Текст книги "Невероятные происшествия в женской камере № 3"

День восьмой

Аня больше не сомкнула глаз. Утро она встретила, сидя на кровати и глядя в пустоту перед собой. Спецприемник не спал вместе с ней: всю ночь Аня то и дело слышала шаги в коридоре и видела, как дежурившие менты открывали глазок на ее двери и заглядывали внутрь. Это подсматривание одновременно раздражало Аню и успокаивало, придавая обстановке иллюзию безопасности. Она хорошо понимала, что это всего лишь иллюзия.

Колеса на месте не было. Аня специально прошла вдоль стены несколько раз, ощупала ее, помахала руками в воздухе в надежде натолкнуться на невидимый предмет – ничего. В первую секунду Аня испытала соблазн поверить в это, признать, что у нее в очередной раз помутилось сознание, однако, поколебавшись немного, она твердо запретила себе так думать. Она знала: то, что произошло с ней сегодня, было реальностью. Алиса существовала на самом деле и то, что она заставила Аню почувствовать, – тоже. Просто без Алисы она не могла пробиться сквозь толщу покровов, за которыми скрывалась правда, и теперь ей оставалось только сидеть без сна, зная, что в камере по-прежнему есть что-то потустороннее и недоступное. С этой мыслью надо было как-то свыкнуться, и хотя у Ани волосы шевелились на голове от ужаса, она заставляла себя обдумывать это, чтобы побороть страх.

Чем больше она думала, тем отчетливее события последней недели обретали смысл. Несколько раз Аня тянулась к телефону, чтобы проверить свои предположения, но вспоминала, что телефона у нее нет. Даже в первые дни в спецприемнике это не расстраивало ее так сильно, как сейчас. Аня чувствовала, что стоит на пороге разгадки, но боялась поторопиться с выводами. Ей были нужны чужие знания как страховка, черным по белому написанные слова, которыми бы другие люди подтвердили ее собственные мысли. Без этого Аня боялась признаться в них даже самой себе. Сидя на кровати ночью, она раз за разом прокручивала в голове все, что с ней случилось, пока не почувствовала, что ее мутит от однообразных размышлений, которые никуда не ведут.

Завтрак стал для Ани настоящим облегчением, и она почти взбежала по ступенькам в столовую. Даже назойливый баландер Сергей казался ей сейчас приятнее, чем то неотвратимое прозрение, что безжалостно надвигалась на нее, пока она сидела одна в камере. Аня заявила, что будет завтракать, взяла миску с кашей и уселась за стол. Каша оказалась очень сладкой, поэтому Аня согласилась и на чай, от которого ее предостерегали соседки. Не зря – жидкость из помятого чайника и правда скорее напоминала заваренный веник, но Аня сейчас готова была на все, лишь бы не возвращаться в камеру.

Звуки столовой долетали до нее как сквозь ватное одеяло. Поначалу она не придала этому значения, но когда перед ней плюхнулся на лавку Сергей и что-то сказал, она с изумлением поняла, что почти его не слышит. Одно ухо как будто заложило.

– Чего? – переспросила Аня.

– Ты все одна и одна. Где твоя соседка, спит еще?

– Мою соседку с белой горячкой в больницу отправили.

– Не повезло, – сочувствующе сказал Сергей. – Опять поговорить не с кем будет.

Аня потеребила мочку уха, словно это должно было помочь лучше слышать. Ничего не изменилось.

Вернувшись в камеру, она пристально рассмотрела ухо снаружи в зеркальной пленке, потом как следует повозила в нем ватной палочкой. Незамедлительный эффект не наступил – впрочем, пока вокруг царила тишина, ощутить его было непросто.

