Текст книги "Люцифер. Том 1"

– Кузина, – сказал он, таинственно подмигивая Антуанетте, – танцевальное искусство и политика идут рука об руку; я служу обоим.

– Берегись, Макс, ты гонишься за двумя зайцами, ни одного не поймаешь, – ответила она ему с улыбкой.

Один Пухгейм не танцевал, но ему мешали не столько годы, сколько его длинные ноги и шлейфы дам.

– Полюбуйтесь на мою осторожность, – сказал он, обращаясь к Гуго, – я бросил карты, потому что играю слишком счастливо и могу увлечься, не танцую, потому что разорвал бы целую дюжину кружевных оборок, не пускаюсь в разговоры, чтобы не оскорбить ушей Андраши моим скверным французским языком, так как через это может нарушиться Пресбургский мир. – Говоря это, барон невольно взглянул на Андраши и увидел, как тот отвел в сторону графа Вольфсегга и что-то стал говорить ему. Граф побледнел и, пошатнувшись, схватился за спинку кресла, как будто боялся упасть в обморок, но тотчас же овладел собой, и лицо его опять приняло свое обычное спокойное выражение.

Остальные гости и даже обе хозяйки дома не заметили этого.

Несколько минут спустя граф, проходя мимо Антуанетты, шепнул ей:

– Когда все кончится, приходи в библиотеку, мне нужно поговорить с тобой.

Наконец разъехались последние гости, слуги погасили свечи, и в доме наступила внезапно мертвая тишина. Антуанетта сняла драгоценности и, накинув на голову белый платок, пошла в библиотеку. Здесь на столе горела одинокая лампа, и только изредка вспыхивали последние уголья в камине. Граф беспокойно ходил взад и вперед по комнате. Он был так занят своими мыслями, что только тогда заметил Антуанетту, когда она совсем близко подошла к нему.

– Что с вами, дядя? Не случилось ли какого-нибудь несчастья? – спросила она, бледнея.

– Это ты, Антуанетта! Садись сюда, ты, кажется, озябла, – сказал граф, ласково усаживая ее в кресло подле камина и разводя огонь. – Что, твои отец и мать легли или нет?

– Они теперь, должно быть, уже в постели. Я простилась с ними.

– Тем лучше. Значит, они не помешают нам. Я знаю, что у тебя хватит мужества выслушать то, что я должен сказать тебе. Ты, кажется, не страдаешь нервами.

– Нет, – ответила она, не спуская с него глаз.

– Твой брат пойман.

Антуанетта вскрикнула, и на минуту все помутилось в ее глазах.

– Где? – проговорила она с усилием.

– При стычке в замке Лерин двадцать седьмого октября. Андраши сообщил мне сегодня эту новость, не знаю – из сострадания или в виде мщения. Он передал мне письмо твоего несчастного брата. Франц навсегда прощается с нами. Он пойман с оружием в руках! Француз на службе восставшей Испании…

– Вы мне не все говорите, дядя… Он умер…

– Андраши уверял меня, что не имеет дальнейших известий. Твой брат послан в главную квартиру короля Иосифа. Влиятельные испанцы заступились за него, и через посредство короля послано письмо к Андраши. Пятого ноября ждали Наполеона в Виторию, а сегодня у нас семнадцатое.

– Вы сами не верите, дядя, что брат жив. Разве пощадит его убийца герцога Энгиенского? Жаль, что я женщина и могу только проливать о нем бессильные слезы.

– Он подвергнется военному суду как француз, поднявший оружие против императора Франции. Приговор нетрудно предвидеть.

– Смерть! – проговорила Антуанетта чуть слышно.

Граф опять начал ходить по комнате.

– Нет, – сказал он, – Бонапарт не велит его расстрелять. Он не жаждет крови единичных личностей и упивается ею только тогда, когда она течет потоками на поле битвы. Твоего брата, вероятно, сошлют на галеры.

– Гондревилля на галеры! – воскликнула Антуанетта. – Это хуже всякой смерти.

