Текст книги "Невероятные происшествия в женской камере № 3"

Довольно быстро она начала сторониться легковых машин. Если с фурами все было понятно – куда они едут, зачем и чего ждать, то с легковыми непредсказуемость была критически высока. Например, однажды ей повстречался молодой парень, сесть к которому на первый взгляд было роковой ошибкой – он был огромный, накачанный, обритый наголо, с забитыми татуировками руками и перстнями на пальцах. Всю дорогу он подпевал группе “Сплин”, кормил Аню пахучими яблоками и вел с ней философские разговоры. В другой раз ей попался изможденный водитель средних лет, который, едва Аня открыла дверь, устало сообщил, что повезет только за минет. Когда долго не можешь уехать, радуешься любой попутке (кроме той, где рассчитывают на минет), но с тех пор остановившиеся легковые машины всегда заставляли Анино сердце екать.

Фура – совсем другое дело, и Аня каждый раз надеялась, что поймает именно ее. Автостоп вообще напоминал ей рыбалку – она испытывала такой же азарт в процессе и торжество в результате. Чтобы поймать фуру, надо было знать места – требовалось найти участок дороги с широкой обочиной без ям, луж, ограждений и знаков. Еще считалось более выгодным стоять после поворота (водители сбрасывают скорость) и после перекрестков (так отсекались машины, едущие в другую сторону). Иногда, чтобы найти подходящее место, Аня проходила несколько километров вдоль трассы – над головой горели звезды и фонари, под ногами валялись бутылки и фантики. Выбрав хорошее место, она начинала голосовать. Когда фуры проносились мимо, даже воздух вокруг сотрясался. Иногда они, проезжая, сигналили в знак приветствия, а Аня махала в ответ рукой. Ей казалось, что машины – одушевленные разумные существа: легковые были юркие и немного зловредные, а фуры – грузные, неповоротливые, но очень добрые. Заставить такую махину остановиться казалось Ане сродни волшебству. Они, однако, останавливались – из-за длинного тормозного пути обычно очень далеко, и Ане приходилось бежать. Подбегая к кабине, она неизменно поражалась, как же высоко у нее находится дверь.

Внутри фур Ане очень нравилось. В зависимости от хозяина они оказывались более или менее уютными: в одних висели шторки и лежал ковер, а в других стояли банки, забитые окурками, и на лобовом стекле покачивалась гирлянда выцветших флажков с голыми женщинами. Первые очаровывали Аню своим сходством с настоящим домом, зато порядки во вторых были намного демократичнее.

Водители тоже делились на две группы – на тех, кто хотел поболтать, и тех, кто молчал как рыба. Вторая категория казалась Ане очень таинственной – она не понимала, зачем они подбирают автостопщиков. Простое человеколюбие казалось ей маловероятной причиной, но других объяснений не было. Такие, впрочем, попадались нечасто.

С первой категорией не было проблем – они обычно сами начинали разговор. Всех дальнобойщиков интересовало следующее: чем Аня занимается, куда держит путь, есть ли у нее парень, отпускает ли он ее в такие путешествия и не боится ли она, что на дороге ей попадется маньяк. “Я-то нормальный, – говорил ей каждый водитель. – Но сейчас опасно, мало ли, на кого нарвешься!”

У Ани тоже был заготовленный список вопросов (куда едете? а куда обычно ездите? а где были дальше всего?), а также один вопрос, который задавать было нельзя – что везете. Несмотря на то что спросить об этом казалось Ане самым невинным продолжением разговора, она быстро уяснила, что водители так не думают. Все они панически боялись грабежей, и попутчик, интересующийся грузом, сразу казался им подозрительным. Разбойничьи нападения на дорогах, по мнению Ани, звучали как что-то средневековое, но, судя по всему, ситуация в мире менялась значительно медленнее, чем она привыкла считать.

