Текст книги "Люцифер. Том 1"

– Граф не приговорил бы свою жену к смерти, если бы не имел чистой совести, – сказал Эгберт.

– Вы заступаетесь за него.

– Потому что на его месте я бы никогда не изменил Женевьеве.

– Правда ли это, Эгберт?

– Моя дорогая Магдалена!..

Она поднялась со своего места; слезы подступили к ее глазам; она едва не зарыдала от мысли, что должна расстаться с ним.

Молча подошла она к фортепиано и открыла его. Сначала пальцы ее медленно перебирали клавиши, но чем дальше, тем лучше и задушевнее становилась ее игра. Она играла одну из сонат Гайдна, которые она и Эгберт предпочитали модной и глубокомысленной музыке Бетховена. Эгберт стоял за ее стулом и машинально смотрел на быстрые движения ее красивых розовых пальцев. Сколько раз стоял он таким образом за ее стулом и переворачивал листы нот. Но сегодня он был избавлен от этой обязанности, потому что она играла по памяти. Вся душа Магдалены выливалась в мелодичных звуках сонаты; понимает ли он этот язык и затрагивает ли он его сердце? Пусть звуки эти напутствуют его, лаская его слух…

Соната кончена; тихо звучат еще клавиши. Руки Магдалены упали на колени. Неподвижно, погруженный в свои мысли, стоит Эгберт. С образами юности смешиваются фантастические картины будущего, которые заранее рисует ему воображение. Она чувствует, что он наклонился к ней…

– Эгберт, мой дорогой Эгберт! – чуть слышно произносит она, обнимая его обеими руками; горячий поцелуй горит на его губах. В одно мгновение она исчезла из комнаты, он не успел произнести ни одного слова, ни удержать ее.

«Вот твое счастье, – шепчет ему внутренний голос, – удержи его… Или ты тогда только поймешь это, когда будет слишком поздно!..»

Наступили вечерние сумерки; предметы в комнате казались подернутыми сероватым туманом.

– Не сон ли это? – спрашивал себя Эгберт.

Но вот стул, на котором она сидела, здесь покоилась ее рука…

Часть III

Глава I

В царствование Наполеона I Париж был первым городом в мире. Со времен императорского Рима ни в одном городе не было столько победных трофеев, такого благосостояния и широкого развития образованности, как при строгой и ревнивой власти Бонапарта.

На почве старого общества, опустошенной и изрытой землетрясением, вырос новый порядок. Глядя на улицы и площади, наполненные оживленной и пестрой толпой, жаждущей наживы и наслаждения, всякий счел бы сказкой или давно забытым преданием, что здесь свирепствовала гроза революции. Все это совершил один человек; он закрыл пропасть революции, водворил внутренний мир, возвратил гражданам их собственность и дома, восстановил церкви и храм муз. Только кое-где наблюдательный взгляд иностранца замечал кровавые следы недавнего переворота, оставшиеся в понятиях и поступках парижского населения, как кровь убитого Дункана, которую леди Макбет напрасно силится смыть со своих рук.

Вместо прежних революционных надписей на всех общественных зданиях, дворцах, музеях, колоннах, триумфальных воротах красовался теперь вензель N с короной, окруженный лавровыми ветками.

Во Франции появился властелин. Силою своего гения он вырвал из бездны великую нацию и сделал ее первой в мире, но в своем лице навязал ей императора. Он думает и желает за всех, насыщает Францию золотом и почестями, увеселяет дорогостоящими зрелищами, дает работу неимущим; но за все это французы обязаны служить ему. Они вправе называть себя повелителями мира! Пока блеск и обаяние непобедимости еще неразлучны с его именем. Народы европейского материка благоговеют перед ним; двое из них осмелились сопротивляться ему, и он не замедлил наказать их. Быстрым походом он разогнал испанцев; из Бургоса он направился в Сомо-Сиерра, перешел эти Фермопилы Испании, и войско его вошло в Мадрид – поход окончен менее чем за месяц. Парижане, улыбаясь, принимают это известие: они привыкли к блеску молнии, и невероятное сделалось для них обычным явлением. На днях пронесся слух, что маршал Сульт отразил англичан на море.

