Текст книги "Мирное небо"

– Может фрау Крестовская влюбилась? – ляпнул не подумав один высокий худощавый португалец.

– Что еще за разговоры?! – рыкнула я, и португалец заткнулся.

Вот ведь, придумал тоже, я – госпожа цинизм, и влюбилась! Я уже не помню что это такое. Я люблю только себя. И Еву. На этом все.

По пути домой в трамвае я думала, что бы мне одеть. А может не переодеваться и прямо так пойти? А что, вполне прилично для гостей. Да, так и пойду, буду я еще для него переодеваться!

– Как думаешь, может нам нужно с собой что-то принести? – спросила я Еву. – У них принято везде приходить с подарками.

– Я уже купила ему литровую бутылку шотландского эля, он его любит.

– И я люблю. Какая ты у меня умница.

– Я и тебе тоже купила. Хотела купить замок, но хозяйственный магазин был уже закрыт.

– Слушай, может он вообще не работает? – с улыбкой сказала я.

– Работает. Дверь закрыли прямо перед моим носом и сказали приходить завтра.

– Гады. С кем ты там все переписываешься?

Ева не отрывалась от телефона и строчила кому-то сообщения.

– Я познакомилась с парнем, – сказала Ева с улыбкой. – Он такой красавчик, почти как Апрельский.

– А почему не рассказывала? – с любопытством спросила я.

– Да пока нечего особо рассказывать. Мы недавно познакомились. Он приходил к Полю, одному парню с которым мы вместе работаем. И теперь он мне целыми днями написывает. Зовет сегодня на свидание.

У меня холод пробежал по спине, и я вцепилась дочери в руку.

– Ева, ты же не бросишь меня? Скажи, что не бросишь! Я не пойду туда одна!

– Я так и знала. Мам, он нормальный мужик, и он не кусается.

– Нет, я одна не пойду, это будет выглядеть как свидание, а я этого не хочу!

– А почему бы вам и не устроить свидание? Ты ему очень понравилась, он мне уже все уши прожужжал.

– А что он обо мне говорил? – с нескрываемым любопытством спросила я.

А потом сразу попыталась сделать скучающее лицо. Ева подметила это и засмеялась.

– Вы как маленькие, ей богу. Ничего прямо он не говорил, но выуживала информацию, замужем ли ты, сколько тебе лет, чем ты в Москве занимаешься и так далее.

– Нет, Ева, я туда одна не пойду. Он мне и правда симпатичен, и будь мы в другой ситуации, я бы с разбега прыгнула к нему в постель. Но он твой куратор, начальник, а я не могу тебя компрометировать. Я не хочу, что бы твои заслуги списывали на мой с ним роман.

– Глупости все это.

– Нет, не глупости. Люди очень жестоки и завистливы, им только повод дай, всё следят как коршуны, выискивают себе новую жертву. Своей-то жизни нет, вот и лезут в чужие. Скоты бешеные.

– Ты лишаешь меня свидания с красавчиком.

– Перебьешься, не последний день живем. Можно мне раз в жизни и о себе подумать? Завтра с ним встретишься. Ева, ну пожалуйста, не бросай меня.

– Ладно. Жалко трудов Апрельского, весь день ведь готовил.

– Ах ты поганка мелкая! Нет что бы мать пожалеть, а она мужика жалеет.

– Я же шучу. Хотя с другой стороны, его тоже так опрокидывать нельзя, а то начнет мне еще мстить, будет намеренно заваливать.

– А я об этом даже не подумала! Ты права, по любому придется идти. Нам обеим!

Мы с Евой стояли перед дверью Лёни, запахи разносились шикарные и у нас сразу потекли слюнки. Он поблагодарил за эль и пригласил к столу. Мы болтали, ели и пили. Оказалось, что он очень хорошо готовит. Утка в пиве получилась идеальная. Вино он тоже выбрал весьма приличное. Ева то и дело зависала в телефоне. А потом посмотрела на меня извиняющимся взглядом.

– Мам, он написал, что стоит возле подъезда.

Мы встали и подошли к окну. Внизу стоял симпатичный парень с букетом цветов.

– Ладно, иди. Как его зовут хоть?

– Адам, ударение на первую букву «а», – уточнила Ева.

