Текст книги "Человек из Санкт-Петербурга"

Глава вторая

Лондон предстал перед ним невероятно богатым городом. Максиму, конечно же, доводилось сталкиваться с показной роскошью в России, и он видел, насколько процветающей выглядит Европа. Но не до такой степени. Здесь никто не ходил в обносках. Более того, хотя стояла вполне ясная погода, почти каждый носил плотную и теплую одежду. Максим встречал извозчиков, уличных торговцев и уборщиков, рабочих и мальчишек-посыльных – и на всех был добротный, фабричной выделки костюм без прорех и заплат. Дети ходили в обуви. А головы женщин украшали шляпы. И какие это были шляпы! В большинстве своем широкополые, размером чуть ли не с колесо телеги, они несли на себе разнообразнейшие украшения в виде лент, перьев, цветов и даже фруктов. Улицы полнились жизнью. В первые же пять минут он увидел столько автомобилей, сколько не встречал за всю свою жизнь. Ему даже показалось, что машин здесь больше, чем повозок с запряженными в них лошадьми. На колесах или пешком – но все куда-то спешили.

У Пиккадилли-Серкус возник затор по той же причине, по которой они возникают в любом городе. Упала лошадь, а движимый ею фургон перевернулся. Целая толпа мужчин кинулась поднимать животное и повозку, а с тротуара их подбадривали выкриками и шутками цветочницы и какие-то дамы с явно подкрашенными лицами.

Но чем дальше продвигался он к восточной части города, тем больше рассеивалось первоначальное потрясение от неимоверного богатства. Когда же он миновал огромное здание с величественным куполом, которое на карте, купленной на вокзале Виктория, было обозначено как собор Святого Павла, то попал в значительно более бедные с виду кварталы. Как-то совершенно внезапно импозантные фасады банков и контор крупных компаний уступили место рядам скромных домиков, многие из которых в той или иной степени нуждались в ремонте. Машин стало меньше, а лошадей больше. Шикарные магазины сменились установленными на тротуарах лотками. Здесь уже не сновали армии посыльных. И теперь то и дело попадались босые дети, хотя, как ему подумалось, при таком-то климате это не так уж и важно.

Когда же он окончательно углубился в Ист-Энд, все стало еще более убогим. Здесь преобладали запущенные доходные дома с захламленными двориками и переулки, откуда несло вонью. А обитатели самого дна общества, одетые в лохмотья, рылись в помойках, выискивая остатки еды. Стоило же Максиму выйти на Уайтчепел-Хай-стрит, как он увидел знакомые бороды, пейсы и традиционные одежды ортодоксальных евреев. Местные крошечные лавчонки торговали копченой рыбой и кошерным мясом: он словно попал в одно из местечек в пределах российской «черты оседлости», вот только у здешних евреев не замечалось постоянного испуга в глазах.

Максим дошел до дома 165 по Джюбили-стрит – этим адресом его снабдил Ульрих – и оказался перед двухэтажным строением, с виду напоминавшим лютеранскую церковь.

Прикрепленная к двери вывеска гласила, что клуб и институт для рабочих открыты для всех трудящихся независимо от политических взглядов. Но истинный характер этого места выдавала мемориальная доска, на которой значилось, что открыл клуб в 1906 году Петр Кропоткин. И Максим предположил, что в Лондоне удастся, пожалуй, лично встретиться с легендой анархизма.

Он вошел внутрь. В фойе на глаза ему попалась кипа номеров газеты, которая называлась «Друг рабочих», но издавалась на идише как «Der arbeiter Freund». Объявления на стенах рекламировали уроки английского языка, занятия в воскресной школе, поездку в Эппинговский лес и лекцию о «Гамлете». Максим шагнул в главный зал, и его интерьер подтвердил предположение, что некогда здесь располагался неф христианской церкви реформаторского направления. Его, однако, подвергли перестройке, добавив сцену с одной стороны и стойку бара с другой. Группа мужчин и женщин на сцене репетировали какую-то пьесу. Вот, вероятно, чем занимались в Англии анархисты, и Максиму стало понятно, почему здесь им разрешено открыто держать свои клубы. Он приблизился к бару. Никакого алкоголя, зато на стойке стоял поднос с фаршированной рыбой, селедкой и – о радость! – у них был самовар.