Это происходило в январе 1809 года. Празднества, балы, различные увеселения следуют непрерывно одни за другими в блистательном городе. Император не скупится на государственную казну и военную добычу, но требует от своих маршалов и сенаторов, чтобы они со своей стороны тратили деньги и внешней пышностью показывали бы себя достойными своего высокого положения. Благодаря этому роскошь достигла крайних пределов, так как клевреты Бонапарта охотно исполняют его волю. Испанская война, которую пессимисты считали предвестником падения императорского величия, не отменила ни одно празднество, не помешала ни одному увеселению. Враги правительства жалуются на стеснение торговли с Англией, на застой в делах и сокращение столичного населения, но посторонний наблюдатель не замечает ничего подобного. Перед ним в ярких красках выступает величественный образ гигантского всемирного города с бесчисленными куполами, башнями, колоннами и дворцами, где все грандиозно и полно гармонии и где диссонансы еще более усиливают впечатление целого. Если под этой блестящей внешностью скрываются источники несчастия, то они лежат на такой глубине, куда редко проникает взгляд людской. Кругом на далеком пространстве тянется богато обработанная земля; всюду виднеются деревни, выступающие среди садов, красивые дома, замки и дворцы, окруженные большими роскошными парками.

Но помимо красоты французская столица с ее окрестностями представляла еще другого рода прелесть для путешественника. Он чувствовал, что вступает на классическую почву, имевшую свою историческую жизнь, свои трагические и светлые воспоминания. Париж, как некогда столица Древнего Рима, считает тысячелетиями время своей постоянно прогрессирующей культуры.

Эгберт прожил здесь уже несколько недель, но все еще не мог прийти в себя от массы новых впечатлений. Хотя он приехал из большого города, но разве можно сравнить Вену с Парижем! Венская жизнь вращалась на небольшом пространстве узких улиц и маленьких площадей. В австрийской столице не было ни широких дорог, обсаженных деревьями, как парижские бульвары, ни красивой набережной, ни таких зданий, как Лувр, Тюильри и Люксембургский дворец. Вена поражала различием нарядов, языков и народов, которые встречались в ней, между тем как в Париже все были похожи друг на друга; и это однообразие имело в себе нечто подавляющее. Всякий иностранец и провинциал по мере сил старался отделаться от своих особенностей и казаться парижанином по фасону платья, манере говорить и обращению. Это был идеал, которому все старались подражать из боязни казаться смешным в том или другом отношении. Рядом с этим во всех слоях общества господствовало одинаковое стремление к случайным отличиям и то же театральное тщеславие. Орден Почетного легиона составлял любимую мечту даже противников императора, которые втайне выдавали себя за республиканцев. У кого была красная ленточка в петличке, тот считал себя выше большинства своих сограждан. «Вот удочки, на которые ловится умный народ, который за несколько лет перед тем писал на стенах своего города: «свобода и равенство», – думал Эгберт, познакомившись ближе с парижским населением.

Все, что он видел и слышал в Париже, еще более усиливало его уважение к великому человеку. Он чувствовал суеверный страх перед его счастьем и понял, что сам император считает себя избранником судьбы и заодно с окружающими верит в свою звезду. Ослепленный ум юноши не видел, как шатки основания этой новой Вавилонской башни и какими недостойными средствами достигнуто все это могущество.

Он восхищался обилием художественных произведений, которые были привезены сюда из различных стран Европы в виде военной добычи. Так поступали и римляне! Разве не свозили они в свой Капитолий драгоценности целого мира! Всеобъемлющая культура, говорили поклонники императора, немыслима, пока сокровища науки и искусств рассеяны по всей земле и доступны немногим путешественникам. Необходима световая точка, которая распространяла бы блеск и теплоту по всей земле, и только при этом условии возможен быстрый и равномерный прогресс различных народов. Подобные фразы были в моде и повторялись сотни раз с большим или меньшим красноречием.