– Ты лишила меня шутки про Адама и Еву! – возмутилась я.

– Знаю, я сделала это намеренно. Ты принесешь мне кусочек торта?

– Хорошо.

Мы с Лёней остались вдвоем. Мне было с ним так хорошо и спокойно, как будто весь мир вокруг растворился, и кроме нас двоих в нем больше никого не осталось. Я пила вино редкими маленькими глотками, мне нельзя терять бдительность, а то я могу наделать делов.

– Пианино стоит для мебели или ты умеешь на нем играть? – спросила я.

– Умею играть. В интернате был музыкальный кружок, мой лучший друг записался туда, хотел научиться играть на гитаре. Я пошел с ним за компанию, и меня привлекло пианино.

– Сыграй что-нибудь.

– Любишь Шопена?

– Да.

Я обожаю Шопена, и откуда ты знаешь все, что я люблю? Ты буквально угадываешь мои желания, подумала я. Если сейчас ты сыграешь Ноктюрн №2, то цены тебе не будет. Лёня сел за пианино и начал играть. Да, цены тебе нет. Для меня люди, которые владеют музыкальными инструментами почти супергерои, а уж если это мужчина, то это огромный плюс к его заслугам. Я закрыла глаза и растворилась в музыке. Шопен точно был богом.

– А ты умеешь играть? – спросил Лёня присев ко мне на диван.

– Нет. Но я очень люблю слушать. Играть я умею только на нервах.

– Ты почти не пьешь, тебе не нравится вино?

– Вино замечательное, я просто не умею пить, точнее не умею себя хорошо вести. Хотя мне и не обязательно пить, дури у меня и своей хватает, – с улыбкой добавила я.

Лёня посмотрел на меня как-то загадочно.

– Так вот ты какая, Чайка Джонатан Ливингстон.

Я посмотрела на него удивленно. Почему-то мне показалось, что он раскрыл мой большой секрет. Я вдруг почувствовала себя голой. Конечно, я не являлась единственным читателем Ричарда Баха, но Чайкой в моей жизни меня называла только Ева. Она одна знала истинное значение этого слова.

– Читаем, значит философскую литературу? – сказала я.

– Почитываем, время от времени. По рассказам Евы, и тому, что я сам успел заметить, ты очень похожа на Джонатана.

– Для меня это не просто рассказ, чтобы понимать Чайку, надо самому быть Чайкой.

Лёня улыбнулся, но больше ничего не говорил на эту тему. Чайке не надо говорить о том, что он Чайка.

Мы еще долго сидели, Лёня рассказывал о том, как переехал в Германию, о том, как ему тут нравится и как не нравилось в России. А я думала о том, как мне здесь все не нравится, и как я обожаю свою родную, любимую страну.

– Помнишь ДДТ? – спросила я, – как там пелось?

 
Родина, еду я на Родину,
Пусть кричат уродина,
А она нам нравится,
Хоть и не красавица…
 

– Она мне нравится. Пусть уродина, пусть больная, кривая, косая, какая угодно. Я люблю свою страну, и не смей больше при мне говорить о ней гадости.

Я говорила мягко, с улыбкой и в шутливом тоне, но серьезность моих слов Лёня уловил.

Он рассказывал о физике, помимо курирования стипендиатов он вел еще и лекции в университете. Я не любила разговоров о том, чего не понимаю, но он умел говорить понятным языком для темных в этой области, вроде меня. Мы провели с ним вместе четыре часа. Я смотрела на него и жалела, что мне нельзя с ним спать. Какой же он красивый! Темные густые волосы и молодежная стрижка, зеленые, как два темных изумруда глаза, черные длинные ресницы, высокие в меру выдающиеся скулы, красивый и уверенный квадрат подбородка. И губы. Красивые мужские губы. Обычно у мужиков они или тонкие или какие-то бесцветные или потрескавшиеся. Здесь не было ничего подобного. Красивой формы и цвета губы. Как мне хотелось в них впиться! А еще он был высокий и крепкий, обожаю таких мужчин.

