею сломать можно. Поскользнулся и упал. Че-е-е-ерт, спина-а-а-а!

Он с трудом поднимается и, с помощью Светы выбравшись из ванны, медленно бредет в ее объятиях в комнату, ложится со стоном на кровать.

– Ты как? – хлопочет Света. – Сильно болит?

– Не знаю пока, ох-ох-ох, ну надо же было такому случиться именно со мной. Если бы я погиб в ванной, ты бы могла бы засудить отель и потребовать от них денег. А я бы стал первой русской жертвой шведской ванны, их ответ нам за Полтаву. Посмотри, пожалуйста, можно ли сломанную шторку там починить. Чертов старик, он точно мне неслучайно явился. Может, это его проделки? Он же назвался хозяином отеля.

Света идет в ванную смотреть, можно ли вернуть шторку на место, а Гроссман смотрит на потолок, пытаясь осознать, что это сейчас было: случайность или знак свыше, доказывающий, что он жалкая марионетка в руках всемогущего Творца, о существовании которого он догадывается, но боится самому себе признаться.

– Бог смеялся и шутил, а затем нас всех убил, – шепчет он тихо-тихо, словно молитву, блуждая взором по потолку.

«Интересно, что значат орнаменты на карнизах? Ведь для викинга это была своеобразная молитва для глаз, глядя на которую, он подтверждал свою верность Одину. Почему человек не может жить без веры хоть в какого-то, но Бога? Интересно, есть ли на этом свете, кроме меня, кто-то, кто знал бы, чем я буду заниматься завтра? И что я буду делать, если умру? Куда я денусь? Мои грехи – это проблема, они меня не отпускают. Мне бы видение, как жизнь исправить».

Неожиданно потолок начинает клубиться, белый свет рассеивается, сквозь него проступает ночное небо со звездами. Треугольники орнаментов по краям шевелятся, словно листья на ветру: колеблются вверх и вниз, вверх и вниз. Слышен плеск воды, чувствуется легкое дуновение ветерка. Звезды на небе движутся по кругу, все ускоряя и ускоряя ход, пока не сливаются во множество концентрических белых кругов на черном бездонном небе. Круги стремительно сужаются к центру, сливаясь в ослепительно белую сияющую звезду в бездонной угольной черноте.

Как завороженный, Гроссман смотрит на эту белую точку, словно тонким острым лезвием пронзающую его глаза до самого дна. Неожиданно точка начинает гаснуть и расти, превращаясь в его отражение в этом гигантском глазе, – нет, не глазе, а зраке, размеры которого ни с чем разумным не сопоставимы, – это всемирное око, в глубине которого отражаются все живые и мертвые, когда-либо бывшие и будущие в этом мире. Око одиноко сияет в треугольном золотом нимбе.

«Господи, это же глаз Одина. Так вот как выглядит одноглазый Бог, живущий в Асгарде и владеющий копьем судьбы, которым сам себя принес в жертву. Вот единственный реальный Бог мудрости, которому следует поклоняться. Это его копьем сотник Лонгин пронзил грудь Христа, висевшего, как и он сам, на мировом древе Иггдрасиль. Ты тогда, о Страшный, получил в награду руны от своего деда, знание о которых теперь утеряно. Отец колдовства и магии, напои меня медом поэзии».

Глаз, не мигая, смотрит на голого Гроссмана, лежащего перед ним на постели. Возвращается Света.

– Ничего страшного, Ваня, я шторку обратно поставила. Как твоя спина?

– Нормально, – выдыхает Гроссман, продолжая смотреть на глаз Одина.

«Сказать, что на потолке – око Бога? Она меня за сумасшедшего примет. Лучше помолчу. Если это видение, то только для меня. Личное».

– Попробую встать, – говорит он и садится на кровать, крутится влево и вправо всем корпусом, – вроде бы ничего. Побаливает, но терпимо. Нам пора на завтрак.

Они одеваются и, выйдя из номера, спускаются в лифте на второй этаж. В атриуме, где расположен ресторан, занимают свободный столик и по очереди идут брать еду. Смуглый официант-пакистанец с ослепительными белками глаз молча наливает им кофе. Едят и лениво обсуждают качество еды. Гроссман пару раз украдкой взглядывает наверх, но никакого глаза вместо стеклянного потолка уже не видит.

