Текст книги "Вы не подскажете дорогу к сердцу?"

Топор дровосека отзывается в сердце

 
Весь день слышу я, как стучит топором дровосек.
Стучит он, как сердце. Щепок летит фейерверк.
Но вот вечереет. С небес повалил мягкий снег.
Закончил работу. Подходит к концу и мой век.
 

Дорога привела в Китай

Самодостаточная дорога в Мяофэнсы

 
По этой дороге достаточно просто идти.
Идти, наслаждаясь приятной прогулкой в пути.
Идти, наблюдая, как пчелки и птички снуют.
Идти, предвкушая харчевню, привал и приют.
 
 
Идти, понимая, что скоро начнется подъем,
И чувствовать радость свободы: вот это – твое!
Забыть обо всём, выбирать предоставив горам,
И верить: в конце восхожденья покажется храм!
 

Душистые горы

 
Поднимаюсь в Душистые горы
Шаг за шагом по склону горы,
И души открываются поры,
Как страницы далекой поры.
 
 
Этот день сентября неподвижен.
Но за ширмой в багряных тонах
Время мчится назад, и всё ближе
Стародавние те времена.
 
 
Здесь всё те же из камня ступени.
Сквозь листву пробивается свет.
Лишь мой шаг тяжелей и степенней
Стал под тяжестью прожитых лет.
 
 
Слива «мэй» возле древней кумирни,
И бамбук, и сосна на скале
Здесь живут безмятежно и мирно,
Как щетинки на впалой скуле.
 
 
Вырастает, карниз за карнизом,
Слой за слоем китайских слогов,
Весь насквозь мистицизмом пронизан
Храм лазоревых туч-облаков.
 
 
И, закутавшись в синь небосвода,
Обернусь я Драконом на миг
И взлечу через горы и годы
На Печального демона пик.
 
 
Мне знаком крик взволнованной птицы
И напевно журчащий ручей.
Мне сюда суждено возвратиться:
Без меня этот край стал ничей.
 
 
В хрупком воздухе трещинки эха
Не нарушат небес благодать.
Мне отсюда не хочется ехать
Никуда, никуда, никуда.
 
 
Гордым ухом внимай шуму бора.
Горным духом привольно дыши.
Существуют Душистые горы
Для души, для души, для души.
 

Хрустальные воды

 
Обхожу слюдяные озера
На отрогах горы Хуаншань.
Водопадов хрустальные шторы,
Как гирлянды висят, чуть дрожа.
 
 
Тайны горной души ограждает
Водных занавесей перезвон.
Людям тоже сердца охлаждает
Этот плеск, навевающий сон.
 
 
Но в каком бы душа ни казалась
Неподвластном для глаза плену,
Знаю я, как, воды не касаясь,
Приоткрыть хрупких струй пелену.
 
 
Опускаюсь к таинственным водам
Шаг за шагом по склону горы.
Постигаю секретные коды,
Недоступные мне до поры.
 
 
Здесь в бамбуковых зарослей сетке
Скрылся Будды задумчивый свет,
А вот в этой ажурной беседке
Слушал вечность китайский поэт.
 
 
Нисхожу под зеленые своды
Узкой тропкою к кромке воды.
Мне легко покорялись высоты,
Но спускаться пора с высоты.
 
 
Расступаются добрые скалы.
Дружелюбная зелень чиста.
Посетить, видно, время настало
Заповедные эти места.
 
 
Окунаюсь в хрустальные воды,
Наслаждаясь прохладой воды,
И тотчас отступают невзгоды,
Испугавшись земной красоты.
 
 
Мягкость плоти моей проникает
Без труда в этот горный хрусталь,
Об который, клинками сверкая,
Разбивается старости сталь.
 
 
Отражаюсь в нетронутой глади,
Поражаясь шлифовке зеркал.
Цепенею, в глаза себе глядя:
Я нашел, что так долго искал.
 
 
Я открыл, что стоячие воды
Из глубин подсознанья и сна
Возвращают, как старые фото,
Наши чистые образы нам.
 
 
С век стекают прошедшие годы.
Взломан с легкостью времени код.
Изменяют хрустальные воды
Нашей личной истории ход.
 

«Выводят арию моторы…»

 
Выводят арию моторы.
Внизу Китай, его ветра,
Его присборенные горы,
Земля, как в клеточку тетрадь.
 