Я смотрела на него, слушала, и вдруг ощутила, как в моей груди восходит солнце. Это концентрируется энергия. Все мое тепло и нежность, искренность сливаются воедино, стремятся изо всех уголков моего тела к солнечному сплетению, сердечной чакре. Я ловлю себя на этой мысли и пытаюсь запихнуть это солнце поглубже, внутрь себя, скрыть от чужих глаз. Но уже поздно. Лучи моего солнца уже пробиваются сквозь меня, как сквозь сетчатую советскую авоську. Я знаю, что эти лучи увидит даже слепой. Распознает их, кончиками крошечных, невидимых волосков, покрывающих все тело. О боже! Дайте мне срочно крокодила, чтобы солнце мое проглотил! Я поднимаю глаза на Лёню и вижу, как пробиваются лучи его собственного солнца, ощущаю кончиками крошечных, невидимых волосков. Неожиданно. Что со мной? Внутри моей груди выросла путина, она сплелась между моими легкими, и в самом центре ее как будто бьется еле слышный пульс. Что еще за дерьмо со мной происходит?! Мне плохо. Я точно заболела. Да, я больна. Этот вирус видимо и до меня добрался. Домой. Срочно. Бежать!

– Мне что-то нехорошо, – говорю я Лёне, вскакивая с дивана. – Я наверно заболела, я еще позавчера почувствовала что заболеваю, но понадеялась, что пронесет. Я пойду.

Лёня удивленно смотрел на меня, ведь еще минуту назад все было хорошо, и никто не болел. Я уверенно направилась к двери. Я не дала ему сказать и слова, поблагодарила за ужин и пулей вылетела в коридор.

Я неслась по лестницам, а в моей груди маленький паучок все плел свою паутину. У меня внутри что-то сжималось, и я бездумно приложила руку к груди, я делала так много лет назад, тогда я пыталась прикрыть огромную дыру внутри. Я забежала домой, Ева уже вернулась.

– Ты принесла мне торт?

– Какой торт? – растерянно спросила я.

Ева посмотрела на меня, и взгляд ее был озадаченным. Мне было трудно дышать, у меня дрожали руки, меня всю пробивала мелкая дрожь, мне было холодно и очень страшно. Чего я боялась я не знала.

– Мамочка, что с тобой?

– Не знаю. Наверное, я заболела, мне еще позавчера было нехорошо, а сегодня это усилилось.

– Ты вся дрожишь! Может таблеточку какую выпить?

Я начала рыться в сумке, ничего подходящего не было, аптечку мы с собой в Лейпциг брать не стали, решили, что все купим здесь. Но аптеки в нашем районе закрывались рано, как и хозяйственный магазин. Ева подошла ко мне и потрогала лоб.

– Температуры вроде бы нет.

– Надо выпить. Помнишь, есть какая-то чудодейственная немецкая настойка? Можешь сходить в магазин? Слава богу, что наш русский магазин работает круглосуточно, и там можно купить алкоголь в любое время суток.

Ева надела куртку и пошла в магазин.

Я начала вся чесаться, мне казалось, что по мне бегают насекомые. Я видела, что их нет, но чесаться не переставала. Меня колотило от холода, и я залезла под горячий душ. Ощущение что по мне бегают насекомые не исчезло, и я терла себя мочалкой со всей дури. Я села в ванну и зарыдала, я сама не понимала что со мной такое. Вдруг мне показалось, что я услышала звук из унитаза, как будто всплыл пузырь воздуха. Мое тело парализовал дикий страх – это мышь всплыла. Я начала задыхаться и скулить, а потом перешла на крик. В ванную прямо в куртке вбежала Ева.

– Что случилось? – спросила она, отодвинув душевую штору.

– Мышь всплыла, – с трудом выговорила я, тыча пальцем в сторону унитаза.

Ева подошла к унитазу и заглянула в него.

– Нет никого. Смотри, я при тебе сливаю воду, никого нет. Ты мне веришь?

Я кивнула головой. Ева сняла куртку и выключила воду. Она подняла меня из ванны и начала вытирать полотенцем как маленькую.

– Посмотри на свою руку! Это ты себя мочалкой так умудрилась разодрать?

Я глянула на руку, я почти до крови разодрала себе левое плечо. Я не чувствовала боли.

– Мне казалось, что по мне бегают насекомые, – сказала я сквозь слезы.

– Мамулечка, любимая моя, ну что с тобой такое случилось? – жалобно спросила Ева.