– Слушай, как думаешь, – обращается он к Свете, – а может, мне фамилию сменить? Нет, правда-правда: возьму какой-нибудь псевдоним, например Плахов, и буду свои вещи под этим именем публиковать.

– А почему Плахов? – удивляется Света.

– Не знаю, само на ум пришло. А что, хорошая фамилия – для палача, ха-ха-ха. Мне подходит.

– Ты думаешь, это поможет тебе стать известным?

– А почему нет? Так многие делали. А потом, для русского уха Плахов звучит лучше, чем Гроссман, а то все думают, что я еврей.

– Смотри, вон Огородовы пришли. Позвать их к нам?

– Не надо. Захотят – сами подсядут. Он на меня сегодня обиделся.

– За что?

– За то, что я предложил ему купить его душу.

– Кончал бы ты свои эксперименты с рискованными финансовыми операциями. Зачем она тебе?

– Не знаю. Просто так… ведь дьявол же их зачем-то покупает у людей. Глядишь, и озолочусь.

– Я что-то не заметила, чтобы ты обогатился, купив душу у Ханжи.

– Я просто ничего с нею не делал, хотя ее можно было бы перепродать. Представляешь, объявление в Интернете. «Продаю душу отличного качества хорошего специалиста». Обогащусь!

– Ага, миллионером тут же станешь.

– А что, почему бы и нет? Вот, например, Скороходов оценил свою душу в два миллиона евро. Значит, можно в объявлении приписать: «Стартовая цена продажи – не менее двух миллионов евро». Если дьявол есть, то он заплатит: что для него деньги – тьфу, ерунда, – он же изобрел деньги специально для того, чтобы ими соблазнять людей.

– Не боишься, что он тебя обманет?

– Ну попробовать-то можно? Вон, смотри Скороходов с дочерью. Допивай скорей кофе и пошли, не дай бог, к нам подсядет.

Они встают из-за стола и идут обратно к выходу, поднимаются к себе в номер, не замеченные никем из их компаньонов. Включают телевизор и продолжают смотреть канал о дикой природе: сейчас показывают передачу о гремучих змеях в Америке. Звонит телефон – это Скороходов; сообщает о том, что ждет их через десять минут внизу, в холле.

В положенное время они спускаются и присоединяются к остальным. Выходят на улицу и, ведомые Скороходовым, опутавшим их своими историями ни о чем, бредут, словно слепые, за ним следом. Он вновь ведет их в сторону старого города, потом вдоль канала по набережной, где рыбаки ловят лосося на водяных перекатах проточной воды, прозрачной, как слезы младенца: целое озеро слез, в котором живут серебристые рыбы. Мимо птичьего городка с лебедями и утками, мимо мостов и лодок, мимо поставленных на зимний причал прогулочных катеров и пароходиков. Серо-сизые облака низко висят над городом, задевая шпили церквей.

Они идут по широкой гранитной набережной, полной наглых чаек, в сторону одного из островов, на котором располагается музей Ваза: так им объяснил Скороходов – смотреть поднятый со дна моря и отреставрированный военный парусник XVII века.

На полпути, около стеклянного павильона придорожного ресторанчика, Гроссман требует сделать остановку, чтобы чего-нибудь выпить. Скороходов категорически против, но большинство за Гроссмана. Заходят вовнутрь и, усевшись за столик, заказывают себе кто кофе, а кто вино и пиво. Один Скороходов демонстративно ничего не пьет и сидит с обиженным видом, барабаня пальцами по столу.

Гроссман смотрит сквозь витрины на набережную и с удивлением замечает, что среди чаек бродят два громадных ворона.

– Слушайте, это мне кажется, или вон там среди чаек бродят два ворона? – спрашивает он остальных.

– Вороны в городе не живут, – безапелляционно заявляет Скороходов, даже не посмотрев в ту сторону, что указывает Гроссман, – это черные чайки.

– Нет там черных чаек, – бурчит Огородов, все еще обиженный на предложение Гроссмана о продаже души, – и воронов нет. Обычные чайки.

– Значит, это всего лишь галлюцинация, – тянет Гроссман, допивая пиво залпом, – привет от Одина.

– Почему от Одина? – бурчит Огородов.

– Потому что это его хтонические звери – вороны и волки. Воронов звали Хулин и Мунин, что значит «думающий» и «помнящий», а волков – Гери и Фреки, то есть «жадный» и «прожорливый».

