Текст книги "Люцифер. Том 1"

– Почему вы так думаете? – спросил Пухгейм, не обращая никакого внимания на неудовольствие, отразившееся на лице графа Ульриха. – Положим, этот капуцин не в своем уме и пьяница. Разве Равальяк был многим лучше?

– Позвольте вам заметить, барон, – ответил Цамбелли, – что он был француз. Но мы, немцы, долготерпеливый, спокойный и бесстрастный народ. По временам мы видим, что как будто у нас все небо покрыто заревом, а на деле выходит, что горит простая солома.

– Но и горящая солома при бурном ветре может сделаться гибельною, – возразил барон. – Тогда каждый пучок обращается в красного петуха, который охватывает крышу за крышей.

– Мне кажется, – сказал Цамбелли, – что в нашей Австрии никогда не будет такого бурного ветра. Мы, немцы – моя мать была немка – лучше всех умеем пользоваться дарами мира; мы покорили свет заступом и пером. Почему же не предоставить другим народам военную славу? Разве вы ставите Марса выше Аполлона? Еще недавно графиня Антуанетта прочла нам превосходное стихотворение Шиллера – хвалебную песню миру, где поэт воспевает Цереру, земледелие и жатву. Мне тогда невольно пришло в голову: вот верное изображение нашей плодородной, богатой хлебом и вином Австрии, поэзия кроткого и миролюбивого народа, похожая на прозрачный источник, бьющий из скалы.

Благодаря ловкому итальянцу разговор незаметно перешел на другие предметы, и маркиза с дочерью, единственные дамы, присутствовавшие за столом, приняли в нем деятельное участие.

Как хозяин, так и гости избегали теперь всякого намека на похороны Жана Бурдона. Рассуждали о предстоящей охоте за сернами у герцога Иогана в Штирии, о скором возвращении в Вену, столичных празднествах и удовольствиях, о катанье на санях и т. п. Мало-помалу все пришли в наилучшее расположение духа, не исключая и Гуго, которому граф Ауерсперг сообщил много интересных подробностей о столичных актрисах и певицах. Таким образом, к концу обеда не осталось и следа от мрачного и серьезного настроения, с которым все сели за стол.

После обеда граф взял Эгберта под руку и предложил ему прогуляться по саду. Некоторые из гостей последовали их примеру, другие остались у бутылок и продолжали на свободе прерванный спор.

– Значит, вы непоколебимы в своем решении, Эгберт? – спросил граф, когда они очутились одни в длинной аллее.

– Да, граф, завтра мы должны непременно отправиться в Вену. Я уже давно из дому, и, верно, там уже накопилось много дел, требующих моего присутствия.

– Вам можно позавидовать, Эгберт! Вы, бюргеры, живете для самих себя и хлопочете только о своих личных делах, между тем как на нас, дворянах, лежат все заботы и затруднения общественной жизни. Я, разумеется, не одобряю этого и нахожу, что мы были не правы, систематически удаляя бюргеров от государственных дел. Теперь трудно исправить за несколько месяцев ошибки многих лет… Но вы, кажется, не любите политических разговоров, и потому прошу извинения…

– Нет, они всегда интересуют меня, когда вы участвуете в них.

– Быть может, вы избрали себе благую стезю, – продолжал граф, занятый своими мыслями. – Вы молоды, богаты, щедро одарены природой, зачем будете вы тратить время, труд, рисковать всем для такой неверной девы, как политика! Разумеется, гораздо приятнее построить себе дом в Гицинге и заниматься музыкой с хорошенькой соседкой. Кстати, как она поживает? У нее отличный голос.

– Я не веду переписку с фрейлейн Магдалиной. Недели четыре тому назад я получил в Праге письмо от ее старика отца. Тогда все было благополучно у них.

– Ну, а как содержится теперь ваш дом в городе? Старик замечательно честный и бескорыстный человек, в чем я имел случай убедиться в тяжелых обстоятельствах моей жизни. Я говорил это вашей покойной матери, когда бедняга водворился в вашем доме с женою и дочерью.

– Это действительно очень милые люди, и их общество было для меня большой поддержкой после смерти матери. Я надеюсь, что всегда останусь с ними в наилучших отношениях.

– Надеюсь, что так будет и со мною, – сказал граф, пожимая руку Эгберту. – Вы и Магдалина всегда можете считать меня своим верным и преданным другом. Я вполне понимаю ваше желание вернуться к своим тихим занятиям и удовольствиям, но не могу помириться с мыслью, что вы хотите так скоро оставить нас.