Девушка за стойкой подняла на него взгляд и произнесла одно слово:

– Ну?

Максим невольно улыбнулся.

Неделю спустя, в тот самый день, когда князь Орлов должен был прибыть в Лондон, Максим отобедал во французском ресторане в Сохо. Он пришел пораньше и выбрал столик поближе к дверям. Заказал себе луковый суп, натуральный бифштекс из говяжьего филе, козий сыр и запил все это половиной бутылки красного вина. Официанты обходились с ним весьма почтительно. Закончил он в самый разгар обеденного времени. Выждав момент, когда трое официантов скрылись в кухне, а оставшиеся двое встали к нему спиной, он неспешно поднялся, снял с вешалки пальто и шляпу и вышел не расплатившись.

Шагая по улице, Максим улыбался. Он получал удовольствие от краж. И потому быстро научился жить в этом городе, практически ни на что не тратя денег. На завтрак он покупал сладкий чай и краюху хлеба с уличного лотка, что обходилось ему в два пенса, но зато за всю остальную еду в течение дня уже не платил. Чтобы перекусить в обед, он ухитрялся стащить что-нибудь у торговцев овощами и фруктами, выставлявшими образцы товара на тротуары. А вечерами чаще всего отправлялся к благотворительной кухне, где ему наливали миску дарового супа и давали неограниченное количество хлеба в обмен на обязательство выслушать какую-нибудь невразумительную проповедь или попеть хором псалмы. У него хранились пять фунтов наличными, но эти деньги предназначались для самых крайних случаев.

Жил он в Данстен-Хаус в районе Степни-Корт – в одном из тамошних пятиэтажных доходных домов, где обитала половина самых видных лондонских анархистов. Ему выделил матрац на полу одной из комнат своей квартиры Рудольф Рокер, обаятельный светловолосый немец, являвшийся главным редактором «Der arbeiter Freund». Обаяние Рокера не действовало на Максима, у которого на подобные вещи давно выработался иммунитет, но он не мог не уважать его абсолютной преданности делу. Рокер и его жена Милли держали свой дом открытым для анархистов весь день и большую часть ночи, а потому в него постоянно являлись все новые люди, доставлялась корреспонденция, здесь разгорались политические споры и собирались сходки с бесконечным количеством выпитого чая и выкуренных сигарет. Квартплаты с Максима не требовали, но он по доброй воле каждый день приносил что-нибудь для общего блага – то фунт колбасы, то пачку чая, то несколько апельсинов. Они, вероятно, думали, что он все это покупает, тогда как Максим продолжал беззастенчиво воровать.

Товарищам по партии он сообщил, что приехал сюда для занятий в Британском музее и собирает материал для заключительных глав своей книги об истоках анархии в первобытных культурах. Они ему верили. Это были дружелюбные, трудолюбивые, но совершенно безвредные люди, всерьез полагавшие, что революцию можно совершить, распространяя знания, поддерживая профсоюзы, читая лекции и раздавая брошюры на пикниках в Эппинговском лесу. Впрочем, Максим уже знал, что большинство анархистов за пределами России принадлежали к такой же породе. Не сказать, чтобы он их ненавидел, но откровенно и искренне презирал, считая жалкими трусами.

И тем не менее даже среди таких кротких революционеров всегда можно было найти несколько куда более воинственно настроенных людей. И он их отыщет, как только возникнет нужда.

