Текст книги "Вы не подскажете дорогу к сердцу?"

«Как сладко снова полюбить…»

 
Как сладко снова полюбить
И разрешить в себя влюбиться,
Последним светом ослепить
И юным светом засветиться,
 
 
Вновь стать желанным, возжелать,
С ума сойти от вожделенья,
И с нетерпеньем ожидать,
И тратить жизнь без сожаленья.
 
 
Как страшно снова полюбить
И разрешить в себя влюбиться,
На те же грабли наступить,
На том же месте оступиться,
 
 
На муки двух людей обречь,
И слышать, как беда стучится,
И не надеяться сберечь,
И знать, что в будущем случится…
 

Утиль-любовь

Состарившуюся любовь сдают в специальный пункт приема вторсырья и направляют на утилизацию. Добро не должно пропадать! Из хорошей в прошлом любви могут получиться добротные вещи, которые еще в состоянии послужить, пригодиться для чего-либо.

В процессе рециклирования утиль-любви происходит ее размягчение, расщепление, растворение, расставание с признаками деградации и возвращение к исходным параметрам. То же, кстати, характерно для макулатуры, которая, развариваясь в больших котлах, превращается в однородную целлюлозную массу. Переплавка металлолома не оставляет и следа от прежних ржавых железок, а горячая стеклянная масса уже мало чем напоминает былые бутылочные формы. Так и тут.

После соответствующей переработки вторичной любви выходят вполне пригодные для дела продукты: двое прекрасных (каждый сам по себе), еще совсем не старых людей, подросшие дети, накопленные материальные ресурсы, вагон жизненного опыта, бесконечные истории о минувшем (смешные – для публики, грустные – для личного потребления) и т. д. Такое вот безотходное производство.

Повторное использование состарившейся любви должно радовать не только «зеленых». Это «ноу-хау» общечеловеческого значения. За ним будущее.

Правда, еще не всё идет гладко. Чего пока не удается добиться при утилизации отработанного любовного материала, так это получения на выходе точно такого же неподдельного и, видимо, не поддающегося технологическому моделированию счастья, как то, которое улетучилось из любви, как из человека с годами улетучивается молодость.

Скажите, ну что плохого в том, что состарившаяся любовь сдается в утиль? Ведь согласитесь: как неприятно смотреть на сильно поношенную вещь, когда помнишь, какой «конфеткой» она была в день покупки!

Любви, как женщине, просто не к лицу ни один возраст, кроме юности. Поэтому не жалейте состарившуюся любовь. Туды ее, в утиль.

Образ красоты

 
Когда, устав, тревожно засыпаю
У краешка зловещей пустоты,
На черный бархат блестки просыпая,
Глаза рисуют образ красоты.
 
 
То женского бедра изгиб изящный,
То орхидеи нежные цветы,
То утренний покой природы спящей,
То личика любимого черты.
 
 
В кромешной тьме встают картины эти,
Врачуя нервы и даря мечты.
И, засыпая, я иду на свет их,
Счастливый, что мой образ – это ты.
 

Жили они долго и счастливо

«У меня сжалось сердце, как будто в этот самый миг я понял: вот оно, наконец, пришло, но слишком поздно.»

Ромен Гари

«Дальше ваш билет недействителен»

И жили они долго и счастливо, и умерли в один день…

* * *

– Ну и что ты, моя хорошая, будешь со мной делать? Смотреть, как покрывается старческими морщинами мое лицо? Как обвисают щеки? Любоваться на мою лысеющую башку? Целоваться со мной, каждый раз опасаясь, как бы не выпала вставная челюсть?

– Не надо так говорить… Ведь я же люблю тебя! Разве всё остальное имеет значение?

– Господи, как наивна молодость! А разве нет? Когда это «остальное» начнет вытравлять из тебя любовь, как пестициды – вредных насекомых. А ты будешь сначала гнать от себя эти мысли, потом бороться с отвращением, надеясь, что это побочный, но неизбежный негатив семейной жизни. Потом притворяться – из жалости ко мне, к себе и к прекрасной любви, которая должна была жить вечно, но куда-то вдруг подевалась. Каждый день ты будешь морщиться от гнусного запаха моего разрушающегося организма, улыбаясь, чтобы скрыть переполняющую тебя растерянность. Разрываться между чувством долга и смутным осознанием конца. Поражаться несуразности происходящего: эта немощная оболочка – как она непохожа на того идеального мужчину, красавца и умницу, которого так хотелось.