– Вы очень милостивы к нам, граф, и я тем более ценю это, что мы с приятелем явились сюда совершенно неожиданно.

– Поэтому я вдвойне досадую на ваш скорый отъезд. Вы застали нас в горе и хлопотах по случаю печального события с Бурдоном и уезжаете, когда все успокоилось и представляется возможность повеселиться несколько дней. Но я надеюсь, что вы посетите меня в Вене. Помните, что и там мой дом всегда открыт для вас обоих. Ваш молодой приятель положительно нравится мне, хотя я не вполне верю его сценическим дарованиям.

– Тем не менее Гуго хочет непременно поступить в театр, – сказал Эгберт, который хотел воспользоваться замечанием графа, чтобы заручиться его покровительством для своего друга. – Он уже дебютировал в Лейпциге и Дрездене; но честолюбие его гонит в Вену, тем более что при нынешних беспокойных временах театральное искусство может процветать в одной столице. При этом Гуго человек образованный…

– Да, он мог бы сделаться украшением науки, если бы не битва при Иене. Как забавно рассказывал он нам это вчера. Действительно, каким только случайностям не подвергаются теперь люди благодаря тому, что простой смертный разыгрывает из себя полубога. Бонапарт расшатывает мир, начиная от королевского дворца и кончая хижиной. До последней минуты мы не можем быть уверены, что нам удастся собрать жатву с наших полей. От мановения этого Юпитера зависит судьба миллионов людей. Бог или демон дал ему эту власть, но человечеству не легче от этого.

У Эгберта впервые появилось желание возражать графу. Речь капуцина сильно не понравилась ему, но он не решался высказать свое мнение за обедом и вмешаться в спор людей, которые были старше его годами и с которыми он не мог сравниться по своему скромному положению в свете; но теперь граф сам вызывал его на откровенность.

– Я вполне согласен с вами, граф, что человечество может проклинать Бонапарта, что он сделал много зла и нашему дорогому отечеству; но тем не менее мы должны признать его великим человеком. Кто подобно мне наблюдал издали ход всемирных событий, тот невольно преклоняется перед деяниями, блеском и необыкновенной судьбой французского императора. Он ослепляет вас, как огненный метеор; такие люди – исключение; только Александр Македонский и Юлий Цезарь могут сравниться с ним. Он не только великий полководец и государственный человек, но воплощает в себе все качества, которые поэты приписывают своим любимым героям. Сколько нужно было ума и силы воли, чтобы подняться из ничтожества и из бедного артиллерийского поручика сделаться обладателем чуть ли не полмира? Ему благоприятствовало счастье, говорят его противники, как будто это может уменьшить его славу. Разумеется, судьба помогала ему; но когда же боги покровительствовали лентяям, ничтожным и тупоумным людям? Я не понимаю, как можно такого человека называть отверженцем, исчадием ада и считать его атаманом разбойников или обыкновенным плутом!

– Вы намекаете на сегодняшнюю речь патера Марселя, – сказал граф. – Вы правы, мне она также не понравилась. Но что делать! Пример испанских монахов увлек патера, хотя живая фантазия испанца рисует ему ад совершенно иными красками, чем воображение нашего добродушного народа. Но, если я не ошибаюсь, по понятиям католиков, Люцифер, князь подземного царства, был также некогда ангелом.

В тоне, каким граф произнес последнюю фразу, слышалась ирония, которая показалась оскорбительной Эгберту.

– Вы, вероятно, находите меня наивным, граф. Я вполне понимаю, что мои суждения могут показаться незрелыми политическому деятелю, отъявленному противнику Наполеона.

– Вы напрасно так думаете, мой милый Эгберт, и вдобавок приписываете мне какую-то роль в событиях, совершающихся вокруг нас. Я стою в стороне от всяких государственных дел, и для меня скрыты те таинственные пружины, которые дают им то или другое направление. Мир для меня та же сцена, и в качестве заинтересованного зрителя я внимательно слежу за борьбой, которую ведет один человек против целой Европы. Бывают минуты, когда я забываю пролитую им кровь, все, что есть ужасного и чудовищного в его деяниях, и вижу в нем чуть ли не такого героя, как вы, Эгберт; но я не в состоянии постоянно восхищаться им. Кстати, я желал бы знать, случалось ли вам встречаться с Бонапартом лицом к лицу?

