Текст книги "Люцифер. Том 1"

– В случае его смерти!

– Да, он может неожиданно умереть от кинжала испанского фанатика. Неужели до вас не дошли слухи, которыми теперь полон Париж? Нас окружает атмосфера заговоров, как во времена Пишегрю и Кадудаля. Но вот идет Бурдон, он скажет нам, что делается в лагере республиканцев.

– Ничего! – ответил Бурдон. – Они отдают кесарево кесарю, а до остального им дела нет.

– Скажите, пожалуйста, кому это гадает Ленорман? – спросил камергер, довольный появлением третьего лица и пользуясь удобным случаем, чтобы прервать неприятный для него разговор. – Надеюсь, не ее величеству, это было бы нарушением этикета.

– Нет, императрица смотрит, как Ленорман предсказывает судьбу молодому немцу господину Геймвальду.

– Не пойти ли и нам послушать, что говорит сивилла? – сказал камергер, взяв под руку Бурдона и подходя с ним к столу, у которого сидела императрица.

Эгберт с особенным любопытством разглядывал знаменитую гадальщицу. При его поэтическом воззрении на мир он считал вполне возможным, что некоторым избранным людям дана способность предвидения. Разве не бывают у обыкновенных смертных удивительные и непонятные предчувствия! Рассудок может легко опровергнуть существование мира духов, привидений и доказать невозможность видеть будущее, но нельзя ни вполне отрицать, ни объяснить единичные случаи двойного зрения и исполнения того или другого предсказания. Эгберт не был убежден, что все заключено в определенных границах, доступных человеческому уму, и что за ними нет ничего вечного, не поддающегося исследованию. Однако как ни привлекала его своеобразная сила, которой была, по-видимому, одарена эта женщина, но его отталкивал способ применения этой силы.

– Я не понимаю, как она может пользоваться своим необыкновенным даром для приобретения денег, – сказал Эгберт Бурдону.

– Это объясняется тем, что во всем этом шарлатанство играет первую роль, – ответил Бурдон.

Не менее неприятное впечатление произвели на Эгберта неестественные манеры Ленорман и ее театральный костюм. В те времена во всем французском народе проявлялось желание подражать римлянам как в политических и воинственных стремлениях, так и в одежде. Сообразно с этим и Ленорман старалась изобразить из себя древнюю пророчицу в одежде, приемах и речи. Но она была слишком светская женщина, чтобы постоянно играть эту роль, и от тона оракула часто переходила к пустой болтовне.

В наружности ее не было ничего необыкновенного. Это была женщина лет сорока с тонко очерченным, не дурным, но и не красивым лицом, одни только руки поражали нежностью кожи и изяществом.

Она употребляла выражения, целиком заимствованные из Апокалипсиса, и только слегка смягчала краски, говоря о страшных бедствиях, ожидающих Францию, и падении великих государств. Все это имело глубокий смысл для Жозефины и придворных, которые наравне с народом осуждали испанскую войну и желали мира. В этом гадальщица была только отголоском общего настроения.

Но Эгберт напрасно старался уловить в ее прорицаниях что-нибудь положительное или характерное. Каждый образ расплывался у нее в тумане Апокалипсиса, едва приняв сколь-нибудь осязаемую форму. Он уже готов был признать справедливость мнения Бурдона о Ленорман и отвернуться от зрелища, которое оскорбляло его нравственное чувство.

Между тем разговор перешел от далекого будущего к настоящему.

Ленорман рассказывала, что ее посетил какой-то русский вельможа и потребовал от нее, чтобы она вызвала для него тень императора Павла. При этом гадальщица очень комично передразнивала русского знатного барина, вероятно созданного ее воображением, и заметила, что в последнее время большой прилив иностранцев в Париж.

Тут императрица вспомнила об Эгберте и представила его Ленорман.

– Позвольте познакомить вас, – сказала она, улыбаясь, – с молодым австрийцем, который не верит в ваше искусство.

Гадальщица взглянула на него своими выразительными глазами, которые обычно не останавливались долго ни на одном предмете. Его спокойствие и равнодушие не понравились ей.

