Текст книги "Мирное небо"

9
Лейпциг

Когда в квартиру вошла Ева, Дашка валялась на полу, дрыгая ногами в воздухе, я лежала на диване кухонного уголка. Мы с Дашкой беззвучно смеялись, обливаясь слезами, звуков уже не было, одни хрипы и надорванные животы.

– Вы что выгуливаете Геннадия? – спросила Ева, заглянув в кухню.

Я только кивнула головой, потому что говорить не могла.

– Вера подними меня, иначе я щас обоссусь от смеха, не могу, точно нассу в тапки! – кричала Дашка сквозь смех.

Я встала и попыталась поднять Дашку, но рухнула вместе с ней на пол. Из нас вырывались звуки напоминающие свинячий визг.

– Ева, неси тряпку! – кричала Даша, – мы обоссались! Вера, ты как? Мне кажется, что я точно в штаны подссыкнула.

В кухню вошла Ева и подняла Дашку.

– До туалета хоть сама дойдешь? – спросила Ева сквозь смех.

Дашка кивнула головой и по стеночке пошла в туалет, потом крикнула оттуда, что тревога была ложная, все сухо. Ева глянула на пол под кухонный стол, там стояли две пустые бутылки из-под вина. Третья, начатая, стояла на столе. Ева сказала, что нам уже хватит и забрала бутылку.

– Дашка, нас обокрали! – крикнула я.

В этот момент Дашка вышла из ванной и столкнулась с Евой в коридоре.

– Ева, отдай бутылку, Христом Богом прошу, – взмолилась она, – вас не будет почти год! Бедняга Геннадий будет сидеть под замком почти год! Если тебе не жалко меня, то пожалей хотя бы его.

В Дашке, как и в каждой приличной профессорской дочке, да и вообще в каждой благочестивой девочке, жил матерящийся и вечно пьяный сантехник Геннадий. Раз в несколько месяцев Дашка Геннадия выгуливала, давая волю пьянству и грубым сальным шуточкам. Несмотря на то, что я тоже была профессорской дочкой, мой Геннадий и так гулял без поводка, но Дашкиному всегда любил составить компанию. Откровенно говоря, я никогда не была любителем выпить, но Дашкин Геннадий без стакана не показывался, так что приходилось пить. Потом показывался Геннадий, и Дашка шла в разнос. Я иногда слышала от нее новые для себя матерные слова, что само по себе уже было нонсенс.

Был конец июля, и через неделю мы с Евой уезжали в Лейпциг. Сейчас Ева вернулась со встречи с Лешей. Они вместе с Дашкой вошли в кухню. Ева сжалилась таки над Дашкиным Геннадием и вернула бутылку, но сказала, что посидит с нами «чтобы мы, две пьянчужки, не наделали чего».

– Сказала ему, что мы уезжаем? – спросила я у Евы.

– Да, он очень расстроился, и сказал, что будет приезжать в гости.

– Ага, ну ладно, посмотрим чего стоят его обещания.

Мы сидели с Евой в аэропорту Домодедово и ждали объявления на посадку. Я думала о Леше. Может он и правда изменился и хочет быть рядом не только с Евой, но и со мной? Вчера он не мог меня выпустить из своих объятий, никак не мог со мной расстаться, все повторял «как же я буду жить без вас целый год?». Я отвечала, что не целый год, а почти год, но для него и то и другое было бесконечно долго. У них с Евой образовались дружеские отношения, в мою жизнь он не лез, и в нашу с Евой тоже не пытался вмешиваться. Не давал Еве напутствующих советов и не учил жизни. Может быть нам и правда стоило бы попробовать нормальные отношения? И чего я так прицепилась к этой фразе «счастливое семейство»? Да и что плохого в том, если мы попробуем им стать? Наверное то, что у нас не получится, потому что я не простила Лешу за то, что он бросил Еву много лет назад. Он всегда будет виноват в моих глазах, и я всегда буду если не сознательно, то подсознательно наказывать его за это. Он же, чувствуя себя виноватым, будет эти наказания принимать. И что из этого выйдет? Моя семья. Может быть папа когда-то накосячил перед мамой, и она всю жизнь гнобила его за это? Нет! Только не это. Не дай бог повторения этого кошмара, и не важно, что я была бы уже на другом месте, спектакль-то один. Нет уж, если нам с Лешей и быть вместе, то для начала я должна его простить.

