Текст книги "Люцифер. Том 1"

Между Антуанеттой и Цамбелли существовала давнишняя симпатия, так как оба были одинаково честолюбивы и недовольны жизнью. Этой симпатии также немало способствовали и внешние причины, как, например, встречи в обществе, разговоры, споры и особенно пребывание обоих молодых людей в замке у озера с опасной прелестью деревенских удовольствий и неожиданными встречами в лесу и саду. Сам граф Вольфсегг простосердечно покровительствовал им, пользуясь умом и красотой своей племянницы, чтобы отвлечь внимание шевалье от политических козней и переговоров, которые велись вокруг него. Граф был убежден, что племянница его слишком умна и проникнута дворянской гордостью, чтобы унизиться до безумной страсти к малоизвестному авантюристу.

Такая уверенность была бы вполне основательна, если бы любовь Антуанетты не встретила взаимности со стороны Витторио. Но итальянец, благодаря частым встречам с молодой графиней, чувствовал к ней все большую нежность и страсть, по мере того как она все сильнее подчинялась его влиянию.

Это влияние было вполне естественно, потому что Цамбелли, помимо красивой наружности и недюжинного ума, отличался еще рыцарскими манерами, утонченностью речи и искусством казаться лучше и значительнее, нежели он был в действительности. Задача приковать к себе такого человека могла заинтересовать умную девушку и действовать раздражающим образом на ее самолюбие.

Они сидели теперь в маленькой уютной комнате друг против друга; она – на диване, он – в кресле с круглой резной спинкой. Светлая обивка мебели, занавеси, скрывавшие наглухо закрытые окна, комфорт богатого дома, свет и теплота были особенно приятны Цамбелли после уличной сырости и мрака. Не менее гармоническое впечатление производила на него и Антуанетта в своем белом шерстяном платье, сшитом по моде того времени, с длинным шлейфом, высокой талией, узкими рукавами и голубым шарфом.

– Вы спрашиваете, откуда я, – сказал Цамбелли после обмена приветствиями, – и еще таким тоном, как будто я никогда не занимаюсь делами. Я теперь действительно был в гостях, и притом у нашего общего знакомого, господина Геймвальда.

– Геймвальда! – сказала она протяжно.

Цамбелли не мог видеть выражения ее лица, потому что стол, на котором был поставлен канделябр с тремя восковыми свечами, стоял в стороне и фигура молодой девушки была в тени.

– Дядя мой, вероятно, уже соскучился по нему, – продолжала Антуанетта, чтобы окончить начатую фразу, видя, что Цамбелли вопросительно смотрит на нее.

– Мне самому хотелось видеть его: кто из нас может дать себе ясный отчет в движениях своего сердца и в причинах своей симпатии и антипатии. Оба эти молодых бюргера расположили всех нас к себе своей непринужденностью; они как будто вышли из другого, лучшего мира.

– Лучшего мира, – повторила с усмешкой Антуанетта.

– Почему вам не нравится это выражение? Общество, в котором вращается Геймвальд, поставлено в несравненно лучшие условия, чем наш так называемый знатный круг, который постоянно гнездится на обнаженных высотах под палящими лучами солнца. У них и желания скромнее наших, и более спокойное расположение духа, в особенности у тех, которым посчастливилось в жизни, как нашему приятелю.

– Разумеется, господин Геймвальд вполне счастлив: у него свой дом в Вене и порядочное поместье в окрестностях. Ему больше и желать нечего! Не правда ли?

Она принужденно засмеялась при этих словах.

– Вы слишком легко смотрите на это, графиня. Не скрою от вас, что я лично придаю большое значение богатству. В каком бы положении ни находился человек, только при хороших средствах он может устроить жизнь как следует и сохранить свободу убеждений.

– Разве богатый человек точно так же не стремится вырваться из рамок, в которые поставила его судьба, как и бедный? Если он сброшен с высоты, на которую он хотел подняться, то он точно так же чувствует свое падение, как и всякий другой.

– Да, но богатство в этом случае – мягкая подстилка.