Водители ей попадались самые разные – моряк Тихоокеанского флота, афганский ветеран, человек, уверявший, что он потомок древнерусских князей, бывший учитель истории, целая вереница токарей и фрезеровщиков. Все они обсуждали с ней политику, дороги и семейные ценности, поили ее чаем, покупали пирожки и мороженое, а один всучил ей напоследок полведра малины, которой, по его словам, он уже так объелся, что видеть больше не мог. Ни один из них маньяком не оказался (хотя, справедливости ради, пару раз Аня немного сомневалась). Она понимала, что это больше вопрос ее везения, чем высоких моральных качеств всех дальнобойщиков без исключения, но все же ее собственный опыт наводил на мысль, что люди обычно лучше, даже чем думают о себе сами.

Главной Аниной страховкой на случай беды было то, что она никогда не ездила автостопом одна. Во-первых, ей казалось, что этой предосторожностью она задабривает судьбу, а во-вторых, иначе было попросту скучно. Все свои переживания Аня хотела с кем-то делить, без этого они оставались какими-то неполными.

Чаще всего с ней ездила Соня. Она пропустила ту первую поездку в Тулу и очень сокрушалась по этому поводу (как и Аня, она считала автостоп верхом романтики). Ничего больше пропускать она не хотела. Поначалу именно это в ней Аню и привлекло: Соня казалась ей такой же жадной до приключений, как и она сама.

Аня увидела ее в первый же день в университете – они учились в одной группе. Соня сидела впереди за партой, взобравшись на стул с ногами, и грызла карандаш. У нее были вьющиеся каштановые волосы, заплетенные в короткую косичку, а когда она поворачивалась в профиль, Аня видела, что нос у нее немного вздернут. Аня сидела и всю пару рассматривала ее. На Соне была пышная юбка в цветочек и черная толстовка. В этой юбке, и в позе, и в том, как увлеченно она кусала карандаш, было что-то настолько подкупающе непосредственное, что Аня не могла перестать смотреть. Один раз Соня обернулась и тоже на нее посмотрела – прежде чем отвести взгляд, Аня успела заметить, что глаза у нее темные и очень теплые.

Несколько дней они регулярно встречались на парах, но не разговаривали, а потом неожиданно столкнулись в общежитии – оказалось, что вместе в нем живут. Соня шла по коридору с миской винограда. Увидев Аню, она так ей обрадовалась, словно они уже были друзьями. Аня даже растерялась от такого радушия.

Виноград они съели вместе. Соня болтала без умолку, забрасывая Аню вопросами. Ее интересовало все: любимые Анины фильмы, что она думает о первых учебных днях, откуда она приехала, что читает, почему выбрала этот факультет. О себе она тоже говорила, но Аня почти не заметила этого под шквалом вопросов. Она рассталась с Соней, оглушенная ее любопытством. Оно же и потянуло ее назад: Соня казалась живее и неугомоннее всех остальных, но самое главное, разговаривая с ней, Аня постоянно чувствовала себя в центре внимания. Соня интересовалась собеседником так деятельно, напористо и исчерпывающе, что одна заменяла собой всех. Ане казалось, что она находится на сцене, а из зала за ней следит Соня, ловя каждое движение. Более благодарного зрителя невозможно было представить.

Через несколько дней они уже стали не разлей вода и разговаривали, не замолкая ни на минуту. Ане казалось, что она впервые по-настоящему говорит за восемнадцать лет. Ни к кому она не чувствовала такого мгновенного обезоруживающего доверия – с Соней ей хотелось быть откровенной до неприличия. Страха она не испытывала, потому что Соня всегда разделяла и одобряла любую ее мысль. Это было упоительно – встретить человека, который так хорошо тебя понимает. Что бы Аня ни предложила – прогулять пару, залезть на крышу, поехать автостопом, – Соня соглашалась без раздумий. Она была как антенна, настроенная на Аню, и резонировала в ответ на любое слово.

Аня была так ослеплена их неожиданной схожестью, что не сразу поняла – Сонина отзывчивость объясняется не врожденным авантюризмом, а влечением к ней, Ане. Если Соня и получала удовольствие, то только потому, что находилась рядом. Это открытие было как гром среди ясного неба и сначала показалось Ане ужасно обременительным. Выходило, что все это время она пользовалась симпатией человека, принуждая его делать вещи, от которых он, может быть, совсем не в восторге. Аня чувствовала вину и смущение – ответить Соне взаимностью она не могла. Ее саму на тот момент намного больше интересовал однокурсник – и это еще не говоря о Жене, великая платоническая любовь к которой то и дело возвращалась фантомными болями.

