Текст книги "Песня зверя"

Глава 18

– Ты сядешь наконец? Я тебе пить принесла! На голову мне это тебе вылить, что ли?

Ноздри мне пощекотал пар. Таволга и шалфей. Успокоительное и смягчающее. Лучшее на свете лекарство от всех болезней, а у меня их предостаточно. У громадного костра, сладостно припекавшего мне лицо, руки и ноги быстро оттаивали и настоятельно требовали внимания. Я ведь и правда едва не заснул. Лара появилась как раз вовремя, разрезала связывавшие меня ремни и, закутав меня в плащ, принялась поспешно разводить огонь.

Я лежал на боку на расстоянии вытянутой руки от веселого пламени, и Лара сунула оловянную кружку прямо мне под нос. Я даже не взглянул на свою спасительницу – а вдруг она разгневается и опять уйдет и унесет с собой чудесный отвар, мою последнюю надежду? Но, как всегда, язык меня подвел.

– Кто-то, помнится, говорил, что стряпать для меня не станет. – Зубы у меня достаточно оттаяли и начали немилосердно стучать, лишив эту колкость должного блеска.

– Лучше буду стряпать, чем прислуживать при одевании, – парировала Лара. – Что за дурацкая привычка – носить травки с собой в кармане?! Пей, что ли, – тогда сможешь наконец одеться сам. Не маленький.

Я медленно уселся и протянул ей сложенные лодочкой трясущиеся ладони, чтобы она поставила в них кружку. Лара чуть помедлила:

– Горячая, – предупредила она.

– И хорошо… хоть почувствую… а то никак…

Обжигаясь, я стиснул ладонями кружку и осторожно глотнул, с наслаждением ощутив, как почти кипящая жидкость разливается по телу и унимает дрожь.

– Ничего себе – дерево с корнями вывернул. Зря старался – сук-то был гнилой. Его можно было одним рывком сломать. – Она отошла от огня, чтобы я не видел ее лица, и села, обняв колени. Я едва кружку не уронил: рядом с Ларой лежал мертвый волк со стрелой в боку.

– Хотел костер побольше.

Тут она рассмеялась. Ее тихий смех пронесся над огнем, как низкий аккорд на арфе.

– У тебя что, вместо крови – студеная водица? Совсем тебя не понимаю.

– Мне и убивать случается. Во сне.

Она мотнула головой:

– Скажи это кому-нибудь другому. Во сне ты плачешь. И беззвучно кричишь. – Лара поднялась, подбросила ветку в костер и отошла на несколько шагов. Вернувшись, она бросила мне перчатки и окровавленные лохмотья, оставшиеся от рубахи:

– Поднимайся. Нам пора, – заявила она.

– Они вернутся?

– Седрик скоро целую орду сюда приведет. Руэдди пришлось убить.

– Ваниров огонь, Лара… – Что мне было ей сказать? Как утешить человека, чьим надеждам в один миг пришел конец? Не мне же было ее утешать. И благодарности моей ей было вовсе не нужно. – Надо предупредить элимов.

– Вот послушай. Когда мы с тобой пойдем в логово кая, я разожгу на вершине костер, и Нарим увидит его и все поймет. У нас еще три дня. Клан знает, что прибежище элимов находится где-то в горах, но не знает, где именно. Седрика я спешила, так что пока он вернется назад, соберет отряд и найдет Кор-Талайт, дня три и пройдет. К тому же я угнала у него коней.

Логово кая. Пещера Келдара. За суетой последних недель я почти забыл о нашей великой цели.

– Разве все готово?

Я поспешно оделся, а Лара вывела коней из глубины грота. Она обернула поводья лошади Руэдди вокруг моих рук и лишь затем, посмотрев мне прямо в глаза холодным синим взглядом, уронила:

– Какая разница?

Мы вернулись в хижину в обход скал – так было немного дальше, зато по ровной дороге, – и перед самым рассветом рухнули без сил на одеяла, понимая, что, если мы не выспимся, у нас ничего не выйдет. Я проснулся первым ближе к середине дня, и Лара почти сразу вскочила, как подброшенная, будто боялась, что я уйду без нее. Около часа мы потратили на сборы, скупо роняя слова лишь для того, чтобы решить, что взять с собой: кое-какой еды, доспехи, фляжку с брагой, кремень, огниво и трут, Ларино оружие…

Как только солнце перевалило за зенит, мы двинулись в путь разными дорогами. Лара по поляне повела лошадей к северному краю долины, чтобы пустить их по тропам, ведущим в необитаемые земли на юге Элирии, и сбить возможных преследователей со следа. Затем ей предстояло направиться прямо на запад по скалистой возвышенности – там ее будет не выследить, – а затем свернуть на юг к месту нашей встречи. Я же по утоптанной тропинке направился в лесок, где у нас стояли ловушки, – словно бы за дровами. Салазки, которые я тащил за собой, заметали отпечатки моих ног, так что было непонятно, старые они или свежие. Зайдя поглубже в лес, я закопал салазки в снег и пошел на юго-запад, то и дело карабкаясь на валуны и шагая прямо по оттаявшим ручьям. Башмакам пришел конец, но зато на воде следов не остается.

