Текст книги "Шотландская любовь"

Глава 19

Магнус Имри выделил Брайану Макдермонду землю, на которой тому предстояло построить свой дом, и до окончания строительства приютил в Гэрлохе его вместе с семьей и остатками клана. Брайан хотел выкупить эту землю, но Магнус не позволил, сказав, что таким образом хочет отблагодарить друга, спасшего ему жизнь на поле брани.

Брайан увидел ее в день, когда впервые переступил порог Гэрлоха. Эту сцену он тщательно хранил в памяти. Брайан и его жена стояли в пиршественном зале, и в этот момент вошла Энн Имри. Она остановилась, часто заморгала, как будто ее, как и его, захлестнуло ощущение, что они давно знакомы, а потом направилась к нему, и теплая приветливая улыбка осветила ее красивое лицо.

Он женился на Фенелле, будучи совсем мальчишкой. Они неплохо ладили. Он испытывал к ней нечто большее, чем просто дружескую привязанность, потому что она подарила ему сына и поддерживала его во всем. Но в это мгновение он понял, что никогда не удовлетворится полностью тем, что чувствует к жене.

Элизабет сидела за столом. Вчера они разговаривали с графиней – с Шоной, а сегодня она хотела убедить своего пациента, что тот нарушает все предписания доктора касательно питания. Но мистер Лофтус пребывал не в лучшем расположении духа, и она передумала делать ему выговор.

Фергус не спустился к завтраку, чем разозлил мистера Лофтуса, который хотел расспросить его о системе тайных ходов. Когда он начал ворчать об этом, Мириам вызвалась поискать Фергуса. Этой девице не помешала бы дуэнья. Или гувернантка. Ей ни к чему бродить по огромному замку наедине с красивым молодым человеком. Мистер Лофтус, судя по всему, подумал о том же, о чем и Элизабет, и проводил Мириам недовольным взглядом.

Элизабет даже захотелось предупредить Фергуса, что он вот-вот подвергнется атаке Мириам. Когда дело доходило до флирта, Мириам начисто забывала о приличиях. Она, не смущаясь, стала бы флиртовать и с кучером, если бы у нее вдруг возник такой порыв.

Мать Элизабет назвала бы Мириам маленькой потаскушкой. Однако тем же самым словом она наградила бы и саму Элизабет, которая выхаживала раненых мужчин, исполняла все их прихоти и при этом до сих пор не была замужем.

Казалось, что Крым был в другой жизни, в другом мире. Работать у мистера Лофтуса конечно же было намного легче. В Крыму их заставляли стирать белье, драить полы, а уж потом подпустили к раненым.

Когда Фергус приходил в госпиталь, все менялось, даже сама атмосфера. Он останавливался поговорить с каждым из своих людей, но глазами искал ее, а когда находил – улыбался, и тогда сердце ее счастливо трепетало.

Элизабет отогнала мысли о Фергусе Имри. Жаль, что она не подозревала, куда именно они с мистером Лофтусом едут. Но мистер Лофтус всегда держал язык за зубами касательно своих планов. А может, просто не считал нужным вводить ее в курс дела – она же простая сиделка, не более того.

Когда в Лондоне она получила эту работу, ей казалось, что это прямо-таки дар Божий. Ее участие в Крымской кампании впечатлило мистера Лофтуса и его телохранителя.

По правде говоря, Хельмут был больше чем просто телохранителем. Он заботился о мистере Лофтусе, на крутых склонах толкал вверх его инвалидное кресло, а там, где в коляске проехать не представлялось возможным, нес его на руках. Почему мистер Лофтус не велел распаковать свое гигантское кресло-каталку – другой вопрос, и она не решалась у него об этом спросить. И о том, сколько времени они проведут в Гэрлохе, она тоже не спрашивала.

Иногда Элизабет задавалась вопросом: зачем мистер Лофтус нанял сиделку, если большую часть этих обязанностей исполняет Хельмут? Зачем он ей платит, если все равно не слушает увещеваний на тему еды и спиртного?

Без коляски он передвигался с трудом. Он медленно перебирался из комнаты в комнату, а как он поднимается по крутым неровным ступенькам, Элизабет вообще не представляла. Может быть, Хельмут носит его вверх-вниз по черной лестнице? Об этом она тоже не спрашивала.