– Шевалье Цамбелли завидует бюргеру, потому что у него собственный дом…

– Это не зависть, графиня. Я сделался таким, как теперь, вследствие разных обстоятельств рождения и воспитания, и для меня немыслимо скромное идиллическое существование. Мой удел – нищета, неудовлетворенное честолюбие, вечное беспокойство; но если бы я родился Эгбертом Геймвальдом, то был бы мирным собственником и наслаждался бы безмятежной жизнью.

– Неужели все эти размышления навеяны коротким визитом?

– Нет, не совсем. Я не застал дома господина Геймвальда и уже собирался уходить, когда он вернулся из своей загородной поездки со своим другом господином Шпрингом, которого он знакомил с окрестностями Вены. Вот причина, почему он до сих пор не был у графа.

– Я сообщу это дяде. Значит, в его отсутствие…

– Я имел полную возможность видеть его домашнюю обстановку и сделать некоторые наблюдения, которые, быть может, помимо моей воли приняли сентиментальный оттенок. Не знаю, подействовала ли на меня противоположность этой жизни моей, или же тут виновата моя прекрасная покровительница.

– Разве у господина Геймвальда живет какая-нибудь родственница?

– Я не знаю, родня ли он Армгартам… Кстати, если не ошибаюсь, маркиза упоминала о них в разговоре.

– Вы видели фрейлейн Армгарт? – спросила Антуанетта, оттолкнув с нетерпением вышитую скамейку, лежавшую у ее ног.

Это движение не ускользнуло от внимания Цамбелли.

– Да, я видел ее, – сказал он. – Это красивая, стройная девушка среднего роста, с белокурыми волосами, большими серыми глазами и строгим выражением лица.

– Однако вы внимательно разглядели ее, – сказала Антуанетта с усмешкой. – Вероятно, ум ее соответствует красоте…

– С моей стороны было бы слишком смело, если бы я вздумал судить об ее уме или образовании при таком поверхностном знакомстве. Мы обменялись несколькими словами, притом разговор шел о самых обыкновенных вещах.

Тут Цамбелли рассказал подробно, как он вошел в дом Эгберта и встретил Магдалену.

– Ответы фрейлейн Армгарт, – продолжал он, – показались мне очень милыми и остроумными, так как при том настроении, в котором я находился, она представлялась мне сказочной пастушкой и я сам воображал себя странствующим рыцарем.

Но молодая графиня не слушала его.

– Я желала бы видеть ее, – сказала она задумчиво.

– К чему? В ней нет ничего необыкновенного, что бы заслуживало внимания графини Антуанетты. Она ничем не отличается от тысячи подобных ей девушек этого сословия.

– Однако шевалье Цамбелли, который достаточно странствовал по свету и с таким презрением отзывается о людях, говорит об этой девушке с особенным воодушевлением.

«Уж не ревность ли говорит в ней? – подумал Цамбелли. – Ей досадно, что граф Вольфсегг…»

– Я должен объяснить вам, графиня, – продолжал он, – что не одно появление этой девушки настроило меня таким идиллическим образом. В этом доме положительно чувствуешь какую-то особенную прелесть, которая очаровывает вас. Разве недостаточно доказывают это частые посещения вашего дяди, который гораздо опытнее меня и трезвее смотрит на вещи.

– Моего дяди! – повторила молодая графиня, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойной. – Да, он действительно бывает иногда у господина Геймвальда, а следовательно, и у Армгартов. Старик Армгарт был некоторое время секретарем моего дяди. Но по какому поводу у вас зашел об этом разговор?

В сердце влюбленного итальянца шевельнулось сострадание. «Зачем ты пугаешь и мучишь это прелестное существо? – подумал он. Но вслед за тем себялюбие взяло верх над добрым чувством. – Я должен узнать, что тут делается, – сказал он себе, – чтобы извлечь как можно больше пользы из той трагедии, которая разыгрывается за этими блистательными кулисами».

