Текст книги "Невероятные происшествия в женской камере № 3"

И вот однажды вечером Ане позвонил общежитский друг и сказал: тут пришла журналистка, она делает репортаж о жизни московских студентов, и я подумал – с кем еще, как не с вами, ей пообщаться.

За минуту до этого Аня успела опрокинуть в себя первую стопку текилы (алкоголь был главным скрепляющим раствором их с Сашей и Соней союза) и не имела ничего против гостей. Через пять минут журналистка стояла на их пороге.

Она была худощавая и с огромной копной кудрявых волос. Некрасивая – Аня с сожалением отметила, что такие роскошные волосы пропадают зря. Вид имела дерзкий и при этом настороженный, словно чувствовала себя не в своей тарелке, но старалась не подавать виду. Кажется, она немного побаивалась своего задания, и это, наравне со второй стопкой текилы, придало Ане уверенности. Журналисты к ним ходили нечасто, и на них, конечно же, хотелось произвести впечатление.

Впечатление каждый производил по-своему. Как только журналистка вошла в комнату, Саша бросился ее охмурять. Его всеядность Аню неизменно поражала, и она наблюдала за ним свысока. Соня в свою очередь суетилась, предлагая гостье чай и стараясь проявить все мыслимое гостеприимство.

Журналистка представилась богемным именем Ида и объявила, что делает фоторепортаж для журнала “Афиша” о жизни московских студентов. “Фо-о-оторепортаж…” – разочарованно протянула Аня. Она думала, что им предстоит развлекать журналистку общежитскими историями. С трудом верилось, что ее может заинтересовать их невыразительный быт.

Ида тем временем села на стул и положила рядом с собой пленочный фотоаппарат.

– А ты снимаешь на пленку? – тут же поинтересовалась Соня, считавшая своим долгом занимать гостей беседами как ответственная хозяйка.

– Да, – ответила Ида, оглядывая их комнату с неясным выражением лица.

– А что ты уже сняла?

– Днем я снимала день рождения как раз на этом этаже, прямо напротив вас. Там живут три девочки, вы их знаете? С первого, кажется, курса. Они ели торт, который испекла им мама. А потом я снимала в душе другую девушку.

– В душе? – недоверчиво переспросила Аня.

– Ну да. Я поснимала в коридоре, на кухне, на лестнице. Там познакомилась с девушкой, которая оказалась не против, чтобы я сняла, как она моется.

– И что, в “Афише” появятся ее голые фотографии из душа? – изумленно спросила Соня.

– Это как редактор решит.

Все помолчали. Саша выдержал паузу и галантно спросил:

– Будешь текилу?

Ида обвела всех взглядом и в свою очередь спросила:

– А вы здесь втроем живете?

– Да.

– Можно и текилу.

Первая бутылка текилы на четверых ушла так стремительно, что никто не заметил. Саша сбегал за второй. Ида быстро опьянела и стала ходить по комнате вихляющей походкой, заглядывая по углам и изучая плакаты на стенах. Несколько раз она щелкнула фотоаппаратом. Аня и Соня хотели позировать, но она им запретила. Вежливо обсудили учебу в МГИМО и работу в “Афише”. Допили вторую бутылку, сходили за третьей. Ида продолжала кружить по комнате с обеспокоенным видом, словно все никак не могла найти то, что ищет, – временами она останавливалась и снова делала кадр, но неудовлетворение не сходило с ее лица. Ане было ужасно интересно, что у нее получается, но пленочный фотоаппарат лишал их возможности узнать это немедленно.

– А это что у вас такое? – вдруг спросила Ида, тыча пальцем в густую тьму под столом.

– Радиола, – небрежно ответила Аня. – Мы иногда слушаем джаз. Хочешь, можем включить.

Радиолу выволокли на свет. Она была прекрасна в своем анахронизме: пухлый коричневый короб на тоненьких ножках, желтые пластмассовые кнопки, лакированная крышка. Поставили единственную пластинку, выпили. Заиграл Дюк Эллингтон. Сложно было представить больший декаданс – скрипучая джазовая запись, неряшливая студенческая комната, разморенные алкоголем люди.