 
Легли тросами автотрассы,
А вдоль – шеренги тополей.
Ажурным кружевом – террасы
Зеленых рисовых полей.
 
 
Скупой ландшафт, пейзажик куцый.
Лес редок, камень лишь один.
Но где-то здесь учил Конфуций
И где-то Лао-цзы ходил.
 
 
Внизу Китай, где на просторе
Нет ни клочка земли пустой,
Где всё пропитано историей,
И мудростью, и красотой.
 
 
Его коричневые реки
И всюду пятна деревень,
И город – ровный, словно крекер,
И солнце в небе каждый день.
 

В Южно-Китайском море

 
В этом очень Южно-Китайском море,
Где тревоги глотает морская пучина,
И заботы уносятся ветром теплым,
Где мотора рев шуму шторма вторит,
В бесконечном пространстве теряю причину,
И границы не видно в бинокля стеклах.
 
 
Этот жаркий тропический день гаснет
И за море садится на запад куда-то,
Оставляя корабль наш в объятиях ночи.
Мне конец скитаний видится ясно:
Понимаю, что мне в этом мире надо,
Где граница проходит важного с прочим…
 

«Осень бесконечная…»

 
Осень бесконечная
Природу изменить взялась,
Веселую, беспечную
В тоскливый цвет покрасила,
 
 
Забрызгала, закапала
Дождинками холодными,
Мазками исцарапала
Ей зелень неугодную.
 
 
А где-то осень желтая
Стоит сухая, ясная,
Теплом завороженная,
Спокойная, прекрасная.
 
 
И эти дни погожие
Дышали жизнью чудною,
На нашу непохожею,
Привольною, нетрудною.
 
 
Но думали о дождике
Счастливые заложники…
 
 
Но вот зима жестокая
Природу переделала,
Ее, зеленоокую,
Укрыв снегами белыми,
 
 
Задула, заморозила
Ветрами леденящими,
Метели шаль набросила
На горизонты спящие.
А где-то есть бесснежная
Зима – совсем не зимняя,
Простая, безмятежная,
Не белая, не синяя.
 
 
Но буднями отрадными
И в сказочные праздники
Беседы снегопадные
Вели шальные странники,
 
 
О, где та осень ясная,
Спокойная, прекрасная?
 
 
Здесь осень беспробудная
С порывистыми ветрами,
Тепло приносит скудное,
Воспоминанья щедрые
 
 
Про осень ту далекую,
Про ту невозвратимую,
Такую узкоокую,
Душевную, любимую…
 

«Шелкотканые локоны плещут…»

 
Шелкотканые локоны плещут…
Быстрый взгляд… Головы поворот…
Оси ног… Островерхие плечи
Драгоценных древесных пород…
 
 
Как прекрасными в вазе цветами
Мы любуемся летом в саду,
Любоваться приятно чертами
Женских лиц, их вкушать красоту.
 
 
Сплавом олова, цинка и меди
В цвете кожи и в платья волне
Ослепляют восточные леди —
Иноземки с нездешних планет.
 
 
Грани спин и гиперболы бедер,
Узость талий и строгость фигур —
Дань брутальной фантастке-природе,
Вернисаж авангардных скульптур.
 
 
Побеждая условности кружев,
Из-под робких табу пелерин
Вдохновляет, и голову кружит,
И заводит в тупик лабиринт
 
 
Этих линий разреза лопаток,
Этих линий разлома ключиц,
Этот рук обреченных упадок,
Этот гордый подъем ягодиц,
 
 
Эти шеи, как тонкие пальмы
С утонченной игрой позвонков,
Этих юбок кричащие тайны,
Что так щедро раскрасил Ван Гог,
 
 
И округлости смуглой улитки,
Возлежащей лениво вдоль рта,
И ресничек уютные нитки,
И бровей шерстяных чернота.
 
 
Как растение радует дождик,
Как нуждаются в солнце цветы,
Жить без музы не может художник.
Без художника – нет красоты.
 

Тяжелый недуг

Никогда еще ее мобильный телефон не дребезжал так волнительно и не голосил так тревожно.

– Привет!

– Привет! Как дела? Что новенького?

– Знаешь, что-то худо мне. Заболел, наверно.

– Что с тобой? Вроде вчера еще нормальный был, веселый.