Спать совершенно не хотелось. Единственное, о чем Аня могла думать, это о телефоне. Ей казалось, что если она еще несколько часов не зайдет в интернет, то лопнет от смутного предчувствия. Пройдясь туда-сюда по камере несколько раз, Аня заметила на полу возле своей койки цепочку, которую Наташа украла у дежурной. Подняв ее и потеребив в руках, она повесила цепочку на каркас кровати над своей койкой. Надо было чем-то себя занять. Аня открыла книгу и стала читать, но вскоре поняла, что просто переворачивает страницы, не видя слов. Сдавшись, она зарылась лицом в подушку. Сонливость, и следа которой не было еще пять минут назад, вдруг навалилась с неожиданной силой, и Аня уснула почти мгновенно.

Сон ее был беспокойным: Ане снилось, что она от кого-то убегала, за кем-то гналась. Она почувствовала, что ее похлопали по спине, резко обернулась и совсем близко увидела лицо Алисы с горящими глазами. Аня отшатнулась, глубже провалилась в темноту. Ее снова грубо потрепали по плечу. Она открыла глаза и подскочила на кровати.

Над ее койкой нависала дежурная с пустыми глазами. Лицо у нее было рассерженное, но, даже несмотря на это, невыразительное – в отличие от большинства людей, чье недовольство складывалось из нескольких видимых эмоций, на лице дежурной как будто была написана одна-единственная, неспособная его заполнить. Аня совсем забыла, что сегодня ее смена.

– Подъем! – резко сказала дежурная. – Или особое приглашение надо? Кричу-кричу.

Аня нехотя сползла с кровати, с грустью осознавая, что одно ухо по-прежнему плохо слышит.

– Фамилия!

– Да Романова же, – поморщилась Аня. Теперь, когда она была одна в камере, этот формализм казался ей еще бессмысленнее.

– Жалобы, пожелания?

– А когда приходит врач?

– Какой еще врач? – тупо глядя на нее, спросила дежурная.

– Ну, местный. У меня с ухом что-то.

– Ты хочешь к врачу сходить?

Аня вздохнула:

– Я же это и говорю. И обращайтесь ко мне на вы, пожалуйста.

Дежурная помолчала, разглядывая ее пустыми глазами.

– Придется подождать, – наконец процедила она и не вышла, а скорее выкатилась из камеры, покачивая округлыми боками.

Оставшись одна, Аня подошла к раковине и умылась. После короткого тревожного сна ее голова была тяжелая, как с похмелья. “Завтра, это все закончится уже завтра”, – пульсировала в ней одна мысль. Ане казалось, что она отделена от реальности – за окном вроде бы наконец-то установилась летняя погода, было слышно, как вода журчит по трубам, из коридора доносились спокойные голоса, но ее саму колотило от холода и беспокойства. Ане казалось, что все эти материальные, знакомые явления – бутафория, созданная для того, чтобы усыпить ее бдительность и сбить с толку. Ей нужно было держать оборону, не поддаваться обманчивому умиротворению.

Она попыталась снова уснуть, но почти сразу же в камере включили радио. Из-под бумажной наклейки оно звучало еле-еле, да и Анино оглохшее ухо неожиданно явилось преимуществом, но плюсы быстро закончились: оказалось, что плохой слух побуждал постоянное желание особенно внимательно прислушиваться. Через несколько минут Аня не выдержала и снова принялась ходить по камере.

В окне показалась рыжая голова Кирилла.

– Ты чё, одна теперь? – спросил он, пытаясь из-за решетки оглядеть все койки.

– Есть сигареты? – нервно спросила Аня, почти кидаясь к окну. Кирилл хмыкнул, достал из-за уха сигарету и положил ее на подоконник.

Аня торопливо подкурила от протянутой зажигалки и почти сразу закашлялась. Кирилл смотрел на нее снисходительно.

– Давно не курила, – пояснила Аня. От первых затяжек слегка закружилась голова. – А другого чего-нибудь покурить у тебя нет?

Взгляд Кирилла стал подозрительным.

– Нет. И так треть вам отдал.

Ане не хотелось оставаться наедине со своими мыслями, и она рада была любой компании. Впервые за эти дни ей хотелось поговорить.

– Расскажи что-нибудь интересное, – попросила она.

Кирилл удивленно приподнял брови.

– У нас в камере сидит человек с железной челюстью, – брякнул он.

– Ее прямо видно?

