Текст книги "Вы не подскажете дорогу к сердцу?"

Смятение

 
Ее душа была в смятении,
И всё не клеилось с утра.
Работалось без настроения,
И кто с вопросом или мнением
К ней обращался тем не менее,
Потом был сам уже не рад.
 
 
Казалось странным поведение
Ее подружкам в этот день.
«Случилось что?» – они жалеть ее.
Она им: «Просто невезение!»
И небо серое, осеннее
Над головой ее, как тень.
 
 
И не приносит облегчения
Ни музыка, ни анекдот.
В кафешке на пересечении
Вершинина и Ополчения
Она для мыслей отвлечения
Взяла коктейль и бутерброд.
 
 
Но и в уютном заведении
На сердце было нелегко.
А рядом – что за совпадение! —
Студент с лэптопом на коленях ел
И, оторвав глаза от чтения,
Ей улыбнулся широко.
 
 
И от улыбки той рассеянной
Ей стало очень хорошо.
И, видно, было в ней спасение,
Раз безотчетное веселье к ней
Пришло, как солнышко весеннее,
И в миг минор ее прошел.
 
 
Сошло с души обледенение,
И мир стал добрым и простым:
Мороженое – объедение,
И голова полна не тем ее,
Жаль только вот, что, как видение,
Студента след уже простыл.
 
 
Кто был он – ангел? Провидение?
Какая, впрочем, разница?
Но вот какое наблюдение:
Как часто глаз чужих свечение
Нам дарит душ объединение
И силы с жизнью справиться.
 

Немного о рыцарских доблестях

Окно плацкартного вагона, мерно покачиваясь, открывало взору сменяющие друг друга живописные картинки южнорусских пейзажей: желто-зеленые кукурузные и подсолнуховые заросли, расстеленные до самого горизонта сжатые поля, аккуратные белостенные поселки, покой которых оберегали шеренги гренадерских кипарисов.

Но двух пассажиров поезда, соседей по купе, «картинная галерея» эта, похоже, не слишком занимала. Он говорил, а она слушала. Хотя, казалось бы, чем мог так увлечь взрослую девушку-студентку «пятнадцатилетний капитан»? Что было такого в его наполовину придуманных историях о прекрасных тропических островах, добрых и наивных туземцах, непроходимых джунглях, бригантинах и каравеллах, морских волках, суровых штормах и высоких широтах?

За окном вновь сменили декорации, поставили новое освещение: над поездом опускалась быстрая на расправу с дневной синевой, неотвратимая и загадочная южная ночь. Это означало, что впереди – Новороссийск, а рано утром объявят Сочи.

Навьюченные поклажей, возбужденные пассажиры стали протискиваться к выходу и выплескиваться на перрон, где их встречали дородные хохлушки с раками по рублю и кавказские ребята с богатым ассортиментом импортных сигарет и солнечных очков. Его походный рюкзак легко взлетел на плечо. Она ехала дальше. Оставалось сказать «пока», и как будто бы не было ни этой странной встречи, ни этого бесконечного ночного разговора. Но что значит «пока» для случайных попутчиков?

– А знаешь, – сказала она неожиданно, – ты очень хороший человек.

Через минуту ее поезд уже спешил в сторону Сухуми. Занимался отличный, жаркий и безоблачный новый день.

* * *

Стояла торжественная морозная ночь. Но в подъезде было тепло и как-то безмятежно. Заканчивалась четверть, в школу теперь надо было идти только в понедельник. Приближался Новый год, придавая происходящему волшебство завораживающей сказки. Какой она будет?

Они просто сбежали с вечеринки у друзей и слонялись по улицам, пока не окоченели. Их приютил этот незнакомый подъезд, где за лифтами не было ни чисто, ни благоуханно. Но они спрятались здесь от целого мира, и от этого им было хорошо. Просто они были вдвоем и принадлежали друг другу. И никогда до сих пор дыхание мальчишки, юноши, мужчины не ощущалось так близко от ее лица. И удивительно, что этот чужой, посторонний человек был ее парнем. Так что их губы просто не могли не встретиться в ту сказочную ночь.

Каким влажным и пьянящим был этот первый в ее жизни поцелуй! Голова кружилась, но уста отказывались разъединяться. И часы прикидывались минутами, а минуты притворялись мгновениями. И жизнь наполнялась новым, таинственным, не ведомым ранее смыслом.