– Расскажите-ка мне, что у вас с лэрдом за отношения, – потребовал мистер Лофтус, обескуражив ее.

За два дня уже второй человек интересовался ее сердечными делами. Обеспокоенность Шоны ей, конечно, была понятна, но зачем вдруг мистер Лофтус взялся ее расспрашивать?

Элизабет положила вилку на край тарелки. На завтрак кухарка подала ей яичницу, бекон, кровяную колбасу и картофельные оладьи. Можно подумать, ее решили откормить на убой. Однако Элизабет с детства знала, что никогда не нужно отказываться от еды, потому что в другой раз ее могут и не покормить.

– Я ведь вам уже говорила, – промолвила она в надежде, что мистер Лофтус не станет выпытывать подробности.

– Он грубиян?

Элизабет рассердилась: как можно сказать такое о Фергусе?

– Конечно, нет.

Мистер Лофтус кивнул:

– Хорошо. Я никогда не позволю моей Мириам путаться с грубияном.

– У меня сложилось впечатление, что Мириам скоро выходит замуж, – осторожно проговорила Элизабет.

Он снова кивнул:

– Однако всегда может поступить предложение получше. Сделка не заключена, пока она не заключена.

Элизабет удивленно воззрилась на мистера Лофтуса. Неужели он подумывает свести дочку с Фергусом?

Нет, правда, нужно его предупредить.

– Пойдемте в пиршественный зал, – сказал он, с трудом поднимаясь из-за стола.

Хельмут кивнул ей. Этот человек с холодным темным взглядом тревожил ее, но почему именно – Элизабет не могла сказать. Вероятно, потому что он никогда не высказывал собственных желаний. Казалось, у него вообще нет своего мнения. Все, что велел ему мистер Лофтус, он выполнял молча и абсолютно покорно.

Разве можно купить не только труд человека, но и его волю?

Хотя… разве она сама не поступила точно так же? Но она уже отчаялась найти работу, а предложение американца показалось слишком заманчивым, она не смогла отказаться.

Из столовой они направились в пиршественный зал. Элизабет не стала спрашивать, почему они идут туда, а не в библиотеку, которую уже облюбовал мистер Лофтус. Она хорошо уяснила, что мистера Лофтуса лучше вообще ни о чем не спрашивать.

Мистер Лофтус велел Хельмуту внимательно обследовать ту часть стены, откуда Шона явилась, изображая духа.

– Это должно быть где-то здесь. – Мистер Лофтус указал со своего места – Хельмут притащил и поставил перед камином скамью для него – на один из кирпичей.

Элизабет, оставаясь у него за спиной, время от времени поглядывала на дверь, надеясь, что появится Фергус или графиня.

– Сэр, нам обязательно это делать? – не выдержала она в конце концов. – Это же семейная тайна.

– Нет уж, девчонке меня не провести, – отмахнулся он. – Она, дескать, все мне расскажет, когда я куплю замок? Нет уж, кота в мешке я покупать не намерен!

Элизабет вообще не могла представить, чтоб мистера Лофтуса кому-то удалось обмануть, но она твердо верила, что графиня имеет полное право сохранить расположение тайных переходов в секрете до тех пор, пока мистер Лофтус не станет новым владельцем замка.

– Может, лэрд захочет вам рассказать о потайных ходах? – предположила она.

Мириам до сих пор не вернулась, однако мистер Лофтус, казалось, этого еще не заметил. Где, интересно, они с Фергусом задержались?

– Тогда идите и найдите их, – велел он.

Очевидно, у нее, как и у Хельмута, очень широкий круг обязанностей: она должна быть и сиделкой, и миротворцем, а теперь еще и дуэньей.

Сегодня выдался чудесный день. Вчера разразилась буря, и воздух сделался чище и как бы прозрачнее. Земля под ногами раскисла от воды, и Фергусу приходилось внимательнее смотреть под ноги, но все равно он и представить не мог столь чудесной погоды. Над головой его простиралось ясное синее небо, дул холодный ветер, отчего делалось зябко и слезились глаза. Фергус пожалел, что не надел пальто, но не стал возвращаться в Гэрлох, забыв об осторожности и наслаждаясь прекрасной погодой.