– Да, я видел его раз перед Аустерлицкой битвой. Он проводил смотр своей гвардии в Шенбрунне.

– Какое впечатление он произвел на вас?

– Он стоял неподвижно, как бронзовая статуя, с руками, заложенными за спину. Его окружали генералы. Может быть, это была игра воображения, но меня поразил отпечаток какого-то особенного величия на его строгом, желтоватом лице.

– Завидная вещь молодость, – заметил граф. – Она не видит различия между кажущимся и действительным величием. Маска Зевеса скрывает от нее безобразие узурпатора.

– Узурпатора, которого народ признал первым человеком в стране.

– Да, но какой ценой! Спросите французов через какие-нибудь двадцать лет: дорого ли обошлось им владычество нового Карла Великого? И вы увидите, каков будет ответ. Допустим даже, что французы совершенно довольны своей судьбой и своим императором; но я не вижу, какой повод имеем мы, немцы, радоваться возвышению Наполеона. За что будем мы расточать фимиам благоговения перед этим человеком? Не за унижение ли, которое потерпело от него наше государство, или за ограбление и разорение страны, за наши разрушенные деревни и города, затоптанные поля, за наших убитых братьев, за изгнание наших королей?..

– Вы не совсем поняли меня, граф. Я не думаю забывать унижение моего отечества, все бедствия, испытанные им, и готов в случае надобности пожертвовать ради него жизнью. Но мы не можем отрицать, что с Великой французской революцией наступила новая эра в истории. Появился новый уклад жизни, иные политические условия и другое распределение власти. Разве образование новой Римской империи невозможно в наше время?

– И в которой Париж заменит Древний Рим? – добавил граф. – Какая же участь в этом случае ожидает Германию?

– Позвольте мне напомнить вам, граф, один разговор, которым вы удостоили меня однажды в Вене. Вы говорили, что у каждого народа своя судьба, предназначенная ему Провидением, и что он неуклонно должен выполнить ту роль, которая указана ему в общей гармонии мира. Эти слова запечатлелись в моей памяти, и я много думал о них в часы досуга. Я сравнивал Германию с Грецией. При римских императорах греческие поэты, художники, ученые и философы сделались просветителями и цивилизаторами человечества, распространяли идеи истины, добра и красоты; таково будет и назначение Германии в новом всемирном государстве. Немецкая образованность и искусство, проникая во все страны мира, облагородят человечество, и мало-помалу вместо народов, выступающих на поле брани, образуются новые государства на иных началах, соединенные неразрывными узами любви и братства. Тогда для человечества наступит эра вечного мира.

– А для достижения этого блаженного состояния мы должны пережить все ужасы настоящей эпохи! Значит, вы убеждены, что Бонапарт спасет человечество и даст ему все то, что до сих пор казалось недосягаемой мечтой?

– Разве грозный Октавий и беспощадный разрушитель Иерусалима не сделался впоследствии кротким Августом, «утешением человеческого рода»?

– Ваша фантазия, Эгберт, увлекает вас в мир грез, и вы совершенно забываете печальную действительность. Если бы вы узнали поближе этого человека, то увидели бы, насколько он не соответствует вашему идеалу. Им руководят только корыстные цели.

– Однако везде, где он появляется в качестве победителя, по его инициативе уничтожаются злоупотребления, вводятся новые, лучшие порядки. Если Бонапарт восторжествует в Испании, то заранее можно сказать, что он избавит ее от гнета инквизиции! Разве не даны народу новые права в тех странах, где прошли его легионы? Он сделал из Парижа всемирную столицу, сосредоточил в ней все сокровища наук и искусств…

– Не увлекайтесь всем этим, Эгберт, – сказал граф, прерывая его. – Париж ограбил всю Европу, как некогда Рим полсвета. Издали все может показаться прекрасным и поэтическим; нужно видеть вещи вблизи, чтобы составить о них верное понятие. Я советовал бы вам посетить этот хваленый Олимп.

– Мне ехать в Париж? – с удивлением спросил Эгберт.

– Что может удержать вас? Вы достаточно богаты, чтобы позволить себе такое путешествие, а я ручаюсь вам, что оно принесет вам большую пользу во всех отношениях и вы недаром потратите деньги.

– Меня останавливает боязнь затеряться в этом огромном городе, где у меня нет ни друзей, ни знакомых.