Пока Ида фотографировала радиолу, Саша не оставлял попыток ее охмурить. Соня делала вид, что ничего не замечает. Аня почувствовала, как в ней закипает желание одновременно проучить ее за покорность и защитить от Сашиного бессердечия. Она специально протиснулась между Идой и Сашей и открыла окно.

– А вы вместе? – вдруг спросила Ида.

Аня повернулась, чтобы понять, к кому она обращается. Ида переводила взгляд с нее на Сашу и обратно.

Как обычно, удар с двух сторон: Аня одновременно почувствовала радость, что Соню обделили причастностью, – и негодование, что Соню обделили.

– Мы тут все вместе, – веско произнесла Аня.

Она повернулась к Соне. Та улыбалась приветливо до зубовного скрежета. Ане захотелось подскочить к ней и влепить пощечину: ну как ты можешь быть такой спокойной? Вместо этого она медленно подошла к Соне и приобняла ее за талию. Укрыть бы ее от всего мира, сберечь, обезопасить – от этой вертлявой журналистки и ее обидных предположений, от Сашиного безразличия, от собственной ревности.

– Ты чего? – ласково прошептала Соня ей на ухо. – Ты из-за чего-то расстроилась?

Аня помотала головой, радуясь, что в темноте не видно, как плаксиво блестят ее глаза.

– Пошли танцевать, – сказала она.

К джазу примешивался стрекот затвора, но Аня больше не обращала на него внимания – ей стало абсолютно неважно, как она получится на этих фотографиях и насколько интересной на них покажется ее жизнь. Мир вокруг плавал в расфокусе, единственным четким пятном в нем было Сонино лицо. Аня поцеловала ее – стрекот затвора усилился. Выпили еще текилы. Комната была погружена во мрак, горела только настольная лампа на гибкой ножке, отвернутая в потолок, – из-за нее все люди и предметы отбрасывали на стены длинные мягкие тени. Ане было жарко, щеки пылали. Она подошла к распахнутому окну и закурила. Краем глаза она продолжала видеть, как Саша вьется вокруг Иды, но ту, кажется, он мало интересовал – она фотографировала Соню. Аня выдохнула сигаретный дым в окно – он отхлынул назад и потек в комнату. Соня подошла к ней, взяла из пальцев сигарету. Аня видела, как легкий завиток волос у нее на виске покачивается от ветра. Соня поцеловала ее. Она так редко делала это первой, что Аня мгновенно растаяла: вся ее горечь и злость улетучились.

Она скорее почувствовала, чем увидела, что к ним подскочила Ида, но окружающий мир потерял всякое значение. Аня увлекла Соню вниз, на пол. Доски пола были вытерты до гладкости. Сонины волосы на ощупь были мягкие, как пена. Аня начала ее раздевать. Она чувствовала себя как будто в трансе от укачивающей музыки, тепла, разливающегося по телу, мягкого полумрака и головокружения. Аню переполняло блаженство. Закрыв глаза, она пробежала пальцами по Сониным плечам, груди, начала спускаться ниже и подумала, что никогда не будет счастливее.

– Меня сейчас стошнит, – сообщила Соня, резко села, а потом пулей вылетела из комнаты.

В мире включили свет.

Оказалось, что Ида нависает над ней с фотоаппаратом, а в комнате холодно от распахнутого окна. Аня села на неожиданно твердом полу и огляделась, приходя в себя. Саша как ни в чем не бывало разлил текилу – кажется, это была уже четвертая бутылка. К Ане внезапно вернулась отвратительная трезвость, так четко она вдруг увидела все вокруг. Она выпила залпом и тут же подставила стопку для новой порции.

– А у вас можно остаться на ночь? – спросила Ида, глядя на Аню с интересом. В общежитии запрещалось ночевать гостям, но способы существовали – можно было залезть в окно и прокрасться мимо коменданта. Саша пошел проводить Иду и помочь ей проникнуть внутрь. Аня осталась в комнате одна.