– Этого не будет никогда! Я люблю тебя, и хочу быть с тобой, и буду хотеть этого, что бы с нами ни случилось. Ты нужен мне, нужен – не из-за внешнего лоска и не ради твоих должностей, званий и славы. Просто потому, что это ты! И какое мне дело, старый ты или молодой? Да я и не дам тебе состариться, я вселю в тебя молодость, и всё. И попробуй мне это запретить!

– Ты рассуждаешь, как ребенок. Впрочем, откуда тебе может быть известно, что это такое? Когда будет тянуть в шумную веселую компанию, а мне будет нужен только покой, строгая диета и инъекции с пилюлями по часам. Ты захочешь танцевать, а партнер по танго передвигается только на костылях. Когда твое тело будет просить любви, а мое не сможет настроить инструмент страсти на нужную тональность. И ты полюбишь – непреднамеренно, помимо своей воли – полюбишь другого. И будешь утаивать это чувство от себя, а потом устанешь бороться с естеством, и вы вместе будете скрываться, чтобы я не узнал вашей преступной тайны.

– Прекрати молоть ерунду!

– Это не ерунда. Просто ты еще об этом не задумываешься.

– Я не хочу об этом думать! Я хочу быть счастливой с тобой.

– И я очень хочу, очень хочу, чтобы ты была счастливой. Но иногда, радость моя, чувствам не мешает дать в советчики капельку разума, чтобы понять, что у тебя впереди целая жизнь. Огромная, разноцветная, наполненная.

– И она принадлежит нам, только нам двоим.

– Пусть она принадлежит одной тебе. Прими, любимая, от меня этот скромный подарок.

– Ты всё шутишь…

– Отнюдь нет. На этот раз я на полном серьезе. Ты должна уйти от меня. Ради себя, ради меня. Ты должна уйти, слышишь? Ну что мне сделать, чтобы ты ушла? Ну как ты не можешь понять, что я занят, что у меня нет на тебя времени? Что ты мне мешаешь?

– Я не буду тебе мешать. Как раз наоборот – я буду тебе помогать. Я и есть твое вдохновение!

– Послушай, давай поговорим спокойно. Мы слишком разные люди, у нас разные интересы, несовместимые характеры. Ты психованная, и я не обязан терпеть твои бесконечные истерики. Понимаешь, не обязан!

– Ты противоречишь сам себе. Кто еще недавно говорил, что тебе хорошо со мной? Нам всегда было интересно вместе именно потому, что мы разные. А психую я из-за тебя. Ты – главная причина вечной нервотрепки. Ты! Ну почему у тебя всё так сложно? Почему нельзя предаться простым человеческим радостям и жить в любви, забыв обо всём на свете?

– Мне надо уехать. Я не хотел говорить тебе, но теперь, видимо, придется. Меня направляют на работу в другой город. Это приказ. Я не могу ослушаться. Это моя работа, это для меня очень важно.

– Вранье. А если и так, то я всё брошу и поеду с тобой.

– Куда? Зачем? Ты не хочешь даже выслушать меня. Да, я был не до конца искренен с тобой. Но я скажу тебе всю правду. Я исповедовался. Батюшка сказал, что на мне лежит печать тяжкого греха. Всё, что есть между нами, глубоко греховно, богопротивно. Если не избавиться от этого, страшно подумать, что будет. Даже страшно подумать!

– Чушь! Ты никогда не доверял священникам. С чего это вдруг теперь, сейчас? Чушь! А грех – что грех? А кто безгрешен? Кроме того, грех можно замолить. Искупить. Покаяться вместе. Нет, я не понимаю. При чем тут церковь? Как ты, безбожник, туда попал?

– Я пересмотрел свои взгляды. Я уверовал.

– Врешь!

– Да всё это, конечно же, отговорки. Дело в другом. В этом трудно было признаться… Я понял на днях: у меня, видишь ли, в чем дело… ну… не совсем традиционная ориентация. Короче – нам не быть вдвоем. Всё!