Постоянно раздавались звуки воинственных труб, бой барабанов, но среди шума и ужасов битв, за которыми в недалеком будущем можно было предвидеть ряд новых сражений, люди не переставали мечтать о вечном мире и братстве. Насколько эти мечты были прекрасны и естественны в устах идеалистов, настолько казались они какой-то насмешкой, когда их выражал главный виновник всей пролитой крови и в кругу своих маршалов и депутатов народа распространялся о своих миролюбивых намерениях и неприязни неверного Альбиона. Тем не менее эти уверения, торжественно произнесенные могущественным императором, казались многим отголоском правды и обаятельно действовали на мечтательного Эгберта при его искренности и стремлении к идеалу.

Эгберт не считал себя вправе откладывать дело, возложенное на него графом Стадионом, и выполнил его в день своего приезда. Из приема, который оказал ему граф Меттерних, он мог ясно видеть, что содержание переданного им письма важнее, чем он ожидал. Посланник не расточал общепринятых любезных фраз, но обошелся с ним как с человеком, к которому чувствовал особенное уважение.

Меттерних подробно расспрашивал юношу о настроении умов в Вене и в Германии. Хотя ответы Эгберта не представляли ничего нового для опытного дипломата, но они были чрезвычайно важны для него в том отношении, что он мог почерпнуть из них точные сведения относительно взглядов и надежд немецкого юношества и народа.

Уже в то время граф Меттерних был враг всякого народного движения. Ему никогда не пришло бы в голову, подобно графу Стадиону, прибегать к помощи австрийской аристократии, вооруженного народа и дворянства, ограбленного и подавленного Бонапартом и князьями Рейнского союза, и связывать с ними судьбы государства и царствующей династии. Но Меттерних, как верный слуга своего государя, считал своим долгом слепо придерживаться политики, принятой в столице. Ему было давно известно из официальных депеш, что австрийское правительство для предстоящей войны против Наполеона рассчитывает на восстание в Тироле, Форарльберге, Швабии и Гессене и на союз с Пруссией, но теперь представлялся удобный случай узнать настоящее положение дел, и он спешил воспользоваться им. Эгберт подробно передал ему свои личные наблюдения относительно брожения в сельском населении всего Зальцбурга и ненависти гессенцев к навязанному им королю Иерониму.

– Тем не менее, – сказал в заключение Эгберт, – общее восстание возможно только в том случае, если мы одержим решительную победу.

– А вы не ожидаете победы с нашей стороны? – спросил, улыбаясь, Меттерних.

Эгберт молчал.

– Вот причина, – продолжал посланник, – почему я твердо убежден, что наша ссора с императором Наполеоном кончится миролюбивым образом. Но нам не миновать временной бури. Вооружение Австрии возбудило неудовольствие Бонапарта. Он не помнит себя в гневе, и мне придется вынести первую вспышку!

Разговор перешел на Цамбелли. Меттерних не имел о нем никаких известий, так как в Париже его не видели.

Эгберт рассказал, каким образом он познакомился с шевалье, но умолчал о своих подозрениях против него.

– Это, должно быть, опасный и недюжинный человек! – заметил посланник. – Наполеон охотно пользуется такими людьми…

Благодаря покровительству Меттерниха Эгберту открыт был доступ в круги военной аристократии. Никто не находил предосудительным его бюргерское происхождение, так как многие из приближенных Наполеона, щеголявшие теперь княжескими и графскими титулами, вышли из простонародья. Скромность Эгберта и его поклонение военной славе Наполеона располагали в его пользу мужчин; женщины восхищались его красотой и рыцарским обращением. Его считали немецким ученым, который приехал в Париж, чтобы познакомиться с научными сокровищами; и все старались наперебой сделать ему приятной жизнь в столице и познакомить с ее достопримечательностями.