Его волновало, во-первых, приедет ли Орлов на самом деле, и, во-вторых, каким образом он осуществит покушение. Но поскольку пустые волнения непродуктивны, Максим постарался максимально отвлечь себя изучением и совершенствованием языка. Элементарный английский он освоил еще в космополитической Швейцарии. Во время долгого путешествия поездом через Европу он быстро прошел учебник для школ России и прочитал английский перевод своей любимой «Капитанской дочки» Пушкина, которую по-русски знал почти наизусть. Теперь же он каждое утро просматривал «Таймс» в читальном зале рабочего клуба, а позже бродил по улицам города, вступая в разговоры с пьяницами, бродягами и проститутками, то есть с людьми, которых любил больше других, потому что они отказывались жить согласно общественной морали. И печатное слово в книгах вскоре обрело для него смысл в звуках речи, которые он слышал повсюду, а сам он уже способен был сформулировать на языке почти любую свою мысль. Пройдет совсем немного времени, и он сможет свободно разговаривать по-английски даже о политике.

Удрав из ресторана, он направился на север, пересек Оксфорд-стрит и очутился в немецком квартале к западу от Тотнэм-Корт-роуд. Среди немцев было немало революционеров, но, как правило, коммунистов, а не анархистов. Максиму импонировала дисциплина в коммунистической партии, но вызывали подозрения авторитарные замашки некоторых ее лидеров, да и по темпераменту он совершенно не годился для кропотливой партийной работы.

Он по диагонали пересек Риджент-парк и попал в северную часть города, населенную преимущественно представителями среднего сословия. Там он принялся бродить по усаженным деревьями улицам, заглядывая в передние дворики перед опрятными кирпичными домами и высматривая велосипед, который можно было бы угнать. Кататься на велосипеде он научился в Швейцарии и сразу обнаружил, насколько удобен этот вид транспорта для слежки – маневренный и неброский, в толчее городского потока его скорости оказывалось вполне достаточно, чтобы не отстать от конного экипажа и даже автомобиля. К его огорчению, средней руки лондонская буржуазия имела, видимо, привычку хранить свои велосипеды под замком. Заметив ехавшего на велосипеде мужчину, Максим поддался было искушению выбить ездока из седла, но как раз в этот момент поблизости оказались трое пешеходов и хлебный фургон, а создавать слишком много шума ему не хотелось. Чуть позже показался паренек-рассыльный из продуктовой лавки, но его велосипед слишком бросался бы в глаза, поскольку был снабжен корзиной на багажнике и прикрепленной к рулю табличкой с фамилией владельца лавки. Максим начал уже подумывать, не оставить ли эту затею, когда увидел наконец именно то, что ему требовалось.

Мужчина лет тридцати выкатил из своего садика велосипед. На нем была соломенная шляпа и полосатый пиджак, топорщившийся на приличного размера животе. Прислонив велосипед к изгороди, он наклонился, чтобы специальными прищепками заузить внизу брюки.

Максим быстрыми шагами приблизился к нему.

Заметив наплывшую тень, мужчина поднял взгляд и пробормотал:

– Добрый день.

Максим сшиб его с ног.

Мужчина опрокинулся на спину и посмотрел на Максима с удивлением на глуповатом лице.

Максим навалился на него, надавив коленом на среднюю пуговицу застегнутого пиджака и перекрыв дыхание. Теперь противник оказался обезврежен, лишь отчаянно хватая ртом воздух.

Затем он поднялся и посмотрел в сторону дома. В окне первого этажа стояла молодая женщина и наблюдала за этой сценой, прикрыв ладонью нижнюю часть лица. Ее глаза выдавали безмерный испуг.

Он снова бросил взгляд на распластанного мужчину. Пройдет не меньше минуты, прежде чем у него хватит сил подняться.

Вскочив в седло велосипеда, он быстро укатил прочь.

«Человек, не знающий страха, способен сделать все, что ему заблагорассудится», – думал он при этом. А первый урок бесстрашия он усвоил одиннадцатью годами ранее на железной дороге неподалеку от Омска. Тогда еще шел снег…

Шел снег. Максим сидел в открытом товарном вагоне поверх груды угля и замерзал насмерть.