– А сегодня с утра неможется. Вернее нет, уже со вчерашнего вечера почувствовал неладное. Захворал я, занедужил.

– Что-то серьезное?

– Не знаю. По-моему, да.

– Ну а в чем это выражается? Что болит?

– Всё.

– А конкретнее? Какие симптомы?

– Сильное головокружение. Рябит в глазах. Учащенное сердцебиение. Под ложечкой сосет.

– Может быть, всё дело в похмельном синдроме?

– Да, пожалуй, ты права. Не могу оправиться от опьянения каким-то странным чувством. Мысли начинают путаться, стоит только вспомнить твои глаза. От фантазий перехватывает дыхание. Пульс разгоняется, как на «Формуле-1», когда начинаю мечтать о встрече с тобой. Как представлю себе твое лицо, твой голос, твое прикосновение, сразу бросает то в жар, то в озноб. По-моему, я в тебя влюбился…

– Господи! Как же ты меня напугал!

– Я и сам испугался. Со мной такое впервые.

– Да-а-а, случай тяжелый. Надо принимать срочные меры!

– Боюсь, что уже поздно.

Никогда еще ее мобильный телефон так не светился от счастья.

В парке фиолетового бамбука

 
Парк. Скамейка. Касанье рук.
В пальцах нежность, в глазах – испуг…
Жизнь промчалась, замкнулся круг.
Я опять в бамбуковой роще.
 
 
Ствол могучий высок, упруг.
Вот и ты, мой старинный друг!
Обнимаю и слышу звук:
Это ветер листву полощет.
 
 
Снова осень царит вокруг.
Затевает со мной игру.
Скрип стволов и остывший пруд
Разрывают мне сердце в клочья.
 
 
Я, как раньше, с ним встречи жду.
Сорок лет на своем посту,
Прячет бережно сердца стук
Фиолетовый мой бамбук.
 

Белая молния

Перед собой я увидел невысокого молодого человека в белоснежном шелковом одеянии – просторные, сужающиеся книзу шаровары и навыпуск традиционная косоворотка «магуа» с наглухо застегнутым стоячим воротничком. Ворот и плотные удлиненные манжеты украшало золотое шитье. Его ноги были обуты в мягкие матерчатые тапки-лодочки «бусе», в каких теперь ходят, пожалуй, лишь древние старики. При этом он не выглядел театрально – всё в его облике казалось к месту. Только трудно было отделаться от ощущения, что рядом с тобой – не просто спортсмен, боец ушу, но мастер восточных единоборств давно ушедшей эпохи, непонятно как очутившийся здесь, чтобы показать нам, жителям нашего века, настоящее искусство.

Но долго рассматривать детали роскошного костюма мне не пришлось. Картина вдруг ожила, да так неожиданно, что я только рот успел открыть.

Это было подобно вспышке белой шаровой молнии, заметавшейся по университетскому дворику в бешеном рваном ритме. Движения молнии были порывисты и грациозны. Они представляли собой непрерывный каскад – непредсказуемый и в то же время логичный и упорядоченный. Юноша то превращался в сгусток неукротимой энергии, легко взмывая вверх, описывая над землей невообразимую траекторию и осыпая невидимого противника градом ударов; то опускался в низкие стойки и стелился по земле, становясь неуязвимым для разящих кулаков и ног неприятеля; то замирал в изящнейшей статичной позе, готовый в следующее мгновение снова вспениться и устремиться в диком прыжке к своей только ему одному ведомой цели. Иногда тень соперника яростно нападала, теснила человека в белом, но ловкими нырками он играючи уклонялся от этих атак. Вот он ушел вбок, быстрыми шажками попятился назад, вновь овладел ситуацией и уже опять сложным зигзагом взрезает пространство и делает сумасшедший выпад вперед.

Глаза его сверкали: то был взгляд, исполненный внутренней сосредоточенности и силы. В нем сквозила такая отчаянная решимость, что этот лазер, казалось, сам по себе способен продырявить насквозь любого. Каждый поворот головы – резкий, отточенный – фиксировал ртутное тело, неотступно сопровождал коварного соперника, ни на секунду не выпускал его из поля зрения. В движении широченные рукава его рубахи приглушенно шелестели, но в моменты вихревых вращений и стремительных ударов гулко, как пастуший хлыст, хлопали об воздух. Это создавало завораживающий музыкальный аккомпанемент неистовому танцу.