– Знакомые и друзья легко приобретаются в молодости, и отсутствие их в первое время по приезде не должно быть для вас препятствием. Я не видел императорского Парижа; но, судя по рассказам, он представит для вас громадный интерес. Поезжайте с Богом. Там вы скорее, чем где-либо, узнаете жизнь и поймете историю.

Собеседники, увлеченные разговором, сами того не замечая, очутились на пихтовой дорожке перед гробницей Вольфсеггов. Луч заходящего солнца, пробиваясь сквозь листву, ярко освещал Гения Надежды своим красноватым светом, между тем как вся колонна и обе могилы под плакучими ивами были покрыты тенью.

Граф пригласил Эгберта сесть рядом с ним на скамейку.

В это время позади них послышались голоса других гостей, которые подошли к ним другой дорогой.

– Мой дорогой Эгберт, – сказал граф, поднимаясь со своего места, – я оставлю вас на свободе подумать о нашем разговоре, а сегодня вечером мы еще потолкуем с вами о вашей поездке в Париж. До свидания.

Граф ушел, и мало-помалу замолкли голоса гостей, так как граф повел их в замок другой дорогой.

Эгберт задумчиво глядел на Гения Надежды, образ которого постепенно исчезал из его глаз при наступающих сумерках; теперь одна только голова его и концы крыльев были освещены бледно-красноватым отблеском.

Мысль увидеть всемирный город, о котором он слышал столько рассказов, соблазняла Эгберта; но его удерживало то же необъяснимое чувство робости и боязни, как и в ту памятную для него ночь, когда граф почти насильно привел его в свой замок. Между тем общество, которого он так боялся, встретило его с распростертыми объятиями и все время его пребывания в замке добродушно относилось к нему. Граф откровенно говорил с ним о семейных делах Гондревиллей и не стесняясь высказывал свои политические убеждения. Юноша был глубоко тронут и польщен таким доверием; ему и в голову не приходило, что дружба, которую выказывал ему граф, могла иметь затаенную цель и что все эти господа приготовили ему роль в опасной игре против Наполеона I. Припоминая дни, проведенные им в их обществе, он с грустью думал, что навсегда должен проститься с гостеприимным замком и с тою, которая составляла теперь главный предмет всех его помыслов и мечтаний. Хотя молодая графиня по-прежнему относилась к нему свысока, но благодаря условиям сельской жизни ему приходилось довольно часто разговаривать с нею и даже оказать ей некоторые услуги. Граф и маркиза, видимо, старались сблизить их, и даже Ауерсперг был доволен, когда Эгберт оставался с его кузиной вместо Цамбелли, потому что был вполне уверен, что Антуанетта никогда не увлечется простым бюргером. Таким образом, между Эгбертом и молодой графиней установилась некоторая короткость и бесцеремонность отношений. Хотя Эгберт не соответствовал идеалу молодой девушки и она осуждала его за неповоротливость и слишком серьезные разговоры, но не была вполне равнодушна к его рыцарскому поклонению; оно льстило ее самолюбию и до известной степени развлекало ее. Помимо неясных стремлений, которые и до этого волновали ее, она чувствовала теперь сильное беспокойство, узнав причину смерти Бурдона, планы своего дяди и предстоящую потерю состояния. Сравнивая Эгберта со своими остальными поклонниками – легкомысленными и полуобразованными дворянами, она тем более ценила его и верила, что только в нем может она найти себе поддержку при тяжелых жизненных обстоятельствах. Между тем Эгберт всецело поддался обаянию, которое производила на него молодая девушка, и наслаждался ее присутствием без всяких размышлений. Он боялся заглянуть в будущее, зная, что оно навсегда разлучит его с тою, которая стала для него дороже жизни. Теперь это будущее наступило для него; еще несколько часов – и прелестный образ исчезнет из его глаз, и для него останутся одни воспоминания.

Эгберт в отчаянии закрыл лицо руками.

В этот момент за садом послышалось пение и громкий говор деревенской молодежи, которая, выйдя из питейного дома, в порыве пьяного восторга решила отправиться к графу Вольфсеггу, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. Неожиданный шум вывел Эгберта из задумчивости, и он поднялся со своего места, чтобы вернуться в замок; но тут его остановили неистовые крики, хохот и гиканье, которые раздались в нескольких шагах от него за низкой оградой сада.

Это была все та же подгулявшая толпа деревенских парней, которые, неожиданно свернув с дороги, бросились к саду.

– Что-то пробежало! – воскликнул один. – Должно быть, белка.

– Нет, привидение! – кричали другие.

– Это Кристель! Ловите ее!