– Да, мы говорили о графе, хотя не по моей инициативе. Господин Армгарт с благодарностью вспоминал о благодеяниях графа. Дядя, желая вознаградить его за верную службу, выхлопотал ему довольно выгодную должность.

Наступило молчание. Она вопросительно глядела на него, как будто хотела узнать: не скрыл ли он чего-нибудь от нее и не должна ли она прекратить неприятный для нее разговор. Но трудно было прочесть что-либо на этом красивом смуглом лице, которое казалось серьезнее и мрачнее обыкновенного.

– Ваше описание до такой степени заинтересовало меня, – сказала Антуанетта, – что я готова сделать глупость, и вы будете виноваты в этом.

– Из-за вас, графиня, я готов взять на себя какую угодно вину.

– Фрейлейн Армгарт…

– Вы меня смущаете, графиня, что мне за дело до этой девушки? В вашем присутствии…

– В моем присутствии! – прервала она с неудовольствием. – Уж не сравниваете ли вы меня с этой аркадской пастушкой?

Итальянец поднялся с места.

– Кажется, я одинаково возбуждаю ваше неудовольствие как своим молчанием, так и разговором. Простите меня, но я не желал бы в будущем испытывать таких тяжелых минут, как теперь.

– Я не имею ни малейшего желания ссориться с вами. Мне досадно на себя. Я не понимаю, что привело нас к этому недоразумению.

– Смутное предчувствие событий, которые должны совершиться в будущем. У каждого человека бывают моменты, когда душа его освобождается от плоти и чувствует свою связь с бесконечным невидимым миром. Ваше возбужденное состояние…

– Вы пугаете меня, шевалье, своим торжественным тоном. Но если действительно бывают предчувствия, то мне кажется, что я должна ожидать несчастья от этой девушки или из того дома, где она живет.

– Счастье или несчастье, это может подсказать вам только внутренний голос. Я вполне допускаю, что между вами и этими бюргерами существует тайная, неизвестная вам связь, которая обнаружится рано или поздно.

– Я постараюсь убедиться в этом и попрошу дядю когда-нибудь привезти к нам фрейлейн Армгарт. Если он сам удостаивает ее своим знакомством, то мое желание не может показаться ему странным. Если дядя откажет мне, то я постараюсь достигнуть моей цели другими путями через вас или господина Геймвальда. Мне хотелось бы скорее узнать свою судьбу.

– Вашу судьбу, графиня! Неужели вы можете серьезно говорить об этом? Разве ваша участь может быть в зависимости от этих людей? Вспомните то, что вы мне говорили в замке относительно вашей будущности.

– Это были одни мечты! – ответила Антуанетта.

– Разумеется, но когда мы остаемся в бездействии, то нам ничего не остается, как гоняться за мечтами. Они наполняют жизнь тех, которые, вследствие предрассудков или безвыходного положения, должны оставаться безучастными зрителями событий, совершающихся вокруг них. Вот я, например, часто представляю себе вас владетельной княгиней или императрицей.

– Чтобы опять увидеть меня в действительности дочерью бедного дворянина.

– Чем была императрица Жозефина десять лет тому назад? Или сестры Наполеона?

– Рост деревьев зависит от почвы, ветра и солнечного света, – ответила Антуанетта. – Разве вы сами не восхваляли несколько минут перед тем мирные наслаждения идиллической жизни? Дядя, со своей стороны, постоянно проповедует мне это. Наконец, что может сделать женщина? Она должна приноравливаться к обстоятельствам и постепенно учится этому.

– Мне всегда досадно слышать, когда богато одаренные женщины говорят о себе таким образом. Мы видим немало примеров, где женщины оказываются способнее мужчин.

– Только не на поле битвы; а теперь военные заслуги ставятся выше всего и стали главной задачей нашего времени.

– Неизвестно, долго ли это продлится, – заметил Цамбелли. – Если Бонапарт усмирит испанское восстание, то кто же в состоянии будет сопротивляться ему?

– Разве вы ничего не ожидаете от нашей родины? – возразила Антуанетта. – И даже не считаете нужным упомянуть о ней?