Но Соня ничего и не просила – только продолжала самоотверженно следовать за Аней. Иногда та ловила на себе ее восхищенный взгляд. Анино чувство вины начало сходить на нет. В конце концов, рассуждала она про себя, Соня взрослый самостоятельный человек и сама принимает решения. Очевидно, ее вполне устраивает их дружба. По мере того как их отношения консервировались, Ане стало казаться вполне естественным, что Соня смотрит на нее снизу вверх, а она на нее – тепло и (самую малость) снисходительно.

Аня не замечала одного: воспринимая Сонино внимание как должное, она сама начала впадать от него в зависимость. Чем больше та ею восхищалась, тем больше Ане хотелось перед ней красоваться. Она начинала скучать, если проводила хотя бы один вечер отдельно. Ей казалось, что у нее в голове теснятся мысли, которые болтаются мертвым грузом и попусту занимают место до тех пор, пока не будут произнесены в присутствии Сони. Ане во всем требовалось ее участие. Ездить вместе автостопом стало ее самым любимым занятием. Ни с кем рядом ей не было так интересно и весело, как с Соней, и ни с кем рядом она не чувствовала себя в такой безопасности.

– Так ты, значит, митинги устраиваешь? – произнес вдруг пожилой мент, поглядывая на Аню в зеркало дальнего вида.

Вопрос застал ее врасплох – Аня так глубоко задумалась, что забыла, где находится. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы вернуться к действительности.

– А вы их, значит, разгоняете? – спросила она в ответ.

Мент усмехнулся:

– Я? Да никогда в жизни. Меня на митинги не ставили и, надеюсь, не поставят.

– Почему надеетесь?

– Скучно. Стоишь в оцеплении, вокруг какие-то идиоты носятся, кричат. – Мент снова хитро зыркнул на Аню в зеркало, ожидая реакции.

– А возить на суды арестованных, значит, веселее?

– А я недавно в конвое работаю. Пока не надоело.

– Мне кажется, весело только преступников ловить, – мстительно сказала Аня. – А митинги разгонять и потом митингующих на суды возить – так себе работа.

– Нормальная работа. Я же не выбираю, кого возить. Кого сказали, того и возим. Сегодня преступника, как ты говоришь, завтра тебя.

– То есть по крайней мере вы согласны, что я не преступник.

– Ты? – Мент весело стрельнул на нее глазами в зеркало и опять закурил. – Ну, с точки зрения суда ты правонарушитель. А с моей точки зрения – обычная дурочка, которой мозги запудрили. Ремня в детстве мало было, вот и носишься по площадям.

Аня вздохнула, призывая на помощь свое самообладание.

– Кто же мне мозги запудрил? – спросила она.

– Да интернет ваш. Понапишут там всякого, а вы и верите.

– А вы считаете, что за это на десять суток надо сажать?

– Закон есть закон. У нас суд решает. Лично я бы тебя отпустил – видно же, что ты нормальная и случайно во все это впуталась. Но тот, кто все это придумал, десятью сутками бы не отделался.

– Что придумал-то? – спросила Аня. – На митинги ходить?

– На митинги ходить. Перевороты устраивать. Людям мозги пудрить. Понятно же, почему вы по улицам с плакатами бегаете – остальные развлечения уже надоели, новые подавай.

– То есть, по-вашему, люди митингуют от хорошей жизни?

– Такие, как ты, – конечно. – Мент выкинул окурок и закрыл окно. – Вы молодые, здоровые, живете, тьфу-тьфу, благополучно, вот вам и хочется геройствовать. Другой вопрос – кому это выгодно? Кто разжигает и таких, как ты, дурачков в это втягивает?

– Кто?

– А ты подумай. У России всегда было много врагов, которые пытались ее развалить такими методами. Засылали к нам одного уже, в пломбированном вагоне.