Она закрыла окно, чтобы не дуло, и закурила. Дым изломанной линией повис в воздухе – окно пришлось снова распахнуть. Стало холодно и одновременно очень паршиво на душе.

Дверь отворилась, Аня вскинула голову. Вот бы это Соня вернулась. Хотелось хотя бы минуту побыть с ней наедине. На пороге и правда стояла Соня. Аня качнулась к ней навстречу, но прежде, чем успела сделать шаг, Соня ойкнула и снова выскочила из комнаты.

Наконец-то пришли Ида с Сашей. Ида была совершенно пьяна и от этого почти привлекательна. Она все время хохотала, запрокидывая голову назад, и ее кудри переливались в свете лампы. На ногах она держалась неуверенно и большей частью висла у Саши на плече, пока он, самодовольно улыбаясь, придерживал ее за талию. Аня наблюдала за ними с отвращением и подливала себе текилу. Внезапно Ида оторвалась от Саши, покачиваясь, подошла к ней и обняла. Она была такая худая и угловатая, что кости кололись сквозь одежду.

– Дашь затянуться? – спросила она. Аня протянула зажженную сигарету, Ида сделала затяжку, касаясь губами ее пальцев. Аня почувствовала, как в ней нарастает злое обреченное веселье.

Потом была ночь, Ида пьяно стонала, Саша пыхтел где-то сбоку от нее. Аня засунула почти всю ладонь Иде между ног и чувствовала такое остервенение, что кажется, не остановилась бы, если бы та заверещала от боли – но Ида только стонала протяжнее. Несколько раз мимо них тенью проскальзывала Соня – только вернувшись из туалета, она почти сразу же убегала в него обратно, но Аня запрещала себе думать о ней, надеясь, что Идины стоны вытолкнут из ее головы все мысли. Ей казалось, что из нее выкачали все хорошее и светлое, что там было, но эту новую мглу хотелось парадоксальным образом еще сгустить, довести до предела, чтобы кроме первобытных инстинктов ничего не осталось – ни сомнений, ни тем более любви.

Аня проснулась на верхнем ярусе кровати, хотя совершенно не помнила, как туда забралась. Она лежала одна. Голова раскалывалась так, что боль, казалось, отдается даже в кончиках пальцев. Аня приоткрыла глаза и сквозь ресницы оглядела комнату. Соня спала внизу, отвернувшись к стене. Неподалеку от нее сидела Ида – лицо помятое, волосы по-прежнему бушующие. Саши не было видно, но Аня слушала, как за шкафом, где находилась импровизированная кухня, закипает чайник и звякают ложки. Саша вскоре появился в поле зрения с двумя чашками в руках – одну протянул Иде, со второй прошествовал к столу и сел за него. Ида что-то негромко сказала, Саша хмуро ответил. Аня не вслушивалась. Голова болела невыносимо, но это было даже хорошо – физическое мучение заслоняло собой все прочие чувства. Одного взгляда на Иду ей хватило, чтобы события прошлой ночи воздвиглись перед ней стеной. Аня беззвучно взвыла и уткнулась в подушку. Вставать и встречаться с произошедшим лицом к лицу было невыносимо, поэтому, зарывшись как можно глубже в одеяло, она трусливо уснула опять.

Когда она проснулась второй раз, остальные уже встали. Спросонья Аня сразу различила Сонин голос – она бы, кажется, расслышала его из тысячи голосов. Он звучал удивительно весело и легко. Прятаться дальше было невозможно, и Аня откинула одеяло.

– Доброе утро! – сказала Соня. – Как ты себя чувствуешь?

– Терпимо, – ответила Аня. Тональность головной боли после часа сна сменилась, но оставалась по-прежнему беспощадной. – А вы как?

– Я вообще бодр, – сказал Саша.

– Голова болит, – пожаловалась Ида.

– Хочешь чаю? – спросила Соня.

“Господи, – подумала Аня, – откуда ты такая?”

Она кивнула. Соня тут же вспорхнула со стула и направилась к шкафу с чашками. Аня проводила ее глазами.

– А ты как? – вдогонку спросила она.