– Да не видно, конечно. Там пластина какая-то в лице. В аварию попал.

– Звенит на металлодетекторах?

– Не спрашивал. В общем, у него есть жена и любовница. А свидание одно. И он все думал, кого из них попросить прийти. Думал-думал, а в итоге любовница сама первая прибежала. Теперь перед женой оправдывается, говорит, не надо приходить и ничего приносить, тут и так отлично кормят.

– Кормят, кстати, не так уж плохо, – заметила Аня. – Я думала, будет хуже.

– Да, я как-то в больнице лежал, и то говеннее кормили. Правда, это давно было. Оставить тебе еще сигарету?

– Оставь.

Кирилл просунул сквозь решетку помятую пачку, кивнул на прощание и спрыгнул с лавки.

Из-за бессонной ночи Ане казалось, что сегодняшний день уже длится вечно. Глупо, конечно, в ее положении было не спать ночью – когда спишь, хотя бы не ощущаешь времени. Теперь от нервного напряжения она снова не могла заснуть, хотя честно предприняла несколько попыток. Каждый раз, когда в коридоре раздавались шаги, она замирала и прислушивалась. Нетерпение изводило ее страшно. Ватное ухо – не меньше. Спустя пару часов бесплодного ожидания Аня чувствовала себя разбитой, как после тяжелой работы. Она пыталась утешить себя, что это последний полный день, но он казался непреодолимым, Ане не верилось, что он когда-нибудь закончится. Все предыдущие дни с момента ее задержания, казалось, прошли для нее быстрее, чем этот единственный, а ведь пока даже не наступил обед.

От безделья она выкурила еще одну Кириллову сигарету – в пачке их оказалось две. Голова опять закружилась, и захотелось прилечь, но, когда Аня сделала это, стало только хуже. Пришлось сесть прямо. Как люди вообще начинают курить, если на пути к зависимости их сначала ожидает преодоление этих мытарств? Аня не помнила, что она сама думала в первый раз. Возможно, ей казалось, что плата за взросление – это примирение со страданиями. Взрослые вообще часто издеваются над собой, заставляя себя полюбить невкусные вещи – пиво там или оливки.

Хотя Аня совершенно не помнила, что она думала, когда начинала курить, она отлично помнила день, когда бросила. Это произошло случайно. Они возвращались из Новосибирска, с конференции, в Москву. Путь их был очень длинен: сначала надо было ехать на электричке из Сашиного села в город, потом на маршрутке в аэропорт, потом, само собой, лететь в самолете. У Саши, ко всему прочему, были дела в Новосибирске, поэтому им пришлось стартовать ни свет ни заря.

Электричка, раскачиваясь, ехала по лесам. Рельсы были проложены по узкому гребню насыпи, и Ане казалось, что электричка идет по ним как акробат по канату. Кругом росли сосны. Никаких крупных поселений они не проезжали, каждая платформа – заасфальтированный прямоугольник посреди чащи. “На следующей станции будем проезжать совсем близко от водохранилища”, – сказал Саша, разглядывая карту. Соня тут же захотела выйти и посмотреть, но Саша торопился в город, чтобы забрать документы. “Давай я с тобой выйду, а потом догоним”, – сказала Аня.

Сойдя на следующей платформе, они углубились в лес. Трава здесь не росла, под ногами пружинил песок. Узловатые сосновые корни расползались по земле. Соня говорила, что ей всегда очень нравились песок и сосны, потому что в этом есть что-то особенно прибрежное. Они спустились со склона и в самом деле оказались на берегу. Водохранилище было огромным и сверкало на солнце так, что больно было смотреть. Они побрели к воде. Зачерпывая ногами песок, Аня думала, что ходить по нему в кедах так же противоестественно, как залезть в ванну в одежде, – какая-то универсальная неправильность. Людей не было. Повсюду валялись стеклянные бутылки из-под пива, они тоже сверкали на солнце своими разноцветными боками. На фоне белоснежного песка они смотрелись почти красиво. Соня первая дошла до воды, потрогала ее и сообщила, что она ледяная.