А молния носилась, бесновалась, клокотала. Еще один головокружительный кульбит, еще одна высокая пощечина железной стопой, еще один шедевр нечеловеческой растяжки. Напряжение росло. Сейчас что-то будет. Да – сокрушающий удар и звериный выдох-крик, выплескивающий наружу накопленную в чреве огромную мощь. Накал на пределе. Шар молнии вот-вот взорвется и спалит вокруг всё живое…

И вдруг – что такое? – два-три примирительных полушага, плавная круговая волна рук, ступни смыкаются как по команде «смирно», ладонь и кулак соединяются в уважительном жесте, голова склоняется в покорном поклоне. Всё кончилось. Бой стих. Возбуждение улеглось, словно послештормовое море. Показательное выступление завершилось.

Так состоялось для меня знакомство с Ян Сюем, моим новым наставником по ушу. Понятно, что после увиденного я не мог называть его иначе как «Учитель Ян».

Затем начались тренировки, заполнившие мои студенческие будни в Китае до самого верха особым, почти сакральным смыслом. Шаг за шагом я постигал азы этого восхитительного явления – китайского кунфу, где практичность и атлетизм были круто заквашены на глубокой философии, высокой морали и тонкой эстетике. Не знаю ни одной науки, более прекрасной, чем эта.

Но как причудливо устроен мир! Потом, когда мы познакомились поближе, меня, увы, ждало разочарование. Учитель Ян оказался обычным парнишкой из какого-то маленького городка, затерявшегося в маньчжурских сопках Хэйлунцзяна. Типичным провинциалом. С деревенскими манерами и реликтовыми патриархальными ценностями. Ему недоставало элементарных вещей – даже не кругозора, эрудиции или знаний об окружающем мире, а навыка жизни в большом городе. Ян со скрипом вписывался в столичную тусовку с ее раскованными нравами. Это я понял, когда мы вместе покупали инвентарь для ушу в центре Пекина – широкий меч «дао» и гибкий шест «гуньцзы»: посреди шумных незнакомых улиц, в толпе бойких велосипедистов и шустрых покупателей он чувствовал себя не в своей тарелке. Тушевался он и в присутствии преподавателей, и в компании девчонок.

Если бы кто-то попытался приглядеться к Ян Сюю в институте, во время занятий или на переменке между парами, он не обнаружил бы в нем ничего особенного: небольшого росточка, тихий, бедно одетый, в очках (как многие китайцы, с детства напрягающие зрение из-за иероглифов, он страдал близорукостью). Крепкая фигура скрывалась от посторонних глаз под мешковатой одеждой. Выдавала великого спортсмена разве что безупречная осанка.

Рядом с учителем Яном было комфортно. Никакой заносчивости, никакого снобизма от чувства собственного превосходства. Симпатичный, скромный, даже несколько застенчивый третьекурсник, он учил польский язык и литературу. Учеба отнимает много времени у любого студента со средними способностями – а именно к этой категории относился мой тренер-энтузиаст. Судить об этом я мог по его собственным сетованиям – иностранные языки и гуманитарные науки давались Яну туго. Хорошее распределение ему явно не светило. Но ушу – мать вселенской мудрости. Он научился побеждать настойчивостью и упорством.

В характере Ян Сюя главными чертами были мягкость, такт, уравновешенность, я бы даже сказал – покладистость. Впрочем, это не имело ни малейшего отношения к суровости его аскетичного образа жизни. Дисциплина и самоограничение. Строгий режим дня. Любовь к порядку. Терпение и труд. Истязание тела и воспитание духа. В пять утра он уже на ногах – тренируется под окнами общаги, в шесть подглядывает секреты мастерства у семидесятилетних ушуистов в соседнем парке. В семь – обливается ледяной водой. Складывалось ощущение, что привычка учиться, упражняться, долбить в одну точку, зубрить, повторять была ему не в тягость, а в удовольствие.

Ответственность и порядочность служили для моего друга нормами поведения. Если что-то обещал, обязательно выполнял. Если мы о чем-то договаривались, держал слово. Всегда, в любую погоду он являлся на наши занятия вовремя, даже немного заранее, чтобы самому успеть сделать разминку. Ни разу не подвел.