Аня молчала, пытаясь переварить.

– Так вы монархист? – неуверенно спросила она.

– Я? Я за Путина, – обиделся мент.

– Приехали, – сказал молодой полицейский и заглушил мотор.

Все вышли из машины; Аню опять обжег холодный ветер. На фоне серого неба громоздилось серое здание суда. В такую погоду оно выглядело особенно величественным и зловещим. Внутри же все сияло электрическим блеском – свет ламп отражался в мраморе колонн, в начищенных полах и в огромном зеркале на стене. Зеркало потянуло Аню к себе как магнит. К счастью, их с полицейскими путь пролегал мимо, и она жадно впилась в свое отражение. С пленкой над раковиной у нее в камере это не шло ни в какое сравнение. Было удивительно видеть себя в таких деталях, не прилагая ни малейших усилий. Удивительно и печально: в зеркальной пленке Аня выглядела намного симпатичнее, чем здесь. Оказывается, у нее было уставшее лицо и круги под глазами.

Менты вели Аню по пустынным коридорам, извилистым, как кишечник. Каждый новый изгиб отмечался кадкой с цветком на полу. По одной стороне коридора тянулся ряд одинаковых дверей с номерами, по другой – ряд одинаковых лавочек. Изредка попадались люди. Они молча сидели на лавочках и провожали Аню взглядом. Стояла абсолютная тишина, в которой шаги полицейских казались неприлично громкими.

Они остановились возле двери с номером 265 и подергали ручку. На стене сбоку висело электронное табло – сейчас оно горело синим светом и, кроме этого, не подавало признаков жизни. Дверь оказалась заперта. Пожилой полицейский, похожий на моржа, со вздохом опустился на лавочку напротив, молодой остался стоять.

– Ну, подождем, – зачем-то объявил пожилой.

– А сколько времени? – спросила Аня. По часам она скучала почти так же сильно, как по зеркалу.

– Начало первого, – сказал молодой.

– А заседание во сколько?

– В час.

Аня вздохнула и тоже села на лавочку. Ее развлечение с поездкой в суд оборачивалось только большей скукой. В камере можно было хотя бы читать или разговаривать, а здесь, в пустом коридоре под надзором двух полицейских, заняться вообще было нечем.

– А ты можешь хотя бы объяснить, против чего вы митингуете-то? – спросил пожилой полицейский. Сидя напротив, он с деланой ленцой разглядывал Аню. Она видела, что на самом деле ему тоже скучно, и подавила еще один вздох.

– Меня задержали на антикоррупционном митинге.

– Это что значит? – капризно отозвался полицейский. – Вы власть свергать собирались?

– Это значит, что мы против воровства чиновников.

Полицейский подумал несколько секунд, а потом фыркнул:

– Нашли из-за чего протестовать.

– Вам, по всей видимости, в принципе идея митингов не нравится, – вежливо заметила Аня. – Но вы же не будете спорить, что воровство – это плохо?

– Плохо. Только что толку против этого митинговать?

– А что бы вы предложили делать?

– Да ничего.

– Это звучит совсем упаднически, особенно от полицейского.

– Лично я против воровства. Любого, – важно сказал морж и сложил руки на животе. – Сам за всю жизнь не украл ни копейки. Но у нас же народ такой – тащат все, что плохо лежит. У меня друг был, работал в девяностые на заводе и пер оттуда по ночам канистры с соляркой. Они ему на хрен не сдались! Я ему говорил: “Ну зачем ты это делаешь, они же у тебя потом просто в гараже лежат”. Он их даже не продавал! А он мне говорил: “Мало ли, вдруг пригодятся!”

– И какой вывод? – устало спросила Аня.

– А вывод такой, что это у нас в крови. Плохо так говорить, только это правда. Все воруют. И чиновники, конечно, воруют. Главное, чтобы они воровали меньше, чем делали хорошего. Вот сейчас, например, нормально живем. Я за это нашей власти очень благодарен. Ну а если кто-то отщипнул там себе – ну что поделать. Откуда знать, что бы я на их месте делал? Знаешь, как говорят: не судите и не судимы будете.