– Австрия всегда останется второстепенной державой. Я не понимаю, почему она не хочет довольствоваться этой ролью. Граф Вольфсегг, министр Стадион, наш двор – все они ненавидят Наполеона, и главным образом за то, что он продукт революции. Они хотят уничтожить то, что неразрушимо – равенство людей перед законом, право каждого стремиться к высшему. Революция открыла широкое поле деятельности талантливым и способным людям; в этом ее главная заслуга и причина успеха. На днях мне случайно попался один из октябрьских номеров «Монитора», и я узнал факт, который доказывает это наглядным образом. При отсутствии предрассудков во Франции умному человеку ничего не стоит добиться известности и почестей.

– Какой факт?

– Если хотите, факт, о котором я говорю, сам по себе не представляет ничего особенного; подобных примеров можно насчитать тысячи, но меня он заинтересовал, потому что касается молодого врача Веньямина Бурдона.

– Веньямина Бурдона! – воскликнула с любопытством Антуанетта. – Расскажите, пожалуйста, все, что вам известно, ведь это единственный сын несчастного Жана Бурдона.

– Имя это тотчас же бросилось мне в глаза. История заключается в нескольких словах. В «Мониторе» напечатано короткое известие, что Веньямин Бурдон из Лотарингии, сын крестьянина, называется лейб-медиком императрицы Жозефины и кавалером почетного легиона.

– Лейб-медиком императрицы! Странно, что Жан никогда не упоминал об этом, хотя он очень любил своего сына и гордился им.

– Дело в том, что назначение сына напечатано в «Мониторе» в тот самый день, когда мы хоронили его отца. Молодой человек был полковым врачом и отличился при Эйлау во время зимнего похода в Пруссию, чем и объясняется его неожиданное повышение. Но он недолго оставался при дворе и вскоре после того подал в отставку неизвестно по каким причинам – быть может, даже вследствие несочувствия к Бонапарту… Он живет теперь тихо и уединенно в Париже, но его слава как замечательного магнетизера…

Антуанетта с удивлением взглянула на своего собеседника.

– Вы не верите таинственной силе, открытой Месмером? Но если она будет применена к делу опытными и авторитетными людьми и исследована надлежащим образом, то магнетизм произведет переворот в медицине и в области знаний вообще. Веньямин Бурдон совершил несколько удачных исцелений, которые прославляются, как чудеса. Между прочим, ему удалось вылечить известную певицу Дешан, что всего больше способствовало его славе, так что вслед за тем, когда заболела императрица Жозефина и несколько дней мучилась сильнейшей головной болью, несмотря на все средства, предлагаемые другими врачами, по желанию ее величества пригласили к ней Бурдона. Император Наполеон не препятствовал этому, хотя вообще резко отзывается о подобных вещах и называет все это шарлатанством и бабьими глупостями. Дня через два императрица встала совершенно здоровая. Разумеется, Бурдона вознаградили самым щедрым образом… Нам все это кажется сказкой; и, действительно, невольно удивляешься, когда вспомнишь, что бывший полковой врач пробует неиспытанные медицинские средства на французской императрице.

– Значит, сын Жана Бурдона сделался важным человеком при дворе Бонапарта, – сказала задумчиво Антуанетта. – Кто мог ожидать этого от слабого мальчика, которого все считали таким жалким.

– Моя преданность Бонапарту возбуждает здесь общее недоброжелательство, – продолжал Цамбелли. – Но разве можно относиться хладнокровно к подобным примерам и не признавать, что Париж представляет теперь центр, который должен иметь притягательную силу для людей, мечтающих о лучшей будущности, как, например, для вас, графиня.

– Вы, по обыкновению, причисляете меня к подобным людям, но что стану я делать в Париже?

– Разве Гондревилли не принадлежат к самым знатным и старинным дворянским семьям Франции? Я не говорю о мужчинах – у них могут быть свои причины оставаться верными королю и ненавидеть Наполеона; но что за дело женщинам до той вражды, которую чувствуют их братья и отцы?..