– Как я хочу раствориться в тебе навсегда… на всю жизнь… навеки… – лишь успевала повторить она, пока его ненасытная любовь снова не обволакивала ее губы желанным анестетиком.

– А разве мы только что не коснулись вечности? – отвечал он сквозь прерывистое дыхание. – Вечности, не знающей ни начала, ни конца, ни рождения, ни смерти. Мы уже заглянули туда, понимаешь? Туда, где мы одни на свете. Там-то нам и суждено остаться. Нам – таким, какие мы есть. Ни хорошим, ни плохим, а влюбленным друг в друга. И есть ли такая сила, которая была бы способна вернуть нас обратно?

* * *

«Свет в городе давным-давно погас!

Ты танцуешь рок-н-ролл со мною в первый раз!»

Дикий визг и истошные вопли сделали практически нереальное – почти заглушили на несколько мгновений саму Агузарову, многократно усиленную дискотечными динамиками. До дрожи в коленях знакомый бит не заставил ждать реакции публики. «Пипл» был в нужной кондиции: танцпол тут же заполнился наэлектризованным до предела студенческим сбродом. Началось нечто!

Он схватил ее за руку и втащил за собой в самую гущу событий. Трясущаяся в экстазе людская масса должна была по идее смять непрошеных гостей, но через несколько секунд все глаза расступившихся рокенрольщиков уже смотрели только в одну сторону.

О, что это была за пара! Высокий, статный, невозмутимый, он вел ее так, будто лишь один на целой планете знал, что ей нужно. Двигаясь легко, прогибаясь всем телом, сливаясь с бешеным ритмом, он умудрялся еще и галантно ухаживать за ней в танце. Он крутил ее, как хотел – то обнимал, страстно притягивая к себе, то грубо отталкивал от себя с весьма правдоподобным безразличием. И она покорно подчинялась всем его прихотям и приказам. И громко стонала от страха и наслаждения, мотаясь в его ловких руках «от Москвы до Ленинграда и обратно до Москвы».

К столику подлетели запыхавшиеся и потные. Все места были уже кем-то заняты. Тогда она прижала его к стенке, беззастенчиво запустила руки под его насквозь промокшую рубашку и обвила ими широкую спину.

– Теперь будешь танцевать только со мной!

* * *

Люди, люди, люди. Толпы людей. Визитки, рекламные проспекты.

– Приятно было познакомиться!

– Наша компания будет рада видеть вас среди своих клиентов!

Лица, лица, лица. Рукопожатия, фотографирование, деланые улыбки.

– Нет, вы обязательно должны посетить наше предприятие. Вот образцы продукции – возьмите их с собой, они помогут вам лучше сориентироваться в том, что мы производим.

Голоса наплывают друг на друга, громоздятся в «этажерки» теряющих смысл звуков, сливаются в один монотонный гул. Этот бессмысленный гул называется «выставкой-ярмаркой».

– Давай уйдем отсюда! – Она повернулась к нему и посмотрела прямо в глаза. В них читалось нечто большее, чем просто усталость.

– Можно вашу визитку? Мне бы хотелось поподробнее узнать о сфере ваших интересов, – китайский фирмач был явно очарован и настроен на продолжение контакта с эффектной бизнес-вумэн из России.

Он сделал вид, что не заметил этого необычного свечения ее глаз.

– А что если ты тихо, по-английски, исчезнешь, а я останусь здесь, буду тебя прикрывать. Ну, там, говорить всякие банальности – так сказать, «от имени и по поручению президента компании»…

– Не пойдет! Ты мой переводчик, и должен постоянно находиться при мне.

– Прошу вас, – не унимался потенциальный партнер, настойчиво предлагая себя. – Запишите, пожалуйста, мои координаты. Это прямой – можете звонить в любое время…

– Извините, но у меня с собой нет ни ручки, ни блокнота, – попыталась было отбиться она.

– Воспользуйтесь моими, – нашелся китаец.

– Тогда, – она вновь обратилась к своему сопровождающему, – тебе придется поработать еще и писарем.

Она взяла у навязчивого собеседника листок, положила его себе на плечо и попросила переводчика записать телефон. Картина была довольно эксцентричной: роскошная дама стояла посреди многолюдного зала, опершись руками на выставочный стенд и чуть накренившись вперед. В это время личный помощник и толмач, улегшись на упругие ягодицы главы фирмы, водил карандашом по прижатому к ее спине клочку бумаги. А она, ничуть не смущаясь, в полоборота головы – так, чтобы услышал только он, – чувственно прошептала:

– Вот так бы и стояла всю жизнь, не дыша от счастья…

* * *

Стекла машины от их яростной любви запотели настолько, что снаружи полуголые фигуры внутри салона были абсолютно не видны. И хотя автомобиль, как оказалось, ему пришлось припарковать в довольно людном месте, никто из прохожих не обращал на него ни малейшего внимания.

