Текст книги "Поездка в ни-куда"

– По-моему, грубовато. Кстати, доедай омлет, а то он совсем остынет.

Они молча заканчивают завтрак под гогот и нездорово веселые крики своих соотечественников и покидают ресторан. Возвращаются обратно в свои каюты: он к себе, она к себе.

В каюте спящий Огородов, мусор от вчерашней пьянки и разбросанная одежда на полу. Гроссман молча пакует вещи, надевает куртку и, оставив сумку в каюте, идет на верхнюю открытую палубу, на которой толкаются курильщики под ударами свежего морского бриза.

Светает, и уже хорошо видно, что корабль плывет в узком фьорде, окруженном со всех сторон скалами, поросшими лесом. Журчит вода за бортом, рассекаемая мощью двигателей парома. Шумит ветер в ушах и забивает робкий шелест речи курильщиков, стоящих группками и о чем-то жалующихся друг другу: в Европе это теперь самые гонимые человекообразные за приверженность своему благоприобретенному пороку.

Бесцельно проходит взад и вперед по палубе, заходит внутрь парома, в дьюти-фри, который услужливо открыт всем страждущим; покупает две банки пива и снова выходит на открытую палубу. Мимо проплывают симпатичные группки домов, живописно спускающиеся к воде, со своими причалами и лодочными ангарами. Ни единого огонька в окнах или каких-либо иных признаков жизни.

Замерзнув, он жадно пьет пиво прямо из открытой банки, пустую ее выкидывает за борт и, рыгнув, идет обратно в каюту, вторую банку сунув в карман куртки. В каюте разительные перемены: полный бардак и суета, организованные Скороходовым и проснувшимся Огородовым, – они с ногами сидят среди разобранной постели, выпивают, заразительно ржут какому-то анекдоту. С трудом сдерживая отвращение к спутникам, Гроссман интересуется у Скороходова, когда они приплывают.

– Да не пройдет и часа, как причалим, – тарахтит тот, разливая в пластиковые стаканчики не допитый вчера ликер. – Давайте вздрогнем за приезд.

– Дело говоришь, Валерий Евгеньевич, ох, дело говоришь, – поддерживает его Огородов, жадно хватаясь за стаканчик. – Выпьем же, братья-бояре, ибо мы есть соль земли русской. Будьте здравы-ы-ы, бояре!

Залпом выпивает содержимое стаканчика, громко крякает.

– Я буду наверху, на открытой палубе, – говорит Гроссман и снова идет наверх.

В свете начинающегося зимнего дня внимательно осматривает архитектуру корабля, поражаясь ее огромности и строгой простоте. Паром тяжко гудит каждые пятнадцать минут, ему вторят еще два белых гиганта, идущие за ним в узком фарватере извилистого залива. Постепенно на горизонте, среди лесистых кулис, начинают появляться уступы и пики многоэтажных зданий, красно-белые трубы котельных и каких-то то ли ТЭЦ, то ли промышленных зданий.

Ветер пенит буруны волн у берега, корабль содрогается, в очередной раз протяжно ревя и вселяя восхищение в душу Гроссмана, завороженного почти магическим зрелищем синхронного движения кораблей в заливе.