– Особенно здесь эта фраза кстати, – хмыкнула Аня. Морж уставился на нее и хлопнул глазами. – Но вы же сами только что сказали, что не украли ни копейки. Почему вы думаете, что, будь у вас другие условия, это поменялось бы?

– Да потому что мне и красть было неоткуда, – усмехнулся полицейский. – А были бы возможности, может, и не удержался.

– Теперь вы звучите чересчур самокритично, – заметила Аня.

Морж посуровел:

– Я говорю, как есть. Все думают, что они святые, пока до дела не дойдет. Потому и митинги ваши бесполезные, если не сказать похуже. Это сейчас вы такие чистенькие, а попробовали бы страной поуправлять, да еще такой, как наша!

– Ты так говоришь, как будто не было у нас ни одного человека во власти, кто бы не крал! – вдруг с досадой воскликнул молодой полицейский.

Пожилой мент и Аня воззрились на него с одинаковым ошеломлением. Молодой полицейский насупился, покачнулся с пятки на носок и стал рассматривать свои ботинки.

– Ничего себе, оппозиционер выискался! – с расстановкой сказал морж, разглядывая своего напарника так, как будто видел впервые. – Ты, может, тоже в следующий раз на их митинг пойдешь, антикоррупционный?

Молодой полицейский опять покачнулся вперед-назад, не отрывая взгляд от своей обуви.

После этого все сидели молча. Аня иногда поглядывала на молодого мента, ожидая, что он разовьет свою революционную мысль, но он больше не проронил ни слова. При взгляде на его круглое простоватое лицо с ежиком светло-рыжих волос, Ане бы и в голову не пришло, что он способен на такую, по полицейским меркам, дерзость. Все-таки внешность бывала обманчива.

Захотелось есть. В спецприемнике наверняка как раз обедали. Аня почти с теплотой подумала о своей камере. В пустом и гулком здании суда она чувствовала себя одиноко и неуютно.

За поворотом раздались шаги, и в коридор свернул усатый мужчина в судейской мантии. У него была идеально прямая осанка и неприступное лицо. Когда он шел, мантия клубилась у его ног. Он был похож на волшебника.

– Вы на час? – спросил он негромко и строго посмотрел на полицейских. Они вразнобой кивнули. – Скоро придет секретарь и пустит вас в зал, подождите немного.

С этими словами он стремительно развернулся (мантия захлестнула его ноги), внимательно посмотрел на Аню и скрылся за соседней дверью.

– Какой! – ворчливо сказал пожилой мент, глядя ему вслед.

Секретарь – маленькая девушка в обтягивающем платье – в самом деле пришла минут через пять. Отперев дверь зала, она недружелюбно бросила через плечо “заходите”.

Этот зал был совсем не такой, как первый, в котором Аню судили несколько дней назад. Тот больше напоминал классную комнату с салатовыми стенами и хлипкими партами. В этом было сумрачно и торжественно. На стене висел огромный герб Москвы, обтянутый красным бархатом. Столы были массивными, стулья – с высокими спинками. Три из них, больше напоминавшие троны, стояли на специальном возвышении. Аня поняла, что это места для судей. Неужели ее жалобу будут рассматривать сразу три человека? Вместо того чтобы оробеть, она вдруг почувствовала укол разочарования. Если ради нее с ее дурацкой жалобой устроят такой внушительный процесс, то надеяться на успех нечего – откажут, только чтобы напомнить, где ее место.

Аня села за один из столов – второй напротив предназначался прокурору, но его, как она поняла по первому процессу, в таких делах не бывает. Менты, поколебавшись, сели в зал как зрители. Секретарша шуршала бумажками, не обращая на них внимания. Помолчали. На первом заседании с Аней хотя бы были друзья, да и суд выглядел более живым. Теперь ее все больше захватывало чувство, будто она одной своей апелляцией заставила шевелиться целую махину – вызвала себе экипаж, заставила суд открыться и засверкать лампами, судью облачиться в волшебную мантию, секретаршу – в облегающее платье, – и все они теперь послушно ждут невидимого знака, чтобы разыграть представление в ее честь.