Потом они посидели на поваленном дереве, глядя на водохранилище и изредка перебрасываясь словами, потом походили вдоль берега. Достав свой допотопный телефон, Аня украдкой сфотографировала Соню – та шла впереди и не заметила этого. Фотография оказалась засвечена: и песок, и вода получились пепельного цвета, даже бутылки утратили яркость, и только Сонина фигура в пальто выделялась черным пятном. Аня невольно засмотрелась на фотографию: почему-то ей казалось, что Соня здесь не просто идет по берегу, а уходит от нее. Погода была отличная, солнце грело, дул свежий ветер, они провели время, непринужденно разговаривая, и сели на следующую электричку, как планировали, – идеальные два часа, за которые Аня наконец отчетливо поняла, что Соня больше ее не любит. Потом ее даже забавляло, что она умудрилась снять тот самый момент, когда Соня, может быть, еще сама не зная того, оставила ее окончательно.

В электричке оказалось, что пачка сигарет вывалилась из Аниного кармана, скорее всего, когда они сидели на дереве. Время уже поджимало, и им пришлось торопиться в аэропорт – в магазин было уже не успеть. В аэропорту, когда они прошли в чистую зону, их рейс задержали на несколько часов – в итоге они прилетели в Москву под утро и бросились на экзамен по английскому. Когда на крыльце университета только начал расцветать скандал с “Афишей”, Аня так торопилась уйти, что даже забыла покурить. А потом, когда вспомнила, с неожиданным упрямством подумала, что не курила уже больше суток – дольше, чем за все последние несколько лет, и имеет задел, чтобы бросить совсем. И действительно бросила.

На волне “Афиши” администрация нагрянула к ним с проверкой и пришла в ожидаемый ужас. Сашу тут же выселили в его мужскую комнату, Аню и Соню заставили ремонтировать их женскую. Соня великодушно приняла участие в починке кроватей и покраске стен, а потом, когда волнение поутихло, молча перебралась к Саше. Ночевать к себе она приходила раз в несколько дней.

Несмотря на то что все эти дни Аня нетерпеливо ее ждала, как только Соня появлялась на пороге, она принималась изводить ее придирками. Анины упреки были настолько же абсурдными, насколько бестактными: ей не нравилось, что́ Соня ела, как отдыхала, как готовилась к экзаменам, как относилась к Саше. Та встречала все претензии с неизменной отстраненной вежливостью. Она никогда не защищалась и не вступала в перепалку – временами Аня даже с ужасом думала, что Соня сочувствует ей, но в комнате она ожидаемо стала появляться все реже и реже.

Оставаясь одна, Аня металась между бессильной яростью и унынием. Она то проклинала Соню и желчно мечтала об их с Сашей разрыве, то впадала в саможалость и обещала себе, что костьми ляжет за Сонино благополучие и счастье.

По мере того как между ней и Соней нарастало напряжение, между ней и Сашей крепла симпатия. Эта симпатия не шла дальше болтовни на крыльце или теплых объятий при встрече, но Аня была благодарна. Саша явно давал понять, что желает остаться в стороне от чужого конфликта, и старался уравновесить Сонино охлаждение своим дружелюбием.

Однажды они столкнулись на пороге магазина: Аня возвращалась в общежитие с пакетами, и Саша буквально отобрал их в деятельном намерении помочь. Пакеты были легкие, идти было близко, но Аня не стала лишать друга возможности проявить участие. Они пришли к ней в комнату, Аня предложила чай. Чая вообще-то совсем не хотелось, потому что было начало лета и на улице стояла страшная жара, но Саша неожиданно согласился. Им обоим было нечего делать, и они решили что-нибудь посмотреть. Сели на кровать, ноутбук поставили на стул напротив. Саша хотел показать какую-то американскую комедию из своего детства, Ане было все равно. Спустя десять минут он обнял ее, и Аня положила голову ему на плечо. Она подумала: как хорошо, что они давно знакомы и пережили столько всего, что могут позволить себе сидеть вот так, не испытывая смущения. Саша поцеловал ее в макушку, она благодарно приобняла его в ответ. Она продолжала умиляться их особенным отношениям даже тогда, когда он поцеловал ее в губы, и только почувствовав его руку у себя под майкой, поняла наконец, что сильно переоценила эту особенность.