Сил ехать дальше не было никаких. Своими неугомонными ласками – опасная игра: разве можно отвлекать водителя во время движения? – она распалила в нем такую страсть, что перед глазами всё поплыло, а ноги перестали слушаться, путая газ и тормоз. Затем она и вовсе осмелела, деловито принявшись расстегивать молнию на его брюках…

Но теперь всё стихло и улеглось. Вслед за ним она юрко перебралась с заднего сиденья вперед и, натянув обратно всё, что за ненадобностью было снято, приводила в порядок растрепавшиеся волнистые волосы.

– Пора ехать. Уже поздно. – Поворот ключа в замке зажигания подтвердил решительность его намерений.

– Завтра встретимся?

– Нет, завтра не смогу. Утром прилетает жена. Ты же сама всё понимаешь. Мы говорили об этом много раз и вроде обо всём договорились.

– Да, конечно, конечно. А тебе было хорошо со мной?

– Безумно. Разве ты этого не почувствовала?

Вдруг она бросилась прямо на руль, уткнулась лицом в его грудь и разрыдалась. Да так безутешно, что успокоить ее было невозможно и пять, и десять минут. Ключ зажигания вернулся в исходное положение.

– Я не хочу терять тебя, слышишь? – как заведенная, в истерике повторяла она. – Почему я должна терять тебя? Я не могу тебя потерять!

Чтобы отпотели стекла, он на полную врубил кондиционер. Не помогло. Пришлось открыть окна, за которыми ночь между делом уже собралась превращаться в утро.

Он довез ее до дома. Всю дорогу молчали. Не вымолвили ни словечка. И только прощаясь, она уже совсем другим, каким-то мирным и даже самоуверенным тоном, произнесла:

– Тебя невозможно потерять. Ты со мной, вот здесь, – и кончик ее пальца игриво описал круг в том месте, где под кофточкой должен был прятаться ее левый сосок. – И ничего ты с этим не поделаешь! Позвони, когда соскучишься. Спокойной ночи, мой любимый!

* * *

Фотоаппараты защелкали затворами, ослепляя неприятными, но неизбежными для таких моментов вспышками. Было ясно, что презентация близится к завершению. Автору оставалось подписать книги особо жаждущим «урвать» томик с дарственной надписью.

Получив свой экземпляр, она на несколько секунд задержалась у стола с почти уже растаявшей, как айсберг под весенними лучами, стопкой книг.

– Я представляю издательство, сотрудничество с которым должно было бы вас заинтересовать. Могли бы мы поговорить тет-а-тет? Если не возражаете, я буду ждать вас в кафе внизу.

Сотрудница издательства была столь же хороша собой, сколь и умна. Она оказалась русской. В уже немолодой «оболочке», как в сокровенном сосуде, плескалось, переливалось, теплилось что-то призывное. Тонкий двусмысленный взгляд, красивое породистое лицо, потрясающая в своей зрелости манящая фигура. Интуиция, натренированная на женщинах за минувшие годы, безошибочно подсказала ему, что банальным обменом любезностями дело тут не ограничится.

Обстановка в кафе при «Азиатском обществе» как нельзя лучше располагала к общению. По сути, это была часть расположенного в фойе большого книжного магазина, с полок которого массивными гроздьями «свисала» востоковедческая литература. Говорить здесь, в окружении древних фолиантов, свитков, скульптур и благовоний, можно было, казалось, только о Востоке.

– Мне очень понравилась ваша книга, – без предисловий начала она. – В стиле Джонатана Спенса, только еще более изысканная. Вьющаяся «поросль» истории, вплетенная в архитектуру уединенной беседки поэта и философа. Смысл цепляется за смысл, одна веточка навесным мостом соединяется с другой, произросшей веками раньше. Но все лианы при этом – от одного общего корня…

– Вы описали мой труд в таких красках, что о лучшей рекламе нельзя и мечтать. Жаль, что во время презентации вас не было рядом со мной на подиуме.