«Какая же у них здесь счастливая жизнь, если даже плавание на пароме радует. Не то что у нас. Хорошо бы, чтобы движения моего сердца совпадали с движениями моего тела. Или, может быть, наоборот? Хорошая тема для любовной истории про престарелого плейбоя. А сюжет, к примеру, такой: он решает сделать себе подарок на день рожденья и покупает дорогую проститутку на несколько часов, но вот беда: он страдает геморроем, и у него случается неожиданно приступ. Так что он, засев в туалете, всю встречу проводит взаперти, истекая кровью, все время о чем-то разговаривая с проституткой, чтобы она не догадалась, что с ним случился полный физический конфуз. Как говорится: если нет истории, то ее надо придумать. Хотя нет, сюжет уж очень дурацкий: смахивает на какую-то французскую комедию, только снятую Ларсом фон Триером. Все равно что телеканал „Говнищи“ – показывает все аспекты задней стороны нашей жизни. Нет, так не пойдет: на этом не заработаешь, никто это читать не будет. А что, если использовать сюжет о сатанисте-провизоре, который подкладывает в капсулы с лекарством яд – например, цианид – и играет в лотерею с судьбой покупателей. Но для этого нужно написать какой-нибудь мистический триллер с детективной фабулой, чтобы держать читателя в напряжении, а я детективы органически не переношу с тех самых пор, как впервые прочитал Агату Кристи. Хотя было бы любопытно ввести туда, к примеру, такую сцену: на Пасху проститутки принимают в борделе прокурора района и угощают его чаем с куличами, обсуждая особенности догматических и теологических споров Средневековья, – типа дух это тело или же нет, ведь Бог – это первотело и т. п., – перемежая их с телесными укладами. Нет, черт побери, все равно какая-то ерунда получается: не годится это все для стоящей книги. Да и как мне что-либо стоящее написать, если я сам по себе – полное ничтожество, живущее в воображаемой башне из слоновой кости: я боюсь жизни, а точнее, я ее совершенно не знаю».

Гроссмана кто-то щиплет за ягодицу. Он оборачивается и видит Огородова, который заговорщицки подмигивает и, поманив его пальцем, шепчет:

– Выпить хочешь?

– Если честно, то я уже устал, – выдыхает Гроссман, борясь с желанием ударить Огородова кулаком в лицо.

– Че такой смурной? Мы, считай, уже приплыли: еще немного – и сойдем на берег.

– С нетерпением жду: устал придумывать сюжеты будущих новелл, сидя на одном месте.

– Расскажи хотя бы один.

– Охотно. Слушай. Рассказ-шутка о двух пьяницах, которые у одного из них на квартире выпивают водку с пивом: и так они так много приняли на грудь, что прямо и заснули оба-двое за столом. Одного из них ночью разобрало желание поссать, и он, ленясь идти в туалет, сидя отлил в пустую пивную кружку, которую тут же и поставил на стол. А наутро его друг его же мочой спросонья и опохмелился, даже этого не заметив. Только и сказал: «Больно пиво было жидковато, на вкус как моча». Приятель его затем ему, понимаешь, и рассказывает всю правду о том, что тот выпил. Ну там крики, драка. В ответ друг его ему же признается, в отместку, что он его жену давно сделал своей любовницей. И в подробностях, в деталях, всяких пикантных. А тот только в ответ смеется и ему говорит: «Знаешь, дружище, я за тебя рад: я давно от нее хотел избавиться, а ты мне в этом помог. Спасибо, брат, век не забуду. Забирай ее к ебеням собачьим, а я один останусь, ибо давно уже веду безупречный образ жизни, совершенно платонический». Ну, как всегда, слово за слово, а примирение наступило, и хэппи-энд. Все. Ну, как?

– Насчет пива – это жесть. Правда было?

– А то, вспомни прошлое лето.

– Что?..

– Тихо, Кирюха, тихо. Это шутка. Усек?

– Правда?

– Ну ты же знаешь, писателям веры нет.

– Да ну тебя на хер, Гроссман, со своими шуточками. Мне одного Скороходова хватает с его пургой.

– Вся наша жизнь – лишь чей-то сюжет.

– Только не мой!

– Как знать: дождись конца, тогда – узнаешь.

– А помнишь нашу жизнь без баб, сразу после армии в Торжке?

– Да, славное было время, – Гроссман задумчиво смотрит за борт, а потом смачно сплевывает, – мы все тогда верили, что у нас все получится.

– Да, мы верили в Бога. Скажи, только честно, ты в него все еще веришь?

– А зачем тебе?

– Чтобы знать, насколько ты изменился.

– Я верю, но обряд не принимаю.

– Почему?

– А тебе не надоело практиковаться во лжи: что ни поп, то мерзавец. Интересно, как закончил свою жизнь Варавва – отпущенник за Христа. Заметь: история об этом почему-то умалчивает.