– Уж не хотите ли вы завербовать меня в штат императрицы Жозефины?

Цамбелли горько усмехнулся.

– Вам известно, графиня, что я не играю никакой роли в Сен-Клу, – сказал он. – Блеск двора не прельщает меня. У меня иные идеалы и мечты, но они еще менее осуществимы. Божество, которому я поклоняюсь, не обращает никакого внимания на своего почитателя.

Антуанетта опустила глаза. Вся кровь бросилась ей в голову. Она чувствовала странное утомление от этого разговора, который постоянно переходил от одного предмета к другому. «Что значит его намек?» – думала она с замиранием сердца.

– К этому примешивается еще мучительное сознание, – продолжал Цамбелли, – что моему божеству неугодно понимать меня.

– Вы говорите загадками, шевалье. Если вы не хотите или не можете говорить иначе, то не лучше ли прекратить разговор.

– Позвольте мне сказать еще одно слово, хотя бы мне пришлось подвергнуться самому жестокому наказанию за мою смелость, – сказал Цамбелли, увлеченный страстью и забывая свои благоразумные намерения. – Я люблю вас до безумия, Антуанетта, научите меня, каким способом могу я добиться взаимности с вашей стороны… Я готов ждать целые годы, подвергнуться испытаниям без числа, слепо повиноваться вашему малейшему желанию. Вы были бы для меня путеводной звездой в битвах жизни… Но если вы отвергнете меня, то лучше нам расстаться теперь же и навсегда. Я предпочитаю смерть мучительному томлению изо дня в день… Моя жизнь в ваших руках, произнесите мой приговор, Антуанетта.

– Я не могу брать на себя такой ответственности, шевалье, – проговорила молодая девушка, отодвигаясь от него.

В эту минуту в передней послышались голоса. Мысль, что ее найдут наедине с итальянцем после такого разговора, еще более увеличила ее замешательство, и она с испугом отскочила к окну, но ее собеседник не сдвинулся с места. Он стоял выпрямившись за спинкой кресла, не спуская с нее глаз.

– И мне нечего надеяться? – спросил он беззвучно.

Антуанетта ничего не ответила, но выражение ее лица было красноречивее всяких слов.

Дверь отворилась, и на пороге появился граф Вольфсегг. Антуанетта с видимой радостью бросилась к нему навстречу и обняла его.

– Она любит своего дядю, – пробормотал Цамбелли и, подойдя к графу, ловко раскланялся с ним.

– Добрый вечер, шевалье, – сказал граф, протягивая ему руку. – Благодарю тебя, Антуанетта, что ты задержала нашего милого гостя.

Глава III

День рождения Магдалены был отпразднован в сером доме так же весело, как и в былые годы. Собралось небольшое общество родных и знакомых, и к концу вечера устроили танцы. Эгберт принимал в них деятельное участие со своим другом Гуго, который очень понравился простодушным бюргерам своей неистощимой веселостью и болтовней и показался им необыкновенно умным и ученым.

Давно уже Магдалена не чувствовала себя такой счастливой и спокойной, как в этот день. Она радовалась, видя, с какой беззаботной веселостью Эгберт предавался танцам и играм; он опять так же ласково улыбался ей, когда встречал ее взгляд, как в былое время. Может быть, старый Жозеф был прав: сердце его осталось тем же, что и прежде, и она напрасно обвиняла его. Но едва ли не веселее и счастливее дочери казалась сама госпожа Армгарт. Она болтала без умолку, показывая гостям подарки, полученные Магдаленой, и особенно хвасталась дорогими материями и жемчужным ожерельем, которые граф поднес своей любимице. Не стесняясь присутствия дочери, она произнесла длинную речь о том, как все эти наряды будут к лицу ее Лени, которая по красоте не уступит любой княжне. Гости и даже сам секретарь улыбались, слушая ее, а Магдалена сконфузилась и убежала из комнаты. Но граф Вольфсегг был не доволен этой сценой и заметил, что не следует кружить голову молодой девушке такими вещами, потому что это может отозваться гибельным образом на ее будущности. Вслед за тем граф ловко перевел разговор на другие предметы, так что гости и даже сама хозяйка дома тотчас же забыли этот маленький эпизод, который грозил нарушить общее веселье.