В Лейпциге было тепло. По рекомендации кураторы Евы, с которым она познакомилась, когда мы приезжали в университет в прошлом году, мы сняли квартиру в «русском квартале». Он сам жил в этом районе. А русских в Лейпциге было достаточно, судя по переписи почти десять тысяч человек. Мы жили в доме, где жили только русские и украинцы, еще было совсем немного поляков. Прямо в нашем доме был магазин, в котором все надписи, как и название самого магазина, были на русском. Продавцы там тоже разговаривали по-русски. В нем же было много русских продуктов. Архитектура в этом районе, как и во многих других спальных районах, была похожа на архитектуру спальных районов Москвы.

– А мы с тобой как будто никуда и не уезжали! – сказала я Еве, когда услышала, как за стеной соседка кроет благим русским матом выпившего мужа.

– Зато здесь можно пылесосить ночью, – с улыбкой заметила Ева.

– О да, это несравненный плюс. Хотя бы дома я смогу быть собой.

Лейпциг был очень тихим, спокойным городком. Единственный шум был от проезжающего под окном трамвая, а трамваи здесь ходят круглосуточно. Не смотря на то, что они весьма современные шум от них такой, что уши закладывает. Мне было не по себе от этой тишины, я привыкла к шуму Москвы, к муравьиной возне мегаполиса, к ее жизни и краскам, а здесь так тихо, как будто все вымерли.

Первого августа начались занятия у меня и стажировка у Евы. У меня было всего шестьдесят два ученика (так как студентами они еще не были) из одиннадцати разных стран. Николай Семенович, директор университета разрешил мне вести занятия так, как я посчитаю нужным, за что я была ему бесконечно благодарна. Та система, по которой тут учили людей, для меня была совсем неэффективной и нелогичной. Я разделила учеников на языковые группы и составила расписание. К каждой группе у меня был свой подход, потому как менталитет у них был схож. Многие далеко не с первого раза могли выговорить мою фамилию, и мы битых полчаса разучивали по слогам «фрау Крестовская». Обращаться ко мне просто по имени было бы ужасно неприлично, в Германии так не принято и меня бы распяли за это.

Я накупила кучу «приличной» одежды и обуви, красилась и делала прическу. Я смирилась с тем, что мне придется жить как нормальные люди, вероятно, поэтому достаточно легко влилась в новый образ жизни. Ева каждый день рассказывала, как ей тут нравится. Она часто упоминала своего куратора, он жил в нашем доме, четырьмя этажами выше, но за два месяца проживания в Лейпциге мы с ним так и не встретились, ни в доме, ни в университете.

Мы жили в доме гостиничного типа, лифт и лестница с одного конца здания, а дальше длинный коридор, по обе стороны которого по десять квартир. Белые стены, прямо как в психушке, темно-бордовые двери, во всех квартирах одинаковые. Я поначалу часто не сразу могла найти свою дверь, так как номера квартир висели далеко не на каждой двери. Я взяла мелок из университета и написала большими цифрами номер своей квартиры на двери. На следующий день надпись мою стер комендант дома, и сказал, чтобы я больше не смела размалевывать двери, это портит общий интерьер. Однажды я даже ломилась к соседям с криками о том, что «этот гребаный замок вообще перестал работать, скотина». Замок в нашу квартиру заклинивало и, будучи дома, мы с Евой закрывались только на ночь. Я все порывалась купить новый замок, но к тому моменту, когда я возвращалась домой с работы, единственный хозяйственный магазин в нашем районе был уже закрыт. Вообще, Германия живет совсем не в моем ритме, тут все с утра пораньше открывается, чуть ли не в шесть утра и рано закрывается, в пять вечера уже все сидят по домам. Ева тоже засиживалась в университете допоздна. Мы обе матерились на замок, и давали обещания в ближайший же выходной купить новый. На самом деле я могла бы обратиться с этой проблемой к коменданту, тот вызвал бы слесаря и слесарь заменил бы замок под его надзором. Но мне почему-то казалось, что комендант начнет рыться в наших вещах, и я говорила, что обязательно поменяю замок сама в ближайшие выходные. С того момента, как я пыталась открыть соседскую дверь спутав ее со своей, я придумала для себя систему как найти свою квартиру. Я отсчитывала четвертую дверь от окна в конце коридора, это и была наша квартира.