– Я хотела бы предложить вам новый проект. Вашу монографию надо переделать. Отказаться от академичности. Написать вместо серьезной работы исторический роман. Или скорее исторический романс: добавить лирики, обрамить прозу стихами, расцветить иллюстрациями. Найти спонсоров и издать большим тиражом, сопроводив «дистрибьюшн» мощной рекламной кампанией. Уверяю, что нас с вами ждет оглушительный успех!

– Нас с вами?

Весь вечер они пили в соседнем баре. Всю ночь в ее уютной квартирке он пел ей песни под гитару и читал свои стихи.

– Они у тебя замечательные – умные и нежные. Как ты сам, – заплетающимся языком твердила она, прильнув к нему всем своим пышным раскаленным телом под шелковой простыней.

* * *

Со сцены провожали овацией. Весь зал встал. Не хотели отпускать. Требовали исполнить что-нибудь «на бис». Дарили благодарное зрительское тепло – цветы, конфеты, улыбки, аплодисменты. Любовь в чистом виде.

Цветы и подарки пришлось оставить на рояле – благо, их было кому отвезти в гостиницу. Иначе пробраться сквозь море поклонников было бы просто невозможно. Да и к чему цветы? Кумира публики куда лучше украшали ее оголенные плечи и стройная спина над струящимся по красной ковровой дорожке дорогим вечерним платьем.

Уже в машине, когда канонада аплодисментов была позади, и лишь шум их волн, как из большой морской раковины, накатами мерцал в голове этаким блаженно-хмельным фоновым сопровождением, она прервала молчание.

– Сегодня ты был неотразим!

Он не отреагировал. Думал о чем-то своем. Тогда она крепко обняла его, прильнула влажными горячими губами к самому его уху и с грудным придыханием томно прошептала:

– Тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ты шикарный мужчина? Что ты лучший из мужчин? Но главное – даже не это. Главное – это то, что ты мой!

* * *

Вокруг толпились люди. Их пришло довольно много. Но было тихо. Если бы не шелест листвы кладбищенских берез, наверное, здесь и сейчас царило бы абсолютное безмолвие. Прибывшие на скорбную церемонию друг с другом не беседовали. Каждый знал каждого, но вступать в диалог не стремился. Нарядный гроб с именитым покойником их не объединил. Повисла тягостная минута.

Только команда распорядителя вывела собравшихся из состояния оцепенения: «Ну давайте, товарищи, будем прощаться…»

Языки развязались. Слово стали брать один за другим – и близкие, и далекие, и свои, и чужие. Выступали по-разному – кто буднично, кто с претензией на вдохновенность.

От оратора к оратору пафос нарастал. Дошла очередь до ухоженной дамы аристократической наружности и артистической красоты, над которой к тому же качественно поработал элитный визажист. Ее траурный костюм был продуман до мелочей. Изысканность сквозила и в шляпке с черной вуалью, и в величественных манерах, и в специально подобранных словах:

– Какой это был человек! Какой талант! А какая душа! Но в эту минуту, в этот тягостный для всех нас день я не могу не сказать и о другом. Некоторые позволяют себе присваивать право судить о моем бывшем муже. Судить безапелляционно, как будто что-то о нем знают. Так вот. Никто не знал его так, как знала его я. И никого он не любил сильнее меня!

Была там еще одна женщина. Она молчала. Только плакала. Плакала, не переставая. О каких его достоинствах и недостатках вспоминала она в этот миг? Какие рыцарские доблести перебирала? Какие прокручивала в голове горькие эпизоды?

Нет, не об этом скорбела ее душа. Не про то пульсировала непоправимая кручина в ее висках. Не потому комком у горла застряло надорвавшееся сердце. Не оттого катились из глаз, не в силах остановиться, крупные и неподдельные слезы. Она плакала просто о нем. О прекрасном и скверном, об искреннем и лживом, о хорошем и плохом. Он был и вдруг исчез. Перестал быть, и всё. И в этом, пожалуй, состоял единственный неоспоримый повод для слез.

Права китайская мудрость: «Знающий не говорит, говорящий не знает». Потому-то и не проронила она ни слова. Спасибо ей.

Яблочно-золотая антилопа

Год выдался особенно урожайным. Столько яблок созрело в садах! Груш! Много было сливы, смородины, крыжовника, малины. Вишню с черешней даже рачительные хозяева не успевали убирать, большую часть птицы склевали. Все наварили варенья, накрутили компотов. На зиму настоящие дачники запаслись основательно, только об этом все тем летом и говорили.