Посланник счел своей обязанностью представить его Жозефине, которая сказала ему несколько ласковых слов. Императрица показалась Эгберту необыкновенно привлекательной. Но ни в одном из блестящих кружков, где ему случалось бывать, он не встречал Антуанетты. Она жила уединенно в семействе графа Мартиньи, жена которого была родной сестрой маркиза Гондревилля, отца Антуанетты.

Молодая графиня не скрывала от друзей своих причину, побуждавшую ее удаляться от всяких празднеств. До сих пор все старания Мартиньи и ее просьбы к влиятельным лицам остались без успеха. Она с нетерпением ожидала возвращения императора в Париж; Жозефина обещала устроить ей аудиенцию у своего супруга, но и тут судьба молодого маркиза зависела от расположения духа Наполеона и ее собственного красноречия. При такой заботе «la belle allemande», как называли Антуанетту французы, не могла принимать участия в общественных удовольствиях.

Ярко светит полуденное солнце. Тюильрийский сад наполнен гуляющими. На голубом небе нет ни одного облачка; воздух такой теплый, как в марте. Нигде не видно и следа инея, который утром покрывал землю; только кое-где в тени отсвечивают серебряные точки и звездочки.

Смеясь, разговаривая и глазея по сторонам, теснится толпа перед дворцом в аллеях и на лугах. Сегодня 22 января и воскресный день. Рядом со знатными господами выступает буржуа с женой и детьми и работник из Сент-Антуанского предместья, в блузе.

Внимание гуляющих обращено на новую железную решетку с позолоченными верхушками вокруг цветника и новые постройки со стороны Лувра. В одном месте под деревьями сплотился тесный кружок любителей новостей и толкует о скором приезде императора.

– Правда ли, что он должен на днях вернуться в Париж? – спрашивают другие. – Разве он уже справился с англичанами?

– Нет еще, но, говорят, скоро начнется война в Германии.

– Ну, это не испугает наших храбрых солдат.

– Война будет серьезная, потому что маленький капрал опять видел серого.

– Серый! Кто это? Уж не герцог ли Марципан!

Все захохотали. Множество вновь пожалованных герцогов и князей служило постоянным поводом для насмешек парижан, тем более что некоторые имена были совершенно неизвестны публике.

– Так вы никогда не видали серого?

– Нет, sacre bleu! А вы знакомы с ним?

– Он всегда посещает императора перед важными событиями. Вот он проскользнул тут в полночь за каштанами и прошел через калитку, у которой стоит часовой.

– Император теперь в Испании! Разве там есть Тюильри?

– Я говорю не о теперешнем случае. Дайте мне досказать. Серый являлся также к Бонапарту в открытом поле при бивуачных огнях, так что солдаты видели его…

– Да кто же он такой?

– Он управляет погодой, – ответил рассказчик, понижая голос. – Когда Наполеон возвращался из Египта и нечаянно очутился среди флота проклятых англичан, то серый для его спасения нагнал такой туман, что в двух шагах нельзя было различить человека.

– Вот как!

– Этот же серый при Аустерлице приказал солнцу выглянуть из тумана…

– В тот момент, когда это было нужно императору, – добавил со смехом один из присутствующих.

Но все были настолько поглощены рассказом, что шутка эта прошла незамеченною.

– Серый, – продолжал оратор, возвращаясь к своей любимой теме, – до сих пор был милостив к маленькому капралу и посылал ему попутный ветер и солнце, но…

– В чем дело? – воскликнули слушатели.

– Придет время, когда он изменит Бонапарту, и карточный дом обрушится сразу.

– Император? Империя?

– Исчезнут с лица земли! Все на свете имеет свой конец. Вы и сами не верите, что вся эта история может продолжаться! То же было и с Робеспьером… Sauve qui peut!