– Наверное, его убили: он же был разбойником.

– Да, не в той стране родился. Родись в России, был бы образцом для подражания.

– Почему?

– А то ты не знаешь? Нет ничего опасней для русского, чем добродетельный человек. Еще с царских времен повелось у нас упырей примечать. Разбой – одна из почетнейших форм русской народной жизни, а разбойник – это всегда герой, «мститель народный». Тьфу, гадость какая!

– Что гадость?

– Да это вот высказывание.

– А оно не твое?

– Нет, конечно. Это, друг мой, высказывание Михаила Бакунина, бешеного кобеля русской революции. А еще он любил говорить, что его дело – страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение. А, каково? И ведь удалось.

– Да-а-а, однако. Эк ты загнул, Иван Степанович, с самого утра.

– Нужно держать планку, иначе нет смысла повышать градус. Мы сейчас прибудем в место, откуда начиналась вся наша государственность, – к варягам. И сравним, что у них и что у нас. Согласен?

– Согласен. Интересно, однако.

– Как тебе пейзаж?

– Шикарно. Вот бы и мне такой же домик в деревне – на берегу моря, в сосновом бору, со своей банькой, с машиной «Вольво»…

– Н-да, скромные объятия буржуазии. Хорошо бы сюда пару атомных бомб метнуть. Чтоб им поплохело.

– А ты, Гроссман, оказывается, настоящий «гуманист» – не любишь людей.

– Да, не люблю. Не за что их любить, не за что! Поверь мне, уж я-то знаю.

– Ты заговорил, как Скороходов.

– Не надо о нем, иначе меня стошнит. Странно, что он тебя отпустил одного, не увязавшись следом.

– Да я сбежал, пока он заперся в туалете.

– Тогда понятно. У нас с тобой есть полчаса, чтобы побыть одним. Пива хочешь?

– Ага.

– На, – Гроссман достает из кармана своей куртки банку пива и протягивает Огородову. Тот берет ее, вскрывает с характерным сухим щелчком и жадно пьет.

– Хорошо, – выдыхает он и, громко рыгнув, бросает пустую банку за борт. Ветер сдувает ее обратно на палубу и катит с громким треском в самый дальний конец, меж ног курильщиков и просто зевак.

– Ну и ветер тут, прямо ураган, – удивленно крутит головой Огородов.

– Здесь так не принято, Кирилл, – замечает Гроссман и указывает пальцем на мусорный бак, прикрученный к палубе, – они берегут свою природу, мать твою. Нас могут оштрафовать.

– Не заморачивайся, они так же гадят вокруг, как и мы, только у них лучше убираются.

Раздается голос через многочисленные динамики на корабле, объявляющий на шведском и английском, что паром через несколько минут прибывает в Стокгольм. Друзья возвращаются в каюту, где их ждет Скороходов, берут вещи и, соединившись с женской половиной компании, бредут по коридору на выход.

Голос через динамики все время громко объявляет на шведском и английском: поездка окончена, просьба покинуть паром. В свете пасмурного дня ночной блеск парома померк, а стюарды выглядят просто уставшими белокурыми колхозными бабами откуда-то из Рязани или Твери, ради баловства вырядившимися в карнавально-шутовские кафтаны с золотыми эполетами.

Спускаются по бесконечно длинному крытому пандусу на причал и не спеша бредут вдоль разверстых пастей стоящих на приколе мертвых паромов к стоянке такси. Таксисты с видом лондонских денди, не роняя достоинства и не произнося ни слова, грузят их вещи в багажники своих новеньких черных мерседесов, и вновь компания делится на две смешанные части, каждая из которых садится в свое такси. Гроссман со Светой и дочерью Скороходова – в первое, а чета Огородовых и Скороходов – во второе. Машины трогаются и, петляя среди скал по пустой дороге, в это раннее субботнее утро несутся бесшумно в город.