Он стоял в саду матери, который давным-давно пришел в запустение и зарос сорняками. Впрочем, некоторые растения выглядели прелестно – как самые что ни на есть настоящие цветы.

Когда-нибудь он снова станет застилать постель. Когда будет чувствовать себя лучше. Когда эта чертова нога перестанет болеть целыми днями.

Сейчас он старался больше думать о будущем, чем о прошлом. Прошлое его удручало.

Большинство людей считают армию очень упорядоченной структурой, но он всегда рассматривал ее прямо противоположным образом. Он не чувствовал никакой уверенности в будущем, не знал, где завтра придется сражаться: в каком-нибудь жарком краю, где не поймешь ни языка, ни культуры, ни зачем они там вообще находятся. Или надо будет морозить задницу в России?

Нет, спасибо, хватит. Теперь он хотел от жизни уверенности и определенности. Все это он надеялся обрести в Гэрлохе. Устойчивость, постоянство, триста лет надежной опоры.

Он видел себя здесь, с любимой женщиной, видел своих детей бегающими по родовому замку. Он бы рассказывал им о наследии предков. Усаживал бы их в библиотеке и заставлял бы изучать самые выдающиеся книги. Он бы снимал щиты и копья со стен пиршественного зала и давал подержать каждому из детей, рассказывал бы им о славных воинах, которые некогда владели этим оружием.

Если Гэрлох будет продан, ничего этого никогда не случится.

Нужно как-то убедить Шону, что деньги ничего не решат. Ей нужно помириться с Гордоном, и тогда они, проявив чуть-чуть сметки и разумно экономя, вполне смогут жить в Гэрлохе.

– Вы не видели Мириам?

Услышав голос Элизабет, Фергус не обернулся, только глубоко вздохнул. Надо же, как быстро забилось сердце. Разумом-то он понимал, что она ему отказала, а вот телу это осознать еще предстоит.

– Нет, не видел, – ответил он.

Элизабет молчала, но он и спиной чувствовал, что она подходит ближе.

– Думаю, вам лучше не оставаться с ней наедине, – промолвила она.

Фергус повернулся.

– Это еще почему? Она что, имеет какие-то виды на меня? – Он натянуто улыбнулся.

– По-моему, да.

Из ее прически выбился завиток, и Фергус смотрел на него, задаваясь вопросом, а не волшебный ли он. Вдруг, если протянуть руку, он обовьется вокруг пальцев и поймает его в ловушку, как сделала это сама Элизабет?

– Сомневаюсь, что Мириам Лофтус удовлетворится калекой.

– А я считала вас умнее, Фергус Имри. – Элизабет нахмурилась. – Во-первых, Мириам Лофтус еще ребенок, избалованный и сообразительный, но ребенок. Она играет с людьми, как с куклами, потому что ее забавляет сам процесс игры. А во-вторых, вы такой же калека, как я. – Она оглядела его с головы до ног.

Даже в армии он не подвергался такому тщательному осмотру. И уж подавно никогда не чувствовал себя таким ущербным.

Он видел лишь один выход – отомстить.

– Почему вы не отвечали на мои письма?

Она сжала руки и принялась разглядывать свои пальцы, будто в них заключался ответ на этот вопрос.

– Мисс Найтингейл предупреждала нас, чтобы мы ни к кому не привязывались. Она говорила, что мужчины будут смотреть на нас как на ангелов и наделять чертами, которыми мы не обладаем. Что в нас будут влюбляться из благодарности.

– Я не был вашим пациентом. И благодарность не имела к этому никакого отношения. Возможно, конечно, всему виной мое помешательство.

Она посмотрела на него расширившимися от недоверия глазами.

– Я вел себя как идиот.

Она кивнула.

– Как спятивший придурок. Безмерно благодарен, что вы мне на это указали.

Она снова кивнула с каменным лицом.

– Берегитесь Мириам, – повторила Элизабет. – И мистера Лофтуса. Мне думается, вместо того чтобы покупать Гэрлох, он захочет заполучить его, выдав за вас дочку.