Внутренняя дверь, находившаяся рядом с тронами, вдруг отворилась, и в зал вошел усатый судья. Видимо, все это время он выжидал в соседней комнате. Больше оттуда никто не появился, и Аня с облегчением поняла, что он все же будет один.

Судья подошел к центральному трону, поправил мантию и сел. Потом достал откуда-то очки-половинки в тонкой золотой оправе и водрузил их на нос. Аня разглядывала судью во все глаза. Сходство с волшебником стало запредельным. Оглядев зал, он особенно долго задержался взглядом на Ане. Лицо у него было совершенно непроницаемое.

– Сначала удостоверим вашу личность, – сказал наконец судья.

Секретарша тут же подскочила и положила перед ним открытую папку.

– Как вас зовут?

– Романова Анна Григорьевна.

– Анна Григорьевна, когда вы отвечаете, нужно вставать, – мягко сказал судья.

Аня торопливо встала. Ей очень не хотелось огорчать этого судью.

– Где прописаны?

Аня сказала.

– А проживаете?

Аня сказала.

– Образование?

– МГИМО, – изумленно проговорила Аня.

– То есть высшее, – терпеливо поправил судья, что-то пометив в своих бумажках. Ане стало неловко, как будто она ошиблась на экзамене. – А семейное положение?

– Не замужем.

– Тогда садитесь. Ходатайства на этой стадии у вас будут?

Аня испуганно покачала головой.

– Согласно материалам дела…

Следующие двадцать минут судья читал. Аня внимательно слушала. Из его уст ее дело звучало очень значительно, а главное, совершенно абсурдно. Младенцу было понятно, что посадить за такое Аню не могли. Судье, кажется, это тоже было понятно, потому что он читал не спеша и вдумчиво, особенно подчеркивая слова “суд первой инстанции”. Было очевидно, что суд этот он презирает. Аня тоже всей душой его презирала.

Закончив читать, судья посмотрел на нее поверх своих золотых очков-половинок и спросил:

– Анна Григорьевна, вы подтверждаете, что присутствовали на митинге?

– Подтверждаю, – не стала спорить Аня.

Судья еле заметно наклонил голову, Аня тут же опомнилась и встала.

– А принимали ли вы участие в его организации?

– Нет. Так решили в суде первой инстанции только потому, что я написала об этом митинге у себя “ВКонтакте”. Один раз.

– А когда вы писали, вы знали, что он не согласован?

– Да я писала сто лет назад, когда только впервые прочитала, что он планируется. Репостнула и от себя добавила “важно”. Понятия не имею, был ли он тогда согласован.

– А потом вы не удалили запись?

– Нет, – растерялась Аня. – Но постойте, дело же не в том, был у меня пост на странице или нет, а в том, что я в принципе к организации митингов не имею отношения. Я даже не знаю, как это вообще делается.

Судья задумчиво покивал головой. Было неясно, соглашается он с Аней или сокрушается от ее преступности. Когда он заговорил, голос его неожиданно прозвучал так устало, что Ане снова стало стыдно: совсем утомила человека.

– У вас есть еще что-то, что вы хотите добавить?

– Нет… То есть я просто хочу еще раз сказать, что с самого начала это какая-то выдумка полиции, которую в итоге подхватил тот первый суд. Они привезли нас в участок и, по-моему, просто не знали, что со мной делать. Всех остальных в итоге отпустили, а про меня решили, что я организовала митинг посредством репоста в сети “ВКонтакте”. Наверное, им нужно было кого-то арестовать, чтобы показать бурную деятельность, хотя чем лично я им не угодила, не понимаю. Согласитесь же, это смешно – как можно организовать митинг посредством репоста? У меня и просмотров-то этой записи штук двадцать, там на скриншоте в материалах дела должно быть видно. И придумала этот митинг не я… Хотя я очень поддерживаю. Но с тем же успехом они могли обвинить любого. В общем, надеюсь, вы прислушаетесь и отпустите меня.