Ян Сюй рассказывал, что у него есть девушка, что они любят друг друга, но у нее слабое здоровье, что она нуждается в постоянном внимании врачей. И конечно же в нем, в Ян Сюе. Говорил, что после института они поженятся. Одно слово – золотой парень!

Так что же не устраивало меня в нем? Блестящая техника, богатый арсенал приемов, гибкость девочки-гимнастки, хорошо поставленные «связки», физическая сила и выносливость, удивительная координация движений, глубокие познания в истории единоборств не оставляли сомнений в его компетентности и профессионализме. А то, что мы были сверстниками, помогало нам лучше понимать друг друга. Тогда что? Почему мне не давало покоя разъедающее чувство неудовлетворенности, недостоверности происходящего, ожидания чего-то большего? Что же мешало?

А вот, наверное, что. В непревзойденном Яне не было крутости. Бойцовской удали. Брутальной мощи. Он не производил впечатления грозного, уверенного в своей исключительности воина, героя, готового порвать на куски любого противника. И это как-то волей-неволей, помимо моего желания нарушало гармоничность придуманного мною образа. Я внутренне от этого страдал, не в силах совместить кусочки действительности в единое целое воображаемого идеала.

Но все душевные борения преодолевались сами собой, как только учитель Ян вновь представал перед моими глазами наяву в своем белоснежном шелковом костюме. Когда начиналось волшебство под названием ушу. И вновь он был неподражаем. А Брюс Ли отдыхал.

Спиритический сеанс

Всё посносили! Целые улицы, целые кварталы! А? Ну что скажете? Всё постирали с лица земли! Подчистую!

Нет, я, конечно, не противник обновления. Я не какой-нибудь там старый пень, цепляющийся за истлевшее барахло. Я тоже за прогресс. Всё это мне понятно. Конечно, скажете вы: хибары эти ветхие не были шедеврами древнего зодчества. Скажете, не могли считаться эталонами красоты и образчиками санитарии. Скажете, и будете правы. И разруха там царила, и вонища стояла – будь здоров!

Я что, вы думаете, этого не понимаю? Еще как понимаю. Уж вы мне поверьте, уж я-то знаю! И получше вашего. Бывал в самом чреве пекинских переулков-хутунов! Гостил в простецких малогабаритных мазанках. Плутал по лабиринтам загроможденных всякой всячиной внутренних двориков-сыхэюаров. И кому как не мне знать, что жизнь в саклях, слепленных еще во времена правления маньчжурской монархии, была не сахар. И за их обитателей, получивших в результате сноса новые квартиры в комфортабельных высотках, можно только порадоваться. И всё же, не знаю как у вас, а у меня кошки скребут на душе, когда я прохожу по вроде бы знакомым и таким неизвестным мне районам новых застроек.

* * *

Солнце на благосклонном к Пекину небосклоне светило всеми своими лучами. Щедро и безжалостно одновременно. Точно так же, как много лет тому назад, когда я верхом на своем верном железном коне лихо петлял по этим путаным переулкам. Только теперь я, немного другой, двигался по ним, совсем другим, спокойным размеренным шагом.

– Где, интересно, сейчас мой боевой товарищ? – спрашивал я про себя неизвестно кого. – Кто гарцует на том добром скакуне? И жив ли он?

– Во бу цзай ла, меня больше нет, – отвечал мне по-китайски неизвестно кто. – Меня сдали в металлолом и отправили на переплавку. Но душа моя жива. Она переселилась в новехонький блестящий мусорный бак, и я могу снова служить людям.

Прошло столько лет, но ноги безошибочно вели меня в нужном направлении. В сторону гостиницы «Хуацяо», затерявшейся в урбанистических дебрях района Бэйсиньцяо. Словно я, как тогда, решил постричься, и лучше места, чем гостиничная парикмахерская, не стоило и искать. Почему, спросите?

Ну, начнем с того, что «Хуацяо» находилась в десяти минутах ходьбы и пяти минутах велопробега от моего жилья. Это раз.

Во-вторых, там работали классные «заплечных дел мастера». Лукавый юморист Лю смахивал на артиста разговорного жанра либо исполнителя комедийных ролей в кино; выдвинутая нижняя челюсть с неправильным прикусом придавали его пекинскому говорку особую изюминку. Его напарник – мой ровесник, рубаха-парень Ван – мало походил на китайца; в его облике чувствовалась то ли уйгурская, то ли еще какая-то иноземная примесь; и вид, и нрав у него были залихватские. Служил в цирюльне еще неразговорчивый старик с желтыми прокуренными пальцами, но после того, как однажды он обкорнал моего маленького кудрявого сынишку под чудовищный полубокс, к деду я никогда не садился.