– У меня нет сына, я надеялся, что Франц будет наследником моего имени и что я передам ему мой герб. Кто мог ожидать такого исхода?

– Андраши не дал вам никакого совета относительно того, как облегчить участь моего несчастного брата?

– Он сказал, что просьба о помиловании, поданная вовремя, может оказать свое действие. Бонапарт относится с уважением к представителям старинных дворянских родов Франции.

– Что же вы ответили Андраши?

– Я просил только его ходатайства за твоего несчастного брата у короля Иосифа. Что мог я сказать ему кроме этого? Ты знаешь, твои отец и мать скорее согласятся видеть своего сына мертвым, чем склонить колено перед узурпатором, как они называют Бонапарта.

Антуанетта поднялась с места. Платок упал с ее головы; яркий румянец выступил на ее щеках.

– Если они этого не хотят, то я пойду к деспоту и потребую от него жизни и свободы брата.

– Моя дорогая, что за фантазия! – сказал граф, не находя слов для дальнейших возражений, так как в душе его мелькнула надежда на спасение несчастного юноши, которого он любил, как родного сына.

– На мне не лежит никакое обязательство относительно Бурбонов, – продолжала с воодушевлением Антуанетта. – Мое имя не внесено в число эмигрантов. Я могу безопасно вступить на французскую землю. Ничто не мешает мне найти доступ к императору. Я охотно преклоню перед ним колена; он не прочтет на моем лице ненависти к нему. Что я скажу ему, я сама не знаю, но надежда спасти брата вдохновит меня… Если мне не удастся умилосердить Бонапарта, то я чувствую в себе достаточно мужества, чтобы вынести его гнев…

Граф молча обнял ее и прижал к своему сердцу.

– Если кто может еще спасти его, то это ты, Антуанетта, – сказал он взволнованным голосом.

Долго еще после того сидел граф со своей племянницей у камина, обсуждая подробности путешествия и шансы на успех.

Вольфсеггом руководило только одно стремление – надежда спасти своего любимца; но у Антуанетты к этому мотиву примешивались и другие, не менее сильные побуждения. Влияние Цамбелли не прошло бесследно; в ней опять заговорила жажда приключений и более широкой деятельности; также не последнюю роль играло честолюбивое желание заслужить похвалу и уважение дяди. Придуманный план мог доставить ей возможность достигнуть всего этого.

Граф Вольфсегг как бы для успокоения своей совести высказал еще несколько возражений, но настолько слабых и неубедительных, что Антуанетта без труда опровергла все его доводы.

Таким образом, поездка в Париж молодой графини была окончательно решена.

Глава V

После сильных нравственных потрясений всегда наступает пора тупого спокойствия и равнодушие. Магдалена и ее мать, опомнившись от первого горя, через три дня настолько освоились со своим несчастьем, что уже в состоянии были приняться за свои обычные занятия. Эгберт не сказал им, как ему удалось отыскать несчастного старика, но передал им от него небольшую записку, в которой тот умолял их не наводить о нем никаких справок и считать его умершим до более счастливых дней. Жена и дочь Армгарта безусловно подчинились этому желанию, зная, что слухи о нем скорее затихнут и его убежище будет безопаснее, если они будут вести себя таким образом, как будто он умер или пропал без вести, потому что, делая попытки отыскать его, они неизбежно наведут сыщиков на его след.

Полиция больше не беспокоила их ни обысками, ни допросами. Неизвестно, были ли они обязаны этим влиянию графа Вольфсегга или тому, что в высших сферах решено было, что не стоит добиваться истины там, где уже не было возможности что-либо исправить или изменить. Могла тут действовать и боязнь со стороны полиции, что если дело получит огласку, то могут открыться различные злоупотребления по управлению как со стороны мелких чиновников, так и их начальства. Таким образом, по той или другой причине общество осталось в полном неведении относительно подробностей происшествия в гостинице «Kugel»; говорили только, что Армгарт проиграл там значительную сумму денег и пропал без вести.

Несколько дней спустя граф Вольфсегг нанес визит жене Армгарта и о чем-то долго беседовал с ней втайне от Магдалены, которая должна была удалиться в это время из комнаты по его просьбе. Затем граф прошел в нижний этаж к Эгберту.