– Что ж, – сказал судья и встал. – Суд удаляется в совещательную комнату.

Его мантия взметнулась, и сам он исчез за внутренней дверью. Когда она захлопнулась, опять наступила тишина.

Аня огляделась по сторонам. Секретарша перебирала бумажки у себя на столе.

– А долго это, не знаете? – спросила у нее Аня.

Та в ответ пожала плечами, не удостоив ее взглядом.

– А суд сегодня вообще работает? Пустынно тут у вас что-то. – Ане очень захотелось вывести ее из себя.

– Работает, – буркнула секретарша.

– А вы не знаете…

Секретарша сгребла бумажки и, раздраженно цокая каблуками, вышла из зала.

Аня откинулась на спинку стула. Острая потребность кому-нибудь досадить стала необоримой.

– И вы в конвое все время вот так вот ждете? – спросила она у ментов. Те не ответили. – Мне кажется, это намного скучнее, даже чем на митингах в оцеплении стоять.

Дверь распахнулась так резко, как будто ее открыли пинком ноги, и в комнату стремительно вернулся судья. Менты синхронно подскочили. В первую секунду Аня подумала, что он что-то забыл.

– Встань, – прошептал ей пожилой моржеподобный мент.

– Что?

– Встань, говорю!

Аня послушно встала, переводя недоуменный взгляд с полицейских на судью. Он что-то быстро-быстро говорил, глядя в раскрытую папку. Аня не сразу разобрала слова.

– Московский городской суд… в составе судьи Крючкова… суд первой инстанции постановил…

– Он что, уже решение читает? – ошалело прошептала Аня, снова поворачиваясь к полицейским.

– Тссс!

Аня опять повернулась к судье. Он продолжал тараторить, не поднимая головы, и только иногда делал короткие паузы, чтобы вдохнуть. Что именно он говорит, было почти не слышно. От его чинной сдержанности не осталось и следа. Теперь в своей мантии и очках-половинках он походил не на внушительного волшебника, а на мультяшную ворону.

– Принимая во внимание все вышеизложенные факты, суд постановил жалобу оставить без удовлетворения, решение – без изменений, – сказал судья и громко захлопнул папку. – Решение вам понятно?

– Мне? – переспросила Аня, все еще сраженная происходящим.

– Вам.

– Нет.

– Что вам непонятно?

– Как вы успели так быстро его написать?

– У вас по существу вопросы есть?

– Вы же и пяти минут там не пробыли!

– Если вам все понятно…

– Хоть бы полчаса там для вида посидели! – вскипела Аня, возмущенная до глубины души. – Зачем вообще нужен ваш суд, если вы уже даже формальности не соблюдаете?!

– Решение заберете в канцелярии на первом этаже, – холодно сказал судья и, не оборачиваясь, вышел из зала.

– Вы такое когда-нибудь видели вообще? – потрясенно спросила Аня у ментов.

Те молчали, только молодой, кажется, еле заметно вздохнул. Впрочем, на лицах у них не было заметно ни сочувствия, ни злорадства.

– Пойдемте на первый, – сдержанно сказал пожилой полицейский.

Канцелярия, разумеется, была закрыта, и Аня с конвоирами привычно разместились на лавочках под дверью. Ожидание на этот раз показалось еще томительнее. Аня опять с тоской подумала о тюремном обеде, а спустя пять минут – о тюремной кровати. Лавочки в суде были такими неудобными, что казались созданными специально для того, чтобы острее чувствовалась судебная скука.

– А где здесь туалет? – спросила Аня.

– Сходи с ней, – лениво бросил пожилой мент молодому. – Я тут подожду, вдруг явятся.

По сравнению с санузлами в полицейском отделе и спецприемнике туалет в суде показался Ане дворцом. Она даже испытала неловкость от своего восторга, но в ее ситуации белая сверкающая раковина, бумажные полотенца и мыло в диспенсере воспринимались как роскошь. Зайдя в туалет, Аня сразу же устремилась к зеркалу и принялась внимательно, сантиметр за сантиметром изучать свое отражение. Оказавшись одна – мент топтался снаружи, – Аня снова, как вчера в душе, с удивлением поняла, насколько же утомляет постоянно находиться под присмотром.