– Я не знаю. Мне плохо. Я заболела. У меня внутри паутина.

Я опять бездумно приложила руку к груди. Ева молча смотрела на меня. Казалось, она поставила диагноз, но мне об этом не сказала. Она вытирала мои слезы и целовала меня.

– Я купила настойку, пойдем, я налью тебе чай. Там написано, что надо две столовые ложки добавить в горячий чай, выпить и сразу по одеяло.

Ева одела меня в махровый халат и надела на меня шерстяные носки. На столе в кухне стояла бутылка настойки. Ева направилась к чайнику, а я открыла бутылку и начала пить прямо из горла.

– Я так понимаю, что чай ты не будешь? – спросила Ева.

– Нет.

– Тебе стало лучше?

– Нет.

– В постель пойдем?

– Да.

– Ну хоть что-то.

Ева уложила меня в кровать и укрыла одеялом. Сама легла позади меня и обняла. Через минуту я заснула.

Я открыла глаза, сквозь незашторенное окно лился свет. Было теплое осеннее субботнее утро. Ева сопела рядом. Бедный мой ребенок спал со мной, потому что побоялся оставлять меня одну. Паутина в груди как будто исчезла, насекомые по мне не бегают. Все хорошо. Да, настойка и правда чудодейственная. Я тихо поднялась с постели, чтобы не разбудить Еву, и пошла в ванную. Заглянула в унитаз – мыши нет. Я умылась и пошла готовить завтрак. Когда он был почти готов из моей комнаты вышла сонная Ева. Она подошла ко мне и начала зацеловывать в щеки.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она, как следует нацеловавшись.

– Все хорошо. Спасибо тебе, мой теплый, золотой ребенок, самый лучший на свете. Я так люблю тебя! Ты знаешь об этом?

– Знаю, – Ева улыбнулась, – но не больше чем я тебя.

Ева пошла в ванную, а потом мы вместе завтракали. Ева рассказывала мне про свое свидание. Этот мальчик ей очень нравился.

– Мам, смотри, Цикламен зацвел! Ну надо же!

Я очень люблю комнатные цветы, но те, которые не цветут, всякие пальмы и прочие тропические растения. Исключение составляет Цикламен, но он у меня никогда не рос, буквально через пару недель загибался. Цикламен любит прохладу, а я жару, вот мы с ним и не сошлись в климате. Когда мы заехали в эту квартиру, то увидели сиротливо стоящий на подоконнике в гостиной горшок с этим цветком. Несмотря ни на что он выжил, а сегодня даже зацвел.

Он красовался ярко-красными, как кровь большими цветами. Мы с Евой ловя момент, ведь такое чудо произошло, начали с ним фотографироваться. Тут скрипнула дверь, и в квартиру важно ввалился Кутузя.

– Замок! – одновременно, глядя друг на друга, произнесли мы с Евой.

– Слушай, мне кажется, эта жирная сволота научилась сама открывать дверь!

– Вполне может быть, – ответила Ева, – он у нас не дурачок, правда Кутузя? Мам, ты оставайся дома, а я схожу в магазин.

Ева накинула куртку, взяла Кутузю подмышку и направилась к двери. Я стояла посреди гостиной, прижав к груди горшок с Цикламеном, и разглядывая его кроваво-красные цветы.

– Мам, у тебя как будто сердце распустилось, – с улыбкой сказала Ева и вышла.

Я в ужасе чуть ли не отшвырнула от себя горшок с цветком, как будто он заразный. У меня распустилось сердце? Да быть такого не может. Нет у меня в груди сердца. Оно валяется где-то в пыли за подкладкой.