– Будет ли у вас достаточно мужества, чтобы испытать мое искусство? – спросила она торжественным тоном.

– Мужества? – повторил Эгберт.

Он, вероятно, громко расхохотался бы, если бы его не стесняло присутствие императрицы. Он вспомнил народные гулянья на Пратере, где цыганки за серебряную монету предсказывают будущность легковерным.

– Если ваше величество позволит мне?.. – обратился он к Жозефине.

– А вы не боитесь? – спросила она с принужденным смехом.

Ленорман подала Эгберту колоду карт. Они стояли друг против друга у стола, на котором еще лежал силуэт Марии-Луизы. Прежде чем снять карты, Эгберт осмотрелся, как бы желая убедиться, что все это не сон. Вокруг них зрители перешептывались и улыбались; императрица казалась взволнованной. Антуанетта удалилась от стола и стояла задумчиво в оконной нише с графиней Мартиньи. Эгберт прочитал молчаливое неодобрение на лице Антуанетты и, вероятно, бросил бы карты, если бы это было в его власти. Но уже было слишком поздно: неудержимое любопытство увлекало его – он снял карты.

Ленорман оставалась некоторое время в задумчивой позе с полузакрытыми глазами. Эгберт слегка облокотился на стол и пристально смотрел на гадальщицу, ожидая ее приговора.

Она дотронулась рукой до своего лба, подняла голову и нахмурила брови. Лицо ее приняло серьезное, сосредоточенное выражение. Хотя это было только следствием мимического искусства, но внезапная перемена в наружности прорицательницы оказала свое действие на зрителей. Эгберт снял руку со стола.

– Вы дитя счастья, – сказала она, медленно разглядывая карту за картой, – богато одарены природой; у вас доброе и благородное сердце. Вот убийство…

Императрица придвинула свое кресло к столу; Эгберту стоило усилий оставаться спокойным. На всех лицах заметно было напряженное внимание.

– Вы не могли ни помешать убийству, ни устранить его последствий, – продолжала гадальщица. – Оно дало новое направление вашей жизни… Вы приехали в Париж. Я вижу, что вы замешаны в важные и опасные дела. Нить вашей жизни тесно связана с высокопоставленными лицами. Вы будете участвовать в страшной битве…

– Война с Австрией! – воскликнуло несколько голосов.

– Вас спасет случай! – добавила Ленорман, которая казалась совсем погруженной в свои размышления и указывала пальцем то на одну, то на другую карту. – Вы переезжаете с императором большую реку. Точно какое-то бегство.

– Верно, через Дунай! – сказал кто-то из зрителей.

Сердце Эгберта усиленно билось, но он сохранил внешнее спокойствие.

– Из воды в огонь… Горит большой огонь. Это в Париже… какое-то особенное празднество! Вы участвуете в нем, а это – боже мой, это что такое!.. Императрица…

Глаза прорицательницы сделались неподвижными от испуга, палец ее остановился на силуэте Марии-Луизы.

Ленорман покачнулась на кресле и сделала вид, что падает в обморок.

– Бессовестное фиглярство! – сказал вполголоса Бурдон, подходя к императрице, которая в смертельном испуге поднялась со своего кресла. – Это бред безумной!.. Ваше величество не погибнет на пожаре…

– На дворе шум. Горят факелы! Курьер!.. – сказала графиня Мартиньи, выходя из оконной ниши, где она стояла с Антуанеттой.

– Гонец от императора?.. Из Испании?..

По коридорам, на лестнице, в соседних комнатах слышалась беготня слуг. Камергеры поспешно вышли из залы, чтобы узнать причину шума.

Один из них тотчас же вернулся назад и, подойдя к Жозефине, доложил взволнованным голосом:

– Его величество император! Он вышел из экипажа!

– Император! – воскликнула с удивлением Жозефина.

Придворные дамы поспешно увели растерявшуюся прорицательницу в спальню императрицы, откуда был выход в сад. Остальные гости бросились собирать карты. Бурдон спрятал их к себе в карман.