Гроссман сидит рядом с водителем, на переднем сиденье, с неподдельным интересом следя за тем, как на счетчике быстро меняются цифры. Скользнув глазами вверх, он замечает водительское удостоверение с фотографией водителя и характерной фамилией Попандопулус.

– Are you Greek? – интересуется Гроссман.

– Yes, – подтверждает таксист.

– How long are you here?

– I am here already for twelve years. I am married on Sweden woman.

– Okay. I understand, – разочарованно заканчивает разговор Гроссман (он рассчитывал услышать более экзотическое объяснение), и всю оставшуюся дорогу они едут молча.

Подъезжают к отелю Viking-Hilton рядом с железнодорожным вокзалом, выгружают вещи. Гроссман расплачивается с водителем по банковской карте, плохо понимая, сколько ему нужно платить: чек в кронах, а сколько стоит крона в евро, он не знает. За другое такси платит Огородов.

Они заходят всей компанией в холл, предоставив Скороходову инициативу: он должен им организовать номера. Потрясая бумажками и используя жесты, мимику и плохой английский, он в конце концов получает на руки ключи от трех номеров в виде магнитных карт: по две на номер, вложенных в фирменные конверты отеля. Два номера на втором этаже, третий почему-то на пятом. Всей компанией идут к лифту, поднимаются на второй этаж.

Скороходов громко поясняет по ходу движения, что в одном из номеров должны быть две раздельные кровати вместо одной двухспальной – это для него и дочери, но в каком именно, он не знает. Находят первый нужный им номер – это 225. Открывают и вваливаются всей толпой. В нем две раздельные кровати, значит, это номер Скороходова. Оставив его с дочерью в их комнате, идут искать следующий под цифрой 247. Находят не без труда в путаном лабиринте коридоров и заходят вовнутрь. Маленькая комнатка с бледно-зелеными обоями, по верху стен идет стилизованный скандинавский орнамент из кругов и треугольников – это единственное, что напоминает о том, что они в Швеции.

После короткого совещания решают, что здесь останутся Гроссман со Светой, а Огородовы разместятся в номере на пятом этаже. Договариваются, что через полчаса все они встретятся в холле гостиницы и двинутся осматривать город.

Гроссман со Светой остаются одни. Молча распаковывают багаж. Света удаляется в ванную, чтобы освежиться. Гроссман звонит в номер Скороходову, информируя его о договоренности с Огородовым встретиться через полчаса внизу, в холле, чтобы затем пойти осматривать город. Включает телевизор, делает звук погромче, чтобы заглушить шумы, раздающиеся из ванной. Идет американский сериал, где в главной роли Джеймс Белуши. У шведов не принято переводить, и фильм идет в оригинальной версии звучания. Одутловатое лицо американского комика выражает испуг каждый раз, когда он произносит очередную чушь под заранее записанный хохот. Выглядит крайне глупо: глупее, чем даже рассчитывали те, кто снимал сериал.

Гроссман с удивлением отмечает, что это зрелище завораживает простотой: начинаешь верить, что ты такой же идиот, что и тот, на экране, и с нетерпением ждешь одобрительного хохота очередной его несмешной шутке.

Выходит голая Светлана, начинает не торопясь одеваться. Гроссман с трудом подавляет раздражение от вида ее мясистой женской плоти: любая физическая близость с ней вызывает у него заранее отвращение, – он этого стыдится, но боится сказать.

Он берет умывальные принадлежности и идет в ванную комнату, аккуратно раскрывает их на полке перед зеркалом, долго глядит в свое отражение, отмечая, что у него довольно помятый вид. Возвращается обратно в комнату, его Светлана уже одета и ждет его, как любимая кошка хозяина.

– Пойдем вниз, в номере еще насидимся, – приказывает он, и она безропотно ему подчиняется. Они молча спускаются вниз, в холл отеля, где мигает разноцветными огоньками рождественская искусственная ель. Кроме них, в холле никого; в глубине бара, примыкающего к холлу, пара стариков сидят и пьют пиво. Садятся в синие кресла из искусственной кожи, очень неудобные, напротив друг друга, и ждут.