Но едва было произнесено страшное имя, настолько же ненавистное императору, как и сама революция, кружок слушателей рассеялся, как стая голубей, над которыми парит ястреб.

Среди гуляющих шумят и резвятся дети в платьях, обшитых мехом; одни бегают, играют в серсо; другие идут чинно со своими няньками. Проходит группа разряженных дам в сопровождении нескольких элегантных кавалеров с высокими воротничками по моде, заимствованной из Англии, так как тогдашние французы, несмотря на вражду к англичанам, насколько возможно подражали им в одежде и держали английских лошадей. Кавалеры толковали о театре, прекрасной игре Тальма, смелых выходках мадемуазель Марс, которая многое позволяла себе благодаря близости к известному лицу. Дамы улыбались и со своей стороны делали разные замечания. Разговор от хроники последних дней перешел к предстоящему представлению новой трагедии «Гектор».

– Говорят, трагедия написана по греческому образцу и чуть ли не целиком взята из Гомера, – сказал один из кавалеров.

– Неужели нам недостаточно грабить живых, и мы еще обкрадываем мертвых! – воскликнул другой.

– Вы не знаете самого забавного… – сказала со смехом одна из дам уже не первой молодости, с лицом Юноны и темными блестящими глазами, которые кокетливо выглядывали из-под высокой шелковой шляпы.

– Ну, это можно себе легко представить, мадемуазель Атенаис! Верно, какая-нибудь закулисная история!

– Мы, бедные оперные певцы и певицы, теперь в самом жалком положении, и слухи доходят до нас стороной. Император не любит музыки.

– Так и должно быть. Человек, который из года в год слышит трубы и барабаны, не может понимать музыку. Совсем другие были времена при нашей доброй королеве Марии-Антуанетте, которая велела поставить на сцене оперы божественного Глюка. О Ифигения!

Это говорил человек, которому было далеко за шестьдесят, судя по седине и морщинам, но который был одет щеголевато, как двадцатилетний юноша; увлеченный воспоминаниями молодости, он вытянул губы и запел дрожащим голосом арию из оперы «Ифигения в Тавриде».

– Что вы делаете, месье Фондрет! – воскликнула Атенаис. – Можно ли петь при таком холоде! Если бы мы сидели с вами за десертом у Фери перед бутылкой шампанского, то я готова была бы прослушать целого Орфея и не остановила бы вас; но зимою в Тюильрийском саду!..

– И на тощий желудок!

– Что хотели вы рассказать нам, мадемуазель Атенаис, по поводу новой трагедии? Будьте добры, сообщите, мы не станем прерывать вас.

– Вообразите себе, что он приложил руку к трагедии.

С этими словами Атенаис указала рукой на окна дворца.

– Как, император сочиняет стихи?

– В этом нет ничего удивительного, – сказала одна из дам. – Говорят, он пишет довольно сносные любовные послания.

– Уж не к императрице ли Жозефине?

– Знаете ли, как я узнала о его авторстве? – продолжала Атенаис. – Случайно проговорился Тальма. На днях он декламировал перед своими приятелями какое-то место из «Гектора», и когда один из них заметил, что «такие стихи пишут только дикари или капралы», то наш знаменитый актер воскликнул: «Эти стихи божественны! Поймите, что он написал их!»

– Ну в таком случае мы не должны пропустить представления.

– Разумеется, – сказала Атенаис с иронической улыбкой. – Аплодисменты ваши не пропадут даром и будут вознаграждены надлежащим образом.

– Не знаете ли вы, кто этот красивый юноша, который так задумчиво смотрит на игру детей? – спросила молодая дама, прерывая разговор, который начал принимать не совсем приятный оборот.

– Где? Не тот ли, что стоит у решетки? С белокурыми волосами?

– Да. Посмотрите, какой он высокий и стройный!