– У меня никто не вздумает искать их, – сказал он.

Между тем императрица вышла из комнаты, чтобы встретить своего супруга.

Они вошли под руку в залу.

– Вы видите, я благополучно вернулся сюда! – сказал он своим резким, почти грубым голосом. – Нашлись люди, которые воображают, что я могу погибнуть от испанского ножа. Испанцы – трусливый народ, который только умеет бегать от неприятеля. Девятнадцатого января я был еще в Байонне и ехал сюда не останавливаясь. Я прежде всего явился к вам, зная, что вы больше всех беспокоились обо мне.

На щеках Жозефины выступил легкий румянец. Она улыбнулась ему в ответ.

Пробили часы.

– Уже половина одиннадцатого. Сегодня же ночью я должен отправиться в Тюильри.

Он дошел до половины залы и остановился под люстрой. Жозефина стояла около него, беспокойно оглядываясь по сторонам из боязни, чтобы кто-нибудь из присутствующих не вызвал его неудовольствия. Она видела, что прядь его темных волос опустилась ему на лоб; для тех, кто близко знал его, это был предвестник усиленной работы мысли или затаенного гнева, который может вспыхнуть при малейшем поводе. На нем было серое верхнее платье, доходившее до отворотов его высоких сапог, под которым виднелся зеленый мундир с красной ленточкой Почетного легиона. В правой руке он держал шляпу. При блеске множества свечей его красивое и строгое лицо напоминало изображение римского императора, изваянное из мрамора. Все чувствовали себя неловко в присутствии могущественного властителя. Антуанетта, которая видела императора в первый раз, не могла себе представить, что он произведет на нее такое сильное впечатление. Все остальные люди казались ей незначительными перед ним, даже дядя Вольфсегг, которого она уважала более всех на свете.

Общество встало полукругом: мужчины направо, женщины налево; он окинул их взглядом и, не встретив ни одного лица, которое было ему неприятно или ненавистно, сказал Жозефине:

– Вы хорошо делаете, что собираете около себя ученых и художников. Это задача, достойная государыни. Я не люблю королев, которые вмешиваются в политику. Это губительницы народов.

Он подошел к группе кавалеров и сказал им несколько ласковых слов, но Эгберту показалось, что он принуждает себя к этому и сердце его непричастно к тому, что он говорит.

– Добрый вечер, мой милый граф Меневаль. Ваш племянник храбро сражался при Само-Сиерре. Пуля засела у него в руке. Но это не опасно. – Затем император обратился к другому: – Как поживаете, Фонтен? Продвигаются ли наши постройки? Для славы моего царствования весьма важно, чтобы Лувр был кончен при мне. Я рассчитываю на вас.

– Каждое ремесло, ваше величество, имеет свои невыгодные стороны, – ответил архитектор. – Легче начертить план, чем привести его в исполнение.

Император слегка пожал плечами и подошел к Тальма.

– Очень рад видеть вас, Тальма. У вас отличный вид. Пребывание в Эрфурте принесло вам пользу. Своей игрой вы сделали честь мне и Франции.

– Вы слишком милостивы, ваше величество.

– Я не знаю, кто из наших академиков доказывал превосходство испанского театра перед нашим…

– Гингене, – подсказала ему Жозефина, которая отличалась превосходной памятью.

– Да, Гингене. Но я должен сказать вам, mesdames, – он обратился к дамам, – что мы видели на испанской сцене только жалкие фарсы бездарных актеров. Даже их знаменитый Fandango не более как однообразный полуварварский танец. Мы должны цивилизовать Испанию, и мы можем это сделать. Пиренеев не существует больше! Этого не мог сказать ни Людовик Четырнадцатый, ни Карл Великий.

Затем, сделав быстрое движение, чем он так часто озадачивал окружающих, он опять очутился около Тальма.

– Ну, как идет наш Гектор?

– Мы надеемся сыграть его перед вашим величеством в первых числах этого месяца.