Появляются Огородовы: оба отряхиваются, будто спустились с сеновала, – они явно после полового акта, возбужденные и слегка шальные. Последним появляется Скороходов со своей дочерью, входя в холл с осанкой и достоинством вельможи.

– Ну что, все в сборе, я могу начать вам показывать город? – снисходительно интересуется он, слегка презрительно поглядывая на сидящих по углам притихших участников путешествия. – Тогда пошли, нам есть чего посмотреть. Начнем с городской ратуши.

Они выходят на улицу и, ведомые Скороходовым, нестройной группой медленно бредут по пустому тротуару, обдуваемые ветром, под мелким моросящим дождем. Идут молча, время от времени поворачиваясь к ветру спиной и разглядывая окружающее их унылое великолепие смеси гранита, зелени и воды. Ратуша выглядит как болезненная фантазия принца Гамлета, решившего от скуки заняться архитектурой: странная помесь средневекового замка и восточных пагод, водруженных на его крышу. Внутри ратуши центральный зал поражает варварской роскошью, представляющей собой аляповатую смесь ново-языческих богов и золотой смальты, неровно мерцающей на стенах, словно внутри языческого храма, безудержный романтизм нации, решившей придумать себе историю получше, чем о ней пишется в школьных учебниках по всему миру.

День тянется медленно и неспешно, постепенно раскручивая перспективу города во всю ширину горизонта, зажатого между водой и небом россыпью разновеликих цветных домов, разделенной вертикалями островерхих шпилей церквей на отдельные районы. Скороходов уверенно идет впереди всех, объясняя, что они будут смотреть старый город короля Вазы, и только он один знает его, как свои пять пальцев. Бессмысленные хождения по лабиринту улиц без всякого плана под комментарии типа «Что это такое, я не знаю, но говорят, что памятник, и нужно смотреть» приводят всех в маленький ресторанчик недалеко от их отеля, где они наконец-то могут расслабиться и поесть.

Подходит улыбчивая официантка и принимает заказы: все, за исключением Скороходовых, заказывают рыбный сливочный суп и шведское жаркое с пивом, а Скороходов – салат для дочери и чай. Он долго и неубедительно объясняет Огородову и Гроссману, что они с дочерью придерживаются македонской диеты, запрещающей есть после шести вечера, но так как дочь еще ребенок, то ей он позволяет съесть хотя бы салат.

– Да врет он все, – обиженно прерывает его раздраженная дочь, – просто он в ресторане платить не хочет.

– Женя, не злись, я делаю это во имя твоего блага, – Скороходов, снисходительно глядя на дочь, пресекает ее робкие попытки протестовать, – ты мне еще спасибо скажешь, когда мы тебе купим новые джинсы и кроссовки. Лучше вы мне, Иван Степанович, расскажите, как вы свои книжки пишете. Мне крайне интересно. У вас есть план?

– Нет. Если у меня есть план, то нет никакого вдохновения.

– А как же сюжет, герои?

– Я все это делаю наобум – это как смотреть в калейдоскоп, поворачивая его и получая каждый раз новые картинки; если я напишу синопсис, в котором ясно изложу все сюжетные ходы и опишу характеры героев, то теряет смысл дальше писать книгу, – как только я понял, о чем пишу, так тут же это стало неинтересно. Скучно, понимаете?

– А как же другие?

– А при чем здесь другие? Мне интересны только свои… тараканы, ха-ха-ха. Я же не писатель, мать твою, я всего лишь гребаный, никому не нужный графоман.

– Да ладно тебе, Гроссман, не прибедняйся, – зачем-то горячо возражает Огородов, – просто тебе не везет с издателями: они все козлы, не понимающие, как ты велик.

– Ванечка, напиши что-нибудь понятное, про любовь, тогда тебя заметят, – Света по-кошачьи преданно прилипает к плечу Гроссмана, осторожно поглаживая его руку. – Для начала надо, чтобы тебя заметили.

