Текст книги "Вы не подскажете дорогу к сердцу?"

Торговая точка зеленщика – трехколесная тележка на педальной тяге; пару цзиней капусты байцай, редьки, морковки, огурцов и баклажанов можно купить за несколько гривенников-мао.

Где-то что-то жарят, и от этого по всей улице разносится волшебный дух пряных приправ и специй, сражающий органы обоняния наповал.

На краю дороги расположился слесарь, разложил на куске тряпицы свой инструмент, поставил рядом залатанный таз с водой и заклеивает прохудившуюся велосипедную камеру.

Рядом двое сидят на корточках, увлеченно склонившись над бумажным полем с расставленными на нем китайскими шахматами и обдумывая следующий ход: выдвинуть вперед колесницу или, наоборот, спрятать генерала за могучую спину слона.

Девчушки со смешными черными косичками вернулись с уроков, портфели бросили прямо на асфальт и задорно играют, приплясывая и приговаривая, в «резиночку» возле своего крыльца.

Велосипеды, дребезжа звонками, проезжают вдоль переулка в одну и другую сторону, по своим делам – с достоинством, никуда не спеша, поразительно гармонично (и это при такой-то броуновской сутолоке китайского многолюдья!) разъезжаясь друг с другом; дорожно-транспортных происшествий здесь почти никогда не случается.

Жарко летом в Китае. Душновато. Но в пекинском хутуне – как на дальнем хуторе. Терпимо, есть где укрыться от зноя. Спокойно, умиротворенно. Гул машин не слышен. Вместо них в листве самозабвенно стрекочут цикады. В воздухе разлита какая-то немыслимая безмятежность. Только и удивляешься, как такое возможно посреди огромного мегаполиса…

* * *

Мы стояли бы и болтали еще. Или даже пошли бы куда-нибудь и выпили пивка. Но звонкий голосок-колокольчик – подобно тому, как будильник врывается в сладкий утренний сон, – вмешался в наши взаимные ностальгические излияния:

– Ой, давай не будем больше разговаривать! – зазвенел он нежно, но требовательно.

Чувство долга взяло верх.

– Мне пора, – виновато улыбнулся я.

– Баочжун шэньти! Береги себя, старик! – серьезно произнес Чжан. – Встретимся еще через двадцать лет.

– До встречи! Цзай цзянь!

Я взялся за руль-поводья застоявшегося подо мной верного железного коня, машинальным движением ноги оттолкнулся от земли и, подмигнув Чжану, покатил вдоль переулочка – на запад, туда, где возвышался над низкорослыми домиками окрестного квартала силуэт изогнутых черепичных крыш и пагодообразных башен гостиницы «Хуацяо». Проехал мимо Чжанова ресторанчика. Он грустно проводил меня китайскими глазками крошечных окошек, затрепетав, будто ресницами, шелковыми занавесками.

– Пап, а если я не буду крутиться у дяди парикмахера, ты купишь мне «Чупа-чупс»? – спросил с детского сиденья за моей спиной трехлетний мальчуган с еще не обстриженными светлыми кудряшками.

– Конечно, куплю, – ответил я. А вот мы и приехали. У входа в гостиницу на кургузой табуреточке нас уже поджидал неразговорчивый старый цирюльник с цигаркой между желтыми прокуренными пальцами – сегодня была его смена. Какой удачный спиритический сеанс!

Не может быть, скажете вы? А я скажу: может.

Подвиг сына

Я работал после окончания института в Китае и прилетел в Москву в свой первый отпуск. Сынишке моему тогда только-только исполнился годик, но он уже готовился сыграть важную роль в судьбе своего отца.

Начался сентябрь. Отпуск подходил к концу, когда дома раздался неожиданный звонок от начальника Управления социалистических стран Азии МИД СССР Генриха Васильевича Киреева, который пригласил меня к себе. Я ничего не понял, но засобирался на Смоленскую площадь.

Большой начальственный кабинет Киреева на 19-м этаже мидовской высотки внушал даже не уважение – шок и трепет.

– Работой вашей мы довольны, – начал издалека Генрих Васильевич. – Переводите вы для начинающего дипломата сносно, записи бесед оформляете неплохо. Молодец, так держать!