– Это превосходная трагедия, – продолжал Наполеон. – Она совершенно в греческом стиле. В ней изображен идеал женщины в лице домовитой и нежной Андромахи, восхваляется любовь к отечеству и военные доблести. Это цель поэзии великого народа. Пускай другие, менее воинственные нации, как, например, немцы, занимаются романтическими бреднями. Рассчитываете ли вы на успех?

– Со своей стороны я употреблю все старания, ваше величество.

– Вы не отвечаете на мой вопрос. Говорите прямо. В этом деле вы лучший судья, нежели я.

– По мнению публики, автор выбрал слишком отдаленный сюжет; парижане желают, чтобы им изображали события из нашей истории, которые имели бы непосредственную связь с настоящим…

– Вы правы, Тальма, – прервал Наполеон. – Я не понимаю, почему наши поэты не изображают нам события из французской истории. Может ли быть что-либо лучше для сюжета, чем восстановление империи Карлом Великим, его победы над лангобардами и саксами, его коронование и так далее. Поэты перевелись у нас. Неужели войны, которые вынуждает нас вести неверная Англия, убивают поэтический гений? Пример Греции и Древнего Рима доказывает противное. Все зависит от нации, а не от правления. Кажется, нам придется выписывать поэтов из Германии. Посмотрите на Виланда и Гёте! Это величайшие поэты нашего столетия и вместе с тем умные люди, которые с благодарностью относятся к тому, что я сделал для мира. В этом они стоят неизмеримо выше наших так называемых писателей, которым приличнее было бы взять в руки чулок, нежели перо.

Рассуждая таким образом, Наполеон ходил взад и вперед по зале и случайно остановился перед Эгбертом. Незнакомое лицо привлекло его внимание. Он вопросительно взглянул на Жозефину.

– Господин Эгберт Геймвальд, – сказала она поспешно. – Его представил нам австрийский посланник граф Меттерних.

– Вы австриец? – спросил Наполеон повелительным тоном.

У Эгберта внезапно забилось сердце.

– Да, ваше величество, я из Вены, – ответил он.

– Из Вены! – воскликнул Наполеон, нахмурив брови. – Кажется, в Вене течет теперь не Дунай, но поток Леты. Скоро же забывают там уроки, данные жизнью! Австрия получит новый урок, милостивый государь, если она этого желает, и хуже прежнего. Я ручаюсь вам в этом. Я не желаю войны. Беру в свидетели всю Европу, что теперь все мои усилия направлены против Испании. Австрия в тысяча восемьсот пятом году спасла Англию, когда я собирался переехать пролив и взять приступом Лондон. Теперь она останавливает мои победы в Испании. Она ответит мне за это. Я разобью ваши войска, уничтожу их до последнего человека…

Буря разразилась. Давно накопившаяся ярость нашла себе выход. Присутствие австрийца при дворе Жозефины послужило для императора удобным поводом, чтобы излить свое неудовольствие.

В подобные минуты в Наполеоне было величие всесокрушающей силы. Его лицо принимало выражение неумолимой жестокости и, благодаря правильным и благородным очертаниям, приобретало своеобразную красоту.

Все стояли молча в боязливом ожидании, опустив глаза. В голове Антуанетты промелькнула мысль: это высший из смертных! Ни Александр Македонский, ни Цезарь не могут сравниться с ним!

Эгберт спокойно выдержал первую вспышку грозного властелина и не изменил себе ни одним движением. Но когда Наполеон внезапно оборвал свою речь, он поднял голову и громко сказал:

– Ваше императорское величество, вы ошибаетесь, я не солдат и не государственный человек, я ученый.

Жозефина еще более побледнела. Всякое противоречие раздражало Наполеона даже при его спокойном состоянии.

На этот раз он был озадачен и, взглянув с удивлением на смелого юношу своими сверкающими глазами, спросил:

– Вы видите меня не в первый раз?

Он не мог иначе объяснить спокойствие молодого австрийца.

– Я видел ваше величество в Шенбрунне за три дня перед Аустерлицкой битвой.

Присутствующие, услыхав этот ответ, вздохнули свободнее. Воспоминание о битве трех императоров всегда приводило Наполеона в хорошее расположение духа. Эта битва была не только одной из его самых крупных побед, но и венец его военного искусства.