Эгберт, воспользовавшись удобной минутой, хотел было рассказать графу о случае с черной Кристель и неожиданном посещении Цамбелли, но граф прервал его, говоря, что в день рождения Лени не хочет слышать никаких разговоров о политике или каких бы то ни было делах. Тот же ответ дал он и Гуго, который все еще мечтал о сцене придворного театра и вздумал обратиться к нему с просьбой о ходатайстве. Однако, прощаясь с молодыми людьми, он пригласил их к себе на большой званый вечер и сказал Шпрингу, что представит его князю Лобковичу и господину Пальфи, которые, вероятно, не откажутся дать ему место актера придворного театра, хотя, быть может, и не так скоро, как он этого бы желал.

После ухода графа еще долго продолжались танцы, так что праздник кончился далеко за полночь, а затем наступило хлопотливое утро, когда нужно было привести все в порядок и переставить мебель на прежние места. Наконец вспомнили и о Кристель, которая в день праздника была оставлена на попечении старой служанки. Кристель, согласно предсказанию Цамбелли, после долгого сна проснулась совершенно здоровая и только по временам чувствовала небольшую боль в голове на месте ушиба. Эгберт решил оставить у себя несчастную девушку и просил госпожу Армгарт и Магдалену заняться ее воспитанием и по возможности приучить ее к домашним занятиям. Он подробно рассказал Магдалене все, что знал о Кристель, и о своей встрече с ней у мельницы Рабен, но не решился упомянуть о ее странном подарке. Ему казалось, что недорогой опал, некогда служивший набалдашником палки, должен иметь какое-нибудь отношение или к таинственному убийству, или к событиям, касавшимся самой Кристель. Чтобы не напугать девушку формальным допросом, он решил поговорить с нею наедине и употребить все усилия, чтобы заслужить ее доверие. Он ласково спросил ее, как она попала в Вену и нет ли у ней родных или покровителей в большом городе.

Кристель поцеловала его руку и против ожидания дала вполне определенные ответы. Она объяснила, что не могла долее оставаться у своего отца, который становился все брюзгливее, между тем как нужда росла изо дня в день. Приходский священник бранил ее за безделье, говорил, что она в тягость старику, и советовал поступить в услужение в Вельсе или Линце, но тайный голос постоянно нашептывал ей, чтобы она шла в Вену. Наконец она отправилась в путь и с помощью добрых людей благополучно добралась до места. При этом Кристель показала Эгберту рекомендательное письмо управляющего барона Пухгейма к кастеляну дворца Harrach. У последнего Кристель надеялась найти приют на первое время. Все это она рассказала просто и толково, но заметно смутилась, когда Эгберт спросил ее, каким образом она очутилась у его дома, между тем как дворец Harrach находился в противоположной стороне. При этом ответы ее сделались настолько сбивчивыми, что Эгберт решил больше не мучить ее дальнейшими вопросами. «Чего тут доискиваться, – подумал он, – бедняжка не знает Вены, могла легко заблудиться и, очутившись на пустынной улице среди садов, остановилась из любопытства, когда увидела перед собою ярко освещенный дом».

Таким образом, допрос был скоро окончен, и Эгберт не считал нужным возобновлять его, тем более что не был вполне уверен, удастся ли ему удержать Кристель в своем доме при ее робости и непостоянстве. Но это опасение оказалось неосновательным. Сначала Кристель упорно отказывалась от платьев, которые ей предлагала Магдалена, но врожденная склонность к нарядам, желание казаться красивее сделали свое дело. Через несколько дней черная Кристель стала податливее и из оборванной нищей превратилась в опрятную и прилично одетую девушку.

– Дикарка, выведенная из первобытного состояния. Вот как искажает цивилизация художественные произведения природы! – повторял со смехом Гуго, который с любопытством следил за каждым движением Кристель.