– Я только что был у госпожи Армгарт и старался по возможности успокоить ее относительно последствий поступка ее мужа, хотя несомненно, что секретарь самым бессовестным образом обманул мое доверие. Если бы ваша мать была жива, Эгберт, я не смел бы показаться ей на глаза. Привести в ее дом такого человека!..

– Не судите о нем так строго, граф. Не зная, как выйти из затруднительного положения, он потерял голову, а тут подвернулся искуситель.

– Да, Цамбелли может всякого обольстить своим дьявольским красноречием.

– Я не на шутку испугался, – сказал Эгберт, – когда узнал, что в мое отсутствие шевалье был у секретаря и долго беседовал с ним. Я сознаю, что не имею права относиться с такой неприязнью к человеку, который не сделал мне никакого зла, но не в силах преодолеть себя. Я чувствую какое-то странное беспокойство, когда встречаюсь с ним.

– А я так вполне убежден, что человек не только вправе, но и должен до известной степени руководствоваться своими симпатиями и антипатиями в сношениях с людьми, так как они редко обманывают нас.

– Но тогда разум уже не будет играть никакой роли в нашей жизни. В подтверждение этого я приведу вам пример, из которого можно ясно видеть, до какого абсурда мы можем дойти под влиянием антипатии. Шевалье произвел на меня тяжелое впечатление с самого первого момента нашей встречи, и я, не имея никаких данных, кроме мелких фактов, которые я произвольно истолковал в известном смысле, пришел к твердому убеждению, что этот человек тем или другим способом причастен к убийству и ограблению Жана Бурдона. Я теперь с ужасом вспоминаю об этом и дал себе слово не поддаваться более моим личным ощущениям, не проверив их надлежащим образом.

Но граф, к удивлению Эгберта, спокойно выслушал его.

– У вас слишком мягкое сердце, мой милый друг, – сказал он. – Вы напрасно упрекаете себя, ваше подозрение разделяют и другие люди. Барон Пухгейм и я сам почти убеждены в этом.

– Вы, граф! – воскликнул Эгберт. – А этот крестьянин?..

– Флориан давно выпущен из тюрьмы. Он действительно нашел в поле красный шелковый кошелек Бурдона. Убийцам, вероятно, не нужна была горсть золотых; они взяли письма и бумаги, а кошелек бросили. Весьма вероятно, что это сделал Цамбелли, если он участвовал в убийстве, чтобы отвлечь от себя подозрение.

– Почему вы не заявили об этом на суде?

– Потому, мой дорогой Эгберт, что предположения в таких делах не имеют никакого значения. Жан Бурдон сделался жертвой великой борьбы, которую Наполеон ведет против целой Европы, не он первый и не он последний. Цамбелли в данном случае хотел услужить французскому правительству. Счастье Бонапарта научило его не пренебрегать никакими средствами для достижения цели.

– Не имеете ли вы, граф, каких-нибудь известий о сыне несчастного Бурдона? – спросил Эгберт, чтобы переменить тему разговора, так как не хотел возобновлять старых споров о политике.

– Нет, он не ответил мне на письмо, в котором я подробно сообщал ему о смерти его отца. Я даже не знаю, получил ли он это письмо; французская почта вскрывает все письма, адресованные из Австрии в Париж. Впрочем, я скоро надеюсь получить относительно этого самые точные сведения, потому что на днях моя племянница едет в Париж.

– Графиня Антуанетта!

– Да, представился очень удобный случай: граф и графиня Сандор думают провести целый месяц во французской столице. Они убедили Антуанетту ехать с ними. Это будет для нее очень приятным развлечением. Я охотно дам свое согласие, тем более что ее отец, маркиз, давно желал, чтобы она познакомилась с его родными, которые остались во Франции. Жаль, что я не могу сопровождать ее… Вы как будто хотели что-то сказать, Эгберт. Говорите прямо, не стесняйтесь.