– Кто, я? Хорошо. Ну, все, что могло из меня выйти, вышло еще вчера, – сказала Соня и рассмеялась.

Ее непосредственность казалась такой искренней, что невозможно было понять: она намеренно игнорирует настоящий смысл Аниного вопроса? Случайно? Она помнит или не помнит вчерашнее?

– Ты сняла все, что тебе было нужно? – спросил тем временем Саша у Иды. Аня подумала, что лично ей точно везде мерещится скрытый подтекст.

– Да, вполне. Отправлю пленку в редакцию, они уже пусть выбирают.

– А ты что, всю пленку целиком отправишь? – не сразу дошло до Ани. – Со всеми-всеми фотографиями?

– Ну да. Да вы не волнуйтесь, они ничего без вашего согласия не напечатают. Пусть мне кто-нибудь из вас даст свою почту, я передам, и с вами свяжутся перед публикацией.

Все вели себя так, словно ничего не случилось, и от этого Ане становилось немного не по себе, словно ей все приснилось.

Ида наконец ушла – под Сашиным руководством проскользнула мимо охранника и была такова. Когда Саша пошел ее провожать, Аня спросила у Сони:

– Ты точно в порядке?

– Да-да, – как будто даже с легким изумлением ответила Соня. – Ну и выпили же мы вчера!

– Я не это имею в виду. Ты сердишься?

– На что?

– Ну, на… – Аня замялась, на секунду в панике подумав, что если Соня каким-то чудом не запомнила ночные события, то, возможно, лучше и не говорить.

– На то, что вы занялись сексом с Идой? – уточнила Соня, понизив голос на словах “занялись сексом”. – Не-е-ет! Я только жалею, что мне стало плохо и я не смогла участвовать.

С этими словами Соня вышла из комнаты со стопкой грязной посуды – мыть, а Аня так и осталась внутри с ощущением непоправимости и бессилия.

Начиная с этого дня их отношения опять неуловимо изменились. Соня как будто начала ее сторониться – на первый взгляд все было по-прежнему, но Аня замечала невидимые знаки. Когда они втроем смотрели фильм, Соня села с Сашиной стороны. Когда она разговаривала с Сашей, ее лицо становилось красивее, а когда с Аней – оставалось обычным. Соня по-прежнему была ласковой и отзывчивой, смеялась Аниным шуткам, ходила с ней курить и обедать в перерывах между парами, но Аня чувствовала, что она делает это все по привычке, просто не желая породить ссору. Ее душу занимал только Саша. В ней как будто включали лампочку, как только она видела его. Аня изнемогала от ревности и зависти, настойчивее требовала внимания, пыталась врать себе, что ей просто кажется, но ничего не помогало. Она чувствовала себя так, словно Саша и Соня – это ось, а ее раскручивает вокруг этой оси и оттягивает центробежной силой в сторону. Аня злилась – если это было наказанием за ту пьяную ночь, то Саша должен был нести его не меньше, если не больше ее. Однако реальность была такова, что Соня продолжала отдаляться от Ани и приближаться к нему, и противостоять этому было невозможно.

Прошло две недели, никто из “Афиши” им, разумеется, не написал. Впрочем, они особо и не ждали – кто всерьез рассчитывает увидеть свои фотографии в настоящем журнале? А потом они отправились в Новосибирск на конференцию и провели там неделю, колеся по Сашиным родственникам.

В Новосибирске в один из дней Ане и пришел имейл.

Когда он пришел, они с Соней качались на качелях во дворе Сашиной школы. Он сам был внутри – учителя попросили его провести урок для девятиклассников. Аня открыла почту и не поверила глазам – им в самом деле писала фоторедактор из “Афиши” с вопросом, можно ли использовать их фотографии. Фотографии прилагались, и у Ани глаза на лоб полезли, пока она их рассматривала. Там везде были они с Соней – одетые и целующиеся, раздетые и на полу, все в драматической ч/б.

В Ане мгновенно вскипело тщеславие – хотелось сейчас же все разрешить, опубликовать, хвастаться. Какой бы упоительной была эта дерзость! С другой стороны, через два месяца, когда закончится университет, Аня собиралась идти на работу в МИД. Это отрезвляло. “Что же делать, что же делать”, – причитала Аня, пока Соня рассматривала фотографии. “Кадрировать”, – подумав, сказала рассудительная Соня.