Ему было холодно ежеминутно с тех пор, как он сумел избавиться от кандалов на золотых приисках и сбежать. В тот год он пересек всю Сибирь от насквозь промороженной Якутии до Урала. И ему оставалась какая-то тысяча миль до цивилизации и более мягкого климата. Основную часть пути он проделал пешком, хотя иногда удавалось вскочить в железнодорожный вагон или спрятаться в обозе, перевозившем шкуры. Больше всего ему нравилось ехать с домашним скотом – с коровами было теплее, и он ел то, чем их кормили. При этом он лишь смутно осознавал, что и сам почти превратился в животное. Он ни разу не мылся, пальто ему заменяла попона, украденная из телеги, а в лохмотьях на его теле роились вши. Лучшим, что ему удавалось добыть из пищи, были сырые птичьи яйца. Однажды он сумел украсть какую-то клячу. Он загнал ее в первый же день, а потом съел ее печень. Всякое представление о времени было им давно утрачено. Максим догадывался, что наступила осень, по перемене погоды, но понятия не имел, какой шел месяц. Нередко он совершенно забывал, что делал накануне. Только в минуты относительного прояснения рассудка до него доходило, что он сходит с ума. С людьми он не общался. Если по пути встречался городок или деревня, он обходил их стороной, порывшись лишь на свалке где-нибудь на окраине. Он знал одно: двигаться надо на запад, где должно стать теплее.

Но затем состав с углем надолго загнали на запасный путь, и Максим понял, что умирает. Рядом дежурил охранник – толстый жандарм в теплой шубе, приставленный к поезду, чтобы крестьяне не воровали из вагонов уголь… И когда эта мысль пришла к нему, Максим понял, что его мозг переживает короткий промежуток просветления, и, быть может, уже самый последний. Он не сразу осознал, что заставило его ожить, а потом почуял запах ужина, который готовил для себя полицейский. Но жандарм был здоров, силен и вооружен.

«Плевать, – подумал Максим. – Я умру так или иначе».

А потому он поднялся, выбрал самый большой кусок угля, который еще способен был поднять, пошатываясь, добрел до сторожки охранника, вошел в нее и ударил хозяина угольной глыбой по голове.

На печке стояла кастрюля жаркого, но есть сразу было слишком горячо. Максим вынес кастрюлю наружу, вывалил содержимое в сугроб и, упав на колени, стал жадно поглощать пищу вперемешку с охлаждавшим ее снегом. Ему попадались кусочки картофеля, репы, сладкая морковь, но самое главное – мясо. Он глотал все это не пережевывая. Жандарм очухался, вышел наружу и ударил беглого каторжника своей дубинкой – со всего размаха поперек спины. Попытка помешать ему есть привела Максима в безумную ярость. Он поднялся во весь рост и набросился на жандарма, беспорядочно нанося удары и царапаясь. Жандарм пытался отбиваться дубинкой, но Максим не чувствовал боли. Он добрался пальцами до горла охранника, сдавил его и уже не отпускал. Спустя какое-то время у полицейского закрылись глаза, лицо посинело, а язык вывалился изо рта. Максим смог доесть остатки жаркого.

Потом он уничтожил все запасы съестного в сторожке, отогрелся у печи и поспал на постели жандарма. Когда он проснулся, разум полностью вернулся к нему. Он снял с трупа шубу, стащил с ног валенки и пешком добрался до Омска. Уже в дороге им было сделано открытие, касавшееся его личности: он понял, что потерял способность бояться. В мозгу словно перекрыли какой-то вентиль. Теперь ему даже трудно было себе представить нечто, способное нагнать на него страх. Голодный – он будет красть, преследуемый – прятаться, а оказавшись в опасности – убивать. Ему ничего больше не хотелось. Ничто не могло причинить боли. Любовь, гордость, тщеславие, сострадание стали забытыми чувствами.

Позднее почти все эмоции вернулись к нему, за исключением страха.

Добравшись до Омска, он продал шубу полицейского, а взамен обзавелся брюками, рубашкой, жилетом и пальто. Свои лохмотья он сжег, потратив рубль на баню и бритье в дешевой гостинице. Он поел в ресторане, уже пользуясь ножом, а не пальцами. Заметив заголовки в газетах, вспомнил, что умеет читать. И наступил момент, когда он понял, что сумел вернуться почти с того света.