– Это не худший для меня вариант, вам не кажется? Мистер Лофтус счастливо отчалит в Америку, а мне достанется очень богатая жена.

Элизабет молча повернулась и ушла.

Часам к десяти утра большая часть коробок и мешков уже громоздилась в углу цеха на фабрике.

Он уже получил калий, но за доставку пришлось заплатить в два раза дороже, чем стоило само вещество. Когда построят пристань, материалы будут приходить из Инвернесса прямо по реке Мор.

Фабрика Инвергэр-Уоркс имела идеальное расположение для крупного производства. Гордон жалел, что у него не осталось рабочих, но генерал прикрыл фабрику, пока Гордон служил в Индии, продемонстрировав таким образом свою «отцовскую власть». А почему бы и нет? Он припеваючи поживал в Лондоне, в то время как Гордон рисковал своей шкурой в Индии.

Рани еще не появился, чем немало удивил Гордона. Сегодня им предстояло завершить работу над формулой взрывчатки.

Гордон прошел через цех. Его шаги эхом отдавались под сводами помещения. Формой и строением Инвергэр-Уоркс напоминала станцию Инвергэр, высокую крышу поддерживали металлические балки и опоры. Единственное отличие составляли две гигантские печи с высокими дымовыми трубами.

Гордон прошел в дальнюю часть здания, к одной из печей, открыл заслонку – в лицо дохнуло жаром. Сегодня им предстоит расплавить один из ингредиентов будущего взрывчатого пороха. Из соображений безопасности все опыты они проводили на мизерных дозах вещества. Рани уже предупредил его о необходимых мерах предосторожности.

Шорохи и тихий писк, слышный время от времени, говорили о том, что вскоре им придется потравить грызунов. Также не помешает вымыть окна. Но в данный момент Гордон хотел убрать с пола мусор. Он взялся за метлу и начал мести, получая от этой нехитрой работы удовольствие.

Каждый шаг приближал его к цели, а стремился он не только построить свою собственную жизнь, но и принести в Инвергэр-Глен новую промышленность. И здесь нет и не может быть задач слишком мелких и «неподобающих». Он не считал себя, в отличие от отца, выше каких-то дел. Генерал решал подобные вопросы по-другому: нужно начистить сапоги? Пусть это сделает кто-нибудь из подчиненных. Хочется бокал вина? Пусть принесет адъютант.

Генерала Макдермонда окружали люди, «смысл» жизни которых состоял в том, чтобы он был одет, накормлен, выбрит и окружен комфортом.

Никто из них, кстати сказать, не пришел к нему на похороны.

Гордон услышал какой-то звук и поднял глаза. В дверях стоял человек, которого он ожидал увидеть меньше всего на свете.

На пороге мялась Шона Имри собственной персоной. Поверх платья она накинула одну только шаль, а руки ее были без перчаток.

– Надо было надеть что-нибудь потеплее, – заметил Гордон. – Сегодня холодно.

Она кивнула.

– Что-то случилось?

Шона покачала головой.

– Тогда в чем дело? – Он прислонил метлу к стене и направился к Шоне.

– Ничего, – ответила она, не двигаясь с места.

– Тогда зачем ты пришла?

Она окинула взглядом фабрику:

– Я сюда ни разу не приходила. Странно, да?

– А зачем тебе было сюда приходить? К тому же это опасно.

Она бросила на него быстрый взгляд.

Гордон сказал себе, что это не страх мелькнул в ее глазах – Шону Имри сложно испугать. Она медленно повернулась, как будто пустая фабрика заслуживала самого пристального ее внимания.

– Как ты сюда попала? – спросил он, не зная, ответит ли она на его вопрос.

– Пешком пришла.

– Пешком?

Отсюда до Гэрлоха добрые две мили.

Она кивнула.

– И зачем ты пришла?

– Мистер Лофтус засел в библиотеке и пространно повествует о своих шотландских корнях, а Хелен его слушает. Мириам жалуется на холод, а Элизабет смотрит на всех и каждого, словно ждет, что они вот-вот заболеют. А Фергус? Фергус, как всегда, куда-то улизнул.

Это не совсем ответ на его вопрос, но он не стал на нее давить.