Через полчаса, открыв фотографии в пейнте на допотопном школьном компьютере, они искали компромисс между легкомыслием и осторожностью – то есть расширяли и сужали область выделенного квадрата. “Ну побольше, побольше бери”, – ворчала Аня, пока Соня неуверенно водила мышкой. “Сейчас уже до пупка выделим”, – ворчала Соня в ответ. Осторожность все же победила – фотографию, где были хорошо видны их лица, они обрезали по плечи, удалив провокационный низ. Другую, где их лиц видно не было, обрезали сверху, оттяпав часть Сашиной головы в целях дополнительной конспирации. Еще одну фотографию с поцелуем забраковали полностью – впрочем, она им и не очень-то понравилась. Провернув все эти манипуляции, они ответили фоторедактору “Афиши”: вот, в таком виде можно использовать, – и, удовлетворенные, приготовились вскоре проснуться знаменитыми.

То, насколько стихийной окажется их знаменитость, они даже не представляли.

Через неделю прилетев в Москву, Аня с Соней прямо из аэропорта помчались в университет на выпускной экзамен по английскому. Кое-как его сдав, они вышли на крыльцо, и Соня попросила у кого-то сигарету. Вокруг них стояло множество других курящих компаний, и вот от одной из них вдруг отделился человек и прямиком направился к Соне. Аня узнала их знакомого с младших курсов.

– Привет, – сказал он, подойдя. – Поставишь автограф?

– Где? – удивилась Соня.

Знакомый ловко развернул журнал, который держал в руках – нужную страницу он заложил пальцем, – и протянул им.

На весь разворот там были они – на полу, в обнимку, в том самом драматическом ч/б. И во всей красе – в кадр попали отнюдь не только плечи. Потеряв дар речи, Аня медленно двигалась взглядом по странице, рассматривая свои разметавшиеся по полу волосы, щели в деревянных досках, Сонину обнаженную грудь. На ее собственной груди (увы, ничего не закрывая) была прилеплена белая плашка с текстом. Аня безвольно заскользила по ней глазами: от лица некоей Натальи там было сказано, что их общежитие – самое пьяное и отвязное общежитие МГИМО.

Соня взяла журнал в руки и пролистала его. Со всех фотографий на них смотрели застенчивые мальчики и девочки из разных вузов, с кастрюльками на кухне, с гитарами на лестнице, в обнимку с игрушками и книжками. Мило и очень скучно. Раздел МГИМО тоже начинался мило: с девочки в розовом халате, с самодельного торта, утыканного свечками, – светлые снимки на белоснежной бумаге. Но стоило им перевернуть страницу, как они провалились в настоящий мрак: черные фотографии, на которых выделялись только обнаженные женские тела, Анина рука на Сонином животе, перевернутые бутылки текилы, а потом этот самый коронный разворот. Из всех снимков обрезан был только один – половину Сашиной головы редакторы “Афиши” великодушно оставили отсеченной – зато все остальное, по-настоящему вызывающее, было как на ладони.

– Так что, дадите автограф? – лыбясь, спросил знакомый.

Соня захлопнула журнал и всучила его обратно. Аня взяла ее за запястье – взять Соню за руку после этих фотографий на глазах у всех показалось слишком бесстыдным – и потянула ее за собой, прочь от университета. Ане казалось, что со всех сторон на них смотрят. Поначалу они шли быстро и молча, но, отойдя на безопасное расстояние, где их уже никто не мог услышать, Аня сказала:

– Я не думаю, что об этом кто-то узнает. Ну сколько людей читают “Афишу”.

На следующий день об этом знали все.