Но последняя клубника сошла еще в начале июля, с малиной садоводы управились к августу. Дольше висели на кустах другие ягоды, но и их время кончилось. Наступил сентябрь – сезон осенних яблок. Не просто сезон – настоящее наваждение, нашествие, оккупация. Не успела сойти спелая лавина белого налива, как приусадебные хозяйства замело мельбой, запорошило антоновкой, заштриховало штрифелем. Такого яблочного изобилия наша средняя полоса не помнила уже давно.

На дачу всю вторую половину лета никто не ездил. Так получилось. Но в сентябре не то совесть проснулась, не то зависть заела. Может быть, и не проснулась бы и не заела, если бы не зудение домашних да переполненные восторгами россказни друзей. Всё, короче, перемешалось, забило голову искушением и однажды утром проросло трудным решением ехать. Да, ехать, и всё тут.

Легко сказать – ехать! Как? Когда? Дел в выходные полно, а с наступлением осени их стало еще больше, чем летом. Если в ленивом августе время выкроить никак не удавалось, то уж теперь и подавно. Ехать – легко сказать!

Выход нашелся как-то сам собой. Нежданно-негаданно на работе отменилась пара встреч, и я, недолго думая, взял отгул. Насобирал по углам разных котомок и сумок, отыскал на балконе несколько пустых плетеных корзин и даже два дощатых ящика из-под овощей, запихал эту тару в багажник машины и рванул на дачу. С самого утра. В будний день.

Дом ждал меня. И сад ждал. В их молчании таилась какая-то детская обида. Так обижаются мальчишки, которые, отправившись в пионерский лагерь, хотят выглядеть самостоятельными, а в душе мечтают, чтобы папа с мамой приехали их навестить, привезли что-нибудь вкусненькое. А вечно занятые родители всё не приезжают. Ко всем ребятам уже приехали, а к нему нет. Это очень обидно. И даже когда уже вот она, долгожданная встреча, и счастье до краев, он всё равно немножко дуется на своих черствых и равнодушных предков.

То, что предстало моему взору за калиткой, ведущей в сад, с трудом поддается описанию. Вся земля была заботливо укутана теплым разноцветным пледом из яблок. Над этим гигантским покрывалом склонялись отяжелевшие ветки яблонь, то и дело ронявшие свое увесистое богатство. Будто неугомонная швея добавляла к распластанной пестроте изделия еще один, а потом еще один лоскуток.

Яблоки лежали под деревьями, на грядках, на дорожках, на крыше беседки. Пора было приступать к работе. Сначала, обвешанный своими мешками, авоськами и прочими емкостями, я старался передвигаться по саду осторожно, выискивая на земле не занятые яблоками просветы. Отвоевывать земную твердь оказалось непросто. Эквилибристика меня здорово утомила. И вообще моя задача – дело делать, а не балет танцевать. А между тем сумка за сумкой, корзина за корзиной, пакет за пакетом наполнялись, а яблок не становилось меньше.

Вскоре излишнюю деликатность я вынужден был отбросить в сторону. Да, урожай приходилось самым циничным образом попирать ногами, втаптывать его в землю, гулять по нему, как по паркету. Яблоки хрустели под моими ботинками, отчего воздух, и без того насыщенно-фруктовый, наполнялся новыми ароматами. Я стал невольно прислушиваться: на мои шаги яблоки отвечали то упругим скрипом, то скользким хлюпаньем. Между ними и мною завязывался разговор. Казалось, что население сада истомилось в молчании и одиночестве. Разночинному растительному обществу хотелось пообщаться. И я своим круглым собеседникам в этом не мог отказать. «Ну, что ж, давайте поговорим».

Стало жарко. Я сбросил с себя куртку. «Подумать только! Ведь они не просто приглашают меня к диалогу. Они вызывают меня на бой! Собирай, мол, нас – мы к твоим услугам! Посоревнуемся, кто кого!» Я огляделся по сторонам. Меня окружала несметная рать, многотысячное войско. В этой любезно брошенной мне перчатке было большое лукавство: яблоки прекрасно понимали, что в этом поединке я обречен.

«Так нечестно, – сказал я. – Вас много, а я один». Еще две сумки улеглись в багажник. И два ящика тоже. Следующая порция проследовала уже на заднее сиденье. Машина была утрамбована до отказа.