Очень медленно я запустила руку в свой ментальный карман. В нем я нащупала теплое, бьющееся сердце. Что оно тут делает? Оно же завалилось в дырочку и упало куда-то за подкладку. Как оно выбралось, как нашло путь назад? Я достаю его из кармана, смотрю на него. А оно красивое, думаю я, и шрамов уже почти не видно. Там, за подкладкой оно было как в реанимации, после того как по нему проехался бульдозер. Оно бьется. Ну надо же. А я думала, что оно все эти годы пролежало в коме. Видимо вышло из нее. Но как такое возможно? Как оно смогло само ожить? Вероятно кто-то его реанимировал, накачал адреналином, и оно снова завелось. Завелось как часы, из которых вынули всего одну крошечную шестеренку, а потом вставили ее на место. Я держала свое ментальное сердце в руке, и вдруг почувствовала притяжение, как будто в моей груди был магнит, а сердце было из железа. На какую-то секунду я поддалась этому притяжению, и моя грудь вдруг разверзлась. Сердце в моей руке тут же устремилось в ее центр. Видимо это паутина была намагничена. Щелк, и мое сердце встало на свое место, прилипло как сувенирный магнит к холодильнику. Паутина окутала сердце, а потом исчезла. Тут-тук, тук-тук, мерно забилось что-то внутри. Шестеренку вставили на место, и часы снова пошли. Я чувствовала, как кровь теплым потоком потекла по моим венам. Я и не знала, как все эти годы мне было холодно жить без циркулирующей внутри меня теплой крови. Интересное ощущение. А потом я услышала тот же звук, который услышала вчера из унитаза. Господи, мышь все же всплыла! Холод ужаса снова побежал у меня по спине. Нет там никакой мыши, Вера, ты можешь обманывать кого угодно, но себя-то зачем? Ты боишься того, что твое сердце нашлось и снова стало на место, того что Лёня нашел его, откопал из закромов подкладки. У меня сердце зашлось от этой мысли. Да, теперь оно может зайтись, наполняясь эмоциями. Оно внутри.

Стоп! Но я не хочу! Кто разрешал сердцу вставать на место и биться, и вообще выходить из комы? Кто ему разрешал? Я не разрешала! Давай-ка сердце, пойдем, я снова положу тебя в карман. Но грудь моя снова сомкнулась и сердца теперь не было видно. Я в панике начала раздирать себе ногтями грудную клетку. Не получается. Что мне делать? Я срочно должна спрятать сердце обратно! А то его еще кто-нибудь увидит и по неосторожности разобьет в мелкие дребезги. А я снова буду в одиночестве собирать осколки по полу, а потом сшивать все воедино. Этого я боюсь больше всего на свете. Мыши тут вообще ни при чем.

Скрип открывающейся двери вырвал меня из раздумий. Ева размахивала свежекупленным замком как знаменем побежденного ею противника.

– Теперь надо раздобыть где-нибудь отвертку, – сказала я, вертя в руках замок.

– Тут такое дело, – аккуратно начала Ева (и чего это она осторожничает?) – по пути из магазина я встретила Апрельского, он сказал, что поменяет нам замок, и сейчас пошел домой за инструментами.

– У него еще и руки не из жопы выросли, кто бы сомневался. Прямо принц на белом коне, – съязвила я.

– Я ему сказала, что ты сама все умеешь делать, а по электрике я умею, так что мы вполне себе обходимся без мужчин. Он сказал, что почему-то его это не удивляет. Мам, может это не совсем нормально, что мы сами можем все в доме починить?

– Конечно не нормально. Только я не собираюсь сидеть и до седых волос ждать когда появится мужик с руками из нужного места, а потом ждать когда он соблаговолит что-то сделать, и сделает это только потому что я ему всю плешь выела, а потом все равно за ним переделывать, потому что руки у него все же из жопы. Они все с конвейера сходят рукожопыми, это знаешь ли, новая модернизированная модель – рукожопый мужик. Далеко можно не ходить, вспомни деду, сколько крови моей попил, собака дикая.

Тут в дверь постучали и от прикосновения чужой руки она сама со скрипом распахнулась. За дверью стол Лёня. Пусть посмотрит на меня, не накрашенную и в трениках, подумала я, может тогда солнце его само пропадет, без помощи крокодила. Между Лёниных ног в квартиру протиснулся Кутузя.

– Ева, я больше не могу, я его сейчас точно на шаурму сдам, – страдальческим голосом сказала я.

Кутузя же прямой наводкой двинулся ко мне и попытался забраться на диван, но под своей тяжестью скатился на пол.

– Что, скотина ты жирная, жопа перевешивает, да? Ладно, или сюда.

Я взяла Кутузю и подсадила его на диван. Он тут же улегся мне на колени и начал довольно мурчать.