Судя по звездам, была уже почти полночь, когда я взобрался на перевал и увидел на голом склоне золотистое сияние Лариного костра. Полчаса спустя я рухнул наземь у огня и, протянув к нему окоченевшие пальцы, с восторгом обнаружил жирную тушку какой-то птицы на вертеле и луковицы, поджаривающиеся на углях. Лара тут же начала говорить о деле:

– Надо решить, как нам…

Я зажал уши:

– Нет уж, нет уж! Пока не отведаю этой дивной птички, слушать не стану! – Разумеется, я понимал, что нам надо обдумать и обсудить тысячу деталей, но в животе у меня урчало так, что я бы все равно ничего не расслышал. – К тому же я пятьсот лиг тащил на собственном горбу эту брагу, и теперь мне не терпится от нее избавиться. По-моему, эта ночь достойна небольшого праздника. – Я извлек из мешка каменную фляжку и повертел ею в воздухе.

Лара рассердилась и опять принялась жаловаться на мою никчемность, но я устал до смерти и поэтому быстро оборвал ее:

– Будем считать, что этого требует моя изнеженная и развращенная сенайская натура.

Под яростным взглядом Лары я умял свою долю пережаренной дичи и непропеченных луковиц и лишь затем сделал первый глоток браги. Передав фляжку Ларе, я пересел поближе к огню, прикрыл глаза и, покатав сладкую жидкость языком во рту, позволил ей скользнуть в горло. Из-под опущенных век я видел, как Лара, скривившись в мою сторону, покачала головой и по-солдатски отхлебнула из фляжки, и не подумав смаковать напиток, – просто один очень большой глоток, и все. А потом она со всей силы швырнула фляжку мне в живот, и пришлось бы мне плохо, если бы я не умудрился поймать ее. Я сделал еще глоток и, дождавшись, когда приятное тепло дойдет до желудка, покорно вздохнул и признал, что изнеженности и разврату конец, а не то я засну.

– К делу, – лениво процедил я.

– Сейчас я тебе расскажу, что будет дальше.

– То, что надо. У меня в голове слов – как звезд на небесах, но пока что я не знаю, как говорят с драконами. Надо учиться.

Она снова скривилась. Все-таки я пробуждал в ней очень сильные чувства.

– В книге Нарима написано, что элим должен стоять на высокой скале вровень с драконьей головой. Произнося приветствие, надо поднять руку, потом, когда дракон признает тебя, руку надо опустить и вообще не шевелиться. Лишние движения и жесты драконов раздражают. Элимы не знают чем именно – то ли отвлекают, то ли сердят… Ладно. Дальше. – Лара вытащила из сумки жестяной сундучок и извлекла книгу, пересев чуть ближе к костру, чтобы читать при его свете. – Произнеся свои слова, дракон пребывает в мире, – прочитала она, – а если тот, кто с ним говорит, не делает того же, дракон пригибает голову… – Тут Лара нахмурилась и взглянула на меня. – Тебе ясно? Делай перерывы. Не допускай, чтобы дракон нагнул голову. Если он наклоняется и ноздри сверкают, значит, вот-вот полыхнет. Понятно?

– Да-да, – кивнул я. – Нельзя, чтобы ноздри сверкали и голова опускалась. А паузы – где мне их делать? Между словами, между фразами? И кстати, откуда мы знаем, что драконы помнят все правила этикета?

Лара посмотрела на меня без всякого выражения. Огонь бросал на гладкую загорелую кожу ее здоровой щеки очень красивый отсвет.

– Возле пещеры есть каменный бассейн, – сообщила она. – Элимы наполнили его водой из озера и построили трубопровод в пещеру. В день, когда Нарим привел тебя ко мне, он пустил воду, и она стекла в пруд, который в пещере.

– Про воду все понятно. А что дракон?

– Завтра я разбужу кая, и мы посмотрим, станет ли он пить воду. В книге Нарима написано, что звери как коснутся воды, так и оторваться не могут. Если он будет пить, я разобью его связь с кай'цетом. Это не декай'цет, не тот камень, который с самого начала связали с драконом. Поэтому как только я это сделаю, больше власти над драконом у меня не останется.