Я обещал именно так и держать, но ясности этот разговор не прибавлял. А Генрих Васильевич тем временем пустился в рассуждения о том, как важно для молодежи усердно трудиться, работать над собой, самосовершенствоваться, учиться грамотно готовить бумаги, оттачивать стиль и слог. Вспомнил, как сам был молодым дипломатом, которому руководство возвращало его проекты документов с таким обилием исправлений, что они издалека напоминали украинские вышиванки – так причудливо переплетались на рукописных страницах синие чернила автора с красным карандашом строгого начальника. Чувствовалось, что многоопытному Генриху Васильевичу, одному из ведущих синологов страны и высокопоставленному мидовскому чиновнику, было приятно об этом вспоминать: вот, мол, через что довелось пройти. Молодость, молодость… Всё-то в ней прекрасно!

«К чему это всё? Не иначе как я в чем-то провинился и сейчас за это получу?» – думал я, судорожно перебирая в голове ту пару невинных справок и записей бесед, которые вышли из-под моего неуверенного пера. Ничего предосудительного в них я не находил и от этого еще больше внутренне напрягался.

А начальник УАСС (в ту пору для упомянутого подразделения МИДа была принята именно такая аббревиатура, хотя по-хорошему Управление соцстран Азии должно было зашифровываться иначе) тем временем был настроен весьма благодушно. Вслед за рассказом про украинские национальные рубашки он вспомнил еще несколько поучительных историй, после чего – уже более серьезно – сообщил:

– Через неделю в Нью-Йорке открывается сессия Генеральной Ассамблеи ООН, для участия в которой туда направляется советская делегация во главе с министром иностранных дел Э. А. Шеварднадзе. В числе прочего предстоит его встреча с министром иностранных дел КНР Цянь Цичэнем. Наш основной переводчик не сможет полететь с Эдуардом Амвросьевичем. Есть мнение – включить в состав сопровождающих лиц вас. Переведете беседу и оформите ее запись.

Я опешил. Такого поворота событий не мог бы предсказать и самый изощренный оракул.

– А как же быть с Пекином? – недоуменно воскликнул я, не понимая, что несу околесицу. – Мне уже из отпуска пора возвращаться, у меня билет на руках…

– Ну, с вашим билетом мы как-нибудь разберемся, а послу в Пекине сообщим, что вы прилетите несколько позже.

Вместо радости меня обуял дикий страх. «Лучше бы меня отчитали!» – подумал я и тут же устыдился своих малодушных мыслей. Родина доверяла мне ответственнейшее задание, не выполнить которое я был не вправе.

Наступил день вылета. Он был ранним, поэтому мне надлежало явиться к зданию МИДа в 6.30 утра. Там меня должна была ожидать черная «Волга» из министерского гаража. План состоял в том, чтобы по дороге во Внуково-2 забрать еще двоих дипломатов, также вылетавших спецрейсом министра.

Жил я в ту пору в Подмосковье. Чтобы попасть в центр Москвы к означенному часу, надо было встать чуть свет и успеть на нужную электричку до «Курского вокзала».

Накануне вечером в доме царил ажиотаж. Собирались допоздна. В неведомом Нью-Йорке могло пригодиться буквально всё, но дорожная сумка вместить «всё» не могла при всём желании. Лучший костюм и новые, специально купленные по такому случаю выходные туфли в целях экономии места решено было надеть на себя.

Лег за полночь абсолютно без сил. Будильник поставил на 5.00. Но то ли по рассеянности забыл его завести, то ли стрелки не туда крутанул, то ли часовой механизм подвел – словом, будильник не зазвонил, и я проспал. Вы представляете себе? Проспать в такой день! В день, когда на карту поставлена карьера молодого сотрудника, вытянувшего счастливый билет, получившего шанс проявить себя!

Я проспал. Но понял я это только тогда, когда рядом, в своей кроватке вдруг заплакал малыш. Может быть, потерял во сне соску, может быть, ему под утро приснились крокодильчики, а может… Сын заплакал, и я проснулся. Проснулся в ужасе, потому что в моем похолодевшем мозгу пронеслась яркая, как молния, мысль: всё пропало. Ненавистный будильник показывал шесть.

Сынишка успокоился, а я, еще сидя на краю кровати, стал судорожно соображать, что же теперь делать. До встречи у МИДа оставалось полчаса, и доехать из моего далека до центра Москвы за это время было просто нереально. Но сидеть, сложа руки, тоже было нельзя. В считанные минуты я собрался и в парадном костюме, в новеньких туфлях и с тяжеленной сумкой наперевес пулей выскочил из дома.