Она сказала нет. Саша сказал хорошо. Через пять минут все повторилось снова. Еще через пять минут – снова. Каждый раз Аня говорила “нет” чуточку позже. Это игра, успокаивала она себя. В происходящем нет ничего плохого до тех пор, пока не пройдена последняя черта.

Аня не поняла, в какой момент ей надоело играть. Она даже не сразу поняла, что именно повлияло на ее решение. Точно не Саша – несмотря на свое непосредственное участие, он мало воздействовал на ситуацию. Борьба шла между Аней и откровенным злом, которое она могла совершить по отношению к Соне. И зло победило.

Секретность делает из секса измену. Когда Саша ушел, Аня долго размышляла. Она с замиранием сердца ждала раскаяния или желания немедленно повиниться, но почувствовала совсем другое: низость ее поступка парадоксальным образом возвеличила ее в собственных глазах. Она как будто перешла в разряд настоящих злодеев. Раньше Аня была как все – барахталась в серой зоне субъективно плохих и хороших дел. Теперь она впервые сделала вещь, которая выводила ее из этой серой зоны и помещала в другую часть спектра. Определенность ее нового положения была почти утешительной.

Аня с энтузиазмом принялась осваивать новую роль. Когда они вскоре снова остались с Сашей наедине и ситуация повторилась, она больше не колебалась. Ей доставляло удовольствие раз за разом подтверждать свою преступность. Не меньшее удовольствие ей доставляло хранить секрет, прятаться, бояться быть пойманной.

Иногда Ане казалось, что Соня обо всем догадалась – по тому, как она смотрела на нее, как она смотрела на Сашу, если они оказывались втроем, по неясным намекам, которые Ане мерещились в ее словах. Однако если Соня что-то и подозревала, прямо она об этом не говорила. Их отношения даже наладились: обманывая подругу, Аня смогла позволить себе роскошь больше к ней не придираться. Иногда она в порядке умственного эксперимента рассуждала, что бы произошло, скажи она Соне правду. Вряд ли что-то страшное – Аня не сомневалась, что Соня простит ее, но ей доставляло удовольствие играть с этими фантазиями. Ане мало было упиваться своей скверностью – хотелось еще ею хвастаться. Ничего такого она, впрочем, не делала.

Окончив университет и съехав из общежития, Аня и Соня поселились у Сониного брата. Он занимал одну комнату в коммунальной квартире – втроем там было невообразимо тесно, но это хотя бы давало время для поисков постоянного жилья. Аня и Соня искали его по отдельности. Саша, которому оставалось учиться еще год, мог и дальше жить в общежитии, но считалось, что как только Соня найдет квартиру, он переедет к ней.

Из-за отсутствия полноценного дома в то лето втроем они виделись гораздо реже – особенно Аня с Сашей, которым было необходимо скрываться. Однажды они даже решили снять гостиницу. Ане по фильмам казалось, что в этом есть особенная вульгарность – изменять с любовницей в гостиничном номере. Ей, однако, также казалось, что, не узнай она наверняка, каково это, ее падение будет неполным, а она, как и когда-то в случае с Андреем Павловичем, не собиралась останавливаться на полпути.

Снять гостиницу они решили спонтанно и, выйдя из бара в центре, побрели наугад, уверенные, что обнаружат подходящую буквально за поворотом. Ни за этим поворотом, ни за следующим гостиниц не оказалось, в первой попавшейся не нашлось номеров. В конце концов они вышли к МИДу и напротив него, через дорогу, увидели две одинаковые высотки явно гостиничного типа. От них веяло советским шиком и дороговизной, которую безработные Аня с Сашей не могли себе позволить, но сил продолжать поиски не было. Одна гостиница называлась “Золотое кольцо”, вторая – “Белград”. Они выбрали “Белград” за неожиданность топонима и вошли внутрь.