– Ну, ее не скоро поймаешь.

– Остановите ее! Пусть расскажет нам, как она разъезжает на метле.

– Не связывайтесь с нею. Она кусается, как дикая кошка.

– Нет, заставим ее рассказать нам об убийстве.

Поднялась беготня, отдельных слов уже нельзя было расслышать; они были заглушены дикими криками, взвизгиваньем и хохотом.

Сердце Эгберта болезненно сжалось от сострадания к бедной девушке, и он бросился спасать ее. Но он напрасно искал выхода и, не зная сада, не мог найти калитку в стене, потому что под деревьями была непроницаемая тьма. Ему показалось, будто что-то упало у стены, а вслед за тем в кустах послышался шорох. Неужели девушка в страхе перескочила через стену!.. Шум за оградой на минуту еще больше усилился.

– Убежала! – крикнул кто-то. – Ведь она недаром ведьма!..

В эту минуту Кристель схватила Эгберта за руку.

– Мой добрый барин, – проговорила она, дрожа всем телом и едва переводя дыхание после внезапного прыжка со стены.

Эгберт подвел ее к скамейке и усадил рядом с собой.

– Успокойся, моя милая, – ласково сказал он, – здесь никто не тронет тебя.

Но Кристель, разглядев его лицо при свете луны, вскрикнула и, соскочив со скамейки, хотела убежать, так как увидела незнакомого ей человека вместо того, которого она ожидала.

– Останься, Кристель, – сказал ей Эгберт, удерживая ее. – Что ты сделала им, зачем они гнались за тобой?

Кристель бросилась к его ногам.

– Не бейте меня! Я ни в чем не виновата!.. – проговорила она рыдая.

– С чего ты взяла, что я стану бить тебя? Разве у меня такое сердитое лицо?

– Бог послал вас сюда для мести! – продолжала она взволнованным, прерывающимся голосом, прижимая свою голову к его коленям.

«Она действительно не в своем уме; что мне делать с ней?» – подумал Эгберт, наклоняясь к ней и гладя рукой ее волосы.

– Встань, Кристель, – уговаривал он ее. – Пойдем со мною в замок, там найдется кто-нибудь, кто проводит тебя до деревни.

– Не убивайте меня! Возьмите себе это, только не заставляйте меня рассказывать. Я не могу… Не смею ничего сказать вам… Не держите меня!

– Господин Геймвальд, где вы? – послышалось в конце дорожки, и издали показался мерцающий свет фонаря.

Кристель вскочила на ноги с быстротою дикой кошки и тотчас же исчезла в густой заросли сосен.

«Не сон ли это?» – подумал Эгберт; но в руке его очутилось что-то твердое: он увидел при свете луны, что это был круглый, гладко отшлифованный камень с золотым ободком, – должно быть, набалдашник палки или хлыста для верховой езды. Странная догадка мелькнула в голове Эгберта, и он поспешно опустил в карман подарок помешанной девушки.

К нему подошел Витторио Цамбелли в сопровождении слуги, который нес фонарь.

– Наконец-то мы вас нашли, – сказал Цамбелли. – Графиня Антуанетта послала меня за вами. Мы хотим заняться пением и музыкой.

– Благодарю вас, шевалье, – ответил Эгберт, который еще не мог прийти в себя от впечатления, произведенного на него словами Кристель.

– Желание дамы равносильно приказанию, и вам не за что благодарить меня, – ответил Цамбелли с вежливой улыбкой, внимательно оглядываясь по сторонам.

Но кругом все было тихо и темно, только кое-где сквозь листву пробивались серебристые полосы лунного света.

– Я иду за вами, шевалье, – сказал Эгберт.

– Значит, недаром граф сказал мне, что я, вероятно, найду вас у гробницы. Вы, кажется, любите «беседовать» с мертвецами.

– Разумеется! – ответил полушутя Эгберт. – От них можно больше узнать, нежели от живых.

– Вы, вероятно, хотите узнать от них, что делается на небе и в аду? – насмешливо спросил Цамбелли.

– Нет, не в этом дело. Но разве нелюбопытно было бы подчас узнать от мертвецов некоторые подробности об их смерти?

Цамбелли ничего не ответил, и они молча дошли до террасы замка.

«Где правда, где обман? – думал Эгберт, поднимаясь с Цамбелли на широкую, ярко освещенную лестницу. – Неужели человек всю жизнь должен блуждать во мраке, никогда не чувствуя под собой твердой почвы!»