Какое простое решение – поймать такси или частника! Но на дворе был 1990 год, и о такой роскоши в маленьком городке, да еще и ранним воскресным утром нельзя было и мечтать. И я со всех ног припустил к железнодорожной станции. Влетел в подоспевшую на мое счастье электричку, доехал до «Курского вокзала», нырнул в метро, сбежал, перескакивая через ступеньки, по эскалатору, домчался до станции «Смоленская».

От пустой мидовской стоянки медленно, почти по-киношному, отъезжала черная «Волга». Я сразу смекнул, что это была та самая машина, которая ждала меня. Отчаянно замахал свободной от поклажи рукой. Бежать я уже не мог и почти полз, приволакивая то одну, то другую ногу. Со стороны я, наверное, являл собой довольно жалкое зрелище. И что вы думаете? Уставший от ожидания водитель увидел меня! Должно быть, обрадовался, что не зря стоял на площади битый час, и затормозил. Прямо с вещами я рухнул на заднее сидение и, не переводя сбившееся дыхание, выдавил из себя: «Гони!»

Да-а-а… Еще минута, и «Волги» бы след простыл, но везение в это утро было на моей стороне. В сердце затеплилось нечто похожее на надежду. Но на часы даже не хотелось смотреть. А ведь еще надо было заехать за двумя товарищами, которые в эти минуты, наверное, с ума сходили, не понимая, что происходит.

И всё же ощущение счастья было совершенно непередаваемым. Его не могло смазать даже то, что от галопа в новеньких туфлях я в кровь сбил себе ноги. Почувствовал я это только в машине, и боль была адская. Но что могут значить какие-то рваные мозоли по сравнению с теплом вернувшейся надежды?

Утренние улицы просыпающейся Москвы были мокрыми и пустыми. Спасительно пустыми! Просвистели полгорода за какие-то пару минут. И вот мы возле дома советника УАСС, занимавшегося корейскими делами (одним из пунктов программы пребывания советского министра в Нью-Йорке было установление дипломатических отношений с Республикой Корея). Он уже стоял, точнее, нервно ходил у подъезда, не зная, что и подумать (мобильной связи тогда не было, предупредить с дороги – невозможно).

Встреча наша была тяжелой. Сдержанный по характеру, кореевед не смог не высказать вслух некоторые соображения по поводу моего опоздания. Тем не менее злость на меня явно боролась в нем с радостью от того, что машина всё-таки приехала. И радость (снова на мое счастье!) победила.

Я описываю эту сцену гораздо дольше, чем всё на самом деле происходило. А происходило всё за считаные секунды. Закинув чемодан советника в багажник «Волги», мы вскочили в салон – он на заднее сиденье, я на переднее, рядом с водителем, – и рванули с места. Ведь надо было забрать еще одного товарища и попытаться успеть в аэропорт.

Второй товарищ жил в новостройке по пути во Внуково-2 (маршрут был выстроен очень разумно – от центра в область, что оставляло нам хоть какие-то шансы на успех). Продираясь наощупь к нужному дому, «Волга» забралась в какую-то жуткую грязюку. Водитель стал подавать задом, развернувшись всем своим могучим корпусом. Но стоило мне машинально обернуться назад вместе с ним, как он вдруг резко дернулся обратно и своим левым локтем со всего размаха засветил мне в правый глаз. Да так, что и из правого, и из левого глаза посыпались искры.

Наш коллега уже места себе не находил. Увидев вывалившихся в осеннюю жижу пассажиров мидовской машины, он вместо «здрасьте» покрыл нас праведным матом. Мне интуитивно хотелось как-то загладить свою вину, и я бросился грузить его вещи. Схватился впопыхах за ленту, обвязанную вокруг картонной коробки, и о металлический зажим так рассадил себе руку, что кровь хлынула ручьем. В машине обмотал ладонь носовым платком – с кровотечением кое-как справился. Но мысли были не об этом. Успеем – не успеем? Вот что пульсировало в те минуты в голове.

В аэропорт мы, как это ни странно, успели. Успели каким-то чудом. История закончилась хорошо. Нет, не закончилась – она только начиналась! С подбитым глазом, перебинтованной рукой и стертыми в кровь ногами в перепачканных туфлях спецбортом министра я вылетел в Нью-Йорк.

Поездка та была удивительной. Я достойно справился с переводом Эдуарду Амвросьевичу. Советский Союз установил дипломатические отношения с Южной Кореей. Нью-Йорк подарил мне незабываемые впечатления, едва заметно намекнув, что мы с ним еще встретимся.

А главному герою этого рассказа – своему маленькому сыну, совершившему беспримерный подвиг, – я привез из Америки красивые игрушки и предметы личной гигиены.