Когда она наконец отлипла от зеркала и с сожалением вышла в коридор, мент сказал:

– Раз уж мы возле выхода, пошли, я быстро покурю.

Ане не очень-то хотелось идти на холодную улицу, но сидеть под дверью канцелярии было еще хуже. Она покорно поплелась за полицейским. Выйдя из здания суда, тот свернул за угол, прошел вдоль стены, остановился точно под наклейкой с перечеркнутой сигаретой и закурил.

– Не боитесь, что вас оштрафуют за курение в неположенном месте? – спросила Аня, просто чтобы что-то сказать. У нее еще не до конца прошел запал провоцировать всех вокруг.

Полицейский скривился и махнул рукой:

– Тут камера уже полгода не работает.

Аня посмотрела на черный глазок на стене.

– Ни черта тут не работает, – вдруг продолжил полицейский. – Вон, как тебя судили. Думаешь, почему так?

– Почему?

– Да потому что у него решение уже написано. Они их штампуют под копирку, только фамилии меняют.

Аня недоверчиво посмотрела на полицейского. Он затягивался глубоко и быстро и выглядел очень расстроенным.

– Вчера возили еще одного, тоже с митинга. Что ты думаешь? То же самое. Пять минут – и обратно в камеру. Ездить туда-сюда дольше. Зла не хватает.

– Почему вы тогда тут работаете? – осторожно спросила Аня. Она все еще ожидала подвоха.

– А я тебе скажу, – ответил мент и плюнул на землю. – Мне вот сейчас двадцать шесть лет. Когда я сюда пришел, нас только из милиции в полицию переименовали. Столько всего обещали! Реорганизация! И льготы, и квартиру со временем. А что в итоге? Ни хера. Льгот никаких нет. О квартире даже говорить смешно. Но я все равно думал: ничего, хоть одно-то у меня остается – хотя бы в армию идти не надо. И угадай, что?

Отсутствие старшего напарника рядом, видимо, развязало ему язык. Аня поняла, что в ее ответах полицейский не нуждается, и ограничилась вопросительным выражением лица.

– А ничего. Даже этого нет. Восемь лет в полиции – и это все равно не засчитывается для армии. Так что теперь я жду, когда мне двадцать семь исполнится, а уж после этого я здесь ни одной минуты не останусь.

– И чем будете заниматься? – спросила Аня, ощутив нечто вроде сочувствия.

Мент не пожал, а скорее передернул плечами, изображая, по всей видимости, высшую степень презрения к вопросу, и сказал:

– Не знаю. По-хорошему, образование надо получить. А то что́ я, сразу после школы сюда. А может, к вам пойду.

– Куда к нам? – не поняла Аня.

Полицейский бросил окурок на землю (там валялось еще много бычков – видимо, камера и правда давно не работала), вытащил новую сигарету и впервые пристально посмотрел на Аню.

– В оппозицию, – серьезно сказал он. – Когда я только пришел, а нас в полицию переименовали, я подумал, что теперь-то пойдут изменения. За Путина голосовал, за “Единую Россию”, все по-честному. Ждал, что они реально возьмутся за реформу. А в конечном итоге одно название и поменялось. Вы все правильно говорите на этих ваших митингах. Я на них, конечно, не хожу, но скоро, может быть, буду. Врут и воруют. Нужно нам в стране порядок навести.

Аня поймала себя на том, что пялится на полицейского во все глаза. Он в очередной раз глубоко затянулся – огненная кромка сигареты скакнула к его пальцам на добрый сантиметр – и заявил:

– В России был только один нормальный правитель. Вот при нем порядок был. И воровства не было. Знаешь кто?

– Кто?

– Сталин.

Аня открыла было рот, чтобы ответить, да тут же и закрыла.

– В войне победили, промышленность подняли, – как ни в чем не бывало продолжал полицейский. – Нам бы сейчас такого, как он, – мигом бы этих крыс из Кремля прогнал и занялся делом.