В-третьих, пока балагур Лю или гуляка Ван колдовали над капризной шевелюрой белобрысого чужестранца-лаовая, я успевал узнать все городские сплетни и новости большой политики. Казалось, что парикмахеры были рады мне не столько как клиенту, сколько как интересному собеседнику. Вот я вхожу, и дальше следует примерно такой диалог:

– А-а, ни хао, ни хао! Доброго здоровья!

– Привет, старина Лю!

– Как дела, дружище?

– Да жив еще пока. А ты как? Работы много? Отобедал уже?

– Да, заморил червячка. Как насчет зеленого чайку? Постричься или побриться? Массаж лица? Головы? Цигунотерапия?

– Никаких излишеств! Полчаса на стрижку – и побегу дальше по делам.

– Слушаюсь, товарищ командир! Как будем стричь? Под молодого Мао Цзэдуна или а-ля поздний маршал Линь Бяо?

– Так он же был лысый! Нет, меня как всегда.

Только ли из любви к дешевым бытовым услугам я так часто наведывался в «Хуацяо»? Пожалуй, не только. Мне было просто приятно бывать в этом дореволюционном отеле, где парадное крыльцо, как в резиденции какого-то китайского вельможи незнамо какой династии, украшал старинный сине-зеленый орнамент на традиционном кружеве деревянной резьбы. Где со стен гостиничного лобби на тебя смотрели черно-белые вожди революции с улыбающимися человеческими лицами. Где ворсистые ковры цвета венозной крови, явно не первой молодости, источали щекочущий запах не то затхлой музейной таинственности, не то изысканной торжественной помпезности.

Гостиница «Хуацяо» – синоним слова «ностальгия» в моем личном словаре символов. Две звезды, а какие воспоминания! Какие сценки из прошлого! Картинки, голоса, ароматы. Сюда, в эту скромную, но славную обитель небогатых путешественников я селил иногда своих московских гостей. Здесь иной раз ужинал с друзьями в старомодном ресторане. Покупал что-то в местном сувенирном магазине. Устоял ли этот бастион древнего города под натиском эпохи глобализации и модернизации, под обстрелом градостроительных указов, в осаде ненасытных новостроек?

* * *

Так думал я, неспешно шагая по неровностям запыленного асфальта на встречу с неведомым. Рискованное всё-таки предприятие я затеял! С содроганием сердца я представлял, как увижу на месте силуэта изогнутых черепичных крыш и пагодообразных башен, слегка возвышающихся над низкорослыми домиками окрестного квартала, зияющий пустотой котлован нулевого цикла с ощетинившимися пиками арматуры. Подобные «красоты» я уже лицезрел по дороге. За заборами из гофрированного алюминия были стыдливо упрятаны огрызки старых стен и скелеты столетних фундаментов. Сквозь щели в ограждении виднелись останки невывезенного имущества, разбросанные по растерзанной земле. Или нагло и самонадеянно выглядывали свеженькие коробки будущих многоэтажек, выросшие на могильниках уничтоженной истории.

Да, я рисковал. Но рядом со страхом разочарования, где-то на соседней полочке души робко ежилась надежда на лучшее.

Я шел, повторяя ломаную траекторию мостовой, и не узнавал хоженые-перехоженые, изъезженные вдоль и поперек места. Но в памяти моей прежние образы закоулочков, тупичков, домишек, сараюшек, магазинчиков, ресторанчиков восставали, как живые.

Свернул в Янгуань хутун – переулок Бараньих внутренностей. По левую руку – безликий высотный жилой дом. Прищурился, и перед глазами возникла самостийная одноэтажная постройка с красными фонариками над входом и вывеской «Домашняя кухня». Харчевня была довольно невзрачная, но знали бы вы, какой громкой славой и широкой популярностью она пользовалась в те годы! Ни одного свободного столика!