Переминаясь с ноги на ногу перед стойкой регистрации, Аня пережила несколько унизительных минут – ей казалось, что все смотрят на них с подозрением и осуждением. Она не знала, из-за чего больше: потому, что их нечистые намерения очевидны, или потому, что очевидна их некредитоспособность. Номер стоил девять тысяч рублей – почти все их с Сашей совместные деньги. Они заплатили. На лице девушки с ресепшена, наблюдавшей, как они пересчитывают купюры, не дрогнул ни единый мускул. Аню всю перекручивало изнутри.

Их номер был на десятом этаже – из него открывался вид на “Золотое кольцо” напротив и кусочек ярко подсвеченного МИДа. Кровать была высокая, туго обтянутая белоснежной простыней. Аня не помнила, когда в последний раз останавливалась в гостинице, и белизна кровати ее впечатлила. Видимо, гостиницы казались пошлостью только тем, кто бывал в них часто, – Аню происходящее увлекало как приключение.

В ту ночь они почти не спали. Из гостиницы Аня с Сашей вышли в одиннадцать утра и, немного пошатываясь, пошли по Арбату к метро. Было первое сентября, и им то и дело попадались нарядные дети с цветами и шариками, из громкоговорителей на столбах неслась бодрая музыка, и все вокруг казалось праздничным, почти карнавальным. Они поехали домой к Сониному брату. Он сам был на работе, а Соня оказалась дома. Переступив порог комнаты, Аня подумала, что вот он, конец всему. Ей казалось, что по ним с Сашей невозможно не понять, как они провели эту ночь. При этом Аня чувствовала себя такой утомленной, что даже не имела энергии врать.

Соня спросила, как они вчера посидели – она знала, что накануне они собирались в бар с общими друзьями, а сама отказалась, потому что утром у нее было собеседование. Аня приготовилась односложно ответить и ждать следующего вопроса, но тут Саша неожиданно заговорил. Аня даже рот приоткрыла от удивления. Он врал так вдохновенно – чистое искусство, – что Аня оживилась и зачем-то подхватила. К собственному изумлению, следующие десять минут она провела, на пару с Сашей изобретая все новые подробности прошедшей ночи, среди которых была и попытка попасть в общежитие, и ссора с вахтерами, и ночевка на лавочке, и утренняя поездка в МГИМО на празднование первого сентября. Их рассказ был наполнен таким количеством невероятных и совершенно излишних подробностей, что поверить в него было невозможно, и, кажется, только поэтому Соня в него и поверила – по крайней мере, она дослушала их, вытаращив глаза, и больше не задала ни одного вопроса.

Отношения Ани и Саши закончились через пару месяцев совершенно неуловимо: просто очередная их встреча наедине вдруг оказалась последней такой встречей. При этом они продолжали общаться, как раньше: втроем, в компаниях. Совесть Аню не мучила – она рационально рассудила, что если Соню их отношения не затронули, то и переживать не из-за чего. Так – близко, но на вежливом расстоянии – они прожили еще пару лет.

Вскрылось все совершенно по-дурацки: Саша напился и принялся обвинять Соню в воображаемой неверности, грозясь уйти. В Ане тут же проснулось донкихотство, и она решила восстановить справедливость. Она даже обрадовалась законной возможности сказать Соне правду, потому что это означало бы наконец-то показать, что Саша ее недостоин. Хотя сама Аня к Саше относилась неизменно хорошо, а на Сонину любовь больше не претендовала, ее невозможно злило, что та отказывается видеть очевидное. Рассказывая Соне правду, Аня самодовольно чувствовала себя героиней, приносящей жертву во имя Сониного прозрения, – но в глубине души она не беспокоилась, зная, что это сойдет ей с рук. На свете не было ничего, что Соня не могла ей простить.