– Однако вы или, лучше сказать, ваш император хочет отважиться на новый Аустерлиц!

– Кто видел тогда ваше величество, как я, тот не будет желать войны Франции с Австрией.

– Вы давно в Париже? – спросил император уже более милостивым тоном.

– Полтора месяца, ваше величество.

– Как вас зовут?

– Эгберт Геймвальд, ваше величество.

– Так вы ученый! Действительно, вы напоминаете мне молодых людей в северогерманских университетах – Галле и Иене. Прекрасная, сильная молодежь. Жаль, что вам внушают ложные понятия и увеличивают вашу природную склонность к мечтательности и романтизму. Чего только не сделала бы эта молодежь под моими знаменами!.. Какая у вас специальность, господин Геймвальд?

– Я изучал медицину, ваше величество, но вследствие преждевременной смерти моего отца…

– Вы сделались богаты и независимы и бросили науку?

– Да, ваше величество! И я приехал в вашу столицу, чтобы изучать сокровища искусств, которые собраны здесь благодаря вашим победам и мудрости.

– Мне приятно слышать это от немца. Если я приказывал свозить сюда художественные произведения из полуразрушенных церквей и замков, из далеких монастырей и маленьких городков, чтобы выставить их в светлых и обширных залах, то это было сделано для общего блага. Но мои лучшие намерения всегда остаются непонятыми. Вот, например, ваши соотечественники приписывают мне желание начать войну с Германией! Но к этому принуждают меня ваши князья и дворянство. Они неисправимы. Но ваш народ благодарнее и послушнее французского. Ему предстоит великая будущность, если он когда-нибудь найдет себе достойного предводителя.

Император при этих словах пристально посмотрел на Эгберта, как бы ожидая ответа.

– У нас многие убеждены, что такой человек послан нам Провидением в лице вашего величества. Вас называют у нас новым Карлом Великим.

– Но вы лично не разделяете этого мнения?

– У меня не может быть мнения в этом случае, но я поклоняюсь гению. Не сочтите это за лесть, ваше величество. Я не имею чести быть вашим подданным и потому могу позволить себе подобное заявление.

Наполеон улыбнулся. Такой милости удостаивались немногие, но на Эгберта эта улыбка произвела отталкивающее впечатление. Улыбался один рот, между тем как лоб и глаза оставались серьезными и мрачными.

– Я надеюсь, что вижу вас не в последний раз, – сказал Наполеон, кивнув едва заметно головой Эгберту, и отошел от него.

Жозефина бросила на Эгберта ласковый взгляд. Сверх ожидания юноша достойно выдержал опасное испытание и имел счастье понравиться властелину.

Наполеон вообще благосклонно относился к смирению и покорности, но в этом отношении не доверял своим придворным и потому был особенно чувствителен к похвалам немцев и англичан, которые всегда приятно действовали на него.

Милостивое расположение духа тотчас же отразилось на Жозефине. Она окончательно успокоилась и смело отвечала на его вопросы со своей милой улыбкой, сама налила ему стакан Chambertin'a – единственное вино, которое он пил охотно.

Он сел к столу, за которым только что гадала Ленорман, взял в руки цветы, вырезанные Эгбертом, и опять бросил их на стол. Он разговаривал вполголоса с Жозефиной; из беглого взгляда, брошенного им на Эгберта, придворные заключили, что речь шла о молодом немце.

Император поставил свой стакан на стол и увидел силуэт красивой женской головы.

– Это кто? – спросил он.

– Говорят, что этот силуэт очень похож на австрийскую эрцгерцогиню Марию-Луизу, – ответила Жозефина. – Господин Геймвальд вырезал его по просьбе одной из моих придворных дам.