– Нет, граф. Я считаю неуместным высказывать мое мнение, тем более что вопрос решен вами в известном смысле.

– Это уже излишняя скромность с вашей стороны, Эгберт. Вы, вероятно, думаете, что я не выношу противоречий.

– Мне пришло в голову, что графиня предпринимает поездку в Париж в такое время, когда, судя по слухам, готовится новая война между Австрией и Францией.

– Не все грозы кончаются громом, молнией и ливнями. Мы, австрийцы, недовольны последним миром, но наш голос потерял значение в Европе. Бонапарт в настоящий момент сражается в Испании с шайками инсургентов и англичанами. Он на время забыл о нашем существовании. Наконец, времена варварства давно прошли; теперь правила гостеприимства соблюдаются даже в неприятельской стране во время войны. Тут представляется опасность совершенно иного рода. Молодая девушка очутится совсем одна в чужом городе, потому что граф Сандор старик, любящий спокойствие больше всего на свете. Его нельзя считать верной опорой для Антуанетты; родственников маркиза я также слишком мало знаю… Вот если бы вы собрались в Париж. Помните, мы как-то раз говорили с вами об этом, я был бы тогда совершенно спокоен…

Эгберт изменился в лице.

– Да, граф, это была заманчивая, но неосуществимая мечта, – ответил он взволнованным голосом.

– Почему вы называете это мечтой! Кстати, скажите, пожалуйста, не посылал ли за вами граф Стадион? Если нет, то будьте готовы к этому. Вы произвели на него самое благоприятное впечатление; ему особенно понравилось в вас отсутствие политических тенденций.

– Я, напротив того, думал, что это должно оттолкнуть его от меня. Государству нужны головы и руки, которыми оно могло бы распоряжаться по своему усмотрению, а я слишком своеволен и чужд всякого честолюбия, чтобы сделаться двигателем хотя бы самого малого колеса в государственной машине.

– Вы смотрите на государство с крайне узкой точки зрения, и в этом ваша главная ошибка, мой дорогой Эгберт. Государству нужны всякие люди, и бывают моменты, где идеалисты и мечтатели, эти бескорыстные рыцари правды и свободы, могут принести больше пользы, чем слепые исполнители чужой воли. Вы нужны министру в этом смысле; он хочет воспользоваться вашим умом и способностями для общественного блага, не стесняя ни в чем вашей свободы и не нарушая гармонии вашего внутреннего мира.

– Что же я должен делать? – спросил Эгберт.

– Не пугайтесь, – ответил с улыбкой граф Вольфсегг, – у вас такое встревоженное лицо, как будто от вас требуют, чтобы вы совершили какое-нибудь ужасное преступление. Для вашего успокоения я сообщу вам по секрету, в чем дело. Вы должны избавить министра от посылки курьера с письмом к Меттерниху. Если вы поедете в Париж, то вам не будет стоить никакого труда передать письмо, тем более что оно не спешное. Граф Стадион хочет также предостеречь посланника от шевалье Цамбелли и думает поручить это вам, человеку, на верность и честь которого он может вполне рассчитывать.

– Но я не знаю, насколько я буду в состоянии выполнить это, – ответил нерешительно Эгберт.

– Не торопитесь возражать мне, – продолжал граф. – Если вы придете к заключению, что вынуждены отказаться от такого почетного предложения, то вы должны заранее сказать мне это, чтобы я успел предупредить министра и избавить его от напрасной просьбы, а вас от необходимости отказать ему. Важные господа не любят, когда им противоречат, и вы из-за этого могли бы очутиться в крайне неловком положении.

– Я не знаю, как благодарить вас, граф, за вашу дружбу ко мне, и считаю себя счастливым, что имею такого руководителя в жизни. Но горе Телемаку, если он расстанется с Ментором и будет предоставлен самому себе.

– Или, другими словами, вы уедете в Париж, Эгберт. Неужели вы не чувствуете в себе достаточно сил, чтобы обойтись без чужих советов и помощи? Спотыкаясь и падая, дитя учится ходить. Вам предстоит совершить поездку, которая была бы полезна для вас во всех отношениях; и вы не можете отрицать это. Я воображаю себе радость Антуанетты, если бы я сказал ей: ты не будешь одинока и беззащитна в огромном городе; ты встретишь там верного и преданного друга.