Она отвернулась и отошла от него, стараясь держаться как можно дальше. Даже отсюда он чувствовал аромат ее духов.

Ладно, пусть он будет гончей, а она – лисой. Но выпрашивать у нее ответы он не станет.

Шона оглянулась на него, и он подумал, что в конце концов, может, и станет.

Он подметал пол, и это простое занятие буквально пригвоздило ее к месту. Она никогда не видела Фергуса за подобными делами. И отца не видела. И Брюса. А полковник сэр Гордон Макдермонд убирался, и с превеликим удовольствием. Так по крайней мере она поняла по выражению его лица.

Волосы упали ему на лоб, он закатал рукава рубашки и немного запачкал пылью носки ботинок и брюки.

Казалось, звук ее прерывистого дыхания эхом отдается под сводами цеха. Шона обернулась – подол платья тронул пыль на полу. Как удивительно пуста и огромна фабрика…

Но в это мгновение вовсе не необычная обстановка заставила ее затаить дыхание.

Нет. Это был Гордон.

Она заставила себя взглянуть ему в глаза.

– Ты все еще ненавидишь меня? – Она задала вопрос, мучивший ее несколько дней.

Он, казалось, удивился.

– Нет, – ответил Гордон, и губы его начали расползаться в улыбке. – Не ненавижу.

Чувствует ли он к ней что-нибудь?

Он смотрел на нее испытующе, строго, но она не пошла на попятную.

– У меня к тебе просьба.

Шона пришла просить у Гордона денег, но не представляла, как это сделает. Он стоял перед ней, такой чужой и знакомый одновременно.

Она покачала головой и направилась к двери.

Гордон в несколько шагов преодолел разделявшее их расстояние и схватил ее за руку.

– Ну, Шона, что за просьба? – нетерпеливо спросил он. Однако держал он ее не крепко – она могла бы вырваться, если бы хотела.

Он повернул ее лицом к себе, пальцем приподнял подбородок, заставил посмотреть себе в глаза. «Дорогая». Не он один использовал это обращение.

Повисла тишина, и Шона ощутила, как в нее хлынуло прошлое и затопило сердце и разум. Еще чуть-чуть – и слезы потекут ручьями.

«Дорогой, тебе нравится так?» – И поцелуй в основание шеи.

«Дорогой, я так люблю тебя трогать…» – И ее пальцы ласкают его естество. Он стонет.

«Дорогой, прошу тебя, сейчас!» – И он, выгибаясь, входит в нее, оставив любовную игру.

Семь лет назад он еще не ушел на войну. Семь лет назад Фергус еще не поступил на военную службу: у него не было денег, чтобы купить чин. Семь лет назад она была влюблена без памяти, и ничто на свете не имело для нее большего значения. Главным был только этот человек.

Она страстно желала повернуть время вспять, вернуться в прошлое. Забыть все, что было после, притвориться, будто никакого «после» не было. «Пожалуйста, – и эта мольба обращена была к Богу, к провидению, судьбе, к любой высшей силе, которая существует, – пожалуйста, пусть все станет как семь лет назад. Пусть прошлое вернется». Пусть она снова будет Шоной Имри, а не вдовствующей графиней Мортон. И тогда у нее не будет за плечами этого брака, наполненного только скукой, сожалениями и скрытыми желаниями, которые заставляли ее молиться ночами напролет, стоя на коленях у пустой кровати.

А если это невозможно, то пусть у нее будет хотя бы глоток воды, чтобы утолить эту жажду. Пусть в этой пустыне жизни она получит чашу воды, кусок хлеба, они так ей нужны…

Гордон.

Она чувствовала, что стоит ему ее коснуться, и она пропала. Она уже не сможет мыслить здраво. Но Шоне так хотелось смотреть на него, впитывать совершенство его тела, любоваться тем, как солнечный свет, льющийся в большие окна, играет на его скулах.

Боже правый, как же ей хотелось почувствовать его!

Надо бежать, бежать без оглядки, так далеко, насколько хватит сил. Но Шона осталась стоять, впитывая его образ. Она была слаба, она вся дрожала – и наслаждалась сама своим немыслимым позором.