– И тогда я должен буду поприветствовать его без лишних жестов и с должными паузами.

Она кивнула.

– После чего он, скорее всего, меня сожжет.

Лара схватила книгу и яростно прижала ее к груди:

– Каи – неразумные, безмозглые твари. Они не умеют говорить. Они дикие, жестокие и страшные, – прошипела она сквозь стиснутые зубы. – Почему ты мне не веришь?! Только у элимов сохранились предания о говорящих драконах! Сенайских легенд об этом нет! Ты ведь знаешь кучу песен, и что, хотя бы в одной об этом говорилось? И удемы про это ничего не знают, и флорианцы, и абертенцы! А про Клан нечего и говорить! Недоумок! Ты что, отдашь жизнь за глупые сказки?!

– Но это же не сказки! Я знаю точно!

Той звездной ночью первый весенний ветер подул с юга, снега таяли, и брага и огонь растопили лед моей души. Я рассказал Ларе о Роэлане. Я рассказал ей о том, о чем молчал всю жизнь: о тайне, поглотившей меня, и о том, что не умрет, даже если завтра нас ждет неудача. А Лара была уверена, что мы обречены. Надо было, чтобы хоть кто-то узнал, что со мной случилось, и раскопал в этом зерно истины, – ведь в мире были могущество и великолепие, которым нельзя было дать пропасть, и не важно, в ком оно воплощалось – в богах ли, в драконах ли. Мой рассказ с неизбежностью пришел и к Мазадину. И об этом я тоже ей рассказал.

Она слушала спокойно, не перебивая, и только побелевший кулачок, подпиравший острый подбородок, показывал, чего ей стоит это спокойствие. Я излил на нее мою жизнь в неукротимом потоке слов – не знаю, что было тому причиной: хмельная отвага, страх близкой смерти или еще что-то. Не знаю. Той ночью я произнес куда больше слов, чем за восемнадцать предшествующих лет, а когда слова кончились, ощутил внутри мир и тепло: вопреки всяческим доводам разума я был уверен, что оставил наследие своей души в надежных руках. Я верил в ее благородство, хоть и не в ее доброжелательность, и верить в него мне было тем легче, чем более она меня презирала.

Заговорила Лара не скоро. Наверное, паузы, о которых говорилось в книге Нарима, должны были быть такими же – долгое, неспешное обдумывание сказанного, даже если собеседник стоит неизмеримо ниже слушателя. И в словах ее не было ни слезливого сочувствия, ни жалости, ни громких слов, ни советов, ни ошарашенных клятв отомстить моим мучителям. Этого я бы не допустил. Ларе удалось избежать всех тех бесцельных и бесполезных проявлений доброты, которые так страшили меня в щедрых душах моих новых знакомых – Каллии, Альфригга, даже Давина. Она все поняла, она все приняла, и ответы на вопросы, которые она мне задала, нужны были не мне, а ей. Как жаль, что я не нашел слов благодарности за то, как спокойно она меня слушала!

– Так, выходит, ты не занимаешься музыкой вовсе не из-за рук, – уронила она.

– Даже если бы я мог щипать струны, ничего, кроме пустого бренчания, не вышло бы, – кивнул я.

– И ты надеешься, что когда будешь говорить с этим каем, ты как-то…

– У меня не больше надежды, чем было у тебя, когда брат говорил тебе, что Клан тебя простил! Какая надежда?! Если я хоть что-нибудь пойму, если я узнаю, что во всем этом был хоть малейший смысл, – мне будет более чем довольно!

– Так ты намерен отомстить королю и Клану? Обратить драконов против них?

– Зачем?! Девлин и так расплачивается за все такой ценой, какой я бы в жизни от него не потребовал! Горикс не стоит подобной чести! И к чему карать весь Клан целиком? Это что, справедливо? Вполне достаточно отобрать у них драконов.

Лара покачала головой.

– А по-моему, ты просто трус.

– Признаюсь, виновен. Кто-то сказал Мак-Ихерну, что семь лет молчания убьют во мне певца. Этот кто-то – и только он – достоин моей мести. Твой брат знает, кто он. И Мак-Ихерн знает. И я то готов душить их, пока не скажут, кто это, и тогда бросить гадину драконам, то хочу лишь одного – найти тихое место, спрятаться и забыть, что драконы вообще есть на белом свете. Конечно, я трус, о чем разговор. Но ведь это я не стал слушать, когда Девлин меня предупредил, это я не стал его ни о чем спрашивать. Гордыня не позволила мне обнародовать тайную связь с богом, а самонадеянность ослепила меня. Что если окажется, что я сам во всем виноват? Как мне тогда жить?