Не трогай тигра за хвост!

 
Солнце по небу скитается,
Дует то вест, то ост.
Учат детей китайцы:
«Не трогай тигра за хвост!»
 
 
Пускай удача не ловится,
С небес не хватаешь звезд.
Упрашивает пословица
Не трогать тигра за хвост.
 
 
Но так никогда не разгонится
Жизни моей паровоз.
Чтоб мчалась она, как конница,
Я дергаю тигра за хвост!
 

Династия Тан

 
Почему мне так хочется
Всех подальше послать?
Посвятить себя творчеству,
Бросить к черту дела.
 
 
Пропуская с презрением
Окрик мимо ушей,
Я сквозь заросли времени
Продираюсь уже.
 
 
Почему мне так хочется
Жить в династии Тан,
Где в любви к одиночеству
Стих слагает титан?
 
 
У пруда ли, у дома ли,
В золотой тишине
Мы бы вместе подумали
О прекрасной луне,
 
 
Под совы ли крик, выпи ли
Подогрели вино
И втроем его выпили
С круглолицей луной.
 
 
Почему мне не нравится
Вечно жить впопыхах?
Мне бы выйти на край крыльца
С древней лютней в руках,
 
 
Спрятать длинные волосы
На затылке в пучок
И заслушаться голосом
Над дрожащей свечой,
 
 
Засидеться под деревом,
Никуда не спешить,
На гроши не разменивать
Самородки души,
 
 
Тонкой кистью записывать
Отзвук сердца любой
И творить независимо,
Как великий Ли Бо.
 
 
Мне б гулять пред закатами
По знакомым местам
Вечерами цикадными
При династии Тан,
 
 
Мыть души самородки,
Делать то, что люблю.
Я, наверное, все-таки
Всех подальше пошлю…
 

Не нашел

Нет, не нашел я его. Не столкнулся с ним на улицах города, не встретил. Не получилось. Он просто не попался мне на глаза. Или я в чем-то сплоховал. Жаль, конечно. Я действительно на это надеялся. И честно искал его, с ног сбился. Да и к тому же многие говорили мне, что видели его здесь якобы совсем недавно. А мне вот, выходит, не повезло…

Но я видел его следы. Я, как говорят сыщики, именно напал на след, я шел по следу, буквально по пятам. Реально чувствовал, что он где-то рядом. Ощущал его присутствие. Вот он, казалось, только что был тут, проходил, проезжал, останавливался, с кем-то говорил… Мне мерещилось, что я вот-вот догоню его, еще чуть-чуть, и увижу его за поворотом, выхвачу из толпы его спортивный силуэт, окликну его, и он обернется… Всё напрасно. Обошел весь город, а он как сквозь землю…

Но я точно видел отпечатки его обуви. Видел его тень. Больше того, я добыл несколько вещественных доказательств его существования: пепел от сигарет, проржавевший велосипед на стоянке, заметку о нем в пожелтевшей от времени местной газете, его почерком нацарапанное на заборе неприличное слово… Не говоря уже о стойком ощущении его биополя. Запаха его ауры. Шлейфа его парфюма, оставленного им в неподвижном воздухе. Будто бы слышал зависшие в тишине звуки его голоса, его смеха.

Город с готовностью «сдавал» его. Улицы подсказывали мне, куда идти, где он бывал, сиживал, хаживал, и до меня доносился оттуда отзвук его шагов. И я понимал, что его туда влекло. Я чувствовал причину его появления там и тут – в этом месте он был по стечению обстоятельств, в том отдавал дань обязаловке служебного долга, сюда забрел сам, всё заранее спланировав, а здесь очутился случайно. На меня накатывали то характерное дыхание винно-дружеских паров, то энергетический заряд его любознательности, то гулкое эхо сердечного влечения. Я безошибочно угадывал силу его романтической неуемности, а она, как грозовая туча, так и продолжает висеть над городом, хотя и город уже совсем другой. Да что там – вы не поверите: я обнаружил окаменелости его спермы! И передо мной тотчас восставали бестелесные образы женщин, которых он целовал. Были ли они красивы? Не знаю, не мне судить. Но искренни и страстны – это точно.

Я дрейфовал по упругой перкуссии его сердца. Бу-бум, бу-бум, то чаще, то реже: вот тут он ждал, тут бежал или волновался, а здесь был счастливым и радовался жизни… Кое-где я почти что физически осязал его – крепкое рукопожатие, широкие плечи, руки, раскрытые для братских объятий. Вот он прошагал мимо, и волной от фирменной стремительной походки коснулся меня.