Он сидел на скамье вокзала Ливерпуль-стрит, прислонив велосипед к стене рядом с собой. «Интересно, каков из себя этот Орлов?» – размышлял Максим. Он ведь ничего не знал об этом человеке, кроме титула, ранга и миссии, с которой тот прибывал в Лондон. Князь мог оказаться тоскливым служакой, душой и телом преданным царю, а мог – садистом и распутником. Или это седовласый добряк, для которого высшее удовольствие – нянчить своих внуков? Впрочем, это не имело принципиального значения. Максим в любом случае призван его убить.

В том, что он узнает Орлова, у него не было ни малейших сомнений, потому что русские, принадлежавшие к высшим сословиям, понятия не имели, как нужно на самом деле путешествовать инкогнито.

Но прибудет ли Орлов? Если он приедет, и именно на том поезде, который указал Жозеф, а потом встретится с графом Уолденом, то это будет означать, что и вся остальная информация от Жозефа предельно точна.

За несколько минут до прихода поезда полностью закрытый экипаж с четверкой великолепных лошадей прогромыхал по булыжной мостовой и въехал прямо на платформу. На козлах сидел кучер, а на запятках пристроился ливрейный лакей. Дежурный по вокзалу, одетый в полувоенный мундир с начищенными до блеска пуговицами, вышел встречать карету. Поговорив с возницей, железнодорожник указал ему на дальний конец платформы. Затем появился сам начальник станции. В сюртуке и цилиндре вид он имел весьма важный. Он посмотрел на свой брегет и критически сверился с вокзальными часами. Потом открыл дверь экипажа, чтобы помочь пассажиру выбраться наружу.

Когда дежурный по вокзалу проходил мимо скамьи Максима, тот ухватил его за рукав.

– Пожалуйста, сэр, скажите мне! – Он округлил глаза, строя из себя наивного иностранного туриста. – Неужели это сам английский король?

– Нет, приятель, – ухмыльнулся дежурный. – Это всего лишь граф Уолден.

И прошествовал дальше.

Значит, Жозеф не подвел.

Максим издали наблюдал за Уолденом глазами наемного убийцы. Тот был высок, примерно одного с Максимом роста, но тучен – гораздо более удобная мишень, чем человек субтильного телосложения. На вид лет пятьдесят. За исключением чуть заметной хромоты, он производил впечатление мужчины в расцвете сил. Такой мог попытаться убежать, но не слишком быстро. На нем был приметный светло-серый утренний плащ и того же оттенка цилиндр. Волосы под шляпой прямые и коротко постриженные, а лицо украшала борода лопатой в стиле покойного короля Эдуарда VII. Он стоял на платформе, опираясь на трость – потенциальное оружие, – перенося вес тела на левую ногу. Кучер, лакей и начальник станции крутились вокруг него, как рабочие пчелы вокруг матки. Граф же оставался совершенно невозмутимым. Он не смотрел на часы, не обращал внимания на суету вокруг себя. «Это слишком обыденно для него, – подумал Максим. – Всю свою жизнь он привык быть важной персоной, выделяющейся в любой толпе».

Вдали показался поезд – труба паровоза выпускала в воздух клубы дыма. «Я мог бы убить Орлова прямо сейчас», – крутилась мысль в голове Максима, и на какой-то момент им овладел азарт охотника, почуявшего близость дичи. Однако он заранее решил не делать этого сегодня. Сейчас он здесь, чтобы наблюдать, но не действовать. С его точки зрения, многие убийцы из числа анархистов терпели неудачи именно потому, что слишком торопились и не исключали возможных случайностей. Сам же он глубоко верил в тщательное планирование и организацию, хотя эти слова вызывали у анархистов аллергию. Им следовало понимать, что каждому человеку дозволено планировать собственные действия, а тиранами становятся только те, кто начинает распоряжаться жизнями других людей.

Выпустив последнюю струю пара, паровоз остановился. Максим поднялся со скамьи и переместился чуть ближе к платформе. В конце состава располагался, по всей видимости, частный вагон, который выдавал блеск свежей краски. Он остановился в точности напротив кареты Уолдена. Начальник станции услужливо шагнул вперед, чтобы открыть вагонную дверь.