Она отличалась проворством и ловкостью и точно исполняла все, что ей приказывали; только по временам на нее нападала странная задумчивость, и в эти минуты все окружающее как будто не существовало для нее. Вообще говорила она мало и только с Магдаленой и Эгбертом и всегда пугалась, если кто неожиданно обращался к ней с каким-нибудь вопросом. Гуго видел в этом явный признак скрытности характера, но Эгберт горячо заступался за свою protegee и объяснял ее пугливость внезапной переменой образа жизни и наплывом новых впечатлений.

Несколько дней спустя после водворения Кристель Цам-белли опять нанес визит Эгберту и попросил позволения взглянуть на больную.

Эгберту оставалось только поблагодарить его за любезность.

– Доктор все равно что духовник, – сказал Эгберт. – Он может видеть своих пациентов во всякое время.

Цамбелли нашел Кристель в саду. Полуденное солнце ярко светило между обнаженными деревьями.

Кристель вздрогнула, увидев итальянца, но лицо ее просияло от радости.

– Ты одна, Кристель? – спросил он, оглядываясь по сторонам.

Она кивнула ему в знак согласия и указала пальцем на дальний конец сада, где была беседка.

– Там люди, – сказала Кристель. – Они выносят оттуда столы и стулья, я помогала им.

– Нравится ли тебе у них в доме?

– Да.

– Ты останешься здесь и, надеюсь, никуда не убежишь?

– Как вы прикажете.

– Мне нечего приказывать. Я тебе не брат. Делай что хочешь. Но почему ты не осталась в деревне?

Она пристально взглянула на него своими темными, выразительными глазами.

– Ты знаешь, что я не смела остаться там.

– И пришла сюда за мной?

Яркая краска покрыла ее щеки. Она молча улыбнулась.

– Бедняжка! – сказал он, положив руку на ее голову. – Мне следовало бы побранить тебя за непослушание.

– Не сердитесь на меня, но я не могу жить там, где вас нет.

– Пустяки! Мне скоро придется уехать отсюда и так далеко, что ты не будешь видеть меня и не сможешь следовать за мной.

– Тогда я умру.

– Нет, ты будешь жить. Я этого хочу.

Наступила минута молчания. На глазах Кристель выступили слезы.

– Я опять вернусь сюда весною, – продолжал итальянец, – вместе с солнцем, а до того времени ты будешь ждать меня здесь в доме.

– Я должна слушаться вас, – ответила она, печально опустив голову.

– Тебе будет хорошо у них. Господин Эгберт и фрейлейн…

– Да, они добры ко мне, как святые к бедным грешникам.

– Но и перед ними ты будешь молчать как могила.

– Я исполню это, только избавьте меня от новых клятв, – ответила она боязливо.

– Что, он тебя не спрашивал об этом? – спросил Цамбелли, делая рукою какие-то знаки в воздухе.

Кристель вся задрожала и едва не упала в обморок.

– Нет, но и вы не напоминайте мне этого.

Цамбелли поддержал бедную Кристель, и голова ее на одну минуту склонилась на его грудь. Он ласково гладил ее по волосам.

– До свидания, – сказал Цамбелли. – На днях я опять зайду к тебе.

Она молча поцеловала его руку и хотела уйти, но он удержал ее.

– Подожди, Кристель, я должен дать тебе одно поручение. Ты знаешь графа Вольфсегга?

– Да, знаю.

– Ну, слушай же, – продолжал Цамбелли, понизив голос. – Он часто бывает здесь в доме. Следи внимательно за ним и заметь, в каких он отношениях с фрейлейн Магдаленой. Ты мне все расскажешь при следующем свидании.

Цамбелли быстрыми шагами удалился из сада, а Кристель как будто приросла к месту и задумчиво глядела ему вслед, хотя его стройная фигура уже давно исчезла за деревьями.