Проплывая в вечерней полудреме вдоль вереницы уютных ресторанчиков, я, как мне казалось, каким-то внутренним локатором улавливал градус некогда разлитых по рюмочкам напитков и пеленговал душевность произнесенных им тостов. Черт возьми, мистика какая-то! Дело в том, что при этом я сам тоже начинал конкретно хмелеть, но не от спиртного, а зачарованный его обаянием, этим волшебным застольным разговором, этой неожиданной и неоправданной открытостью его души. Чудеса, да и только…

Меня вело по его следам странное свечение, которое он, словно метеорит в звездном небе, оставлял за собой. То был свет увлеченности. Огонь желаний. Пламя одержимости, жажды деятельности, жадности до интересного дела. Добрые светлячки этой вечной готовности помочь, отдать, пожертвовать. От этих светящихся хвостов исходило тепло, даже жар. Я пытался не отстать от них, догнать комету, погреться об нее… Да где там! Не догнать.

Вот такие, братцы, пироги: след взял, свет видел, тепло чувствовал, а его самого не поймал. Улизнул, негодяй!

«Ночую в келье старого монаха…»

 
Ночую в келье старого монаха.
Безвкусный рис, холщовая рубаха,
А в сердце свет.
 

«Над храмом звёзды. Наливаю чаю…»

 
Над храмом звёзды. Наливаю чаю.
И шар звезды, и жар костра вмещает
Моя душа.
 

Конфуций. Суждения и беседы
(сокращенный перевод-пересказ с китайского)

 
Нет большей радости на свете,
Чем познавать и применять
На практике познанья эти
И мир тем самым изменять.
 
 
Нет выше счастья, чем обняться
С вернувшимся издалека,
И слёз при этом не стесняться,
И за него поднять бокал.
 
 
Не тот ли внутренне прекрасен,
Кто верен принципам своим,
С друзьями – добр, врагам – опасен
И величав в спокойствии.
 
 
Пусть люди о тебе не знают,
Пусть мал и скромен твой удел,
Но беспокоит мысль иная —
Что плохо знаешь ты людей!
 
 
Он выгоды себе не ищет,
Привык в достатке и в нужде
Довольствоваться грубой пищей
И спать на согнутом локте.
 
 
Велик он тем, что человечен,
И пусть смеется мещанин,
Что целый мир себе на плечи
Взвалил он и несет один.
 
 
О помощи несчастным людям
Всё время мысли в голове,
Тогда как думает о блюде
С закуской низкий человек.
 
 
Трибун, поэт, политик, мастер
И кроткий труженик земной!
Сплав силы воли с пылкой страстью
И путь нелегкий за спиной.
 
 
В словах порой неторопливый,
Он быстр в поступках и делах.
Его деянья не крикливы,
А слово твердо, как скала.
 
 
Решительный, но осторожный:
Он перед тем, как сделать шаг,
О всех последствиях возможных
Подумать должен не спеша.
 
 
Пред нами благородный рыцарь.
Ни страх, ни боль, ни суета,
Ему неведомы – лишь принцип
Ему дороже золота.
 
 
Его доктрина – в чувстве долга,
В заботе о своей стране.
За то его и помнят долго,
И уважают искренне.
 
 
Его мораль проста, как ветер,
И философия проста.
Не оттого ль идеи эти
Передают из уст в уста?
 
 
Во всём царить порядок должен:
Будь государем государь,
А гражданин – он значим тоже! —
Пусть будет подданным всегда.
 
 
В семье пусть сын – да будет сыном!
А ты отец? Так будь отцом!
И будь им не наполовину,
А покажи товар лицом.
 
 
Только тогда над Поднебесной
Взойдет счастливая заря,
И будут радостные песни
Звучать у предков алтаря.
 

* * *

 
Благословенна та деревня,
В которой царствует любовь.
Где строгость церемоний древних
Односельчанин чтит любой.
 
 
Всей Поднебесной полновластно
Владели Яо, Шунь и Юй,
Но совершенно безучастно
Воспринимали власть свою.
 
 
Любить и к истине стремиться,
Когда стоишь ты у руля.
А коль случится ошибиться,
Свои ошибки исправляй.
 
 
Когда одни вкушают сытно
И голод мучает других,
Богатым быть, простите, стыдно
И быть при власти не с руки.
 