Справа от нас жила семья украинцев, прямо как во времена моего детства. Их тоже было много, мать, отец, трое детей и бабка, которая по вечерам громко распевала гуцульские55
  Гуцулы – жители Карпат, этническая группа украинцев.


[Закрыть] песни. У них был жирный полосатый кот серого окраса, он часто заходил к нам в гости, если дверь открывало сквозняком. Кота звали Кутузя, потому как правого глаза у него не было, видимо потерял в бою с турками под Алуштой. Котов я терпеть не могу, а они говорят, это чувствуют, но Кутузя лез к нам в квартиру при любом удобном случае, и даже терся о мою ногу. Я говорила ему, что сейчас он превратится в летающего кота, так как я выброшу его в окно, но он продолжал мурчать и тереться о ногу. Тогда я выманивала его куском колбасы за дверь.

– Мама, а Кутузя-то совсем не дурак, – говорила Ева, – он знает, как добыть свой кусочек колбаски.

– Жирная полосатая скотина! Вот посыплю ему колбасу крысиным ядом, тогда он точно свое отходит.

Слева от нас жили поляки, семейная пара под тридцать, детей у них не было. Они вели себя тихо, чинно и благородно, видимо знали, что украинцы справа это компенсируют.

Однажды я готовила ужин, вернувшись вечером из университета, Ева должна была вот-вот вернуться. Кухня была совмещена с гостиной и мне была видна входная дверь. Я стояла спиной к двери в тот момент, когда услышала, как она со скрипом открылась. Надо смазать дверь, бесит как она скрипит, подумала я и обернулась, ожидая увидеть Еву. Посреди гостиной стоял соседский украинский малыш лет четырех.

– Кутузя, я приніс тобі вечерю!66
  Кутузя, я принес тебе ужин! (укр.)


[Закрыть] – кричал малыш.

Но оглядевшись, он видимо понял, что зашел не к себе домой и застыл в растерянности. Я хотела было поздороваться с маленьким соседом и пошутить по поводу принесенного им ужина, но тут увидела и сам ужин. В руке он держал дохлую, такую же толстую, как и сам Кутузя мышь. Ее длинный серый хвост безжизненно свисал из маленького кулачка. У меня внутри все похолодело от страха, ужас завладел всем моим организмом, я выронила ложку, которой мешала готовящийся плов, и с диким воплем вылетела из квартиры. Я выбежала в коридор и там налетела на Еву. Я кричала так, как будто меня несколько раз хорошенько ударили топором. Ева тут же поняла в чем дело.

– В квартире? – спросила она, – где, в кухне, в комнате? Где?

– Мальчик, – только и смогла выдавить я.

Ева пошла в квартиру, а я отошла подальше от двери. Меня всю трясло, из глаз катились слезы. Потом, немного придя в себя я услышала плачь маленького соседа. Ева вышла в коридор с ним на руках.

– Мам, я не понимаю, что он говорит. Сделай с ним что-нибудь, пока соседи не решили, что мы его обижаем.

Я вытерла слезы и взяла малыша на руки, я начала петь ему одну украинскую песенку. Вовкина мама всегда пела ее всем своим детям, да и мне тоже, когда мы падали и расшибали себе лбы и коленки. Малыш почти успокоился. Тут соседская дверь открылась и показалась мама мальчика. Она спросила что случилась, и я соврала ей, что он упал. Она забрала у меня малыша и вернулась в квартиру. Кутузя улучил момент открытой двери и выскользнул в коридор. Он подошел ко мне, и, мурлыча начал тереться о мою ногу.

– Вот сейчас, Кутузя, точно не время! – буркнула я на кота, – Неужели ты голодный? Да в тебе жира на все твои девять жизней! Иди отсюда, пока я одну из них не отняла. У меня чуть инфаркт не случился из-за твоей прожорливости!

Ева подошла ко мне и обняла.

– Куда ты ее дела? – спросила я.