– Перестань юродствовать! Ты можешь хоть раз в жизни говорить серьезно?

– Да, да, хочешь верь, хочешь не верь, но это так. Я решил постричься в монахи. Удалиться в монастырь и посвятить себя Богу. Ну теперь тебе понятно?

– Я не верю ни одному твоему слову!

– Вдобавок я подхватил туберкулез. Я опасен для общества. Для тебя. Как я могу оставаться с тобой после этого?

– Зарази меня, умоляю!

– Всё! Хватит! Я встретил другую женщину. Я потерял от нее голову. Я ухожу к ней. Я тебя больше не люблю. Слышишь? НЕ ЛЮБЛЮ!!!

* * *

И жили они – кто долго, кто недолго, кто счастливо, кто несчастливо, и умерли не в один день, и не в один год, и даже не в один век… И души их не встретились на небесах, так как слишком разминулись в пространстве вечности. И он, мертвец, по-прежнему считал себя правым. А она, покойница, всё никак не могла понять, почему, зачем, ради чего он пожертвовал тогда их любовью. Глупый, он так ничего и не понял. Ведь главное – это то, что я люблю его, а всё остальное не важно…

«Меня не надо понимать…»

 
«Меня не надо понимать», —
Сказал подвыпивший художник
И мимо церкви, как безбожник,
Сквозь мелкий моросящий дождик
Пошел на водку занимать.
 
 
В глуши, без запаха “Climat”,
Он жил давно здесь, как заложник,
Как каторжанин, как острожник,
Без школы основоположник
И иноходец без клейма.
 
 
И оценить не мог, увы,
Его сосед-односельчанин,
Сколь был автопортрет печален,
Пейзаж – пронзительно-прощален,
Натуры мертвые – живы.
 
 
И прихожанин он, и дьяк,
Он славит сам свои шедевры
И воспевает мыслей дебри
И кисти сложные маневры —
Ценитель, критик и судья.
 
 
Тебе ж всё кажется, что ты,
Как семь живущих миллиардов,
Что ты – не козырная карта,
Хотя не факт, что Леонардо
Твои б скопировал холсты.
 
 
Поверь, что ты неповторим.
Не бойся, если ты не понят,
Что не оценят и не вспомнят.
Представь: нет Индий и Японий!
Забудь про Грецию и Рим!
 
 
Поверь, как верит пони-мать,
Для детворы у полустанка
Весь день гарцующая танго,
Что чадо вырастет мустангом…
Тебя не надо понимать.
 

Дерево

День за днем я превращаюсь в дерево. Руки и ноги покрываются грубой коростой. Пальцы становятся какими-то крючковатыми, почти закостенелыми, ступни – кряжистыми. На спине от сутулости образуется узловатый горб вроде сплетения сросшихся ветвей. Из-под кожи вязкой смолой капля по капле вытекает мое содержимое. Голос больше походит на скрип, раздающийся из чрева массивного туловища-ствола.

Как старый вяз, я раздался вширь. Тело кряхтит, грудь сжимает одышка. По ночам, словно растревоженный непогодой бурелом, всё мое существо громко храпит. Затекают, деревенея, конечности, и эта немота не дает ни разогнуться и расслабиться, ни напрячься и показать силу.

Я врастаю корнями всё глубже в почву, делаюсь приземистым и коренастым. От этого я стою прочнее, и меня труднее свалить. Но со ствола и веток кусками отслаивается трухлявая кора, а молодые побеги отказываются пробиваться наружу. По моим венам не бегут больше животворные весенние соки.

Вместо упоительного аромата клейких почек улавливается только сдавленный запах подгнивающей сырости. Розовые акварели смущенного румянца на щеках сменила болотистая плесень.

Поредела шевелюра, облетела листва волос, ломких и сухих. От бурь лицо сделалось бурым, солнце подкоптило его, покрыв несмываемым коричнево-землистым загаром.

На лбу неприглядной бородавкой выросла чага. Какому-то резчику будущих времен этот древесный гриб может даже показаться нерукотворным произведением искусства, а меня он только огорчает. Ну зачем мне этот сморщенный нарост? Ну за что мне такое наказание?