– Я всегда готов служить вам, граф, но действительно ли я могу быть полезен графине Антуанетте в Париже?

– Более, нежели вы предполагаете, – ответил граф, видя, что Эгберт начинает колебаться. – Пока Жан Бурдон был жив, мой зять маркиз считал себя законным владельцем своих поместий в Лотарингии, потому что Бурдон скупил их на свое имя во время террора на деньги моего покойного отца. Мы не знаем, оставил ли Бурдон какое-нибудь завещание и как поступит в этом случае его сын и единственный наследник. Необходимо привести в ясность и устроить это дело. Я не считаю Антуанетту особенно способной вести его. В ее жилах течет дворянская кровь, к тому же она женщина и легко поддается минутному расположению духа. Между тем как ваше посредничество принесло бы несравненно больше пользы.

– Но молодой Бурдон не знает меня и, вероятно, никогда не слыхал моего имени?

– Разве не достаточно, что вы были при последних минутах его отца и передадите ему поклон умирающего? Вы оказали ему самую большую услугу, какую только человек может оказать другому. Если бы вы даже не сошлись характерами и образом мыслей, то судьба настолько сблизила вас, что это должно повлиять на ваши отношения. Веньямин Бурдон не может забыть, что вы исполнили обязанность сына при его отце.

– Вы разбили меня по всем пунктам, граф. Я готов взять на себя хлопоты по делу маркиза Гондревилля и постараюсь оправдать ваше доверие. Вам же, вероятно, обязан я и тем хорошим мнением, которое составил себе обо мне министр… Поездка в Париж представляется мне крайне заманчивой; но я не знаю, вправе ли я отказаться от исполнения моих прямых обязанностей!..

– Что вы называете своими прямыми обязанностями? Вероятно, хлопоты по хозяйству, постройки в Гицинге?..

– Нет, граф. В случае крайности я могу поручить это Гуго или моему управляющему. Но меня заботят Армгарты. Могу ли я покинуть их в горе и одиночестве? Немало всяких огорчений ожидает их в будущем. Кто поручится, что злые языки, замолкнув на время, не примутся опять за несчастного Армгарта? Ваша доброта и дружба, граф, для бедных женщин все равно что редкий солнечный луч в позднюю осень. Нужно, чтобы кто-нибудь заботился о них изо дня в день и ограждал их от огорчений и неприятностей, а это возможно только при совместной жизни. Эта обязанность лежит на мне более, чем на ком-нибудь другом.

– Но вы не должны преувеличивать этой обязанности, мой дорогой стоик. Вряд ли вторично вы будете иметь случай быть представленным французскому императору.

– Я могу поклоняться великому человеку на почтительном отдалении.

– Это вы говорите теперь, а потом будете обвинять себя за недостаток мужества. В умении уравновесить долг с наслаждением заключается вся житейская мудрость. Предоставьте человеку старее и опытнее вас устроить все это. Вы знаете, что я принимаю самое живое участие в Магд… в Армгартах. Лени моя крестница. Будьте спокойны, я сумею оградить их от неприятностей и не дам их в обиду. Кроме того, в вашем доме останется господин Шпринг, человек, знающий свет и людей… Или, быть может, он кажется вам слишком опасным? – добавил граф с улыбкой.

– Опасным! – повторил Эгберт, который не понял намека.

– Мы вообще неохотно поверяем нашим приятелям своих приятельниц. Простите меня, что я осмелился заговорить об этом. Не в моих нравах заглядывать в чужую душу, но меня оправдывает то участие, которое я принимаю в вашей судьбе. Вы ведь не чувствуете ненависти к Лени?

– За что мне ненавидеть ее? Я люблю ее не меньше родной сестры.

– Неужели вы никогда не задавали себе вопроса о том, что вы почувствуете, если ее отнимет у вас другой человек? Все шансы за то, что Магдалена когда-нибудь выйдет замуж за вас или кого-нибудь другого… Вот вы уже покраснели, как робкая девушка!..