– И в могилу, сходя, благословили, ха-ха-ха. Нет, черт побери, мне вся эта современная срань под названием «литература» даром не нужна. Не спорю, книг в магазинах много, но они не мои. Никто сейчас не пишет так, чтоб было стыдно и страшно читать и чтоб это даже не цепляло, а раздевало… разоблачало.

– Ну почему, твоя «Адрастея» мне очень понравилась, – возражает Огородов с глуповатым выражением лица, – ты же знаешь, я работаю сейчас над иллюстрациями к ней. Нам надо будет организовать выставку моих работ, а на ней распространять ее всем желающим.

– Я готов за это взяться, – оживился Скороходов, плотоядно оскалясь, – нужны только деньги и хорошая реклама. Паблисити моя Васса может организовать – в Интернете, ну, там, выпивка и закуска на открытии. Гости, человек двести. Я готов это для вас сделать. Бесплатно… почти.

– Насколько почти? – ядовито ухмыляется Гроссман, буравя Скороходова злыми медвежьими глазками, глубоко сидящими за стеклами круглых аптекарских очков.

– Практически задаром, – преданно вздыхает Скороходов, суетливо бегая руками по столу, – но все-таки какие-то деньги, и немалые, нужны. Это работа, а за нее надо платить.

– Можно и бесплатно стать знаменитым, – Гроссман уже откровенно смеется над Скороходовым, – нужно просто кого-то убить… известного. И все, пятнадцать минут славы у тебя в кармане. Как с теми блядями из «Пуссей», что получили срок за песню про президента. О них тут же опубликовали книгу, даже не спросив их согласия. А если я кого-то грохну, то мне-то уж точно есть что предложить издателям.

– Кого будете убивать? – снисходительно интересуется Скороходов. – Огласите весь список, пожалуйста.

– В свое время вы его узнаете, Валерий Евгеньевич. Первым!

– Аж страшно становится, – попробовал все перевести в шутку Скороходов, – давайте лучше займемся ужином, пока он не остыл.

Все молча едят, тяготясь ощущением, что первый вечер в Стокгольме безнадежно испорчен. Расплачиваются, молча выходят на улицу и бредут по пустым вечерним улицам в отель. Расходятся по номерам, даже не пожелав друг другу спокойной ночи.

Гроссман со Светой молча смотрят какой-то английский детектив, где главная героиня, молодая девушка, убивает родителей ради наследства.

– Как глупо, – замечает Гроссман в конце фильма, целуя Свету на ночь, – ради денег кончить родителей только лишь для того, чтобы быть обманутой любовником. М-да, очень глупо. Такое ощущение, что глупость – это привилегия женщин. Нереальная глупость. Спи, любовь моя. Спокойной ночи.

Гроссман выключает свет. Лежит в темноте и прислушивается к дыханию Светы. Ему страшна всякая близость с ней, так как он не испытывает никакого физического влечения. Наконец раздается ее сонное бормотание и легкий храп, и он расслабленно погружается в легкую дрему. Голос в голове раздражающе цепляет сонный разум перечнем сегодняшних событий.

«Господи, когда это все кончится, черт побери».

«Ты к кому обращаешься, сын мой? Ко мне или к врагу рода человеческого?»

«А разве у рода человеческого есть враг?»

«А будто ты не знаешь? Мне ведь соврать просто невозможно, ибо я и ответ и вопрос одновременно».

«Тогда, следуя этой логике, Господь, враг рода человеческого – это ты. Разве не так?»

«Игры, в которые мы играем, являются сублимацией нашего внутреннего зла».

«В какую же игру играешь ты, Господь? И кто твой противник?»

«Тот, кто никогда не родился, ибо он никогда не умрет».

«Ага, вот поэтому я всегда считал, что вера во всесилие добра – один из самых устойчивых предрассудков человечества».

«Бог, сын мой, находится по ту сторону Добра и Зла. Для меня это совсем другая категория».