Максим напряг зрение, вглядываясь в чуть затененное пространство, где должна была появиться его цель.

Еще несколько мгновений ожидания, и показался Орлов. Он на секунду задержался в дверном проеме, но этого времени хватило, чтобы глаз Максима словно сфотографировал его. Это был невысокий мужчина в дорогом, сшитом типично по-русски пальто с меховым воротником и в черном цилиндре. Розовощекое, молодое, почти мальчишеское лицо с небольшими усиками, но безбородое. В улыбке сквозила нерешительность. Он казался сейчас таким уязвимым, что Максим невольно подумал: «Сколько же зла в этом мире творят люди с невинными лицами!»

Орлов сошел с поезда. Они с Уолденом обнялись совсем как двое русских, но очень быстро, и тут же заняли места в экипаже.

«Что за спешка?» – задался вопросом Максим.

Тем временем лакей и двое станционных носильщиков принялись загружать в карету багаж, и почти тут же выяснилось, что все никак не поместится, и это вызвало улыбку Максима, вспомнившего собственный полупустой картонный чемоданчик.

Карету развернули на месте. Лакея было решено оставить здесь, чтобы он позаботился о прочем багаже. Носильщики робко подошли к окну экипажа, из-за занавески показалась рука в сером и одарила рабочих несколькими монетами. Карета тронулась. Максим оседлал велосипед и последовал за ней.

Среди хаотичного движения на лондонских улицах поспевать за Уолденом было нетрудно. Максим катил за экипажем через город – сначала по Стрэнду, потом через Сент-Джеймс-парк. Достигнув противоположного конца парка, возница проехал чуть дальше по улице, служившей его границей, и резко свернул в огороженный стеной двор.

Максим соскочил с велосипеда и, ведя его за руль, прошелся пешком по кромке парковой лужайки, пока не оказался через дорогу от ворот. Отсюда он мог видеть, как карета подкатила к импозантному входу огромного особняка. Даже поверх крыши кареты он заметил два цилиндра – серый и черный, мелькнувшие и исчезнувшие внутри дома. Потом дверь закрылась, и больше он ничего не смог рассмотреть.

Лидия окинула дочь критическим взглядом. Шарлотта стояла перед большим трюмо, примеряя платье дебютантки, которое предстояло надеть для представления при дворе. Мадам Бурдон – изящная и модная портниха – мельтешила вокруг с булавками, то поправляя оборку в одном месте, то закрепляя складки гофре в другом.

Шарлотта была одновременно красива и невинна – то есть они добились того эффекта, который и требовался от дебютантки. Платье из белого сетчатого шелка, расшитого стразами, почти достигало пола, чуть приоткрывая прелестно маленькие остроносые туфли. Линия воротника под вырезом продолжалась до уровня талии, укрепленная корсажем из хрусталя. Шлейф из серебристой ткани, отделанной бледно-розовым шифоном, протянулся на четыре ярда и был увенчан большим серебристо-белым бантом. Темные волосы Шарлотты, взбитые в высокую прическу, венчала диадема, принадлежавшая предыдущей леди Уолден, матери Стивена. И, согласно установившейся традиции, по обеим сторонам прически крепились два белых пера.

«Вот моя малышка и повзрослела», – подумала Лидия.

– Все просто превосходно, мадам Бурдон, – сказала она.

– Благодарю вас, миледи.

– В нем жутко неудобно, – проворчала Шарлотта.

Лидия вздохнула. Это было именно то, чего ей следовало ожидать от дочери.

– Мне кажется, ты ведешь себя несколько фривольно, – заметила она.

Шарлотта присела, чтобы подобрать шлейф.

– Для этого совершенно не обязательно чуть ли не припадать на колени, – сказала Лидия. – Смотри, повторяй за мной, и я научу тебя, как это делать правильно. Повернись влево.

Шарлотта подчинилась, и шлейф тоже послушно оказался по левую от нее сторону.