У Эгберта перехватило дыхание.

«Вы ошибаетесь, – хотел он сказать, – Магдалена для меня не более как сестра, я никогда не буду в состоянии любить ее по-другому… Я люблю другую женщину, но не смею произнести ее имя…»

– Что же вы молчите? – продолжал граф. – Надеюсь, я не оскорбил вас вмешательством в ваши дела. Я хотел только сказать, что господин Шпринг…

– Прошу вас, граф, Гуго мой приятель, и я вполне доверяю ему.

– Не будем больше говорить об этом, – сказал поспешно граф, заметив, что слова его неприятно подействовали на Эгберта. – Все это одни предположения. Лени не такая девушка, чтобы позволила ухаживать за собою. Господин Шпринг может повременить со своим вступлением на сцену до вашего возвращения из Парижа, тем более что Лобкович сказал мне, что в настоящее время нет вакантного места на придворной сцене. Актеру не годится жить в одном доме с двумя одинокими женщинами. Это даст пищу злым языкам. Что же касается секретаря…

– Гуго все знает, потому что он спас его.

– Тем лучше. Значит, мне остается только благословить вас в дорогу, – сказал граф шутливым тоном, стараясь скрыть свое волнение.

Он поднялся со своего места и, сделав несколько шагов по комнате, опять подошел к Эгберту и сказал ему:

– Когда вы будете в Париже, то, несомненно, встретите шевалье Цамбелли в Сен-Клу.

– Я желал бы никогда больше не видеть его.

– Но это не удастся вам. Он не отстанет от вас и Антуанетты. Вас он боится, а на ней думает жениться, зная, что она богатая и единственная наследница Гондревиллей и Вольфсеггов.

– Вы говорите, единственная наследница; а брат графини?

– Мой племянник Франц солдат. В нынешние беспокойные времена ему не миновать пули, – сказал граф взволнованным голосом, но вслед за тем, как будто вспомнив что-то, он с живостью спросил Эгберта: – Как вы думаете, выдал ли Армгарт одни только государственные тайны или сообщил и нечто другое?

Эгберт с удивлением посмотрел на графа.

– Мне кажется невероятным, – сказал он, – чтобы Цамбелли мог интересоваться семейными тайнами посторонних ему людей.

– Он видел Магдалену… Кто знает… Но это опять одни только предположения, о которых не стоит распространяться… Я еще хотел сказать вам, что, если случай сведет вас со знаменитой певицей Дешан, постарайтесь подружиться с ней; это знакомство может пригодиться вам, да и мне было бы интересно узнать некоторые подробности о ее теперешней жизни… Однако как я засиделся у вас! Надеюсь, что вы теперь не откажетесь от поручения министра… До свидания.

Граф пожал руку Эгберту и направился к двери, но на пороге опять остановился.

– Вы еще зайдете ко мне перед отъездом, – сказал он. – Знаете ли, какая мысль пришла мне в голову? Вернетесь ли вы из города Люцифера неподкупным и верным сыном Германии или сделаетесь рабом могущественного императора под обаянием его обманчивого блеска?

– Я никогда не изменю ни моему отечеству, ни долгу, – с уверенностью ответил Эгберт.

– Дай-то Бог! – сказал граф, обнимая его.

Эгберт, оставшись один, долго не мог прийти в себя от разнообразных чувств и мыслей, волновавших его. Он поедет в Париж с поручением от министра. Граф просил его заботиться об Антуанетте: он будет часто видеть ее, слышать ее голос… У него перехватывало дыхание от полноты счастья. Но вскоре на него напало раздумье. Вольфсегг и министр, по-видимому, возлагали на него большие надежды. Но удастся ли ему выполнить хотя бы десятую долю того, что они ожидали от него? Он не имел никакого понятия о дипломатических связях и обычаях. Всего вероятнее, что его постигнет полная неудача: в одном случае ему помешает неопытность и излишняя застенчивость; в другом – он может все испортить, поддавшись увлечению. Противовесом всему этому являлось только желание оправдать, с одной стороны, доверие двух уважаемых им людей, а с другой – заслужить похвалу графа Вольфсегга. К счастью, еще Гуго не было дома. Как бы он стал издеваться над своим приятелем! «Какой ты чудак, Эгберт! – сказал бы он ему. – Может ли быть что-нибудь смешнее твоих опасений. В былые времена ты считал себя счастливым, если мог издали взглянуть на Антуанетту, а теперь представляется случай не только видеть ее, но говорить с нею и быть ее руководителем и защитником, а ты еще колеблешься!»