– А я считал, что ты ненавидишь котов, – сказал Лёня, садясь рядом со мной на диван.

Он протянул руку к Кутузе, чтобы погладить его и случайно коснулся моей руки, лежащей на Кутузиной лапище.

– Ненавижу. Я все это ненавижу.

Я посмотрела на Лёню, он улыбался мне, его изумрудные глаза были такие ласковые, они окатывали меня своим теплом бабьего лета. Мне вдруг захотелось плакать.

Лёня сидел очень близко ко мне, и я почему-то положила голову ему на плечо. Он погладил меня по голове и поцеловал в лоб.

– Как самочувствие, – спросил он.

– Не знаю, я однозначно заболела, только от этой болезни нет лекарства. Только лоботомия.

Я поймала на себе удивленный взгляд Евы. И тут я очнулась. С какой это стати моя голова лежит у него на плече, и почему я говорю ему очень личные для меня вещи? И уж совсем непонятно чего это ради он целует меня, и не важно, что в лоб?! Мы с ним всего-то четвертый день знакомы. Прямо как с Игорем. Это мысль вдруг шокировала меня, и я отстранилась о Лёни, да так резко, что Кутузя спрыгнул с моих колен и рванул в коридор. Но Лёню мое поведение не испугало и не удивило, он просто улыбнулся мне, а потом встал и пошел менять замок.

11
Сплошная ложь

Лёня

Я родился в 1977 году, но точная дата моего рождения неизвестна. Меня подкинули в один из московских детских домов первого апреля, и это не было шуткой, за мной никто не вернулся. По оценке местного педиатра мне не было и пяти дней от роду. Позже, когда оформляли мои документы, датой моего рождения стала дата моего попадания в этот детдом. Да уж, попал так попал! Женщина которая меня родила не оставила даже записки с моим именем. На тот момент директор моего детдома была замужем уже в четвертый раз, звали ее нынешнего мужа Леонид, и меня назвали в его честь. Не важно, что спустя восемь месяцев они развелись, имя мне было уже дано. Фамилию мне дали в честь названия месяца, в котором я попал в детдом. Отчество мне дали в честь сторожа Сергея, который меня и нашел.

Все в моей жизни было ложью, с самого первого моего дня. Моя мать от меня отказалась, никто не знал точного числа, когда я появился на этот свет, мои фамилия имя и отчество были придуманы совершенно посторонними мне людьми. А были ли у меня родные? Однозначно нет. У сирот не бывает родных. Но если сироте удастся найти хотя бы одного друга, среди таких же покинутых жизнью маленьких человечков, как и он сам, то он узнает, что есть узы гораздо крепче родственных.

Я был искренне удивлен, когда узнал что наши воспитательницы нам не родные мамы. А кто же они тогда нам? Им просто платят деньги за то, что они нас растят и воспитывают? Так почему же тогда мы всех их называем мамами? Очередная ложь. Я узнал, что же такое на самом деле мама почти в сорок лет, когда встретил Веру. Как бы мне хотелось, что бы у меня была такая мама как она.

Нас учили читать и писать, считать, говорили, что это основы всего, и что без этого мы «невежественные деревенщины» и без этого ничего хорошего нам в жизни не видать, а счастья тем более. Однако в нашем интернате жил старый дядька, он заправлял котельной, так как у интерната она была своя. Он никогда не уезжал, у него не было выходных и родственников, он занимался в жизни только одним делом – обслуживал в одиночку котельную. Родился он в 1915 году, спустя два года началась революция. Он никогда не ходил в школу, не умел писать и читать, а посему был невежественной деревенщиной. Этим важнейшим основам жизни он научился только в сорок семь лет, в этом интернате. Однажды я его спросил, видал ли он в жизни что-то хорошее или даже счастье? На что он ответил, что самые его счастливые годы прошли в этом интернате, и что до этого он наверно даже и не знал что же такое настоящее счастье.

– А что такое это самое настоящее счастье? – спросил я.

– Это, – ответил он, – когда нет войны и голода, когда твою любимую женщину не разрывает на куски на твоих глазах немецкая мина, когда от холода не умирают дети. Счастье здесь, в интернате, где кормят четыре раза в день, на праздники дарят подарки и конфеты, где у тебя есть кровать и даже свое одеяло и свои собственные ботинки. Счастье – это мирное небо над головой, а его не дадут ни письмо, ни чтение.