Глава 20

Она приблизилась к нему. Медленным, размеренным шагом она шла навстречу искушению, и тело рядом с Гордоном Макдермондом испытывало знакомое желание и знакомую потребность.

Носки ее туфель касались теперь его ботинок. Юбка отчаянно льнула к его шерстяным брюкам.

Шона медленно положила руку ему на грудь поверх рубашки. Эту простую белую рубашку сшил почти невидимыми стежками аккуратный портной, добавил к ней костяные пуговицы… Мог ли тот портной знать, что под его рубашкой будет биться ровно и сильно такое отважное сердце? Мог ли он предугадать, что в один прекрасный день женщина захочет разорвать эту рубашку, презрев и его многочасовой труд, и дороговизну ткани?

«Люби меня».

Она часто повторяла эти слова, но никогда в подобной ситуации. Сейчас они прозвучали бы рискованно. Шона нежно коснулась щеки Гордона, провела пальцем по скуле. Она не могла смотреть ему в глаза и потому не отводила глаз от своих пальцев. Какое знакомое ощущение: кожа теплая, гладкая после утреннего бритья… Казалось, даже ямочка у него на подбородке манит, просит, чтобы к ней прикоснулись.

Шона привстала на цыпочки и поцеловала его в эту ямочку.

Гордон прерывисто вздохнул, и она улыбнулась. Он чувствует то же самое, он оказался в ловушке собственной сдержанности. Оба они силятся разбить скорлупу, защищавшую тех людей, которыми они стали, от тех, какими когда-то были.

В груди у нее разлилось тепло – ее охватила неожиданная, ярчайшая радость. Она положила обе руки ему на грудь, скользнула пальцами к плечам.

– Никогда в жизни меня никто не целовал так, как ты, – негромко проговорила Шона, целуя его грудь сквозь рубашку.

Сердце Гордона колотилось так же бешено и быстро, как и ее собственное.

Он медленно наклонил голову, подождал, пока она поднимет к нему лицо, – и поцеловал. Какое новое, другое – и в то же время какое знакомое ощущение! У Шоны все внутри заныло от воспоминаний. Сколько часов они провели, познавая и исследуя друг друга?

Наверное, женщина никогда не забывает своего первого мужчину. Или первую любовь.

Шона молча расстегнула пуговицу на его рубашке – самую верхнюю.

Гордон накрыл ее руку своей.

Она посмотрела на него. В его глазах читалось предостережение – и что-то еще. Вспыхнувший голод.

Высвободив пальцы из-под его ладони, Шона продолжила свое занятие. Вопрос задан, и получен ответ, хотя никто не произнес ни слова.

Гордон наклонился, желая проделать то же самое с ней. Но ему предстояло расстегнуть шестнадцать пуговиц. Чудовищно, невозможно много!

Однако к тому времени как Шона закончила с его рубашкой, Гордон успел расстегнуть все шестнадцать…

Она взглянула на него два раза. В первый она еще уловила на его лице тень предостережения. Во второй – увидела потемневшие скулы и сжатые губы.

В минуты страсти он всегда становился таким.

Когда она расстегивала последнюю пуговицу, ее руки дрожали. Она прижала ладони к его обнаженной груди, потом подалась вперед – и поцеловала.

Гордон издал какой-то нечленораздельный звук, обхватил Шону за талию и привлек к себе.

«Да, целуй меня! Пожалуйста…»

Он слишком медлит. Она обхватила его лицо ладонями и поцеловала в губы. Сама.

Какой же горячий и мягкий у него рот… И какой искусный. Его дыхание – жизнь. Он тронул языком ее нижнюю губу – ласка-приглашение, ласка-намек. Воспоминания дарили столько же сладости, сколько и его руки, скользившие по ее коже.

Он потянул ее за собой – они почти что протанцевали в какую-то нишу. Ей казалось, что она не может дышать. И не важно, гораздо важнее его прикосновение, ощущение его кожи под пальцами. Она гладила большими пальцами его шею, отодвигая ворот расстегнутой рубашки. Ей вдруг остро и сильно захотелось провести руками по его спине, расцарапать, разодрать кожу в кровь, оставить отметины – чтобы он запомнил ее навсегда.