– Смыла в унитаз. Еле отняла ее у пацана, потому он и разревелся.

– А вдруг она там где-нибудь застрянет и потом всплывет?

– Не всплывет, не переживай, она маленькая была.

– Ничего себе маленькая! Она была огромная, жирная, мерзкая! Фу!

У меня опять полились слезы.

– Мам прекращай, ее больше нет, я смыла ее в унитаз. Ты же мне веришь?

– Если я и тебе перестану доверять, то на этой планете мне точно делать будет уже нечего.

Мы вошли в квартиру.

– Ева, пожалуйста, смой еще раз, мне так будет спокойнее.

Ева пошла в ванную, я успокоилась только когда услышала шум спускаемой воды.

Моя боязнь мышей переросла в огромную фобию. Это часто случается с такими людьми как я. Я одна, всю жизнь одна. При живых родителях я всегда чувствовала себя сиротой. Мне никто не поможет, это главное, что я вынесла из своей семьи. Я все должна сделать сама. А если все самой делать, то и бояться ничего нельзя, я просто не могу позволить себе право на страх. Единственное, чего я позволяла себя бояться – это мышей. Этот страх неконтролируемый. Чего я боюсь непонятно. Я не боюсь, что мышь меня укусит или причинит мне какой-то другой вред. Я боюсь самого ее вида, ее маленьких лапок, этих глаз-бусинок. Все в ее внешнем облике вселяет в меня дикий ужас. Я боюсь просто того, что она существует. Я боюсь не только живой мыши, но и мертвой, мой страх от ее смерти не становится меньше. Я боюсь даже фотографий и других ее изображений, даже если я вижу ее по телевизору. Это и есть фобия. Этот жуткий страх ни с чем не сравнить. В одну секунду я теряю контроль над своим телом, ноги ватные, руки трясутся как у алкаша в его худший день. Слезы льются ниагарским водопадом, способность говорить исчезает, остается только дикий, от которого кровь стынет в жилах и волосы встают дыбом крик. А потом я начинаю задыхаться. Меня может вырвать, а потом я могу потерять сознание. Все это вызывает маленькая милая мышка, которая боится меня в тысячу раз больше чем я ее. Такие люди как я, которые не дают себе право на страх, концентрируют все остальные страхи в тот единственный, который себе разрешают. И он становится фобией. Ведь неважно, разрешает ли себе человек бояться или нет, страхи у него от этого никуда не исчезают. Боятся все. Боятся как живых существ, так и своих внутренних демонов. Я понимала это, знала, что все мои страхи я приплюсовываю к мышиному страху, но сделать с этим ничего не могла.

10
При чем здесь мыши?

На следующий день я стояла в очереди в кассу университетской столовки. Я взяла салат, чай и большое красное яблоко. Недавно Ева ругала меня за то, что я жру все подряд, и не слежу за своим здоровьем, вот я решила быть примерной девочкой. Хотя бы неделю. Я расплатилась и хотела взять лишнюю салфетку. В одной руке упаковка с салатом, на ее крышке лежит яблоко, в другой стакан с чаем, третьей руки, чтобы взять салфетку нет. Поднос ведь взять не судьба! Что ж, возьму зубами, пока никто не видит. Наклоняюсь за салфеткой, и не успеваю ее взять, как яблоко скатывается с упаковки с салатом и падает на пол.

– Мать твою за ногу! – говорю я вслух.

В университете, меня мало кто понимает, и можно материться и браниться по-русски сколько угодно. Я стою и в растерянности смотрю, как яблоко катится под стеллаж с приборами. И тут, откуда ни возьмись, появляется какой-то мужчина в серой водолазке (а чего это он в водолазке? я тоже хочу, но мне сказали, что ходить можно только в блузках и юбках, даже брюки носить нежелательно!). Он ловит мое яблоко, протирает его рукавом все той же водолазки и кладет его на упаковку с салатом.

– Надо думать, что Вы Крестовская Вера Яковлевна, – сказал мне мужчина по-русски.

– А Вы, надо думать, герр Апрельский, – с улыбкой сказала я.

– Очко в Вашу пользу. Как Вы догадались? Может быть в вашей группе учится очень похожий на меня мой сын, о существовании которого я не знаю?