В ближайшем к общежитию магазине, в отделе прессы, ячейка с “Афишей” зияла пустотой. Аня встретила двоих незнакомых студентов на крыльце, занятых изучением журнала. Вырезанные страницы разворота кто-то прилепил скотчем на лестнице, служившей запрещенной курилкой. Сканы фотографий были размещены в группе МГИМО “ВКонтакте” – в комментариях в основном велось обсуждение, какому наказанию следует подвергнуть девушек с фото. Среди вариантов встречались предложения “сжечь” и “порезать ножом”. Самые милостивые советовали просто исключить. Часть комментаторов считала появление этих фотографий однозначным извращением, часть допускала, что женщины имеют право на грудь, но не на обнаженную. В преддверии закона о гей-пропаганде многие интересовались, политический ли это протест – причем почему-то не героинь, а редакции “Афиши”. Часто использовались словосочетания “либеральные хипстеры” и “воинствующие гомогеи”, один человек написал, что “псевдосвобода в интернете размыла понятие достойного поведения”.

Сашино участие комментаторы тоже не обошли стороной, что было особенно несправедливо, потому что вся его вина заключалась только в одетом и полубезголовом присутствии в углу одного снимка. Тем не менее дошло до того, что их сосед по общежитию, защищая опороченный университет, вызвал Сашу на форменную дуэль, и они двадцать минут мутузили друг друга на заднем дворе.

В те дни Аня на репите слушала песню БГ “500”, где была строчка “падающим в лифте с каждой секундой становится легче”. Ей бы очень хотелось, чтобы становилось легче, пусть даже от бессилия, но этого все не происходило. Ане казалось, что она чувствует волны отвращения, которое испытывает каждый человек, которому она попадается на глаза, каждый, кто вынужден с ней разговаривать. Аню пожирал невыносимый стыд. Сами фотографии ей по-прежнему казались безобидной выходкой, но каждый раз, когда она читала новый комментарий в группе “ВКонтакте”, у нее перехватывало дыхание и внутри становилось пусто-пусто, как перед прыжком с огромной высоты. Ее, такую умную и хорошую, эти люди видели совсем по-другому, и их видение черным облаком расползалось по фотографиям, ее отношениям с Соней, всей ее жизни вообще. То, что она любила, было теперь отравлено их презрением, и, поддаваясь ему, она начинала презирать сама себя.

Через день после выхода журнала Сашу, Аню и Соню вызвал к себе начальник управления по хозяйственной части. Это было довольно неожиданное приглашение, и они только позже сообразили, в чем дело: начальник по хозяйственной части ведал общежитиями. Очевидно, именно в разлагающей обстановке этого места руководство МГИМО увидело корень зла. Разговор с начальником у них вышел долгий, но малоконструктивный: они хранили молчание, начальник рассуждал, какой непоправимый ущерб чести университета они нанесли. Больше всего его возмущала не обнаженная грудь, а фраза на этой самой груди – “Пьяное и отвязное общежитие”. Это было, конечно, тем более обидно, что никто из них такого не говорил, – однако про себя Аня признавала, что описание вполне соответствует действительности.

Назавтра их вызвали в деканат и сообщили, что будут исключать. Этот день Аня запомнила плохо – только ощущение, что земля сейчас выскользнет из-под ног. Она пыталась представить, как позвонит маме и скажет: меня выгнали из университета за месяц до защиты диплома из-за фотографий, где голая я целуюсь с девушкой. Сложно было понять, какая именно из частей этого предложения станет маминым концом.

Еще днем позже им по секрету сказали, что выгонять их раздумали, и хотя необходимость звонить маме сию секунду отпала, Аня не спешила радоваться. Не зря: их снова вызвал к себе начальник по хозяйственной части и сообщил, что на этот раз принято решение выселить их из общежития – за “несоответствие стандартам проживания”. Аня и Соня уже собирали вещи, когда к ним в комнату зашла общежитская директриса и объявила, что они могут остаться – при условии, что прямо сейчас отправятся замаливать грехи покраской общежитского забора.

Возюкая кисточкой по железным прутьям, Аня чувствовала себя распутным Томом Сойером.