В моих движениях появилась степенная медлительность. Так раскачивается на ветру, словно переминаясь с ноги на ногу, лесной валежник. Раскачивается и ворчит что-то себе под нос.

По моим чреслам беззастенчиво снуют муравьи и жуки-пожарники, оборудуют во мне пещерки, прогрызают потайные ходы. Насекомые уверены в своей полной безнаказанности, и они правы: у меня нет сил защитить себя от их наглого нашествия.

На мои плечи садятся птицы. Птицы точно дети. Дети, сидящие на шее у родителя. Они вьют на мне свои гнезда и откладывают в них яйца. Но мне это не в тягость. Наоборот, мне радостно оттого, что они выбирают меня. Даже если они видят во мне только сцену, чтобы спеть на ней свои серенады солнцу и жизни. Мне хорошо оттого, что они развлекают мой огрубевший слух, шумно рассуждая над самым моим ухом о разных пустяках. Но птицы со мной не особо церемонятся, оставляя на жеваных рукавах и складчатых лацканах моего полосато-дубоватого костюма следы своей активной жизнедеятельности.

Я больше не зеленею, скорее чернею. И чернота моя заполняет трещины и дупла, забираясь, как мне кажется, в самую душу. Немигающим глазом деревянного истукана глядит она изнутри меня на всё, что так весело и беззаботно происходит вокруг – происходит, но уже не касается моих заскорузлых древовидных будней.

Когда-нибудь от меня останется один пень. Но торчать он будет вечно.

Было – не было

То помню всё до мельчайших подробностей, а то совсем ничего не помню. Из своего собственного прошлого.

Бывает так. Беседуешь со старым приятелем о днях минувших. Он тебе: «А помнишь – ходили мы как-то с тем-то туда-то?» Не помню. Или очень смутно, неразборчиво, как в тумане.

А то вдруг всплывает в памяти, возникает перед глазами четкая картина того, как всё было. И не просто «общий план», а с деталями, порой малозначительными или совсем ненужными.

Или запоминается из всего обилия событий и образов не что-то действительно важное, а какая-то сущая чепуха – глупая фраза, детский анекдот, смешной случай, мелкий эпизодишко. Что где было написано, кто как посмотрел, что сказал или сделал.

Вот, например, одного парня, знакомого мне еще с институтской скамьи, я до сих пор вижу не иначе как отплясывающим на столе в нашей студенческой общаге в широченных матросских клешах, причем в крайне нетрезвом состоянии. Сцена, уверяю вас, была наикомичнейшая, народ – тоже, естественно, «выпимши» – хохотал до упада. Так вот, теперь «танцор» наш – солидный, уважаемый человек. Но когда мы изредка встречаемся с ним либо кто-то о нем заговаривает, я не могу сдержать улыбку: дурацкий рефлекс срабатывает «автоматом», выскакивает, как черт из табакерки!

За любым сказанным вслух словом тут же вытягивается шлейф ассоциаций. И у каждого они свои. Так мы и ходим, волоча за спиной длинные хвосты воспоминаний. Говорим одни и те же слова, ведем, казалось бы, осмысленные диалоги, а думаем при этом о разном.

Как часто музыка, вкус пищи или запах духов вспышкой молнии возвращают нас в ситуации, когда эти звуки и ощущения значили нечто большее! Экстаз на рок-концерте, танец с любимой девушкой, напиток, впервые продегустированный в теплой компании… Эх, вот бы провести опрос мужской половины населения страны: что кому грезится, когда нос вдруг улавливает пронесшийся мимо изнывающе-тяжелый аромат «Пуазона»…

А кино? Разве вы никогда не ловили себя на мысли, что милые сердцу старые фильмы мы смакуем еще и оттого, что они волшебным образом перемещают во времена нашего детства, нашей юности, когда вокруг было одно сплошное счастье? Провинциальный городок, кинотеатр «Чайка», сеанс 10.00, художественный фильм «Земля Санникова», суровый Дворжецкий, разухабистый Даль и в десятый-двадцатый-тридцатый раз кряду «Призрачно всё в этом мире бушующем»… А бывают фильмы: вроде бы и смотрел, а о чем – не помню. И смотрел ли?