Окончательно выбившись из сил, я поставил посреди сада старенький шезлонг и в изнеможении уселся в него. Как же хорошо! Отдыхать, теперь только отдыхать. Бог с ним, с урожаем. Сколько собрал, столько собрал. Не для того же я здесь, чтобы рекорды устанавливать! Одеревеневшая спина и натруженные ноги начали постепенно оживать, а одновременно вернулась и способность видеть, слышать и чувствовать.

На меня глядело остывающее солнце, столь милостиво подарившее миру погожий денек. Может быть, один из последних в этом году. Солнце явно напрашивалось на комплимент: «Ну что? Порадовало я тебя сегодня?»

Уставшее светило зевнуло. Его стало клонить ко сну, к горизонту. Небесный электрик запустил волшебную светомузыку. Желтый свет – внимание! Как на светофоре. Еще пять минут, и на диск будто бы плеснули рыжеватого колера. А вот и плавно включился красный сигнал – стоп, пора закругляться.

Но сад и не собирался укладываться спать. От низких солнечных стрел он, наоборот, весь засветился. Это загорелись разбросанные повсюду яблоки. Зажглись «лампочки» и на яблоневых ветках. Их золото с алыми прожилками отражало закатные лучи, с благодарностью принимая этот долгий прощальный поцелуй уходящего лета.

В бликах заходящего солнца яблоки сделались оранжевыми. Мне почудилось на миг, что это не яблоки, а апельсины, которые бросил в воду идущий на расстрел испанский поэт Гарсиа Лорка. О чем думал он в этот момент? И что чувствовали в этот момент его земляки-апельсины? Они ведь были последними, кому он сказал: «Люблю». Я вспомнил понравившиеся мне еще в детстве строки Николая Асеева:

 
Шел он гордо, срывая в пути апельсины
И бросая с размаху в пруды и трясины.
Те плоды под луною в воде золотели
И на дно не спускались, и тонуть не хотели.
Будто с неба срывал и кидал он планеты.
Так всегда перед смертью поступают поэты.
 

У меня перед глазами тоже расстилалась целая вселенная из маленьких планет и их спутников, комет и астероидов. От их бесконечности голова пошла кругом. Подобно астронавту, я медленно летел через межзвездное пространство, мимо бесчисленных космических тел, и всеми своими датчиками ощущал себя абсолютно невесомым и неприкаянным.

Вечерело, стало смеркаться. Вслед за солнцем начал гаснуть и свет от тускнеющих яблочных фонариков. В окружавшей меня осени воцарилась звенящая тишина. Прерывалась она лишь изредка – гулким стуком падающих яблок. Если на землю – один звук, на густую плодовую подстилку – другой, на жестяную крышу дома – некоторые яблони вымахали даже выше нее! – третий. Получалась вроде как перекличка. Обменяются яблоки двумя-тремя короткими репликами – и снова тишина.

Шезлонг открывал великолепный обзор. Я словно восседал на троне в окружении своих верных слуг – плодовых деревьев – и несметных сокровищ – яблочных слитков и драгоценностей. Постепенно мне стали мерещиться новые картины. Одна фантазия сменяла другую, переходя в настоящие галлюцинации. Яблоки представлялись мне то россыпями цыплячьих теннисных мячиков на тартановой зелени теннисного корта, то пирамидами поблескивающих елочных шаров за пару дней до Нового года – где-нибудь за стеклом нарядно украшенной витрины магазина «Детский мир». То мне вдруг стало казаться, что я в лодке посреди озера. Гладь его спокойна, на озере полный штиль. А по берегам – красивейшие пейзажи: горы и острова, долины и отмели.

Вдруг откуда ни возьмись налетел порыв резкого ветра. Яблоки посыпались с веток длинной автоматной очередью, наперебой барабаня какую-то беспокойную морзянку по спинам своих уже десантировавшихся собратьев. Гул прокатился по всему саду, и я с изумлением увидел, как в сгустившихся сумерках вдоль забора проскакала Золотая антилопа. Красивыми и сильными ногами чеканила она каждый шаг, выбрасывая из-под копыт гроздья крупных самородков и щедро одаривая меня ими…

* * *

Ближе к зиме на даче обосновались бомжи. Об этом мне поведали соседи. Видимо, для обогрева или еще по какой причине непрошеные гости-хозяева разводили костры прямо в комнатах, на полу. Под Новый год дача сгорела.

Зима выдалась в тот год лютая. С садом случилась беда: все яблони померзли и зачахли. Яблок на них больше не было никогда.