Май прошел спокойно – общественное негодование постепенно схлынуло, преподаватели милосердно делали вид, что ничего не знают, Аня и Соня писали дипломы. Помимо выпускных, Аня сдавала экзамены в МИД. Все шло прекрасно, и ей оставалось только принести характеристику с места учебы. Характеристику должен был дать декан – это был толстый, веселый и еще совсем не старый человек, которого студенты обожали за демократичность. Уверенная, что характеристика у нее в кармане, Аня пришла в деканат – а там ей сказали, что ничего не дадут. Декан запретил.

Она сначала даже не поверила. Во время скандала с “Афишей” декан был, кажется, единственным, кто не высказался лично. Встречаясь с Аней в коридоре, он здоровался приветливо, как раньше. Если бы Аня не была уверена, что про “Афишу” известно всем, она бы подумала, что эта история обошла его стороной. Но выходило, что он не только все знал, но и решил ее наказать. Подкараулив декана у кабинета, Аня попросила поговорить.

– Я занят, – бросил он, и в голову Ане впервые закралось сомнение, что, возможно, он вовсе не так любезно здоровался с ней все это время, как ей казалось.

– Я займу совсем немного времени и приду, когда скажете, – смиренно сказала Аня.

– Ну поговорите с секретарем… не знаю!

Аня тут же направилась к секретарю, но узнала только, что график декана именно в это время поразительно насыщенный. Ничего не оставалось, кроме как снова рыскать вокруг деканского кабинета в надежде встретиться.

Увидев ее под дверями снова, декан непроизвольно сделал шаг назад, а потом нахмурился.

– Приходите завтра в двенадцать, – раздраженно сказал он.

В двенадцать Аня робко поскреблась в дверь деканата. “Игорь Евгеньевич занят!” – округлив глаза, сказала секретарша. Аня послушно села на лавочку в коридоре и принялась ждать.

В фильмах такое ожидание обычно показывают через стремительно скользящую по циферблату стрелку часов, но в реальности же Аня так часто смотрела на время, что ей казалось, будто стрелка не движется вовсе. Спустя полтора часа она предприняла еще одну попытку напомнить о себе, секретарша ответила “вас позовут”. Прошло еще полтора часа. Потом еще полтора. Коридор опустел. Декан не показывался из осажденного кабинета.

Наконец Аню позвали внутрь.

В кабинете у декана она никогда не бывала. Тут все было массивное и бордовое – огромный кожаный диван, лакированный круглый стол перед ним, пухлый шкаф с книгами, деканское кресло у окна. Аня примостилась на самый краешек дивана. Из-за работающего кондиционера в кабинете было холодно как в морозилке, и диван тоже был холодный.

– Ну, о чем вы хотели поговорить? – спросил декан, отворачиваясь от компьютера и складывая руки на животе. Его голос был таким же ледяным, как все вокруг.

– Я бы хотела получить характеристику с места учебы. Для МИДа.

– Руководство университета отказалось вам ее давать.

– Но ее ведь всем дают. Это не рекомендация, а всего лишь подтверждение, что я здесь учусь. – Аня попыталась воззвать к справедливости.

Декан вздохнул, встал и подкатил свое кресло к столу. Теперь они с Аней сидели от него по разные стороны.

– Мы не можем допустить, чтобы вы работали в МИДе, – проникновенно сказал декан.

– Почему? – опешила Аня. Она не ожидала, что он вовсе не станет церемониться.

– А вам непонятно?

– Но это же всего лишь фотографии! Там нет ничего особенного! И там даже моего имени нигде нет!

– Дипломат – человек высочайших моральных принципов, – строго сказал декан. – Вы считаете себя таковым?

– Конечно считаю! И эти фотографии противоположного не доказывают.

Декан откинулся на спинку кресла и стал рассматривать Аню. Ей показалось, что он заколебался, и она горячо проговорила:

– Я хочу поехать в Африку. В любую, самую неблагополучную страну, мне все равно. Все время хотела, поэтому и решила вообще пойти работать в МИД…

– Зачем же молодой девушке ехать в Африку? Там опасно.

– Я правда очень хочу. И ничего не боюсь – ни болезней, ни переворотов, я вообще смелая…

– Это вы уже доказали.

Аня покраснела.