 
В дни беззакония скрывайся
Простым отшельником в горах.
До той поры не появляйся,
Пока не сменится тиран.
 
 
Когда же вновь придет порядок,
То стыдно прозябать в нужде.
Работать в это время надо.
Оно дано для добрых дел.
 
 
Когда правитель непорочен,
Красив и мудр, как Чжоу-гун,
В стране покой, народ не ропщет
И счастье в родственном кругу.
 
 
Как из анналов нам известно,
Он чести с роду не ронял.
Он возвышал прямых и честных,
А недостойных – отстранял.
 
 
Ему прекрасно удавалось
Народ учить простым вещам:
Он в людях пестовал гуманность,
Воспитывал и просвещал.
 
 
Нам в назидание оставил
Пример непревзойденный Шунь.
О том, как правил он, не правя,
Своим я детям расскажу.
 
 
Он видел всё на расстояньи.
Всё знал, не покидая двор.
Практиковал он недеянье,
И в том – наследие его.
 

* * *

 
Где вы, кумиры и герои?
Как стать таким же, дай совет?
Для исполненья этой роли
Блюди Учителя завет.
 
 
По отношению к другому
Не делай подлости и зла.
Противься всякому такому,
Чего б себе не пожелал.
 
 
С тем, кто тебе несимпатичен,
Кем бы он ни был, не дружи.
Тому, кто груб и деспотичен,
Что б ни сулил он, не служи.
 
 
Будь безмятежным и свободным!
Лишь тот, чей независим дух,
Зовется мужем благородным.
Его узнаешь за версту —
 
 
Его, чьи речи не туманны,
Чей дальновиден каждый шаг,
Кто призывает быть гуманным,
Чья о других болит душа.
 
 
Будь верным и прилежным сыном,
Люби родителей своих,
Не огорчай их без причины
И почитай их, как святых.
 
 
Когда ж уйдут на встречу к предкам,
Порядков в доме не меняй
И в скорби траура трехлетку
По папе с мамой сохраняй.
 
 
У зла всегда обличий много,
Но добродетель тем сильна,
Что никогда не одинока,
Соседями окружена.
 
 
Вот почему любовь, гуманность
И верность делу своему —
Казалось бы – такая малость! —
Нам освещают путь сквозь тьму.
 

* * *

 
Я верю в праведную древность,
Хочу постичь ее, понять.
Я не испытываю ревность
К тому, кто любит сочинять.
 
 
Я ж ничего не сочиняю.
Я только лишь передаю.
Традициям не изменяю
И гимны древности пою.
 
 
Есть в жизни самый верный способ
Обычай старый уважать:
Ты должен задавать вопросы
И тем, кто знает, подражать.
 
 
Когда приедешь в край далекий
Или войдешь в старинный храм,
Будь скромен, вежлив и уроки
Бери у старожилов сам.
 
 
Ученье, правда, – труд напрасный,
Когда не хочешь рассуждать.
А думать, не учась, опасно:
От мыслей может быть беда!
 
 
Среди любых троих прохожих
Найдется кто-нибудь один,
Кто и меня научит тоже,
Будь даже он простолюдин.
 
 
Желаннее всего на свете
Мне сущность истины узреть.
Ее постигнув на рассвете,
Под вечер можно умереть.
 
 
Ко мне приходят за подсказкой
И за ученьем бедняки.
За мяса вяленого связку
Готов я взять в ученики.
 
 
Лишь тех не посвящу в науку,
Кто ближнему желает зла
И воссоздать четвертый угол
Не может по другим углам.
 
 
Лишь в тридцать лет я утвердился.
Прогнал сомненья в сорок лет.
Мой слух к вопросам устремился,
И в пятьдесят я знал ответ.
 
 
Страдал и заблуждался слепо,
Искал, весь мир исколеся,
Но приоткрылась воля Неба
Мне слишком поздно – в шестьдесят.
 
 
Я тщетно пробовал наставить
На путь князей различных царств,
Их править правильно заставить,
Народ избавить от мытарств.
 
 
Я был гоним в своей отчизне,
На службе славы не снискал,
Однако знания о жизни
Я передам ученикам.
 

* * *

 
Перед тобой трактат великий,
Который пережил века.
Среди учений и религий
К себе он многих привлекал.
 
 
Не всякий следовал заветам
И наставленьям Мудреца,
Но в мир привносит лучик света
Тот, кто им верен до конца.
 
 
Прочтя Учителя сужденья
И вникнув в суть его бесед,
Ты испытаешь наслажденье
И радость будущих побед.