Текст книги "Вы не подскажете дорогу к сердцу?"

Картинки с выставки

А чудеса всё-таки случаются! Без них, наверное, и жизни бы никакой не было. Или была бы, но не такая, а скучная, пресная, загрунтованная серой краской обыденности. Ведь многое так нескладно устроено в этом мире, то и дело идет наперекосяк, как-то не задается с самого начала, что если бы не чудо, то всё. А тут…

Задумали мы как-то провести в Джакарте, где служил я в ту пору советником-посланником российского посольства, выставку наших современных художников. За дело взялся Владимир Николаевич Анисимов – талантливый живописец и энтузиаст, влюбленный в Азию. Человек в высшей степени интересный, большой мастер, искренняя душа и прекрасный рассказчик, он всегда был верным союзником нашей дипломатии в продвижении отечественного изобразительного искусства за рубежом. Всё время в творческих экспедициях, в постоянном поиске, в доброжелательном общении с десятками коллег-художников – от Египта, Афганистана и Индии до Юго-Восточной Азии и Китая.

Любят Владимира Николаевича на Востоке. Да и как его не любить! Исполненный увлеченностью лучистый взгляд, красивая борода, длинные волосы, собранные на затылке в стильный хвост, элегантный черный костюм с бабочкой, изысканные манеры…

Организация выставки – огромный труд. Сагитировать художников, переправить картины, найти спонсоров, всё спланировать, обо всём договориться. Долго рассказывать, да и ни к чему.

И вот, наконец, все хлопоты позади. Настал день открытия вернисажа. Придумали броское название – «Русская коллекция». Место выбрали – лучше не придумаешь: Национальную художественную галерею, что расположена в самом центре индонезийской столицы.

До начала остается час. Но атмосферы праздника и одухотворенности, которой полагается поселиться в душе у каждого причастного к такому мероприятию, нет как нет. Она была подпорчена, стоило мне только заглянуть в Галерею. А хотел-то всего лишь проверить, всё ли в порядке.

Началось с мелочей. Решили, что супруга Президента Индонезии Ани Бамбанг Юдойоно – а она согласилась быть на открытии выставки главной гостьей – будет перерезать ленточку. Так, дескать, полагается. Мы запаслись роскошной шелковой лентой нежно-розового цвета, накрутили на ней пышных бантов. Приобрели для такого дела задорого специальные ножницы – большие, красивые, их тоже облагородили какими-то завитушками.

Стали доставать «реквизит». Тут кому-то пришло в голову попробовать ножницы в деле. Светлая оказалась мысль – а ножницы-то не режут! Бумагу режут, картон – пожалуйста, даже ткань плотную – нет проблем. А шелк – ну ни в какую. Проскальзывают, и всё тут. Что ты будешь делать! Все сразу забегали, засуетились. А где взять другие ножницы? На душе заскребли кошки.

Обратил я свой взор в другую сторону. Хозяева водрузили на пандус перед входом в Галерею массивную кафедру из сандалового дерева, украшенную витиеватой резьбой. Предполагалось, что на кафедру будут подниматься по очереди выступающие и с нее вещать. Кафедру оградили золотыми шнурами навроде аксельбантов на военном мундире и убрали гирляндами орхидей. Для ораторов поставили стакан с водой. Положили салфетки, чтобы вытирать пот. Приладили удобный пюпитр для «шпаргалки». Протестировали микрофон – всё работает, не фонит, децибелы в самый раз, всем будет хорошо слышно. Красота!

Вдруг сообразили – а переводчик-то где будет стоять? В кафедру он уже не поместится, да и мыслимо ли это, чтобы кто-то влезал в одну кафедру с супругой Президента? Пусть переводчик стоит рядом и говорит в отдельный микрофон. Микрофон быстро отыскался – вот удача! Подсоединили его к колонкам, врубили. «Раз-раз», – раздался было в усилителе несмелый голос. Тут всё как задребезжит, запищит, аж уши заложило. Оборудование тотчас же отключили, потом снова включили, но микрофоны уже перестали работать. Оба.

Налетела толпа электриков, стали они над микрофонами колдовать, друг другу что-то с умным видом советовать. Но по виду технарей было ясно: что делать, никто толком не знает.

Тем временем напротив парадной лестницы, ведущей к главному входу в Галерею, мои ребята расставили стулья. К спинкам скотчем ровненько прикрепили заранее заготовленные таблички с именами почетных гостей – большие, во весь лист А4, чтобы никто ничего не перепутал. Но тут приехали люди из протокола Президента, и выяснилось, что у них совершенно другие списки. Нашу рассадку срочно стали сдирать, оставляя обрывки бумаги валяться на земле или клочьями свисать с обезображенных стульев. Поднявшийся откуда ни возьмись ветер разметал плоды нашего труда по газону, который сразу же превратился в подобие помойки. Картина напоминала разбомбленный летний театр после налета вражеской авиации.