– Ева о Вас постоянно говорит. К тому же только два человека во всем этом университете знают мое отчество, это Ева, которая могла Вам его сообщить, и директор университета, который был другом моего отца. А еще Вы поняли, что я сказала, когда яблоко решило, что ему пора на пол. Русский язык здесь знают немногие, и всех их я знаю. Кроме Вас. Приятно познакомиться. Я бы пожала Вам руку, но они обе заняты.

Апрельский взял несколько салфеток и засунул их между моей рукой и упаковкой с салатом.

– Благодарю.

– Вы не против, если я пообедаю с Вами?

– Я только за. Я соскучилась по русскому языку, кроме Евы и группы русских учеников я на нем ни с кем не разговариваю.

Мы сели за столик. Апрельский сказал, что зовут его Лёня, и мы можем обращаться друг к другу по имени. Это был русский куратор Евы, с которым мы, живя в одном доме, за два месяца ни разу не встретились.

– А у Вас прикольная фамилия, – заметила я.

– Я вырос в детдоме, меня подкинули первого апреля, и первое время воспитатели называли меня апрельским мальчиком, а потом, когда можно было оформлять документы дали мне фамилию Апрельский. Та женщина, которая меня родила, вероятно, была шутницей.

Я почему-то растерялась, и не нашлась что ответить.

– О, я не хотел Вас смутить. Просто Ева очень много о Вас рассказывает, и всегда говорит, что Вы за словом в карман не полезете. Я тоже иногда скучаю по России, там можно наговорить первому встречному чего угодно, и это не расценится плохим тоном. Здесь же все совершенно наоборот.

– Очень верно подмечено. Мы можем обращаться друг к другу на ты?

– Конечно, это, наверное, единственное от чего я так и не смог отучиться после переезда сюда, обращаться к людям на ты. Здесь это означает, что вы друзья. Здесь люди могут всю жизнь обращаться друг к другу на вы.

– Отлично, спасибо. Я уже признаться подустала от всей этой неестественно притворной вежливости. А еще меня бесит, что всем надо жать руки. Я не люблю трогать людей за руки, у меня мама была врачом, и вдалбливала нам в головы, что руки это самое грязное место и их надо мыть по сто раз на день.

– Теперь я понял, почему ты уклонилась от рукопожатия со мной, – с улыбкой сказал Лёня.

Я смотрела на него, и у меня было ощущение, что я его уже где-то видела. Он был так красив, что такого мужчину я бы однозначно не забыла. Все в его внешности было идеально.

– А у тебя всегда все из рук валится? – спросил Лёня.

Я непонимающе на него посмотрела.

– В прошлом году, в августе, я был в Бенидорме. Сижу себе значит в холле отеля, читаю книгу и никого не трогаю, вдруг заходят две явно русские дамочки и раскидывают колбасы по полу.

– Я вспомнила! – воскликнула я, – одна из колбас закатилась под твое кресло. Мир и правда чертовски тесен! А я сижу и думаю, где же я тебя видела?!

Да, еще тогда ты первым делом заглянул ко мне в декольте, хотя там и смотреть-то особо не на что, это я тоже помню.

Мы сидели в столовой очень долго, пока не заметили, что почти все студенты разошлись, и не поняли, что занятия уже начались, а мы заболтались и не уследили за временем.

Какие бы близкие отношения не связывали меня с мужчинами, все они были бесконечно далеки, все они были чужими, даже те, кого я любила. Близость и родство совершенно разные вещи. В моей жизни были мужчины, с которыми была близость, и мужчины, с которыми было родство. Но что бы одновременно, такого никогда не было, я даже не думала о том, что это вообще возможно. Лёня был какой-то другой, не такой как все, может он тоже был Чайкой? Мне было с ним так легко и интересно, было ощущение, что мы знакомы сто лет. Я как будто встретила родную душу на чужбине. Мне почему-то не хотелось искать в нем недостатки, хотелось просто расслабиться и насладиться компанией интересного красивого мужчины.