Внутреннее напряжение, которое она испытывала, растаяло. Руки и ноги сделались ватными, губы – мягкими, а внизу живота растеклось мягкое, сладкое тепло.

Гордон снял с нее юбки и отбросил куда-то, не важно куда. Она возилась с пуговицами на его брюках и досадовала, что у нее не такие проворные пальцы. Он накрыл ее руку своей и отступил на шаг.

«Только ни о чем меня не спрашивай», – подумала Шона.

Иначе здравый смысл может взять верх, и тогда она снова станет осторожной и осмотрительной. Нет, не сейчас, не тогда, когда ей больше всего на свете нужно – это. Нужен он.

Но нет, Гордон сбросил обувь, расстегнул брюки и, не сводя с Шоны глаз, полностью разделся.

Нагим он выглядел еще прекраснее, чем семь лет назад. Война оставила ему на память шрамы, но также и отшлифовала его фигуру. Мускулистые руки и ноги, широкая грудь, тонкая талия. Ей до боли хотелось прижать ладони к его бедрам, заново познать изгибы ягодиц.

Но ее глаза были прикованы к его мужскому естеству, бесстыдно напряженному. Какое чудесное орудие наслаждений – и все для нее!

Пульсирующий жар между ее бедер сделался еще сильнее.

Шона медленно расшнуровала корсет. Она не спешила, дразнила и его, и себя. Гордон не двигался, только смотрел на нее. Его руки напряглись, когда она отбросила корсет. И вот она сняла нижнюю рубашку…

Обнаженная грудь с затвердевшими сосками ныла от желания.

Шона медленно сняла панталоны и осталась в одних чулках и туфлях.

Гордон шагнул к ней, но она покачала головой, смягчив предупреждение улыбкой.

Она сняла туфли и неторопливо, один за другим, чулки.

Гордон продолжал смотреть на нее. Она подошла к нему с улыбкой восторга и предвкушения на губах.

В мгновение ока она уже лежала на спине, на ворохе своей одежды. Он обнимал ее, зарывался пальцами в волосы, целовал бесконечно долго, отчего перед закрытыми глазами вспыхивали цветные пятна, дыхание сбивалось, а сердце пускалось в галоп.

Гордон губами прочертил дорожку от одного ее уха к другому, поцеловал нос и закрытые веки, подбородок, щеки… Раньше он никогда не говорил на гэльском, никогда не шептал ее имя с такой отчаянной страстью. Никогда не говорил «дорогая», отмечая словом паузы между поцелуями. А теперь он все это делал.

У нее на глазах выступили слезы, ресницы сделались мокрыми.

Она обвила его руками, ощущая всю силу мускулов, и в знак приглашения раздвинула ноги. Сегодня ей не хватит терпения для долгой любовной игры, для тягучих, томных поцелуев.

Он поднялся на локтях и прижался к ее входу.

Время как будто замедлилось. Словно происходило нечто очень и очень важное. Событие, которое нужно запомнить на всю жизнь. Шону затопили воспоминания обо всех моментах их близости, когда у него было вот такое же лицо, когда вот так же бушевала страсть в глазах.

Они никогда в жизни друг другу не «уступали», всегда приходили к этому моменту одинаково жаждущими, охваченными неистовой страстью.

Ничто не изменилось и теперь.

Гордон вторгся в нее с такой силой, что Шона вскрикнула, запрокинула голову и впилась пальцами в его плечи.

Она ничего другого не чувствовала – только его.

«Дорогой мой. Мой Бог!»

Гордон принялся целовать ее, перемежая поцелуи ласковыми словами. В его глазах пылало обещание.

Каждый раз, когда он двигался прочь, ее заполняло чувство потери. Каждый раз, когда стремился ей навстречу, она вздыхала от облегчения. Снова и снова, пока ощущения, пронзительные, как боль, не хлынули через край.

Она невольно зажмурилась, когда наступил апогей страсти, когда перед глазами вспыхнула молния, когда от трепещущего наслаждения сердце замерло на долгий, долгий миг.

Гордон содрогнулся всем телом. А потом стал целовать Шону в висок и щеку, и прерывисто дышать в ухо. Она расслабилась и опустила ноги, руки ее тоже скользнули вниз – на пыльный пол.