Лара помолчала, поглаживая пальцами щеку, и вдруг слова хлынули из нее, как летний ливень:

– Вы, сенаи, вечно думаете, что все на свете знаете! А ну, слушай меня! С того дня, как меня обожгли, я молилась, чтобы тому, кто виновен в этом, вырвали язык или перебили горло. Я молилась о том, чтобы душа его сгнила и чтобы он всю жизнь прожил, зная об этом. И если верить в то, что искренние молитвы бывают услышаны, тогда, знаешь ли, в твоих бедах виноват вовсе не ты и не загадочный предатель. Не ты и не он, а вовсе даже я. Это я хотела твоей гибели. И, пожалуйста, не надейся, что с тех пор что-то изменилось.

Я остолбенел.

– Постой, почему?! Ты же не знала, что мне придется иметь дело с Келдаром… с тем, кто обжег тебя. Ты до сих пор считаешь, что говорить с ним невозможно. Да я и сам не до конца уверен…

Огонь костра сверкнул в ее глазах.

– Нет, я прекрасно знаю, кого винить! Ты совершил преступление задолго до того, как я угнала кая из Кор-Неуилл!

– Лара, объясни!

– Я тебе уже говорила, что слышала, как ты поешь. Это было не только в Кор-Неуилл перед самым твоим арестом. Когда мне было восемь лет, ты пел в лагере Эль'Сагор во Флориане…

Да, это я помнил. Я тогда впервые пел для Двенадцати Семейств. Мне едва исполнилось шестнадцать. Была жаркая унылая ночь, в воздухе повисла угроза, тяжелые тучи то и дело рассекали багряные молнии, от грома закладывало уши. Но Всадники твердо решили меня слушать и заставили меня петь, хотя перед самым выступлением полил дождь и долина превратилась в озеро грязи. Служба моя состояла в том, чтобы никому и никогда не отказывать в песне, однако, взбираясь на камень под струями ливня перед лицом тысячи суровых воинов, я чувствовал себя маленьким и слабым, как никогда.

Но стоило мне коснуться струн, и дождь и ветер утихли, как дети, которых окрик матери заставил замолчать. По рядам слушателей пронесся изумленный шепоток, но для меня, подростка, вся жизнь которого была чередой чудес, все это было лишь очередным явлением славы моего господина. Набрякшие тучи, слегка подсвеченные зарницами, висели низко, словно боги послали их, чтобы укрыть и защитить меня. Той ночью мне вовсе не пришлось напрягать голос, как могло бы случиться под открытым небом; напротив, пел я приглушенно, привнося в песню полутона и оттенки и нежно вплетая слова в мелодию арфы, чтобы все увидели то, что вижу я. В ту ночь Роэлан даровал мне музыку столь щемящей прелести, что после всех этих лет дыхание мое прервалось при воспоминании о ней и опустевшая душа заболела.

– Ты тогда пел о полетах, о парении на крыльях ветра, о такой высоте, когда реки превращаются в синие нити на зеленой земле, а небо становится как синий бархат, а бесчисленные звезды – как серебряные иглы. Я все это так и видела. Я чувствовала под собой мускулистую жилистую спину, видела, как вздымаются крылья, покоряя ветер. Ты обещал мне такую первозданную свободу, что с того дня я ни о чем больше не могла думать. Я поклялась на отцовском мече, что полечу на драконе. И еще я поклялась, что возьму с собой этого юного и прекрасного певца-сеная – пусть он увидит, что это и вправду так красиво, как он пел, и что девчонка из Клана может сделать так, чтобы все на самом деле было как в его дивных песнях. Я ведь любила тебя, Эйдан Мак-Аллистер. Я преклонялась перед тобой. Пять лет я день и ночь вспоминала твой голос, твое лицо, твои песни. А когда я наконец полетела, все было совсем не так, и я свалилась с неба прямо в преисподнюю. Мир не видел такой ненависти, как моя ненависть к тебе! И если бы я не была в таком долгу перед Наримом, ты был бы уже мертв!

Волна Лариной горечи захлестнула меня. Я не мог произнести ни слова. А что мне было сказать? Что мне жаль, что так вышло? Я бы обесценил все, что с ней случилось, если бы решил, будто слова с ненавистных уст способны стереть память о страшной боли и страшные шрамы с тела. Я хотел поведать ей, что восхищаюсь ее силой и достоинством и горько оплакиваю вместе с ней ее потери, но ведь она решит, что я насмехаюсь над ней… А больше мне нечего было дать ей – кроме уверенности в том, что нет во мне себялюбивого гнусного стремления к оправданию. Не стану я подавать ей то блюдо, которое сам ненавижу.