Кто-то открыл окно и в зал столовой ворвался ветер, он принес мне аромат туалетной воды Лёни. Пахло замечательно. Обычно мне не угодить с мужскими ароматами, они все для меня воняют «костюмными мужиками» и Тройным одеколоном. Этот аромат что-то сделал со мной, и я на полминуты погрузилась в него и улетела на другую планету. Сначала мои ноздри уловили ноты дуба и кедра, а потом к ним примешался аромат хмеля и малюсенькая капля бергамота. У меня очень чувствительный нюх. Мне почему-то показалось, что аромат исходит от его шеи, и мои глаза остановились на ней. Я видела, как бьется пульс в его сонной артерии. Мне хотелось поднести свой нос ближе к его шее, чтобы вдохнуть глубже этот удивительный аромат. А потом мои глаза поднялись на несколько сантиметров выше, и я увидела мочку его уха. Я не знаю, что произошло со мной в тот момент, может быть так на меня подействовал этот аромат, но мне вдруг захотелось взять его мочку губами и пройтись по ней кончиком языка, а потом прикусить ее.

Бежать! Это была первая моя мысль по возвращении на эту планету. Я его хочу, это однозначно. Нет. Нельзя с ним спать. Бежать! Не оглядываясь! И срочно! Я обернулась по сторонам, увидела, что столовая почти пуста, и под этим предлогом сбежала. Я летела по коридорам и не понимала, что со мной произошло. К обычному сексуальному желанию примешалось что-то еще, что это я не знала, точнее не помнила. Такое ощущение, что я испытывала это, когда-то очень давно, и уже забыла. Эхо памяти отголосками прошлого витало где-то внутри меня.

Я сбежала, но что-то неясное творилось в моей душе. У меня в аудитории сидела группа французов, но я почему-то начала говорить с ними по-испански, и честно не понимала, почему они смотрят на меня с удивлением. Один чернокожий парень сказал мне, что говорить нужно по-французски, так как они меня не понимают. Тогда до меня дошло. Наверное, я заболеваю, в такие моменты я бываю рассеянной, а сейчас какой-то вирус ходит.

Сегодня у меня была еще одна группа французов, а потом две группы англичан. Закончилось последнее занятие, и я собиралась уходить. Ева уже дома, пишет какой-то доклад. Я надела плащ, взяла сумку и выключила свет. В двери я столкнулась с Лёней.

– Рад, что застал тебя, – сказал он с улыбкой. – Мы так замечательно посидели в столовой, и я решил пригласить вас с Евой на ужин в пятницу. Что скажешь?

– Конечно, с удовольствием. А во сколько тут принято ужинать?

– А во сколько вы обычно ужинаете?

– Да я вообще жру целый день. Жру и не толстею, я не ведьма, хороший метаболизм достался мне от отца, как и многое другое, – с улыбкой сказала я.

– Тогда в шесть, подойдет?

– Да, отлично.

Мы попрощались, и он ушел, а я стояла и не могла подобрать ключ к двери аудитории. Спустя десять минут я ехала в трамвае и размышляла. «Конечно, с удовольствием»? Как я могла такое сказать? Я бы с удовольствием сняла с тебя эту водолазку, я вижу что под ней красивое подкачанное тело. Я должна была сказать, что мы не можем, заняты, едем на выходные в Берлин, простыли, или выдумать еще что-нибудь, но ни в коем случае не соглашаться. И чего это я все время пытаюсь с ним шутить, как будто мне важно, что бы ему было со мной интересно? Ладно, он сказал, что приглашает нас с Евой, так что мы с ним хотя бы не останемся один на один.

– Я познакомилась с твоим куратором, – сказала я Еве.

Она кивнула головой не отрываясь от своего доклада.

– Он пригласил нас с тобой на ужин в пятницу. Я согласилась.

Ева оторвала глаза от доклада и улыбнулась.

– Скажи он красавчик?

– Ничего.

– Что и все? Ты не припишешь ему кучу недостатков? – удивилась Ева.

И правда, я должна сказать о нем хоть что-то плохое.

– Он был в водолазке, а мне в такой одежде ходить не разрешают, это нечестно!

Ева подперла щеку рукой и стала меня загадочно разглядывать. Ее улыбка становилась все шире.

– Чего это ты на меня так смотришь?

– Да ничего, выглядишь ты сегодня как-то особенно хорошо. Даже щечки порозовели.

– На улице сегодня холодно. А обычно я что, бледное приведение?