– У тебя недурной вкус, Зефирина, – сказала Атенаис. – Я видела его недавно в опере и обратила на него внимание. Он сидел в первых рядах и так погрузился в музыку, как будто его заколдовали.

– Не подлежит сомнению, что это немец! – воскликнул молодой человек, которого звали Артуром. – Немцы все мечтатели и мистики, в их стране вечный туман; они никогда не видят солнца.

– Однако Аустерлицкое солнце взошло в Германии!..

– Это случилось всего один раз, и то в честь нашего императора и великой армии, – ответил поспешно Артур. – Но в остальное время у них туман и сумерки, старые дома с историями о привидениях, призраки, лесные цари, а люди любят платонически и неизменны в своих привязанностях.

В это время мимо разговаривающих прошел Эгберт. Он узнал издали знакомый образ Юноны, которую видел раза три на оперной сцене. В афишах она была названа мадемуазель Дешан. Вспомнив, что граф Вольфсегг говорил о ней с большим участием, Эгберт хотел воспользоваться удобным случаем, чтобы взглянуть на нее вблизи. Но тут муфта ее неожиданно очутилась у его ног. Выпала ли она случайно из ее рук или это было сделано с намерением?

Эгберт поднял муфту и подал ее певице с легким поклоном.

– Позвольте возвратить вам эту муфту, – сказал он. – Если не ошибаюсь, она принадлежит вам.

– Благодарю вас. Мне очень приятно получить ее из рук такого знатока музыки, как вы.

– Да вы понимаете божественное искусство! – сказал месье Фондрет, узнав молодого человека, которого он не раз встречал в опере. – Вы не пропускаете ни одного значительного представления. В наше время любители музыки сделались редкостью.

– Я приехал в Париж, чтобы насладиться художественными произведениями, которыми так богата ваша столица, хотя я сам из музыкального города.

– Простите мое любопытство. Не соотечественник ли вы бессмертного Глюка? – спросила мадемуазель Атенаис.

– Да, я уроженец Вены и с наслаждением услышал здесь знакомые звуки тех самых опер, которыми я восхищался в моем отечестве. Всякое великое музыкальное произведение не может быть исключительной принадлежностью какой-нибудь отдельной страны или города; оно неизбежно становится достоянием всех; тут исчезает всякое различие языков и национальностей и люди чувствуют себя братьями.

Фондрет в порыве восторга обнял Эгберта и прижал к своему сердцу.

– Вы видите, я был прав, – шепнул месье Артур стоявшей возле него молоденькой танцовщице. – Это мистик, получивший образование в каком-нибудь германском университете, вроде тех господ, которых так метко описала госпожа Сталь в своей книге о Германии.

Эгберт хотел снять шляпу, чтобы проститься со своими новыми знакомыми, но остановился, увидев на другой стороне графа Мартиньи, который шел под руку с Антуанеттой. Красота молодой графини и ее траурный наряд, выделявшийся среди пестрых шалей и цветных платьев других дам, тотчас же привлекли внимание мадемуазель Атенаис.

Антуанетта поравнялась с группой разговаривающих, приветливо улыбнулась Эгберту в ответ на его поклон и слегка кивнула ему головой.

– Вы знакомы с этой красавицей? – спросила с живостью Атенаис. – Это, вероятно, ваша соотечественница!.. Кто она?

– Да, она приехала из Вены. Это племянница графа Вольфсегга и носит его титул, – ответил Эгберт, не решаясь произнести фамилию Гондревиллей, которые были включены в число эмигрантов.

Лицо Атенаис покрылось багровым румянцем.

– Вольфсегга! – воскликнула она. – Вы говорите, что это племянница Ульриха Вольфсегга?..

Эгберт растерялся, видя смущение своей собеседницы. Но она тотчас же овладела собой и с искусством, приобретенным в жизни и на сцене, придала лицу своему спокойное выражение.

– В молодости я была знакома с одним графом Вольфсеггом… Еще раз благодарю вас за любезность… Позвольте узнать вашу фамилию?..