Голова шла кругом, и я воздел очи к небу – Господи, ну за что мне такое наказание? Посмотрел я на небо и ужаснулся: на нем стремительно собирались грозовые тучи. Дожди в тропиках – дело обычное, но на дворе был сухой сезон, и день для проведения церемонии открытия выставки мы тщательно подбирали, в том числе и с учетом прогноза погоды. Ведь мероприятие планировалось проводить на открытом воздухе. А синоптики уверяли, что вечер этого дня будет ясным и относительно прохладным.

От ощущения надвигающейся грозы – в прямом и переносном смысле этого слова – мне стало нехорошо, от безысходности под ложечкой засосало. Тогда я решил утешить себя инспекцией залов Галереи, которые наши с индонезийцами вот уже несколько дней, как мне докладывали, старательно приводили в порядок. Я был знаком с концепцией выставки, видел план ее размещения и знал, что он великолепен, как и сами картины, которые организаторы и авторы привезли из Москвы. Знал, что это будет маленькая сенсация в культурной жизни Джакарты и большое событие в российско-индонезийских гуманитарных связях. И поэтому смело двинулся к парадному крыльцу.

Отворив двери, я увидел такую картину. На пороге стоял Владимир Николаевич. На нем был запачканный краской фартук, какие в старые времена надевали для работы обувщики или каменщики. В руках он держал молоток и гвозди. Длинные волосы выбивались из-под резинки, стягивавшей их в некогда аккуратный хвост. Борода была слегка всклокочена.

За спиной Владимира Николаевича глазам моим открылась следующая панорама. Возле абсолютно голых стен одинокими жирафами ютились бамбуковые стремянки. На полу в беспорядке громоздились картины, чистые холсты, рамы и подрамники. По залу туда-сюда сновали люди: кто-то что-то красил, кто-то что-то прибивал, одни сорили, другие убирали. Казалось, что российские художники еще наносили на свои полотна последние мазки, а индонезийские рабочие только что получили задание их развесить.

– Сейчас всё будет готово, – скороговоркой заверил Владимир Николаевич и скрылся в глубине зала.

Сказать, что увиденное произвело на меня сильное впечатление, – значит ничего не сказать. Я понял, что это конец. Покачиваясь на неверных ногах, я вышел из галереи.

Не в силах больше лицезреть этот хаос, я предложил жене прогуляться по улице – дескать, проветримся, успокоимся, скоротаем время до начала вернисажа. Хотя в этот момент я с обреченностью узника лондонского Тауэра осознавал, что никакого вернисажа не будет. А что будет? «Будь что будет!» – подумал я, почти теряя сознание…

В означенный час начали съезжаться гости. Смирившись с судьбой и краснея от стыда за предстоящий позор, я вернулся к Национальной галерее. Жена поддерживала меня под руку, не давая упасть. Мы встали у края ковровой дорожки, чтобы приветствовать приглашенных. В сторону места действия я старался не смотреть.

Гостей было много – высокопоставленные индонезийские чиновники, военные, дипломатический корпус, деятели искусств, крупные бизнесмены, русисты, соотечественники. Прибыл министр иностранных дел с супругой, приехал посол США, в прошлом работавший в Москве. Все расселись, причем всем почему-то хватило места в импровизированном амфитеатре из стульев, на каждом из которых важную персону ждала маленькая карточка с его или ее именем.

Вот на вылизанную до блеска зеленую лужайку с достоинством вкатился кортеж первой леди, сопровождаемый эскортом мотоциклистов. Из лимузина показалась госпожа Юдойоно – утонченно-красивая дама в длинном национальном платье из пурпурно-фиолетового батика. Я преподнес ей букет роз.

Вечер выдался на редкость спокойным и нежарким. Тучу сдуло куда-то к Яванскому морю, ветер стих.

На правах временного поверенного в делах Российской Федерации в Республике Индонезия я взобрался на трибуну и сказал несколько приветственных слов, которые были тепло встречены аудиторией. Хорошо выступила супруга Президента. Стоявший неподалеку с отдельным микрофоном переводчик перевел ее речь на английский язык. С удивлением для себя я заметил, что техника работала как-то подозрительно исправно, а доносившийся из динамиков звук был глубоким и приятным.

Госпожа Юдойоно торжественно и, что странно, поразительно легко простыми канцелярскими ножницами перерезала ленточку, натянутую перед входом в галерею. Всех пригласили в зал. Остановившись на мгновение перед всё еще закрытыми дверями, я загадочно посмотрел на свою сгоравшую от нетерпения царственную спутницу, а сам тем временем мысленно перекрестился. Двери распахнулись.