Но не только это лишало меня возможности двигаться и заставляло тупо пялиться в гаснущий костер. Ее слова пробудили во мне такое… неожиданное, немыслимое, нелепое – оно было бы нелепым, если бы не охватило меня с такой силой, что я едва мог с собой совладать. Мне было тридцать восемь, и с тех пор, как меня отняли от груди, я едва ли прикасался к какой-нибудь женщине, кроме собственной матери. Двадцать один год служил я моему богу, и, хотя и пел о земной любви и телесной страсти, в моем сознании – и в моем теле – они переплавлялись в ту, другую страсть. Все, что я знал, что чувствовал, чего хотел, воплощалось в музыке. Я не знал, что такое одиночество, пока не стало слишком поздно. Но той ночью на склоне близ Кор-Талайт, когда Лара сказала мне, что когда-то меня любила, пусть даже с пылкостью очарованного ребенка, – только тогда я понял, сколько я потерял.

Я не имел ни малейшего понятия, как дарить любовь и как распознать ее, будь она направлена на меня, хотя и знал твердо, что ждать любви стоит отнюдь не от тех, кто говорит о ней в той же фразе, в которой признаются, что готовы горло мне перерезать. Ни попытки «найти общий язык» с легкой руки Нарима, ни ночные излияния души не дают мне повода предлагать утешение в моих объятиях или льстить себе мыслью, что она не ответит на подобное предложение возмущением и насмешкой. Лара была для меня совершенной загадкой, и отгадать ее я не надеялся. Так что я остался сидеть у костра, и она тоже осталась сидеть у костра, отгородившись стеной молчания. Мы ждали, когда настанет рассвет, и незаметно оба задремали.

Настало утро, серое и печальное. Весь мир окутал густой комковатый туман. Лара проснулась первой и разметала угольки костра башмаком так яростно, будто это были вражеские воины. Я страшно смущался, а Лара, охваченная, как всегда, ненавистью и гневом, чувствовала себя легко и спокойно. Вспомнив томления прошедшей ночи, я в тысячный раз обозвал себя дураком. Ничего, что они не замедлили вернуться при первом же воспоминании. На свету с такими вещами справляться как-то легче.

Лара, не произнося ни слова, устремилась прочь по склону холма. Казалось, ей дела нет до того, иду ли я за ней. Поначалу я было решил стоять на своем и не трогаться с места, пока кое-чего не выясню, но быстро понял, что ее преувеличенно прямая спина вот-вот исчезнет за ближайшим гребнем. Я со вздохом поплелся следом, надвинув капюшон, потому что с неба, само собой, закапал холодный дождик.

Битый час мы шли по унылой грязи и наконец оказались у горы, где обитал Келдар. Я попытался было сосредоточиться на том, в чем состояла цель нашего прихода, но реальная и осязаемая вода в ботинках и загадочная Лара, шагавшая, не оборачиваясь, впереди, отодвинули сказки о говорящих драконах куда-то на задний план. Даже когда мы спустились по каменным уступам в просторную голую долину, полную опаленных скал и обугленных деревьев, и скинули нашу поклажу у зияющей в скальном склоне дыры, – даже тогда мне с трудом верилось, что мы пришли сюда говорить с Келдаром.

Я снова повторил вопрос, который уже задавал третьего дня:

– Мы готовы?..

Лара, которой, по всей видимости, не хотелось сейчас обсуждать что бы то ни было, кивнула на мешок с моими доспехами и принялась облачаться в свои.

Я вытащил штаны и надел их, неловко затянув завязки.

– Чем это все так воняет?

– Это вигар, от него кожа не горит. Секрет изготовления принадлежит Клану.

– Хорошо, если действительно не горит.

Ни шлема, ни маски у меня не было. Мы не успели их доделать. Лара вытащила из сумки свои, глянула на меня – и вдруг швырнула их наземь и стремительно зашагала к пещере. Выражение ее спины запретило мне говорить. Я улыбнулся, горько сожалея, что времени у нас совсем не осталось. Дождь капал на ее брошенный шлем и окропил мне лицо, когда я взглянул вверх, представив себе солнце и голубое небо, укрывшиеся за серыми тучами. Горы и долины были еще в снегу, но зима в Караг-Хиум кончилась. Я чувствовал весну в потеплевшем воздухе, я слышал ее в журчании воды под корочкой льда, я ощущал всем телом, как дождь пробуждает землю. Мир замер в ожидании, и мысленно я обнял его. А потом вслед за Ларой нырнул во тьму.