Наполеон был актер в душе. Постоянно упражняясь в своем природном таланте, он дошел до известной степени совершенства и любил казаться удивленным и недовольным в тех случаях, когда торжествовал в душе. Так было и теперь. Глядя на вырезанные цветы, он был очень рад, что люди, окружавшие его супругу, занимаются такими невинными развлечениями, так как, по словам его доверенных лиц, эти собрания были гнездом тайных козней его врагов, которые старались восстановить против него Жозефину и заранее обсуждали меры, которые им следует предпринять в случае его внезапной смерти. Вместо заговорщиков и сообщников Фуше и Талейрана он встретил художников и ученых, которым сочувствовал как безвредным людям, и молодого простодушного иностранца, который не мог внушить и тени подозрения. Тем не менее он счел нужным показаться удивленным и выразить свое неодобрение.

– Я не подозревал, – сказал он, возвысив голос, – что при нашем дворе чувствуют такое расположение к Австрии, что собирают портреты австрийских эрцгерцогинь. Кто сказал, что этот силуэт похож на оригинал? Вероятно, не сам художник; он слишком скромен для этого!

Жозефина при этом неожиданном вопросе изменилась в лице. Она боялась новой вспышки гнева Наполеона и невольно взглянула на Антуанетту, которая выступила несколько вперед и опять остановилась в нерешимости. Наполеон тотчас же заметил ее, так как ее темное бархатное платье резко отличалось от нарядов других дам. Он был приятно поражен необыкновенной красотой и благородным выражением лица молодой девушки. Ему казалось, что он никогда не видел более привлекательного существа.

Антуанетта почувствовала, что для нее наступил решающий момент; если она не воспользуется этим случаем, то, быть может, потеряет навсегда возможность спасти своего брата.

Пересилив свою робость, она вышла на середину залы и громко сказала:

– Я имею честь, ваше величество, быть лично знакомой с эрцгерцогиней…

Наполеон вопросительно взглянул на нее.

– Извините, – сказал он, – я не подозревал о присутствии австрийской придворной дамы.

– Я настолько же австрийская подданная, насколько и вашего величества. Я у ваших ног…

У Эгберта разрывалось сердце от негодования. Он видел, что Антуанетта готова была преклонить колени перед Бонапартом; это было для него поруганием его идеала. Он готов был громко воскликнуть: «Остановись! Как может твоя свободная душа дойти до подобного унижения!»

Но император предупредил желание молодой девушки, взяв ее за руку.

– Нет, – сказал он кротким голосом, – это лишнее! Вы хотите обратиться ко мне с просьбой и для этого приехали из Германии. Говорите, в чем дело?

– Ваше величество, от вашего слова зависит жизнь и свобода самого близкого для меня человека. Я Антуанетта Гондревилль, несчастная сестра…

– Молодого маркиза Франца Гондревилля, который поднял против нас оружие в Испании?

– Он был австрийским офицером и считал себя свободным от обязательств относительно Франции.

– Француза ничто не может освободить от его долга по отношению императора и Франции, – ответил сурово Наполеон. Он все еще держал за руку Антуанетту. – Вы мужественная девушка, – сказал он. – Ваш брат, как мне сообщил испанский король, сражался геройски у них. Я всегда любил храбрых людей. Участь вашего брата еще не решена. Если бы все французы, живущие за границей, относились ко мне с таким доверием, как вы, то им не пришлось бы пожалеть об этом. Надеюсь видеть вас в Тюильри, маркиза Гондревилль. – Затем Бонапарт обратился к Жозефине и сказал: – Благодарю вас за приятный сюрприз, который вы приготовили мне. По возвращении моем в Париж я постараюсь доказать, что умею отличить храброго, попавшего под дурное влияние юноши от коварных козней известных людей. Поручаю эту девушку вашему покровительству… Однако мне пора в Париж, – добавил он, взглянув на часы. – До свидания.

Наполеон был в наилучшем расположении духа. Он был доволен положением дел в Malmaison. С другой стороны, он был польщен, что девушка старинного дворянского рода обратилась к нему с просьбой о помиловании своего брата в присутствии всего двора, так как, несмотря на свое могущество, Бонапарт оставался parvenu до конца своего царствования. Приверженцы Бурбонов, перешедшие на его сторону, имели в глазах его больше цены, чем революционеры, которые возвысились вместе с ним. К последним он относился с недоверием. Из них одни завидовали его возвышению, другие были неисправимы в своих республиканских убеждениях.