– Эгберт Геймвальд.

– Надеюсь, вы побываете у меня и доставите удовольствие поговорить с вами о немецкой музыке.

Расставшись с обществом, в котором он очутился так неожиданно, Эгберт пошел вдоль набережной к улице Taranne, где жил доктор Веньямин Бурдон, которому он хотел нанести визит. Сегодня же рано утром гоффурьер привез ему приглашение от императрицы Жозефины в ее загородную резиденцию Malmaison. Воображение рисует ему блистательную картину придворного вечера, но тут мысли его переходят к Антуанетте и случайному знакомству с Атенаис Дешан. Сколько новых и постоянно меняющихся впечатлений! Припоминая день за днем свое пребывание в Париже, Эгберт чувствует себя вполне удовлетворенным. Ему кажется – и он уже писал об этом Магдалене, – что в этот короткий промежуток времени он больше пережил, чем за всю свою предшествующую жизнь.

Сравнение блистательного Парижа с австрийской столицей невыгодно для последней, но тем не менее непреодолимое чувство влечет его к далекой родине, в его тихий дом на уединенной улице. Пока живо это чувство, он может смело идти навстречу будущему и восхищаться окружающим великолепием; никто не назовет его изменником.

Размышления его были прерваны неприятным ощущением невидимой опасности. Ему показалось, что кто-то идет по его следам, замедляя и ускоряя свои шаги сообразно с ним. Он оглядывается с испугом, но трудно отличить кого-либо в толпе воскресных гуляющих, которые, по-видимому, не обращают на него никакого внимания. Одни заняты разговором, другие глядят на реку, облокотившись на перила; некоторые, заметив, что он остановился, следуют его примеру и с недоумением смотрят на него.

Эгберту становится стыдно за свой страх. Что может случиться с ним при дневном свете, при такой массе народа? У него не может быть врагов в чужом городе, где он еще так недавно и где он ни с кем не имел ни малейшего столкновения. Меттерних предостерегал его от полиции Фуше, которая охотно вмешивается во все без всякой необходимости. Но ей нет никакой надобности преследовать его на улицах, она знает его имя и адрес. Ей, вероятно, также известно, как он восхищается Бонапартом!

Эгберт перешел мост и очутился на другой стороне реки; но и здесь он слышал за собой тот же шум шагов.

«У меня положительно слуховая галлюцинация, – сказал про себя Эгберт для своего успокоения. – Мои нервы расстроены в ожидании предстоящего вечера. Хорошо, что я иду к доктору…»

Он дошел до угла улицы Taranne и St.-Benoit, где стоял старый четырехэтажный дом мрачного и неуклюжего вида, нижние окна которого были снабжены железными решетками. Тяжелое впечатление, производимое этим темным огромным зданием, еще более усиливалось близким соседством больницы. В этом доме жил Веньямин Бурдон, один из главных врачей госпиталя, чтобы быть поблизости от тех, которые нуждались в его помощи, так как он проводил с ними большую часть дня.

Вот он выходит из госпиталя и переходит улицу.

– Господин Эгберт Геймвальд! Очень рад видеть вас. Я только что собирался нанести вам визит!

С этими словами Бурдон пожал руку Эгберту и без всякого намерения по привычке попробовал его пульс.

– Что с вами? – спросил он. – У вас лихорадочный пульс! Вы, должно быть, бежали сюда.

– Не знаю, я не заметил этого… Мне все казалось, что кто-то гонится за мной.

– Ну, здесь вы в безопасности. Кроме нас с вами, никого нет на улице.

– Вы ошибаетесь! Вот идет какой-то человек в черном плаще; он остановился посреди улицы.

– Да, вижу, вот он смотрит на нас. Что ему нужно! Но вы вздрогнули и изменились в лице!..

– Обратите внимание на его физиономию, – сказал поспешно Эгберт. – Это шевалье Цамбелли.