«Поэтому-то я так охотно читаю Библию: там убивают на каждой странице».

«Просто ты, сын мой, страдаешь метафизической похотью, только и всего. Красивый ты мальчик с несчастливой судьбой. Пока не уверуешь, не спасешься, ведь отчаяние есть производная от заблуждения».

«Зато теология есть наука о Боге с целью доказать недоказуемое. Что, съел?»

«Как правило, на самые сложные вопросы люди хотят услышать простые ответы. Ты в этом случае не исключение».

«Хочешь сказать, я дурак, что считаю тебя за шарлатана?»

«Нет, просто определиться в чем-то всегда сложно, особенно если ты не знаешь, чего же ты все-таки хочешь. Ведь быть дураком от рождения – это счастье, а стать дураком от убеждений – это уже несчастье. Но ты же, насколько я тебя знаю, хочешь быть счастливым. Не правда ли?»

«Хорошо, мне сложно тебе что-либо возразить, ведь ты – это я, чертов Голос. Но ты должен признать, что ты не более чем моя ментальная фантазия».

«Отнюдь, сын мой возлюбленный: ты – это моя ментальная проекция, – ты существуешь до тех пор, пока я думаю о тебе, – взыскуй меня, и ты никогда не умрешь».

«Хорошо, а кто же тогда тот чертов демиург, который во сне утверждает, что он создал меня? Кто он-то такой?»

«Он, сын мой, самозванец. На самом деле его нет, есть лишь я и ты».

«А он откуда взялся? И почему он играет, черт побери, какую-то совершенно непонятную роль в моей жизни?»

«Он тот, кого нет: не верь в него, и он исчезнет».

«Ага, прошлой ночью я с ним лицом к лицу столкнулся и чуть не обосрался от страха; в отличие от тебя, Голос, он вполне реален. И что мне с этим делать?»

«Есть только две вещи – Смерть и Господь, о которых нужно думать. Сосредоточься на этом».

«Ты меня извини, Голос, но к моим пятидесяти годам во мне накопилось столько нежности, иронии, глупости и многочисленных историй, что мне с этим жалко расстаться. Я хочу писать книги, а ты мне мешаешь, поэтому я тебя покидаю. Прощай, я ухожу навсегда, погрузившись в бездну преисподней, чтобы получить ответы на все вопросы у настоящего хозяина жизни. Прощай».

«А я отвечаю тебе – до свиданья».

– Бог смеялся, шутил, а потом нас всех убил, – произносит Гроссман и оказывается в кромешной тьме войлочного кокона, из которого привычно выбирается в ту же комнату, где он был вчера во сне. Сегодня здесь, в отличие от вчерашней тишины, тихо играет какая-то трудноразличимая мелодия: то ли Брамс, то ли Лист – в музыке Гроссман совершенно не разбирается, – фортепианный концерт.

«Откуда идет звук, что за чертовщина такая?» – Гроссман раздраженно обходит комнату и внимательно осматривает все углы, но не находит источника звуков. Вместе с тем он убежден, что ответ на его вопросы – где-то здесь, в комнате с коконом, через который он проникает в этот мир.

Он идет на кухню, набирает в чайник воды, ставит на газовую плиту и включает огонь. Когда чайник закипает, он выключает газ, берет один из двух стаканов, что находит в кухонном шкафу, и наполняет его кипятком. Возвращается в комнату, садится за стол и, отхлебывая небольшими глотками кипяток, обнаруживает, что его листки скомканы и разбросаны по всему столу, часть упала на пол, многие перечеркнуты красным фломастером, и поверх написано только одно слово: «Говно».

«Ага, не нравится тебе, сука, правда о людях, демиург несчастный? Ты думаешь, что только ты можешь творить людей? А вот и ошибаешься, я ничем не хуже тебя. Я здесь автор, слышишь меня, ты, проклятый неудачник. Я здесь автор. Ну держись, демиург Колосов, забьем тебе баки».

Он берет чистый листок бумаги и начинает писать…