Тем не менее Эгберт чувствовал непреодолимую потребность переговорить с подругой своей ранней юности, прежде чем окончательно решиться на предполагаемую поездку. Хотя он знал, что его признание глубоко огорчит ее, но эгоистически рассчитывал на ее самоотверженность в том смысле, что у нее достанет силы воли, чтобы совладать с собой и высказать свое мнение, руководствуясь только его пользой. Не раз уже он имел случай испытать практичность ее советов, потому что Магдалена при своем ясном и трезвом уме лучше его умела понять сущность дела, взвесить его дурные и хорошие стороны.

Он застал Магдалену печальной и расстроенной. Госпожа Армгарт, поздоровавшись с ним, тотчас же ушла под предлогом хозяйственных распоряжений, чтобы не мешать разговору молодых людей своим присутствием.

– Кажется, граф также был у вас, – сказала Магдалена. – Я не знаю, что он сказал матери, но он привел ее в наилучшее настроение духа. Действительно, в его обхождении столько привлекательного, что в его присутствии трудно чувствовать себя несчастным.

– Да, я не встречал человека лучше и добрее его, – ответил Эгберт. – Я еще больше убедился в этом после сегодняшнего разговора.

– Но отчего же у вас такой вид, как будто бы вы чем-то озабочены или недовольны?

– Потому что я в нерешительности и не знаю, принять ли то предложение, которое мне делают, или отказаться от него? Да, фрейлейн, я пришел к вам за советом. Мы пережили с вами немало тяжелых дней, перешли не одну гору рука об руку.

– А что, нам опять предстоит гора? – спросила она с улыбкой, хотя торжественный тон его речи смутил ее, а сердце сжалось от боязливого предчувствия чего-то недоброго.

– Да, и на этот раз гора отвеснее и недоступнее, чем когда-либо, – ответил Эгберт и рассказал о предложении, которое ему сделал граф, надеждах и опасениях, связанных с его поездкой в Париж.

Эгберт говорил гладко, без запинки, сам удивляясь своему красноречию. Он не мог дать себе отчета, происходило ли это оттого, что ему приходилось высказывать заветные желания своего сердца, или на него имело влияние выражение неподдельной радости, с которым слушала его Магдалена и которое ясно отразилось на ее лице.

Могла ли она в первый момент отнестись иначе к тому, что он сообщил ей? Она видела, что достоинства любимого ею человека оценены людьми, которые пользовались общим уважением. Воображение рисовало ей блестящую будущность ее дорогого Эгберта, и она представляла себе тот момент, когда встретит его как героя и победителя. Ее хорошенькое лицо так сияло, как будто бы уже наступила пора увенчать его лаврами. Даже образ молодой графини не беспокоил ее; он имел для нее значение какой-то богини-покровительницы на его пути к славе.

– Поезжайте, Эгберт, – сказала она в порыве своего бескорыстного увлечения. – Ваши блестящие способности не должны оставаться без применения. Я не знаю, к какому делу призывает вас граф Стадион, но убеждена, что оно важное, потому что иначе граф Вольфсегг не хлопотал бы так о вашей поездке.

– Я должен только исполнить обязанность простого курьера, моя дорогая Магдалена.

– Не унижайте дела, которое возлагает на вас министр для блага нашего отечества. Да, вы должны бежать, Эгберт, от этой мелочной жизни, которая постепенно затягивает вас, как болотная тина.

– И расстаться с вами, Магдалена! Неужели мы должны искупить всякое счастье тяжелой жертвой?