– Нет, у тебя всегда есть румянец, но сегодня какой-то особенно свежий. Может тебе хотя бы туалетная вода его не понравилась?

– Как ни странно, но очень даже понравилась. Ладно, что готовить?

– Я недавно делала перерыв и напекла блинов с печенкой.

– Отлично, значит ими и поужинаем. А я сегодня на обед брала салат и чай, ты мной гордишься?

– Я горжусь тобой даже тогда, когда ты уплетаешь жирнющую свиную грудинку без хлеба, но сегодня ты молодец, хвалю! Значит послезавтра идем на ужин. Ну что ж, посмотрим, умеет ли Апрельский готовить. Должны же у него быть недостатки, – с улыбкой добавила Ева.

Опять разговор вернулся к нему, я не хотела развивать эту тему, но мой язык начал жить своей жизнью.

– А сколько ему лет? Он показался мне молодым.

– Нет, он просто хорошо сохранился, ты же ведь тоже не выглядишь на свои годы. Ему тридцать девять.

– А ты знала, что он вырос в детдоме?

– Нет, он никогда об этом не говорил.

– Его подкинули туда в апреле, потому ему и дали фамилию Апрельский.

– А ты откуда знаешь?

– Он мне сам сказал.

– Ну ни фига у вас откровения в первый день знакомства!

– Это все ты. Он сказал об этом, как между прочим, считая, и это с твоих слов, что я за словом в карман не полезу. А я, между этим прочим, растерялась. Что ты там всем рассказываешь? Что у тебя мать слегка с придурью?

– Ну почему же слегка? – с улыбкой сказала Ева. – Я шучу, мама! Я говорю, что у меня мама самая лучшая, и что такой больше ни у кого нет и не будет.

Позже я мыла посуду и подпевала украинской бабке за стенкой, она аккомпанировала себе на аккордеоне. Мы в две глотки орали «Несе Галя воду». Ева всегда увлеченно слушала как я пою. Я часто пою, когда готовлю, а здесь вот еще и иногда подпеваю соседской бабке, если она поет по-украински, гуцульский говор я не знаю, да и песен тоже. Обычно я пою фаду77
  Фаду – Португальский музыкальный жанр. Фаду представляет собой лирический романс. В переводе с португальского языка слово фаду означает судьба. Основной темой песен выступают горести судьбы, любовные муки, несбывшиеся надеждах и т. д.


[Закрыть], когда готовлю, голоса у меня хватает. Ева всегда говорит, что убила бы бабушку за то, что она не разрешила мне развивать этот свой талант.

– Ты точно стала бы знаменитой певицей! – сказала Ева, когда мы с бабкой допели. – Может еще не поздно, и мы переквалифицируем тебя из переводчика в певицу?

– Нет, это не мое. У меня полно всяких талантов, но это не значит, что я хотела бы зарабатывать на них. Я очень люблю свою работу, я занимаюсь тем, что мне по душе, еще и получаю за это деньги. У меня идеальная жизнь! Я не понимаю, как живут люди, которые ненавидят свою работу, но вынуждены на нее ходить. Это ужасно, тратить большую часть своей жизни на то, что ты не любишь.

– Они считают, что им больше ничего не остается.

– Ну мы ведь с тобой знаем что они заблуждаются. Главное знать чего хотеть, четко сформулировать желание, и тогда вселенная обязательно даст тебе то, что ты хочешь. Она в лепешку разобьется, выискивая пути, которыми приведет к тебе желаемое. Главное верить в это. Меня поражают люди, которые говорят, что больше всего на свете хотят чего-то, но тут же находят тысячи причин, почему это невозможно. А ведь вселенная это слышит, смотрит на них и говорит «ну что ж, невозможно так невозможно, значит и не получишь». Жалко их. Они сами себя обворовывают своим неверием. Это все общество. Нас так научили – быть материалистами. Ты спрашиваешь, что общество мне сделало? Оно отняло свободу выбора, свободу мысли.

– Мам, не заводись. Чего это тебя ни с того ни с сего понесло?