Каждый по-своему помнит детство. Спрашивал об этом многих. У большинства это – отдельные кадры, обрывки кинопленки, застывшие сцены, нередко, однако, с невероятно живыми фрагментами. Но встречаются и целые короткометражные «видеоролики», когда кусочки жизни воспроизводятся в движении. Мы это на самом деле помним или нам кажется, что так было?

Одно из самых необычных проявлений памяти – состояние «дежа вю». Идешь по улице или что-то делаешь, и вдруг – «стоп»! Как будто это уже было с тобой, и ты знаешь, что случится в следующую секунду. И самое интересное, что именно так и происходит! Или едешь по автотрассе, и в какой-то момент неожиданно охватывает ощущение, что точно так же выглядели дома, деревья, мосты и машины, когда ты мчался совсем по другой дороге много лет назад и за тысячи километров отсюда. То есть что: помним больше, чем может нормальный человек?

С другой стороны – с годами всё чаще испытываешь неуютное чувство, когда рвется ниточка, связывающая тебя с прошлым. Когда исчезают «колышки», к которым она была привязана. Уходят в небытие близкие люди, а жизнь течет без них так, словно они никогда здесь и не жили. Нет уже старых домов, на их месте взошли «посевы» новостроек. Кажется, что это твое прошлое взяли и срыли бульдозером. Наши дети вырастают, меняются, обретают собственное «я». Да так, что невольно удивляешься: неужели этот крутой верзила, дитя своего времени – тот самый смешной карапуз, что когда-то ползал по тебе, искал у тебя защиты, повторял за тобой каждое движение, не мог ни шагу без тебя ступить? Нет, этого не может быть. Это два абсолютно разных человека.

Прошлое обрастает мифами и легендами, которые мы порой сами создаем, стремясь в рассказах приукрасить историю и свою роль в ней. «Короче, полный крах. Я на это говорю: сделайте так и так. Они сделали – и всё сразу встало на свои места». Правда, «фигурант» зачастую начинает «путаться в показаниях». Многого ведь просто не было. Или было, да не совсем так, как значится в «официальной версии». Но в этом неудобно признаваться, даже самим себе. Конечно, в своем прошедшем нам всем очень хотелось бы что-то подправить, подчистить, поменять. Но в тот момент этого не случилось – не было, и всё тут!

Человек – странное существо. Несовершенное и в то же время на редкость цельное. Средоточие материального и бестелесного, которое присутствует в нем наравне с материальным. И прошлое, которое нельзя ни вернуть, ни отыграть назад, ни хотя бы погладить ладонью, тоже входит в его состав. Образует, формирует, обеспечивает жизнедеятельность. Не в меньшей степени, чем сердце, кости, мышцы, печень, кожа, аппендикс (если, конечно, он у нас еще имеется). Тогда выходит, что всё случившееся с человеком остается с ним навсегда, помнит он об этом или нет.

А дырявой памяти нужно только «спасибо» сказать. Она в своей забывчивости мудрее нас. Она нарочно списывает в архив, задвигает в дальние ящички, а то и вовсе выкидывает на помойку никчемные «информационные блоки» и дурные наваждения, уберегая своих двуногих носителей от неминучей погибели. В результате разрыва перегруженного черепно-мозгового «процессора». И пусть ты мучаешься, плутая в ее лабиринтах в поисках того, что то ли было, то ли нет. Так тебе и надо. Но и радуешься всему хорошему, что точно было.

Озорник

По воскресеньям родители приводят в церковь одного озорника – белобрысого мальчишку лет трех с большими карими глазками, в которых светятся хулиганские искорки. Я за ним всё время наблюдаю.

Сначала малыш сидит на скамеечке тихо, но хватает его ненадолго. Вскоре он осваивается и приступает к исследованию огромного зала с гулкими сводами. Юный первооткрыватель осторожно шагает между прихожанами, всё внимательно осматривает. Его интересует каждый закуток, увлекает эхо собственного, пока еще робкого голоса. Мальчик садится возле коробов со свечными огарками и самозабвенно копается в них.