– Стоит ли говорить об этом, – сказала она с грустной улыбкой. – Может ли болтовня глупой девушки заменить те впечатления, которые ждут вас. Я заранее радуюсь вашим письмам. Вы будете иногда вспоминать обо мне, и, быть может, будут минуты, когда вы пожалеете, что Лени не может видеть с вами грандиозное великолепие знаменитого города. Перед вами раскроется новый мир; вы увидите улицы и площади, которые были свидетелями великих событий и ужасающих сцен. Я помню, как вы побледнели и вскочили с места, когда мой бедный отец описывал нам взятие Бастилии и приступ Версаля…

– Все это очень заманчиво, но меня беспокоит, как вы будете жить здесь одна с матерью. Вы знаете, как я предан вам…

– Уж не хотите ли вы убеждать меня в искренности вашей дружбы?..

– Да, моя милая Магдалена, у вас нет более верного друга, чем я.

Задушевный взгляд ее добрых глаз вознаградил его за уверения, хотя в них звучала фальшивая нота, но она слишком любила его, чтобы заметить ее.

Ей нетрудно было уговорить Эгберта, у которого ни в складе ума, ни в характере не было почвы для противодействия, тем более что ее советы совпадали с его желаниями. Высокое мнение, которое она имела о нем, льстило его самолюбию; он чувствовал, как мало-помалу исчезала последняя тень сомнений и боязни тех препятствий, которые были навеяны его собственными мудрствованиями.

Вошла Кристель и обратилась к Магдалене с каким-то вопросом; разговор перешел на практическую почву. Эгберт должен был сделать разные распоряжения по хозяйству, так как не знал, сколько времени может продлиться его отсутствие. И здесь Магдалена была для него неоценимой помощницей в смысле доброго совета. Когда зашла речь о водворении Гуго в доме в качестве хозяина, Магдалена несколько раз рассмешила Эгберта своими шутками и замечаниями. Она предложила ему дать своему приятелю формальную доверенность на управление домом, а затем начала серьезно уверять его, что нужно отстранить Гуго от всяких хлопот, потому что безделье его призвание.

– Напрасно говорят, – добавила она, – что праздность мать всех пороков: она, напротив того, начало всех искусств и поэзии, и я вполне понимаю, почему господин Шпринг так предается ей.

Бедная Магдалена шутками и смехом думала заглушить глубокую тоску, которая все более и более охватывала ее сердце.

– Однако мы упустили еще одно обстоятельство, – сказал Эгберт, – господин Шпринг может влюбиться в фрейлейн Армгарт.

– Как Голо в Женевьеву! Но я не позволю запереть себя в башню. Вдобавок у меня нет такого ревнивого супруга, как пфальцграф, который несправедливо приговорил бы меня к смерти. Вы этого не сделаете, Эгберт, вы слишком добры.

– Ревность ослепила бедного пфальцграфа; он поверил коварному другу, который из мести оклеветал Женевьеву.

– Ревность, – повторила Магдалена. – Неужели женщины так легкомысленны, что к ним нельзя иметь никакого доверия?

– В большинстве случаев. Очень мало женщин остаются верными своему долгу.

– Вероятно, этого бы не было, если бы мужчины показывали нам хороший пример. Бедную Женевьеву отправили в лес на верную смерть, но история умалчивает, соблюдал ли пфальцграф супружескую верность в лагере…

Магдалена остановилась. Старая история о несчастной супруге пфальцграфа представляла много общего с ее настоящим положением.

Эгберт уезжал на чужбину в соблазнительный город сирен и оставлял ее на попечение своего друга. Она знала, что не изменит ему, но останется ли его любовь такой же сильной и неприкосновенной?.. Но разве знала она, что Эгберт любит ее! Откуда могла явиться такая уверенность? Можно ли назвать любовью его дружелюбное и спокойное отношение к ней? Точно так же стал бы он относиться к своей родной сестре. С замиранием сердца ожидала она его ответа, который мог помочь ей решить загадку, ставшую для нее вопросом жизни.