Снова ложь.

Везде ложь, одна сплошная ложь. Но больше всего меня поразило то, что врали не только нам. Нас учили врать самим себе, и жить в этом вранье как в истине. Жизненно необходимо любить ближнего и уважать старших. Только как любить того ближнего, который забивает тебя камнями во дворе интерната ради собственного самоутверждения? Как уважать того старшего, который «заминает» твое дело, потому что ему за это заплатили, а ты остаешься лежать в больнице с переломанными ребрами и разорванной селезенкой? Лежишь и думаешь о том, какими же люди должны быть скотами, чтобы обворовать пятнадцатилетнего детдомовского пацана, который вез в тачке новогодние подарки для малышей в другой корпус. Разве вы, воры, знаете, что такое для детдомовского сиротки получить новогодний подарок? Разве вы знаете о том, что этих подарков дети ждут целый долгий год, а потом до лета растягивают конфеты из этого подарка? Разве вы знаете, что как минимум половина этих конфет идет на уплату от побоев старшим? Кто вы, воры? Разве вы бедные? Нет, вы, кто избили меня до полусмерти, живете дома с мамой и папой, а воруете потому что это стало вдруг можно из-за того что Советский Союз вдруг исчез с лица земли. Любить ближнего и уважать старших? Нет. Жизненно необходимо любить и уважать себя, ведь только тогда тебя будут любить и уважать другие.

Всю жизнь нас учили совершенно не тем вещам. Все чему нас учили, это строго соблюдать миллиарды правил, благодаря которым можно было без палки держать нас в стаде. Чем тупее овца, тем проще пастуху. Я ненавидел все в СССР. Он не давал мне быть самим собой. Наперекор всем бедам я считал, что самое важное, это оставаться человеком. А меня учили тому, что я должен бороться за жизнь. Но ведь если верить старому котельщику – счастье в мирном небе над головой, а в мире нет борьбы. Я не хотел бороться за жизнь, я хотел Жить. А жизнь ведь так прекрасна и многогранна, только дай ей шанс, и она раскроет тебе свои объятия.

Вообще, мне в жизни крупно повезло, у меня есть брат. Его зовут Вадик. С ним мы вместе выросли, спали на соседних кроватях. Его мать бросила его в роддоме. Почему бросила непонятно, обычно бросали больных детей, инвалидов или с явными дефектами, таких у нас был полон интернат. Нам же с Вадиком посчастило родиться совершенно здоровыми и без каких-либо отклонений. Друг за друга мы были горой и готовы были драться с ребятами старше нас, только бы поддержать друг друга. Мы делились всем, сладостями и одеждой, а так же всеми мыслями и переживаниями. Я знаю родных людей, которые и на километр не приблизятся к тому, кем являемся друг другу мы с Вадиком. Мы друг друга понимаем и чувствуем, для этого нам не обязательно было появиться на свет из одной утробы.

Помню, маленькими мы представляли, как выглядят наши мамы, как они готовят для нас обед и водят на городской пляж. Но любимой нашей фантазией была совместная поездка, нас и наших мам, на море. Как-то мы подслушали разговор нянечек, одна рассказывала другой как она недавно первый раз в жизни ездила на море, в Ялту. К услышанному рассказу мы добавили столько всякой всячины, что настоящий нянечкин рассказ потерял свою нить. Мы представляли, как долго-долго едем на поезде, ведь никто из нас не видел настоящего поезда, только на картинках. Потом, когда мы стали старше, мы смывались из детдома и зайцем катались на электричках, и это были увлекательнейшие путешествия. Потом мы представляли, как мы купаемся в теплом море, ныряем и «меряем дно». А по вечерам объедаемся огромными персиками и гранатами.