Но в этот момент человек в черном плаще повернулся к ним спиной и поспешными шагами направился к набережной.

Веньямин Бурдон и Эгберт поднялись на крыльцо старого дома и исчезли за тяжелой дверью.

Граф Вольфсегг не ошибся. Бурдон обошелся с Эгбертом самым дружеским образом, но против ожидания выслушал довольно хладнокровно его рассказ о насильственной смерти своего отца. Причина такой философской покорности судьбе, как убедился вскоре Эгберт, настолько же заключалась в характере и особенностях профессии Бурдона, при которой смерть становится самым обыкновенным явлением, насколько и в разладе, который существовал между отцом и сыном из-за политических убеждений. Веньямин не скрывал своих республиканских взглядов и заметил, что он никогда не одобрял таинственных поездок отца своего в Австрию к Гондревиллям. Эгберт ничего не возразил на это, зная, что цель этих поездок не могла нравиться молодому Бурдону. С другой стороны, он намеренно избегал с ним разговоров о политике, так как с первого же свидания определилась разница их взглядов на государственное устройство и порядки. Во всем остальном они вполне симпатизировали друг другу; помимо трагической смерти старого Бурдона, их соединяли научные интересы. Хотя Эгберт никогда не занимался практически медициной и в этом отношении не мог сравниться со своим новым другом, но много думал и читал о медицине; вместе с тем был хорошо знаком с натуральной философией, на которую первые умы Германии смотрели как на своего рода евангелие и ждали от нее спасения для целого мира и о которой Бурдон имел самое смутное понятие.

Не последним поводом к сближению молодых людей служили общие удовольствия и развлечения. Веньямин жил в Париже с детства, пережил все ужасы революции и знал чуть ли не каждый камень, с которым были связаны какие-нибудь исторические воспоминания. Для Эгберта было большим наслаждением ходить по улицам с таким проводником.

– Так это Цамбелли! – сказал задумчиво Веньямин, когда они поднялись на лестницу первого этажа.

Они вошли в большую мрачную комнату с двумя высокими окнами, из которых одно выходило во двор госпиталя, где росли тополя и сирень, а другое на улицу St.-Benoit. Стены были оклеены зелеными обоями и украшены четырьмя ландшафтами Клода Лоррена в простых рамках. Над жестким диваном с резной спинкой висели портреты Вашингтона, Франклина, в честь которого Бурдон получил имя Веньямина, и жирондиста Верньо. Мебель была обита зеленым шерстяным материалом, на полу лежал зеленый ковер. На широком столе, уставленном книгами и хирургическими инструментами, стояли две бронзовые лампы античной формы. В стене над зеркалом была вделана маска Медузы, против которой постоянно восставал Эгберт, находя ее неуместной в кабинете врача.

Бурдон пригласил своего гостя сесть и, не снимая шляпы с головы, подбежал к окну.

– Вот он огибает угол и смотрит сюда. Мы издали магнетически действуем друг на друга!.. Ну, кончено! Он исчез…

Бурдон отошел от окна и, бросив свою шляпу на кресло, беспокойно заходил по комнате. Голова его с густыми темными волосами и резко очерченным лбом была слишком велика для его тонкой фигуры; правое плечо было значительно выше левого, что в соединении с его живостью придавало ему вид кобольда; легкая насмешливая улыбка, не сходившая с его лица во время разговора, еще более увеличивала это сходство. Выражение его темных глаз было кроткое и мечтательное, но вследствие привычки или из желания придать себе строгий и мрачный вид он постоянно морщил брови и лоб.

– О чем вы думаете, Эгберт? – спросил он, останавливаясь перед ним.

– О смерти вашего отца. Впечатление было настолько сильным, что я до сих пор помню малейшие обстоятельства, сопровождавшие ее. Неужели опал, который я показывал вам, не поможет нам отыскать убийцу? На опале вырезан орел…