– Я имею в виду, что я буду хорошо работать, – пробормотала она. – И меня в африканских командировках не пугает то, чего обычно принято бояться.

– Это похвально. Но я вам повторяю: мы не можем допустить вас к дипслужбе.

– Но почему?! – в отчаянии воскликнула Аня.

Все это время она до конца не верила, что ей откажут. Казалось, что будет как в кино: она придет, поразит декана своим бесстрашием и волей к работе, он поверит в нее и даст характеристику. Но сейчас она видела, как он смотрит – без особого интереса и даже как будто со злорадством, – и понимала, что как в кино точно не получится.

– Мало ли что вы еще выкинете, – пожал плечами декан. – Станцуете голой на столе в посольстве.

Аня почувствовала, как краска опять заливает ей лицо, – снова показалось, что человек напротив видит не ее, какой она себя знала, а кого-то другого, порочного и недостойного. С трудом преодолевая унижение, Аня сказала:

– Мне кажется, после этого скандала вы точно можете быть уверены, что уж я ничего такого больше не сделаю. Я теперь лучше всех знаю, чем это грозит.

– И тем не менее, – сказал декан и хлопнул себя по коленям. – Мы должны думать о репутации. И вы с вашими фокусами представлять нашу страну не можете.

С этими словами он встал и многозначительно посмотрел на Аню. Она машинально встала следом и хотела было что-то сказать, но взглянула еще раз ему в лицо и молча вышла.

Однако, когда Аня приехала в общежитие, она уже взяла себя в руки. Она вообще легко отходила от неудач и принималась искать выход с удвоенной силой. Как в кино, может, и не получилось, но еще не все потеряно. Возможно, настоящее кино будет, если она не сдастся, а попробует еще раз. Для начала Аня снова съездила в МИД и спросила, не примут ли они ее в виде исключения без характеристики. “Нет, – с сожалением сказала ей женщина из отдела кадров. – У нас стандартный пакет документов для приема. Да вы не переживайте, характеристики-то всем дают!” Аня поехала домой, продолжая изобретать варианты. Ничего не оставалось, кроме как снова идти к декану. На этот раз он просто не мог не поддаться. Она должна была проломить эту стену.

– Игоря Евгеньевича нет, – отрезала секретарша, только завидев ее на пороге.

Аня вышла в коридор и села на прежнюю лавочку. Была перемена, мимо носились студенты, солнце шпарило в огромные окна. И почти сразу Аня увидела декана – рассекая толпу студентов, он, как огромный пузатый крейсер, шел по коридору. Она вскочила и ринулась навстречу.

– Игорь Евгеньевич! Я снова насчет характеристики. Можно еще раз с вами…

А дальше произошло то, чего Аня ожидала меньше всего. Демократичный Игорь Евгеньевич, друг всех студентов, затрясся, побагровел и закричал:

– Честь университета!! Опорочили! Да как вы смеете ко мне являться! Да вы должны спасибо сказать, что вам разрешили доучиться! А вы МИД! Да я костьми лягу, чтобы вы никогда! Вон отсюда! Вон! Чтоб я вас больше с этими разговорами!.. Никогда!..

Последние слова он прокричал, удаляясь по коридору прочь и даже не глядя на нее. Хлопнула дверь деканата, и моментально наступила абсолютная тишина. Аня огляделась: студенты вокруг нее замерли как изваяния и только, выпучив глаза, переводили взгляд с нее на хлопнувшую дверь. Так продолжалось несколько секунд, после чего вдруг все разом отмерли и тихо-тихо заскользили по своим делам.

Аня тоже пошла домой. На этом с ее дипломатической карьерой было покончено.

– Ну ты даешь! – восторженно сказала Катя, дослушав до конца.

У Дианы, сидящей рядом, вид от травы был пришибленный и благостный, но она тоже с энтузиазмом закивала. Даже Наташа, демонстративно отвернувшаяся в начале истории, в середине легла на спину, а под конец перевернулась лицом к Ане и подперла голову рукой.

– А ты вроде такая тихая, такая спокойная, – продолжала Катя. – А вон что делается. Правду говорят: в тихом омуте черти водятся.