– Не знаю. Наверное, мне все-таки тяжело тут жить. Я пыталась себя убедить в том, что все хорошо, подумаешь нужно соблюдать правила, ничего страшного. Но сейчас я поняла, что все это меня жутко бесит! Бесят эти приличные блузки, которых я никогда в жизни не носила, спасибо школьной форме. Бесит, что всем надо жать руки и здороваться, улыбаться и спрашивать как дела, а потом выслушивать по сорок минут о том, как же у них всех эти гребаные дела. Бесит, что здесь не работают допоздна магазины. И трамвай этот ужасно бесит!

За окном прогремел шум трамвая. Я почему-то в полминуты стала темнее тучи. Может у меня начинается климакс? А может просто не хватает секса? Скрипнула дверь, ее открыло сквозняком, и в квартиру прошмыгнул Кутузя.

– Ты очень не вовремя, одноглазый, – сказала Ева, – пошли скорее, пока мама в тебя чем-нибудь не запустила. Можешь мне поверить, колбасой она сейчас кидаться не будет.

Ева взяла Кутузю и выставила в коридор, он что-то мяукнул в протест, но так и остался за дверью. Ева подошла ко мне и обняла.

– Осталось восемь месяцев, – сказала она.

– Давай начнем отмечать каждый прожитый день крестиком на стене, как в афганской тюрьме? – с улыбкой сказала я.

– Почему именно афганской?

– Не знаю, почему-то мне кажется, что у них там так.

– Мамочка, прости меня, – вдруг сказала Ева, у нее в глазах стояли слезы.

– Не смей извиняться! Все люди живут этой нормальной жизнью, еще и всеми силами стремятся к ней. Это нужно для тебя, и я буду нормальной. Я больше не буду жаловаться.

– Нет, пожалуйста, жалуйся. Выслушать тебя это меньшее что я могу для тебя сделать.

Дверь скрипнула и снова показалась жирная Кутузина морда. Я схватила со стола нож, и Ева кинулась к двери, выставила Кутузю в коридор и закрыла дверь на замок.

– В эти выходные мы точно купим новый замок!

Пятничным утром я сидела перед зеркалом на кухне и выуживала из кастрюли с кипятком бигуди.

– Давай я тебя плойкой накручу, – предложила Ева.

– Нет уж. Для завивки волос лучше всего советские парафиновые бигуди. Ничего лучше не было и уже не будет, сейчас таких не делают, и зря.

– Я смотрю, ты решила сменить имидж?

– Раз твоему Апрельскому можно ходить в водолазке то и мне тоже. И пусть только попробует мне кто-нибудь хоть слово сказать.

Вчера мы с Лёней снова просидели больше часа в университетской столовой, он как будто поджидал меня там. Сказал, что правила можно нарушать тем, кто работает здесь долго, но думает, что и мне тоже можно, так как я здесь временно. Так что сегодня я решила надеть красную кашемировую водолазку и черные брюки, пусть скажут спасибо, что не джинсы! С утра у меня была группа арабов, потом две группы португальцев и все, пятница – короткий день. А вечером мы пойдем к Апрельскому. Нет, это не свидание, постоянно повторяла себе я. Я даже про себя называла его исключительно по фамилии. Я не могу с ним спать, он ведь куратор Евы. Да и вполне возможно, что я ему не нравлюсь, я же не доллар и даже не евро, чтобы всем нравиться. А его такое хорошее ко мне отношение из-за того что я русская и он просто соскучился по русским людям. Да, конечно, соскучился он по русским, живя в русском квартале. А если с другой стороны? Мы просто с ним душевно пообщались и ничего больше? Да, так и есть, и на этом закончим.

Ева была дома и дописывала свой доклад, по пятницам они не работали. Она пересылала мне Лёнины сообщения, он все спрашивал, что мы любим и не любим, чеснок, карри, мускатный орех. Ненавижу карри. А баранина? Не ем баранину после Пашиного «бараньего» сердца. Или вонючие сыры, как нам вонючие сыры? А соленость? А вино, пьем ли мы вино? Если да, то какое предпочитаем? А сладости? у него есть швейцарский шоколад, ему друг недавно привез. Меня умиляло то, что он боялся нам не угодить. Уже сто лет для меня никто не готовил ужинов и не расшибался в лепешку пытаясь понравиться. Это все немецкая вежливость говорила я себе, но от этого улыбка с моего лица не сходила.