Цамбелли прошел в комнаты Эгберта и, застав его вдвоем с Гуго, заговорил с ними о самых обыденных вещах, как бы желая сгладить то впечатление, которое он произвел на них при своем первом посещении. Зная, что Эгберт любитель музыки, он завел речь о новой опере Чимарозы «Matrimonio segreto» и так расхвалил ее, что оба приятеля решили в тот же вечер отправиться в театр Kartnerthor, чтобы послушать ее.

Опера произвела чарующее впечатление на молодых людей, и, выйдя из театра, они долго блуждали по городу. Была светлая осенняя ночь без дождя и ветра. Звезды блестели на небе. Улицы были наполнены пешеходами и экипажами. У фонтанов на Graben'e стояли группы людей, смеялись и разговаривали. Из шинков слышались гитары цыган и квартеты так называемых «пражских музыкантов». Звуки музыки, смешиваясь с пением, смехом и говором на разных наречиях, далеко разносились в тихом ночном воздухе. Гуго невольно сравнивал окружавшее его веселье и полноту жизни, богатство и разнообразие национальных костюмов и солдатских мундиров со скучным однообразием и суровостью северной столицы.

– Что за прелестный город! – воскликнул Гуго вне себя от восторга. – Здесь не то что в Берлине! По крайней мере понимаешь, для чего родился и живет человек!

Эгберт, погруженный в свои мечты, ничего не отвечал на глубокомысленное замечание своего приятеля и даже вряд ли слышал его.

Мимо них в толпе проходили нарядно одетые женщины и девушки; одни в сопровождении слуг, другие с наглыми и вызывающими лицами, большей частью красивые и молодые. Все, казалось, следовали за общим потоком, гонимые тем же неудержимым стремлением к удовольствиям и наслаждению, которым было проникнуто все пестрое население блестящей австрийской столицы.

Приятели шли молча некоторое время; но на повороте улицы Гуго неожиданно остановил Эгберта за руку и указал ему на человека в плаще, с надвинутой на глаза шляпой, который поспешно прокрадывался в тени домов.

– Посмотри, Эгберт, не наш ли это секретарь!..

– Армгарт! Что делать ему на улице в такой поздний час?

– Вероятно, ищет успокоения Я думаю, он дорого дал бы, чтобы сделаться невидимкой.

– Ты не ошибся, это действительно секретарь. Но я не понимаю, на что ты намекаешь.

– Неужели ты не заметил в нем никакой перемены в последнее время? Разве он бывал когда-нибудь так тороплив и непоследователен в разговоре, как теперь?

– Нет, но он завален работой и, по его словам, ему никогда не приходилось так много писать, как при графе Стадионе. Это должно было отразиться на нем. Ведь он уже не молод…

– Как ты думаешь, Эгберт, не пойти ли нам по его следам?

– Изволь. Вот он стоит под фонарем и выжидает удобной минуты, чтобы проскользнуть в дом.

– Что это за дом?

– Гостиница «Kugel». Видишь, над дверью висит золотой шар.

– Тем лучше. Вот он входит; последуем его примеру и разопьем бутылку.

Однако надежда молодых людей не оправдалась. Армгарт не оказался ни в нижнем этаже, где бражничал простой народ, ни в залах верхнего этажа, где заседала более избранная публика. Эгберт плохо знал расположение гостиницы и в то же время стеснялся спросить у слуг, нет ли у их хозяина отдельных комнат, закрытых для большинства публики.

– Вооружись терпением, друг мой, – сказал Гуго. – Мышь спрячется в нору, а потом сама из любопытства высунет голову.

Молодые люди сели у стола, на котором горела свеча в цинковом подсвечнике. Старый кельнер принес им вина и стаканы.

Сравнительно с шумом, который происходил внизу, в залах верхнего этажа было очень чинно и чопорно, так как большинство посетителей были бюргеры. Все сидели у деревянных крашеных столов, и только немногие курили. Одни говорили громко, другие вполголоса, и только по временам слышались отдельные слова: Бонапарт, Испания, Германия, император Франц; но в следующий момент разговор опять переходил в шепот.