Он поцеловал ее между ключицами, там, где выступил пот.

Молчание отмеряло секунды.

Слова казались лишними. Сколько слов, колючих, острых слов, они бросили друг в друга в последние дни? Удивительно, как они только не истекли кровью от этих своих разговоров…

Она положила ладонь ему на спину – это прикосновение словно соединяло ее с сегодняшним днем, «здесь и сейчас». Они стали на семь лет старше, а связь никуда не делась. И потребность в нем разрывала ее на куски – пока не была удовлетворена.

Он взял ее на полу. А она и рада.

Боже правый, что она наделала? Какое безрассудство! Опять.

– Я снова допустила ошибку, да? – Она смотрела на затянутые паутиной балки над головой. – Во-первых, я пришла сюда…

А во-вторых, повела себя как шлюха.

Он поднял голову, но не ответил. Какое у него непроницаемое лицо. Он, наверное, вот так же смотрел на своих солдат. Мог ли кто-то из них угадать тогда, о чем он думает? Она – не может. Если только это не тень презрения в его глазах.

Шона мягко оттолкнула его, и он перекатился на бок. Красивый он… Даже шрамы делают его тело не отталкивающим, а еще более привлекательным. Как такое возможно?

Ей хотелось спросить, откуда взялась эта отметина на груди и как он получил тот шрам на ноге. Но спрашивать не стала. Вне зависимости от того, ответит он или нет, она будет переживать и волноваться. Семь лет она переживала и волновалась за него.

– Ты можешь куда-нибудь уехать? – спросила она. – Может, у тебя есть какие-то дела в Лондоне? Или в Инвернессе? Или в Эдинбурге?

– Может, мне следует любезно убраться с глаз твоих долой на войну? Чтобы успокоить твою совесть?

Ну вот опять, как семь лет назад. Неужели они никогда не смогут оставить это в прошлом? Или она еще не достаточно искупила свою вину?

– Я уехала из Инвергэра раньше, чем ты.

– Это я помню. Может, помню даже лучше, чем хотелось бы.

– Я не могу изменить прошлое. Не могу все исправить. Не могу.

– Не можешь.

Как отвратительно звучат слова «не можешь». Но это только звук, не более того…

– Единственное, что я могу, – это сосредоточиться на настоящем.

Она начала одеваться – гораздо поспешнее, чем раздевалась. Она посмотрела на корсаж, убедилась, что он застегнут правильно, поправила манжеты и заколола волосы как положено.

Гордон тоже одевался, брюки успел застегнуть, рубашку – нет.

– Я прилично выгляжу? – спросила она.

Он не ответил, только кивнул.

Снова перед ней чужак, незнакомец, вовсе не тот любовник, которого она держала в объятиях несколько минут назад. Настоящий баронет, настолько, что она не удержалась:

– Каково это – быть баронетом?

– Точно так же, как и полковником или просто Гордоном. Ничего не изменилось.

«Нет, изменилось. Изменился ты».

Но и она изменилась тоже, и возможно, именно поэтому ей сейчас отчаянно захотелось разрыдаться, и без оглядки бежать с фабрики, и поклясться больше никогда не видеть Гордона Макдермонда.

Знаменательный выдался день. Прошлое ворвалось в его жизнь и громогласно заявило, что на самом деле было здесь всегда.

Гордон смотрел на языки пламени, пляшущего в печи, как будто надеялся найти там ответы на свои вопросы. И хотя ему еще предстояло много работы, он не мог думать ни о чем, кроме Шоны.

Она его соблазнила, и он не просто поддался искушению – на самом деле яркость и сила собственной реакции его ошеломила.

Она уже не та девочка, которую он знал когда-то. Он осознал это, когда утоленная страсть отступила и сменилась нежностью. Шона не дразнила его, как это бывало семь лет назад. В ее глазах он увидел печаль, будто близость всколыхнула в ней чувства, которые она обычно тщательно скрывала.

Ее грусть потрясла его, застала врасплох, разбила наголову. Он чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег.

– Женщина – она ушла? – спросил Рани.

Гордон обернулся к другу:

– Ушла.

И отвергла его предложение проводить ее до дома – опять эта несносная гордость Имри.