Проходит еще немного времени, и мальчишка начинает баловаться, бегать по храму, задувать свечки и шкодить другими способами. Он ползает по полу или застывает на спине в форме звезды. Должно быть, в этот момент озорник воображает себя ангелочком. Потом он сам достает откуда-то свечки и пытается зажечь их от других свечей или от лампадок. Но дотянуться до высокого канунника не так-то легко. А еще интересно заглянуть за алтарь, да вот беда – здесь обязательно встретится ему на пути кто-то строгий и сделает замечание. Тогда самый верный способ выразить свое отношение к происходящему – это начать тоненько визжать, чтобы перекричать певчих.

Если папа или мама пытаются малыша призвать к порядку, он залезает под лавку. Вытащить его оттуда непросто, а сам он при этом весело смеется. В конце концов шалопая извлекают из его укрытия и под громкий рев выносят из церкви, чтобы он на улице подумал над своим поведением.

* * *

В храм вошел дряхлый старик с палкой. Сгорбленный, худой. Он забыл перекреститься у входа и, с трудом передвигая полусогнутые ноги, прошаркал к «свечному ящику» с аккуратно расставленными на нем предметами культа. На минуту задержался перед иконками, крестиками и брошюрками.

Я стал с интересом разглядывать странного дедушку. Желтоватое лицо его сплошь было покрыто мелкими длинными морщинами. Давно отказавшуюся от бремени волос лысину покрывали темные пигментные пятна. «Лет восемьдесят, не меньше», – подумал я. Наверно, одинокий: впалые щеки старика неопрятно поросли белой щетиной. Одетый кое-как, неухоженный, он вызывал жалость. Только живые карие глаза горели огоньком. Взгляд выдавал напряженную внутреннюю работу, происходившую в этот момент в стариковском мозгу.

На службу дедушка, казалось, не обращал никакого внимания. Постояв немного перед церковными атрибутами, он сгреб целую охапку листочков с надписью «За упокой» и, не заплатив, проследовал к скамеечке у стены. Сидевшие на скамье полная женщина и девочка в платочке уступили ветерану место.

Старику с беспокойным взглядом на месте не сиделось. Сначала он пристраивал свою палку, которая то и дело с гулким стуком падала на пол, заставляя прихожан оборачиваться. Потом долго шарил узловатой рукой по карманам, пока наконец не достал откуда-то из-за пазухи огрызок карандаша и не принялся писать. Я украдкой наблюдал, как листок за листком записочки покрывались именами ушедших, видимо, дорогих деду, но покинувших его людей. Старик писал, всхлипывая, и слезы катились по его высохшему, как каменистая пустыня, лицу и по небритым, как заросли саванны, щекам.

Прошло еще какое-то время. Я отвлекся на «Символ веры». Батюшка прошел по храму с кадилом, и молящиеся сторонились, освобождая ему дорогу. Чадный аромат ладана тянулся следом.

Вскоре движение успокоилось. Певчие чистым многоголосием своим вознесли под своды собора «Святителю отче Николае, моли Бога о нас!». Я машинально стал глазами искать старика и обнаружил его сидящим на полу в углу храма, возле мусорного короба. Дед копался в нем, находя еще пригодные для использования огарки и рассовывая их по карманам. Другие остатки свечей безумец зажигал и густо уставлял ими напольную плитку. Никто не делал ему замечаний, но свечки во избежание пожара стоявшие рядом гасили и складывали обратно в урну. Старичок не возражал.

Когда служба уже подходила к концу, по храму стали разноситься громкие всхлипывания, постепенно превращаясь в безутешные стенания. Откуда раздавались эти звуки, сразу понять было сложно. Но вот люди расступились, и выяснилось, что это рыдал всё тот же неугомонный старик, забившийся под церковную скамейку. Вызволить его оттуда долгое время не удавалось, а сам вылезать он не желал.

Выводили дедушку из церкви под руки, практически несли на руках. Он при этом смеялся нездоровым хохотом. Мы встретились взглядами. Что было в этих глазах, не могу объяснить. Только казалось, что пожилой нарушитель спокойствия был собой очень доволен. Во дворе его уже ждала карета «Скорой помощи».

* * *

Сегодня мой герой вел себя довольно прилично. На этот раз он пришел с двумя игрушечными машинками и всю службу катал их по полу.