– Очень интересно, – хмыкает Скороходов, продолжая барабанить пальцами по столу, – и к чему все это?

– Да так, – морщится Гроссман, стараясь не замечать тона Скороходова, – если я вам скажу правду, то вы мне все равно не поверите. Сочтете, что я сумасшедший.

– Ну, если это из разряда утренних предположений, то тогда лучше точно не говорить.

– А что было утром? – интересуется Маргарита. – Кирилл, ты мне ничего об этом не говорил.

– Да Ваня сегодня нам в парилке втирал, что мы с самим Сатаной повстречались, – оправдывается Огородов, – а на самом деле это был обыкновенный старый педик Леонард, который знал русский.

– Как интересно, – оживляется Маргарита, – это же имя князя ада, магистра шабашей. Он является ведьмам и колдунам в виде трехрогого козла или негра.

– Вот видишь, Маргарита, ты меня понимаешь. А все потому, что ты просвещенный человек, закончила кафедру теории, как и я.

– Нет, правда, Кирилл, – положив руку на плечо Огородову, с мягким, почти шутливым укором говорит ему жена. – А почему ты не веришь, что это был Сатана? Если Бог являлся человеку, то почему бы не явиться Сатане?

– Но не нам же! – возмущается Кирилл, стряхивая плечом ее руку. – И вообще, мне не нравятся такие разговоры. Попрошу впредь о моей душе и о Сатане не говорить.

– Ты что, суеверный? – удивляется Гроссман.

– Да. Считай как хочешь, но черта нельзя поминать, а иначе он явится. А с ним я не хочу иметь никаких дел. Понятно?

– А вот мне непонятно, как можно верить и в Бога, и в дьявола в XXI веке, – смеется Скороходов, продолжая нервно барабанить пальцами по столу. – Это же интеллектуальная дикость. Наука давно доказала, что человек смертен и никакого другого мира, кроме этого, в котором мы находимся, нет и никогда не было.

Гроссман снова смотрит на набережную и видит, что по ней бегут два огромных лохматых серебристо-серых волка. Чайки испуганно разлетаются с их пути и затем садятся на прежнее место.

– Ты вон там ничего необычного не видишь? – тихо спрашивает Гроссман Свету.

– Нет, – отвечает она, взглянув через плечо на набережную, – только чайки взлетают и садятся, будто кому-то дорогу уступают. Наверное, это ветер или что-нибудь поведенческое.

– Н-да, наверное, – соглашается Гроссман, понимая, что кроме него никто этих волков не видит. – А я думаю, Валерий Евгеньевич, что этот мир устроен несколько сложней, чем вы думаете.

– Не обастривайте, – передразнивая интонации Горбачева, отвечает ему Скороходов, – усугубите собственные заблуждения. Предлагаю продолжить движение к музею корабля.

Его предложение неохотно принимается, и все не торопясь встают и выходят на улицу. Прохладно дует легкий ветерок, но не такой сильный, как вчера. Молча бредут вослед оживившемуся Скороходову, обволакивающему их словами в липкий кокон звонкой пустоты. Подходят через парк к музею причудливой формы, он весь из металла.

Скороходов на время прощается со спутниками, объяснив, что корабль уже видел и хотел бы теперь посетить местный этнографический музей. Договариваются, что встретятся в музее современного искусства на соседнем острове в шесть часов вечера. Остаются одни. Входят внутрь и, купив билеты, оказываются лицом к лицу с историей, поднятой со дна моря и любовно отреставрированной.

Полумрак многосветного пространства, весь заполненный приглушенными звуками сотен голосов посетителей, осматривающих деревянные ископаемые из исторического прошлого. В витринах останки моряков, затонувших вместе с кораблем, и восковые муляжи голов, восстановленных по их черепам. Ощущение жуткое, словно смерть выставили на всеобщее обозрение.

После музея они бредут обратно через парк, в ранних сумерках, сизую дымку которых разгоняют лишь яркие огни костров жаровен вдоль дороги в парке. Возвращаются вдоль берега обратно в город, не без труда находят знаменитый деревянный мост с коронами, по нему попадают на другой остров и по крутой каменистой дороге, вырубленной в скалах, подходят к зданию музея современного искусства.