Зал сиял мягким изумрудным блеском. Он исходил от гигантских отрезов зеленого атласа, которым были задрапированы стены. Софиты светили в потолок, не ослепляя гостей. Они волшебным образом расширяли пространство, окутывая помещение флером таинственности и предвкушения – предчувствия общения с прекрасным искусством, ожидания чего-то необычно-экзотического. Сквозь душный воздух тропиков на нас эффектным контрапунктом смотрели леденящие крепким морозцем зимние пейзажи с заснеженными полями, златоглавыми церквями и уютными деревеньками.

На пороге стоял Владимир Николаевич, до невозможности изящный в своем облегающем фраке, накрахмаленной манишке и черной бабочке. На устах его была обезоруживающая улыбка, без слов предупреждавшая супругу Президента и ее свиту: готовьтесь, господа, это будет триумф!

Так оно и вышло. А чудеса-то всё-таки случаются!

Чулочные изделия

С момента упаковки на трикотажной фабрике правый и левый носки совершают свой жизненный путь вместе. Парой. Этакими братьями-близнецами или сестрами-двойняшками. В едином комплекте. Что, собственно, неудивительно – для двух пяток необходимы два носка.

Все эти чулки и подследники, гольфы и джурабы, гамаши и гетры… Им чуждо одиночество, им противна сама мысль о том, что можно существовать индивидуально.

Даже приступив к исполнению своих непосредственных обязанностей, носки всё равно остаются в непосредственной близости друг от друга, образно говоря, на расстоянии вытянутой… ноги. Идут по жизни «нога об ногу». Они привыкли быть одной командой. Они всё время рядом. Даже разлученные левой и правой ступнями хозяина, даже скрытые от своего собрата-соседа ботинками или брюками, они всё равно чувствуют присутствие друг друга. Между ними образуется неразрывная связь.

И теперь представьте себе, какой стресс испытывают носки, отрываясь один от другого. Особенно когда они оказываются в страшном барабане стиральной машины. Или на беспощадной веревке для сушки белья.

Но вот и стирка позади, и сушка окончена. Все носки перепутаны, разрознены. Задача в том, чтобы восстановить их родственные узы: семьи должны воссоединиться. Иногда сделать это бывает ой как непросто!

Одно дело – миниатюрные детские носочки. От стирки они садятся и становятся почти кукольными, игрушечными, будто пинетки для младенца. Находить их среди постиранных вещей и соединять в пары – одно удовольствие.

Или женские носки. Часто лаконичные, укороченные, чтобы обнажить утонченность дамской лодыжки или подчеркнуть изящество узкой девчачьей голени. Они, как правило, имеют пеструю цветовую гамму, с красивым рисунком либо какого-нибудь нежного окраса – розовые, кипенно-белые, светло-голубые…

С мужскими сложнее. Они же в основном черные, вот в чем беда. Как тут сразу разберешь, где чья пара? Хотя у разных марок – свои особенности. И вот начинается мучительный процесс идентификации: состав, фасон, длина, выработка. На некоторых проступает орнамент, иногда сбоку вышит логотип компании-производителя. Я, например, люблю носки фирмы «Hush Puppies», на которых значатся буквы «HP». Это упрощает дело, когда надо навести в хаосе постиранных носков элементарный порядок. А есть ведь и безымянные…

Зато как носки, должно быть, радуются, когда снова оказываются вместе! Ложатся ровно, выстилаются телами, прижимаются друг к другу щеками, с нескрываемым удовольствием сливаются воедино, как влюбленные. Может быть, левый – это он, а правый – она (она всегда права!). Идиллия!

В иных домах принято два носка сворачивать в клубок, натягивая один на другой, и это им, носкам, тоже приятно. Тот, который верхний, бережно обволакивает свою «половинку», сгребает в охапку, прижимает к себе, как если бы он ее обнимал, и так кайфуют они в ящике платяного шкафа день и ночь. Пока дырка на пятке не разлучит их.

Но трагедия может произойти и до срока. Надо ли говорить, что случится с носком, если его неизменный партнер вдруг где-то затеряется?

Бывает такое и с людьми.

Высокогорье любви: дорога то вверх, то вниз

Некрасивые люди

 
Некрасивые люди стоят в центре зала.
Вот девчонка в очках, книжку к сердцу прижала.
Всё в веснушках лицо, и белесы ресницы,
А глаза ищут принца, что ночью ей снится.
 
 
Вот спускается парень, отнюдь не красивый,
С длинной шеей худющей, почти страусиной,
В старомодном плащишке, помятом изрядно,
С эскалатора машет своей ненаглядной.
 
 
Ненаглядной своей он отчаянно машет,
Повторяя слова, что сейчас ей он скажет,
И девчонка его, ну совсем не принцесса,
Расцветает фиалкой средь зимнего леса.
 