Он уже собирался уходить, но заметил Бурдона, стоявшего в стороне.

– И вы здесь, – сказал он, сжав в руках поля своей шляпы. – Жаль, что вы не поехали со мной в Испанию. Там удобно изучать людей, помешанных на фанатизме.

– Таких людей можно встретить и в Париже, ваше величество.

– Ваши друзья республиканцы также фанатики, – сказал Наполеон презрительным тоном. – Дураки и идеологи, которые воображают себя Брутами и Кассиями! Кстати, не знакомы ли вы с известным Бонелли?

– Я не понимаю вопроса вашего величества! – ответил Бурдон, слегка побледнев. – Каждый полицейский чиновник знает теперь, что некоторые безмозглые люди называют этим именем ваше величество.

– Вы также не одобряете это? Я видел вас при Эйлау; мне было бы очень жаль, если бы вы были замешаны в таких глупых проделках. Ваш отец недавно умер; вы теперь богатый человек и владеете значительными поместьями в Лотарингии. Разве ваше присутствие необходимо в Париже? Подумайте об этом… Тацита вы можете читать и у себя в деревне. – И, повернувшись к нему спиной, Наполеон вышел из комнаты. Некоторым показалось, что, уходя, он взглянул на Антуанетту.

Пока император и его супруга были в передней, никто не произнес ни одного слова и даже не тронулся с места, но все почувствовали, что им как-то легче дышится с уходом Бонапарта.

– Неужели ему необходимо сказать всегда какую-нибудь неприятность? – сказал вполголоса Бурдону архитектор Фонтан, когда послышался стук отъезжающего экипажа.

– Иначе он, как Тит, только в обратном смысле, считал бы свой день потерянным, – возразил Бурдон.

Теперь все сторонились Бурдона, как зачумленного, один только Эгберт пожал ему руку, но тем любезнее отнеслось общество к Антуанетте. Ее хвалили за присутствие духа.

– Ваш брат вне опасности, – говорили одни.

– Император был необыкновенно милостив к вам, – говорили другие.

Мужчины умоляли ее бросить свое затворничество; дамы соперничали друг перед другом в излияниях нежной дружбы. С горьким чувством смотрел Эгберт на молодую графиню и не решался подойти к ней. «Отчего она так взволнована и так сияет?» – спрашивал он себя. На лице ее отражается гордое сознание одержанной победы. Одним своим взглядом и кротким голосом она обезоружила гнев императора. Она поняла могущество своей красоты… Но радость Антуанетты печально настроила Эгберта. Он видел, что его богиня поддается власти темных сил. Опьянение, счастье, которое он заметил на ее лице, открыло ему честолюбивые помыслы, которые более чем когда-либо наполняли душу Антуанетты.

«Недаром называют его Люцифером, – промелькнуло в голове Эгберта. – Он подчинил ее своей власти».

Между тем императрица вернулась в залу и подошла к Бурдону.

– Вы останетесь, – сказала она, подавая ему руку, – он не мог говорить это серьезно. – Затем, понизив голос, она добавила: – Я говорила с ним о Фуше. Надеюсь, что он уже не выпутается на этот раз.

Слуги разносили десерт; некоторые из более пожилых господ собирались уезжать, извиняя себя тем, что до Парижа около часа езды.

– Программа нашего вечера не удалась, – сказала, улыбаясь, Жозефина, обращаясь к своим гостям. – Вы собрались, чтобы слушать предсказания Ленорман, но она…

Жозефина остановилась, не зная, как лучше выразиться.

– Обратилась в бегство, если ваше величество позволит мне употребить это выражение, – сказала одна из придворных дам.

Жозефина улыбнулась и погрозила ей пальцем.

– Ну а где же карты? – спросила она.

– Здесь, ваше величество, – ответил Бурдон и выложил их на стол. – Видно, Ленорман, предсказывая опасности другим от воды и огня, не предвидела их для себя…

Императрица сделала вид, что не слышит этой фразы.