Мы оба хорошо учились и за это нас любили учителя. Мы не участвовали в местных разборках и дележке территории. Помогали красить окна и таскать книги, чинить стулья и вешать на стены кашпо для цветов. Мы были сами по себе. Мы были мечтателями. Мы оба не были согласны с тем, что нас хотели загнать в стадо, и это был наш маленький секрет. Мы оба были (и остаемся) Чайками. Однажды, разбирая макулатуру, Вадик достал красивый красочный журнал. Это был журнал «Иностранная литература» за 1974 год. Нам было по десять лет, и был 1987 год. В советском союзе все иностранное воспринималось нами с восхищением, мы с замиранием сердца мечтали хоть одним глазком заглянуть за железный занавес. Помню, тот журнал мы прочли от корки до корки, а повесть о чайке Джонатане Ливингстон вырезали и хранили пол матрасом. Удивительно, но два десятилетних детдомовских мальчика увидели себя в этом рассказе. Мы тогда еще ничего не понимали в политике, но где-то на подсознании знали, что мы родились не в той стране. Мы обещали себе, что в лепешку разобьемся, но из Союза смоемся. Это была наша основная цель.

Когда нам было по девять лет, Вадику вдруг приспичило научиться играть на гитаре. Из очередного подслушанного разговора воспитательниц мы узнали для себя, что девочки любят, когда мальчики играют на гитаре, млеют от этого и падают прямиком к ним в объятия. Вадик очень хотел, чтобы девочки падали в объятия именно к нему. Когда он это представлял, то широко раскидывал руки и вытягивал губы в трубочку, в общем уже был готов ловить своих прекрасных нимф. Так как с Вадиком мы все делали вместе, в музыкальный кружок мы записались тоже вместе. Когда мы впервые пришли туда нас спросили, на чем мы хотим научиться играть, Вадик с порога сказал, что на гитаре, а я не мог определиться с выбором. Когда я уже было подумал, что наверное и не хочу я учиться играть, я услышал звуки фортепиано, и они лились прямо в мое сердце. В тот момент на нем играла одна старшеклассница, и я влюбился в нее тут же. Логично, что выбор мой тогда пал на фортепиано. У меня довольно долго не получалось играть красиво, но я отчаянно старался. У Вадика же открылся настоящий музыкальный талант. За два года он научился играть практически на всех музыкальных инструментах, которые были в распоряжении кружка. Его преподаватель продвинул его учиться в музыкальную школу. В одиннадцать лет он выступил в филармонии. В один день он стал гордостью нашего интерната.

На том концерте в филармонии была одна бездетная пара, полковник, дядя Толя с женой. Жена его, тетя Влада, была высоким ценителем хорошей музыки и выдающихся талантов, коим и был Вадик. Спустя полгода они усыновили его. Вообще, усыновление было великой редкостью, к тому же если такое и случалось, то брали маленьких детей. При моей памяти таких больших детей никогда не усыновляли. День, когда его забирали был и праздником и трагедией одновременно. Я был счастлив, что у Вадика появится настоящая семья, но при этом я лишался друга и брата. Вместе с Вадиком они усыновили и забрали с собой и половину моего сердца. Вадик обожал своих новых родителей. Мы часто встречались, на этом наша дружба не кончалась. Но день, когда мы все же расстались наступил. В 1989 году, спустя год после усыновления, дядю Толика отправили служить в Берлин. А потом настал страшный день, в который СССР развалился. Мы заснули в одной стране, а проснулись в другой. В связи со сменой строя и власти в нашей стране дядю Толика отзывали назад в Россию. Но к тому моменту он как раз выходил на пенсию, и они решили остаться в Германии. Мы с Вадиком воспринимали это как хорошую новость, теперь он навсегда вырвался из Союза, один из нас исполнил нашу общую мечту. Мы решили, что как только мне исполнится восемнадцать, я переберусь к ним в Германию. Дядя Толя эту идею поддерживал. Теперь железный занавес пал, все границы были открыты и можно было ехать куда душа пожелает.

Пять долгих лет мы с Вадиком закидывали друг друга письмами. Мы рассказывали друг другу обо всем, как и раньше. Теперь главной темой писем были девочки, эти прекрасные создания. В новой России они носили короткие юбки и красились в блондинок. В женском внимании у меня никогда не было недостатка. Я адекватно себя оценивал и видел, что красотой меня природа не обделила. Каким-то чудом меня это не испортило и я не особо этим пользовался. Советский Союз все же вбил в меня и что-то полезное, а именно уважение к женщине. Женщины – это прекрасные создания, слабый пол, а потому их нужно оберегать, холить и лелеять.