И Соня действительно простила ее. Она молча выслушала Аню, а когда та заплакала (больше от умиления собой, чем от раскаяния), обняла ее и стала утешительно гладить по спине. Они проговорили три часа, но чем дольше шел разговор, тем меньше Аня чувствовала себя в своей тарелке. Ей казалось, что когда она сбросит на Соню бомбу осознания, та наконец-то почувствует себя оскорбленной, не задаст ни единого вопроса и сию же секунду расстанется с Сашей. Вместо этого Соня подробно ее расспрашивала: ее интересовало, когда это началось, и сколько продолжалось, и почему закончилось, и хотя она совсем не выглядела злой, с каждым новым вопросом Ане становилось все больше не по себе.

Они еще раз обнялись на прощание, Соня ушла. Если бы не крохотный червячок сомнения, происхождение которого Аня не понимала, она была бы совершенно спокойна. Она не знала, что произойдет дальше, но была уверена, что впервые за много лет честна с собой и близкими и дальнейшее от нее не зависит.

Они не виделись пару месяцев, хотя и списывались несколько раз. Саша привел свою угрозу в исполнение и действительно ушел – не столько, правда, от Сони, сколько в запой, но на начальном этапе эти направления пересекались. Соня страдала и пыталась его вернуть. До Ани доносились отголоски этой драмы, и она наблюдала за ней со стороны и безвольно: козырей, чтобы повлиять на исход, у нее больше не осталось. Потом Саша позвал ее на подмосковную дачу, где пил последние несколько дней. Аня приехала и ужаснулась: это был покосившийся темный дом, грязный и неуютный, в котором до омерзения сильно пахло яблоками. Помимо хозяев и Саши, там оказалась Соня – Аня сразу заподозрила, что ее саму Саша позвал, только чтобы накалить обстановку. Скандала, впрочем, не произошло: Саша быстро уснул, Соня и Аня вежливо общались до вечера. Основательно пьяные хозяева повезли Аню на электричку, Соня поехала с ней, чтобы проводить, – сама она собиралась остаться на ночь. Когда они подъехали к станции, Аня обняла ее и вышла из машины. Она бы соврала, сказав, что в этот момент что-то сжалось у нее в душе, – ничего у нее не сжалось, но, захлопнув дверь, Аня еще раз посмотрела на Сонино белое лицо в темном прямоугольнике дверного стекла. Она тогда не знала, что видит Соню в последний раз, а позже удивлялась – почему ей вообще пришло в голову обернуться?

Соня и Саша вскоре помирились, и Аня получила от нее сообщение, что, обдумав все как следует, она поняла – она не может ее простить. Это были настолько немыслимые слова, что поначалу Аня не расстроилась, а разозлилась. Она не верила, что Соню могла задеть измена – Саша и так постоянно ей изменял. Аня не сомневалась, что Соня имела к ней другие претензии, но решила их не высказывать, а спрятаться за оскорбленным достоинством. Она, однако, вежливо дала Сониному гневу улечься, прежде чем сама написала снова, но в ответ получила только вежливый отказ.

Шли месяцы, которые, к изумлению Ани, складывались в годы. Вспоминая их последний день на даче, она много раз спрашивала себя, что бы она почувствовала, знай тогда, что видит Соню в последний раз? Наверное, то же самое, что чувствовала теперь: образ Сониного лица в машине с годами раздумий наполнился таким весом, что давил на Анино воображение гирей. Еще Аня думала: если бы она могла отмотать время назад, стала бы она рассказывать Соне про измену? И отвечала: не стала бы. От таких рассказов не выигрывает никто. Однако дело было сделано. Какие бы настоящие причины ни двигали Соней, наверняка можно было сказать только одно: Аня сотворила все эти причины собственными руками.

Радио в Аниной камере неожиданно выкрутили на максимум и тут же снова сбавили громкость. Аня от неожиданности подскочила на кровати. Самым неприятным было то, что она снова вспомнила про ухо. Специально топая ногами, она прошагала к двери и что было силы постучала.

Глазок приоткрылся.

– К врачу вы меня когда отведете? – резко спросила Аня.

– Ждите, – ответил ей сердитый мужской голос из-за двери. Крышка глазка упала на место и закачалась.