– Теперь начинай подтягивать его левой рукой и сделай еще четверть поворота влево.

После этих манипуляций шлейф очутился прямо перед Шарлоттой.

– Шагни вперед и правой рукой на ходу перебрось шлейф через левую.

– Получилось! – заулыбалась Шарлотта. Улыбаясь, она начинала словно светиться изнутри. «А ведь когда-то она была такой все время, – подумала Лидия. – Я всегда знала, что у нее на уме». Но увы, часть взросления и заключалась в постижении науки обмана.

– У кого ты научилась всем этим штукам, мама? – спросила Шарлотта.

– Перед моим дебютом меня основательно натаскала первая жена твоего дяди Джорджа, мать Белинды.

Ей так и хотелось добавить: «Все это освоить не хитро с чужой помощью, но самые трудные уроки жизни тебе придется проходить самой».

В этот момент в комнату вошла Мария – гувернантка Шарлотты. Это была толковая, почти лишенная сантиментов женщина в сером платье, единственная служанка, которую Лидия взяла с собой из Петербурга. Внешне она нисколько не изменилась за прошедшие девятнадцать лет. И даже Лидия понятия не имела о ее возрасте. Сколько ей? Пятьдесят? Шестьдесят?

– Прибыл князь Орлов, миледи, – объявила она и обратилась к Шарлотте: – Девочка моя, ты просто восхитительна!

«Пожалуй, пришло время, чтобы Мария обращалась к ней на вы и называла леди Шарлоттой», – мелькнула мысль у Лидии, но вслух она сказала дочери:

– Спускайся вниз, как только переоденешься.

И Шарлотта тут же принялась отстегивать бретельки, которыми к платью крепился шлейф. А Лидия вышла.

Стивена она нашла в гостиной, потягивающим херес. Он прикоснулся к ее обнаженной руке и произнес:

– Обожаю видеть тебя в летних платьях.

– Спасибо, – улыбнулась Лидия.

«Он и сам выглядит неплохо в сером костюме и серебристом галстуке», – отметила про себя она. Это гармонировало с серебром, все больше пробивавшимся в его прическе и бороде. «Мы могли бы стать такой счастливой парой – ты и я…» Ею внезапно овладело желание поцеловать мужа в щеку. Она оглядела гостиную. У столика стоял лакей, разливавший по бокалам херес. И импульс пришлось подавить. Она села и приняла из рук лакея бокал.

– Как Алекс? – спросила она.

– Все тот же, – ответил Стивен. – Сейчас сама увидишь. Он обещал спуститься через минуту. А что с нарядом Шарлотты?

– Платье вышло чудесное. Но меня волнует ее отношение. Она не желает признавать важности момента. Не хотелось бы, чтобы с возрастом она стала циничной.

Но Стивена сейчас трудно было заставить переживать по такому поводу.

– Погоди, пока какой-нибудь молодец из гвардии не положит на нее глаз. Весь ее цинизм как ветром сдует.

Это замечание вызвало у Лидии лишь раздражение. Оно подразумевало, что все девушки всего лишь рабыни своих романтических натур. Впрочем, Стивен говорил такие вещи, только когда не хотел над чем-то действительно задуматься всерьез. Даром что выглядел он при этом этаким добродушным, но пустоватым сельским джентльменом, каким не был вовсе. Но при всем том Стивен придерживался убеждения, что его дочь ничем не отличается от любой другой восемнадцатилетней девушки из высшего общества, и ничто не могло изменить его взглядов. А Лидия догадывалась, что в натуре Шарлотты крылись некие необузданные, совсем не английские черты, которые ей до времени приходилось в себе подавлять.

И вопреки здравому смыслу Лидия даже ощущала некоторую враждебность к Алексу именно из-за Шарлотты. В том, конечно же, не было его вины, но он воплощал в себе петербургский фактор, перенося в сегодняшний день все опасности дней ушедших. Она беспокойно заерзала в кресле и поймала на себе пристальный взгляд Стивена.