Чуть поодаль – общественный туалет. Глинобитный сарай, поделенный на мужскую и женскую половины, внутри канальчик вдоль одной стены, вдоль другой – несколько унитазов китайской «национальной» конструкции без привычного для нас седалища. И никаких кабинок. В радиусе полусотни метров – букет соответствующих ароматов. Но это здесь никого не смущает – привычка! Зато близость уборной к ресторану – большое преимущество. По себе знаю.

Иду дальше. Справа на углу был полицейский участок. Угол есть, участка нет. Поворачиваю направо – то, что раньше было улочкой Дунчжимэнь (именно «улочкой», а не «улицей»; улица с одноименным названием пролегает перпендикулярно), стало полноводной транспортной артерией. В народе этот длинный переулок, который тянулся через весь город с севера на юг, называли «кишкой». По «кишке» можно было доехать от северной части городской стены аж до самого Пекинского вокзала. Теперь она втрое шире прежней, да, боюсь, и добираться до вокзала придется втрое дольше: пробки…

Надписи красными иероглифами на белых эмалированных табличках радуют глаз: Платочковый переулок, Иголко-нитковый переулок, Луговой тупик, Третья линия Нового Северного моста. По правую руку был салон красоты, дальше галантерейная лавка, следом за ней – магазин ритуальных принадлежностей «Одежда долголетия». А ныне – вот ирония судьбы! – и сам микрорайон приказал долго жить.

* * *

Здесь, на углу, как будто тоже чего-то не хватает. Ну конечно! На этом месте некогда стоял большой старинный дом. Этот редкой архитектуры особняк, издали казавшийся гордым старцем с несгибаемой статью благородного мужа, мне особенно нравился. Время не пощадило этого красавца, но было в нем, даже полуразвалившемся и неухоженном, что-то величественное. Чудом уцелевший в лихолетье гражданской войны, японской оккупации и «культурной революции», он не пережил тихой и мирной перепланировки столицы, готовившейся к добрым и прекрасным Олимпийским играм.

Сам особняк скрывался, как водится, за глухой серой стеной. Лишь изредка мне удавалось, изловчившись, заглянуть внутрь дворика и рассмотреть его фасад. Правда, аристократизм этого сооружения и его былых хозяев был заметен и с улицы: его выдавали точеные очертания сказочного павильона, высокий конфуцианский порог и массивные двери. Конечно, дверные створки истерлись от дождей и ветров, от долголетней службы и бесцеремонного стука непрошеных гостей. С них свисали клочья выцветшей красной бумаги – новогодних картинок с изображением счастливых малышей в обнимку с жирными карпами. Однако на дверях по-прежнему красовались внушительных размеров медные бляхи с ручками в виде колец, а мраморные ступени, отшлифованные до блеска десятками тысяч подошв, с двух сторон подпирали свирепые на вид окаменевшие львы. Явный признак того, что усадьба эта когда-то принадлежала большому начальнику или знатному семейству.

– Неужели пришел конец и вашему долгому веку? – спросил я, обращаясь к сдавшей свой пост звериной страже, не рассчитывая на ответ.

– Нет, мы живы. Вомэнь хочже, – непонятно откуда отвечали львы. – Только теперь у нас другая работа. Нами укрепили берега пруда в соседнем парке…

* * *

Нет, я не ворожил, не шаманил, не вызывал духов, как во время спиритического сеанса. Я просто шел и думал, вспоминал, вытаскивал из памяти обрывки персональной «кинохроники» и пытался привязать их к сильно изменившейся местности. Я шел и бормотал себе под нос: да, да, точно, вот здесь, слева, за чайной лавкой была «народная столовка». Буквально на моих глазах выросла кирпичная халупа четыре на шесть метров, в которой какой-то предприимчивый парень разместил небольшую едальню.

Поначалу ресторан выглядел убого: интерьер составляли три непокрытых стола и раскладные стулья между голых побеленных наспех стен. Самодельное меню, размноженное на ротопринте, умещалось на двух страничках: дюжина обыденных блюд из рациона рабочей столовой. Посетителей было, что кот наплакал. Чаще всего кутила местная шпана, не привыкшая платить за обед, да выпивали старые знакомцы хозяина, которых тот должен был время от времени угощать «за счет заведения». Хилый доход приносили лишь случайные клиенты, заглядывавшие на огонек поздно вечером, когда другие пункты общепита были уже закрыты.