– А на звонки когда? – крикнула вдогонку Аня, но больше ей не ответили.

Клокоча от гнева, она вернулась на кровать.

Через час дверь открылась, и на пороге появилась испуганная девушка-полицейская.

– Гулять пойдете? – робко спросила она.

– К врачу я когда попаду? – сурово ответила Аня.

– Я не знаю, – еще больше испугалась девушка. – Мне не говорили. Только на прогулку сказали отвести.

Аня вздохнула. Прогулка интересовала ее сейчас меньше всего, но это был благостный час в тишине, которым Аня пренебрегать не собиралась.

На улице было жарко и безветренно, но сквозь щели под крышей во двор медленно вплывал тополиный пух. На земле по углам, зацепившись за пробивающуюся сквозь асфальт траву, покачивались уже целые облака этого пуха. Аня забралась с ногами на горячую лавочку, привалилась спиной к стене и стала читать. Здесь и правда стояла тишина, нарушаемая только изредка голосами, доносящимися из камер.

По Аниным ощущениям, не прошло и двадцати минут, как во двор вошел каменномордый мент.

– Обед, – буркнул он.

– А? – не расслышала Аня.

– Обед, говорю.

– Какой еще обед?! Меня только на прогулку вывели.

– А теперь обед.

– Не хочу я на обед. Я хочу к врачу. Так что если вы меня к нему не ведете, буду сидеть тут час, как положено.

Мент помялся с ноги на ногу.

– Точно не пойдете? – наконец спросил он.

– Сейчас – точно не пойду, – отрезала Аня.

Она успела прочитать еще пятнадцать страниц, когда мент пришел снова. Аня попыталась скандалить, но на этот раз он был непреклонен. Сдавшись, Аня побрела за ним в столовую. Проходя мимо кабинета врача, она спросила:

– Ну, может, я сейчас наконец-то зайду, раз я уже все равно здесь?

– Не положено, – ответил мент. – Когда дежурная даст добро, тогда и отведу.

– А когда она его даст?

– Не знаю.

– А звонки скоро будут?

– Не знаю.

По мере того как день проходил, Анино раздражение накапливалось. Она не сомневалась, что дежурная специально не дает разрешения отвести ее к врачу в наказание за утреннюю дерзость. Ей казалось, что и на звонки она не отводит ее специально, почуяв, что Ане не терпится заполучить телефон. Теперь Аня заранее тревожилась, что ей не дадут сходить в душ – вроде бы накануне освобождения этим правом пользовались все, но она была уверена, что дежурная не упустит возможность напакостить ей и здесь.

Она выкурила последнюю сигарету, сидя на подоконнике. Эта неожиданно показалась ей не такой плохой, как предыдущие, и Аня почти пожалела, что больше сигарет не осталось – хоть какое-то развлечение. Свет за окном изменился: закат еще не наступил, но постепенно вечерело. Это последний вечер, который ей предстоит провести в камере, напомнила себе Аня, но почему-то не почувствовала радости. Когда получаешь то, чего неистово хотел, оно всегда радует меньше, чем представлялось.

Аня все еще докуривала, когда в двери лязгнул ключ. Она кубарем скатилась с подоконника и замерла в центре комнаты.

В камеру вошла фееподобная прокурорша, а вслед за ней вкатилась дежурная. Сегодня прокурорша выглядела не менее шикарно, чем в прошлый раз – каблуки и сарафан с цветами, такой невозможно летний и расслабленный, что Аня позавидовала.

– Здравствуйте, – ласково сказала прокурорша. – Вы здесь одна? Может быть, у вас какие-то жалобы или пожелания?

Аня, сощурившись, смерила дежурную взглядом и заявила:

– Есть жалобы. С самого утра прошу отвести меня к врачу, и ничего.

– Это потому, что врача с утра не было, – торопливо сказала дежурная. И хотя она явно заискивала перед прокуроршей, на ее невыразительном лице все эмоции проступали как будто только наполовину, в два раза слабее, чем на лицах остальных людей.