– Неужели ты нервничаешь перед встречей с малышом Алексом? – спросил он.

– Русские так непредсказуемы, – передернула она плечами.

– Он мало похож на типичного русского.

Она снова улыбнулась, но мгновение, когда почувствовала к мужу подлинную нежность, уже прошло, сменившись в ее сердце привычной стойкой привязанностью.

Дверь отворилась. «Сохраняй хладнокровие», – велела себе Лидия.

– Тетя Лидия! – Алекс вошел и сразу склонился к ее руке.

– Добрый день, Алексей Андреевич, – официально приветствовала она его, но тут же сменила тон и уже веселее добавила: – Как тебе удается по-прежнему выглядеть восемнадцатилетним?

– Вашими бы устами… – отозвался он, но в глазах блеснули лукавые искорки.

Она стала расспрашивать его о поездке, а слушая рассказ, не переставала удивляться, почему он до сих пор не женился. Один только его титул должен был оказывать на многих девушек (не говоря уже об их мамашах) совершенно магическое воздействие. А если добавить, что он хорош собой и неимоверно богат… «Уверена, этот плут успел разбить немало сердец», – подумала Лидия.

– Ваши брат и сестра передавали изъявления любви и просили помолиться за них, – продолжал Алекс.

Он нахмурился.

– Петербург стал неспокойным местом. Это больше не тот город, который вы знали.

– Да, мы все слышали об этом монахе, – вставил реплику Стивен.

– Вы о Распутине? Императрица верит, что через него с ней общается сам Господь, а она, в свою очередь, оказывает огромное влияние на царя. Но Распутин только один из симптомов болезни. Страна постоянно охвачена стачками и мятежами. Народ утратил веру в божественное происхождение царской власти.

– И что же следует предпринять? – спросил Стивен.

Алекс вздохнул.

– Все требует перемен. Нам нужны эффективные фермерские хозяйства, развитие промышленности, настоящий парламент, подобный английскому, земельная реформа, профсоюзы, свобода слова…

– Вот с профсоюзами я бы на вашем месте не торопился, – заметил Стивен.

– Возможно, вы правы, но России так или иначе давно пора вступить в двадцатый век. И либо мы, благородное сословие, ей в этом поможем, либо народ сметет нас и сам возьмется за дело.

Лидия с удивлением поняла, что риторика Алекса звучит решительнее, чем у некоторых членов партии радикалов в Лондоне. Как же разительно должна была измениться ситуация дома, чтобы один из князей заговорил в таких выражениях! Ее сестра Татьяна, мать Алекса, в письмах нередко писала о «народных волнениях», но ни разу и словом не обмолвилась, что аристократам может грозить реальная опасность. Правда, следовало иметь в виду, что Алекс все-таки больше пошел в отца, старого князя Орлова, чрезвычайно интересовавшегося политикой. И будь он до сих пор жив, то, вероятно, разделял бы взгляды сына.

– Но ведь существует и третий путь, как ты должен догадываться, – сказал Стивен. – Путь, который все еще может сплотить народ с аристократией.

Алекс улыбнулся так, что становилось понятно: он знает, о чем речь.

– И этот путь?.. – все же спросил он.

– Война.

Алекс с серьезным видом кивнул. «Они прекрасно понимают друг друга», – подумала Лидия. Алекс всегда прислушивался к мнению Стивена, который во многих отношениях заменил ему отца после смерти старика князя.

В этот момент вошла Шарлотта, и Лидия уставилась на нее в изумлении. На ней было платье, которого мать никогда прежде не видела: прозрачные кремовые кружева на шоколадного оттенка подкладке. Сама она никогда бы такое дочери не купила – оно было слишком откровенным, но не могла отрицать, что Шарлотта выглядит в нем просто ошеломляюще. «Где она его взяла? – гадала Лидия. – С каких пор стала пополнять свой гардероб, не посоветовавшись со мной? А кто ей мог подсказать, что эти цвета удивительно гармонируют с ее темными волосами и карими глазами? И не следы ли макияжа чуть заметны на ее лице? К тому же на ней нет корсета!»