Но постепенно дело пошло на лад. Оказалось, что у повара неплохо получаются жаренные в масле свиные желудочки с чесноком и кинзой. Пиво имелось сразу трех-четырех сортов – и бутылочное, и разливное. Продавали его без накрутки, и вообще пообедать там стоило дешевле, чем в соседних забегаловках. Весть об этом быстро облетела округу, и мало-помалу народ начал прибывать. Принарядился, похорошел и сам ресторан. Владелец сменил мебель, посуду, навел марафет в зале. Не «Метрополь», конечно, но стало гораздо презентабельнее.

Надо заметить, что я тоже внес свою лепту в раскрутку ресторана. Еще бы: раз среди завсегдатаев тут иностранец, значит, место стоящее! Хозяин это оценил, мы познакомились и подружились. Господи, как же его звали? Забыл. Немного старше меня, с умными живыми глазами и пышной гривой волос, он оказался бывшим служащим какой-то государственной конторы. Простая такая, заурядная фамилия… Надо же, вылетела из головы. Сейчас, сейчас… Да! Чжан, ну конечно Чжан.

Помню его прелестную дочурку-второклассницу, она после уроков заходила в ресторан пообедать. Ведь Чжан был отцом-одиночкой! История с ним случилась такая: его благоверная взяла и нелегально свалила в Австралию вместе со своим ухажером, оставив мужа с маленьким ребенком (мол, обоснуюсь за границей и потом вас туда вытащу). Про побег жены тотчас прознали в конторе Чжана, и его, как неблагонадежного, выгнали с работы. Надо было как-то жить, и бедолага по примеру многих китайцев, уходивших с госслужбы в бизнес, пустился, как тогда образно выражались, «в свободное плавание».

Мы много говорили об этом. О Китае, о реформах, о проблемах и надеждах страны. О Советском Союзе и перестройке, непредсказуемо менявшей нашу действительность. О жизни и ее перипетиях. О человеке и смысле его существования. Обо всём. Когда я заходил и делал заказ, Чжан, бывало, подсаживался ко мне, и завязывался интересный разговор, который продолжался во время следующей трапезы…

Почему я вспомнил Чжана? Ну да, потому что тут когда-то был его «бизнес-проект». От бизнеса не осталось и следа, исчез и его владелец. Я ускорил шаг, задумчиво скользя глазами перед собой. И вдруг я увидел, что навстречу движется мужчина, лицо которого мне хорошо знакомо. Я пригляделся и обомлел от изумления. Прямо на меня шел – верите или нет? – тот самый экс-ресторатор Чжан, только абсолютно лысый. Как поздний маршал Линь Бяо. Он тоже остановился будто вкопанный. Не успел я открыть рот, как Чжан первым окликнул меня по имени. Вот так встреча! И это через двадцать-то лет! Постояв секунду, словно в немой сцене из «Ревизора», мы обнялись так крепко, как сжимают друг друга в объятиях старые друзья, уже не чаявшие свидеться…

* * *

Жара. Но в хутуне прохладно и приятно. Он ведь узкий, как тоннель. Стены домов, уголки двориков, нависающие над тротуаром зеленые ветви акаций и платанов дают желанную тень.

Жизнь в переулке идет своим чередом, течет по своему руслу. Здесь свои законы, свой уклад. У этого полудеревенского быта собственный ритм – этакий медлительный ленивый свинг, особый смак, а может быть даже и свой особый смысл.

Дедушка в белой застиранной майке без рукавов, задрав штанины выше колен, развалился в деревянном шезлонге и неторопливо обмахивается веером из сушеных листьев лотоса.

Молодая мамаша, толкая перед собой допотопную бамбуковую коляску, выгуливает забавного круглоголового карапуза в штанишках с разрезом между пухленькими ножками – для удобства и оперативности, когда захочется пописать.

Женщины зацепились языками посреди хутуна – здесь все соседи, все друг друга знают; показалась из-за угла редкая в этих проулочках «Тойота», так ей даже пришлось посигналить, чтобы те освободили проезжую часть; дамы недовольно подвинулись и продолжили судачить о том о сем.

Бабушка торгует лимонадом, чипсами и орешками прямо из окна своего дома; окошко – детище дэнсяопиновских реформ – было специально проделано в стене, чтобы выпустить на волю частную инициативу; в результате одна из комнат утлой старушкиной квартирки просто превратилась в маленький самостийный киоск.