Первое, что их встречает, – странное сооружение, сколоченное из разновеликих ящиков, отдаленно напоминающих самодельный туалет на подмосковной даче. Осмотрев его с искренним недоумением, они входят в стерильно-стеклянное здание музея. Низкие потолки, широкий холл. Внутри за столиком кафе сидит Скороходов с дочерью, он нацепил на кончик носа профессорские очки и с очень умным видом изучает меню. Заметив своих подопечных, он радостно откладывает меню в сторону и знаками предлагает им приблизиться.

– Вы уже посмотрели экспозицию? – спрашивает его Гроссман, отметив про себя, что тот купил своей дочери бутылку минеральной воды. – Как в буфете, есть что заказать?

– А, ерунда, и очень дорого. Лучше здесь ничего не заказывать.

– А как экспозиция?

– Мы ждали вас.

– Ну так давайте тогда осматривать, чего ждать-то.

Все идут к кассе, покупают билеты и начинают осмотр. Часть залов закрыта, часть заполнена предметами непонятного назначения. Осмотр продвигается очень быстро, пока они не попадают в залы, отведенные под индивидуальную экспозицию Синди Шерман, американской художницы-извращенки. Все стены завешаны сценами совокуплений, в которых вместо людей сняты манекены. Крупные планы, огромные фотографии.

– Н-да, настоящий Содом и Гоморра, – зло смеется Гроссман, оценив иронию художницы. – Вообще, мне кажется, что именно благочестивым людям нужно дарить порнографию, чтобы они смирялись.

– Н-да, прям как в твоей «Адрастее», Иван Степанович. Порношик, – осматривая экспозицию, заметно веселится Огородов, – вот оно, современное искусство во всей красе.

– Да, глядя на это интеллектуальное порево на стенах, можно только констатировать, что невинность не может цвести под землей: рано или поздно, но ее надо растоптать, – подначивает его Гроссман, – это порнография и искусство одновременно.

– Автор хотел сделать художественный скандал, а получилась банальная непристойность, – возражает ему Огородов, – но у них есть право на эксперимент, согласись. Им это позволяют… общество позволяет.

– А у нас люди друг над другом проводят эксперименты… общество позволяет, – парирует ему с грустью Гроссман и дружески хлопает его по плечу. – Тебе нужно подпустить в иллюстрации, которые ты делаешь для «Адрастеи», побольше вот этой самой порнухи, Кирилл, иначе успеха нам не видать. Усек, художник?

– Мальчики, о чем вы говорите, это же сущее говно, – возмущается Маргарита. – Света, пошли отсюда немедленно. И Женю с собой возьмем, ей на эту гадость смотреть не нужно. Валерий Евгеньевич, что вы думаете?

– Я? – растерянно пожимает плечами Скороходов. – Пожалуй, верно. Жека, закрой глаза и следуй за Ритой и Светой вон, слышишь, во-о-о-н отсюда. Эта гадость не для порядочных людей. Что сказать: современное искусство – это сплошная мерзость.

В итоге экспозицию покидают все.

– А знаете почему? – замечает Гроссман. – Потому что теперь искусство делается не в мастерской художника, а в постели с критиком или галеристом: с любым влиятельным лицом, кто определяет ценность, а также назначает ее в искусстве. Это еще Энди Уорхол сказал, а точнее, признался. А в постели двух любовников целомудрие уже не считается добродетелью. Результат мы видели на стенах этого зала.

– Да и в других было не лучше, – говорит Огородов, – просто мы живем в такое время, когда никому и ничего не нужно. Кроме денег.

– Да, этот мир, не подберу слов, мир – в нем все происходит одновременно: десять миллионов совокупляются, два миллиона слушают U-2, три миллиона умирают – и это все сразу. А Бог на все это смотрит и ухохатывается, наверное.

– Ты к чему это? – удивляется Огородов.

– Ну, понимаешь, меня сегодня утром осенило, что, вот, к примеру, есть всевидящее око. И оно все видит. Как одновременно все происходит и со всеми. А все занимаются совершенно разными делами: у одних сейчас горе, а у других праздник. А оно все это одномоментно видит. Со стороны это какая-то омерзительная патока жизни, где музыка Баха звучит одновременно с криками убиваемых и рожениц, где люди гадят и причащаются одновременно. Жуткое зрелище.