 
Он бежит по ступенькам, толкая сограждан,
Извиняясь смешно при касании каждом,
И она кавалеру на шею бросается,
И смеются они, далеко не красавцы.
 
 
И стояли они в центре людного зала,
Он ее обнимал, и она вся сияла,
И на парня с такою любовью глядела,
Что не видел красивее в жизни людей я.
 

* * *

«Участок пожарный…»

 
Участок пожарный.
Скучает фонарный
Столб.
Бутылка пустеет.
Убог, не застелен
Стол.
 
 
Закончилась нежность.
Осталась лишь внешность.
Стоп.
По высшим расценкам.
До дна. На процентов
Сто.
 
 
Когда-то иною
И величиною
С дом
Была наша близость.
А ныне – лишь бриза
Стон.
 
 
Был ласку таящим
Отдельно стоящий
Стог.
Но в черные реки
Ручей нашей неги
Стек.
 
 
Ушла легкокрылость,
И сердце закрылось
С той
Поры, когда сами
Любви мы сказали:
«Стой!»
 
 
Чтоб не было тошно,
И выть не истошно
Чтоб,
Печаль заслоняя,
Рука наклоняет
Штоф.
 
 
Для счастья потерян,
Я все-таки верю,
Что
Камнями усеян,
В Небесном музее
Роман наш поселен —
Уверен на все я
Сто.
 

«Любовь, вопреки расхожему мнению…»

 
Любовь, вопреки расхожему мнению,
Собой представляет, между прочим,
В районе солнечного сплетения
Маленький теплый пушистый комочек.
 
 
А есть любовь, как безумное буйство,
Желанье страшнее страшилок ада.
А есть похожая на стадное чувство —
Жажда создать двухголовое стадо.
 
 
Их сотни видов – от боли до нежности.
Одну нужно ждать, а другую – искать.
И лишь по пренатальной безмятежности
Есть в каждой из них неземная тоска.
 
 
Вот весточку голубь приносит в клюве,
Вот снова на мысли себя я ловлю:
Если пишет мне, значит – любит.
Если хочу к ней, значит – люблю.
 

«Реактивный лайнер Солнце…»

 
Реактивный лайнер Солнце
Вновь заходит на посадку —
Крыл размах, загара бронза,
Горделивая осанка…
 
 
Недоступным нам резоном
Гасит рампу Ночь-диспетчер.
Где-то там за горизонтом
Лайнер Солнце спит беспечно…
 
 
Ночь пройдет, и непременно
Жаркой плотью всех желаний,
Самкой-птицей здоровенной
Взмоет в небо Солнце-лайнер…
 

«Я делаю шаг…»

 
Я делаю шаг.
Я чувствую звук.
Я пробую лед.
Я трогаю наст.
Я выдержу такт.
Я вычерчу круг.
Я выучу счет.
Я верую в нас.
 
 
И всё это – так, без особой надежды,
Без цели, без плана, без явной причины.
Ведь сколько надеждою душу ни тешь ты,
Всё будет иначе – хоть плачь, хоть кричи, но
 
 
Я знаю ответ.
Я слышу шаги.
Я путаю час.
Я кутаюсь в тень.
Я праздную свет.
Я славлю стихи.
Я счастлив сейчас.
Я верую в день.
 
 
Глаза засияют, душа просветлеет,
Исчезнут морщинки, фигуры сутулость.
Я сделаю мир для тебя веселее —
Лишь только затем, чтобы ты улыбнулась.
 

Переписка по интернету

 
Как этот мир несправедлив!
Нам с ним не справиться, не сладить,
Не стлать постель, волос не гладить,
Не стыть в секундах от петли,
 
 
Не злить судьбу, весну не звать,
Не спеть, не спать, не сметь без спросу,
Не свить гнезда, и жизни прозу
В красивый стих не срифмовать.
 
 
Не слечь на дно, не всплыть со дна,
Не слыть адептами нудизма,
А только слать друг другу письма
У мониторного окна.
 

Грустная песенка с 18-й страницы

В детстве я занимался музыкой. По классу фортепиано. Музыкальная школа располагалась в обычном жилом доме – деревянном, трехэтажном, построенном еще во времена царя Гороха и потому порядком обветшалом. Она занимала несколько квартир на первом этаже.

Обстановка в школе была затрапезная. Старые заляпанные обои, облезлые батареи, покоробившийся и протертый местами до дыр линолеум, колченогие стулья. Но в каждом классе там стояли элегантные и величавые, как одетые во фраки седые профессора прошлых эпох, черные инструменты – пианино и рояли. И каждый раз, когда я входил в «музыкалку», даже еще раньше, в подъезде, меня обдавала волна неповторимого запаха, который от них исходил. Мне казалось, что это так пахла музыка.

Учительницу мою звали Галина Петровна. Очень строгая была женщина, спуску мне не давала.

На занятиях шла беспощадная муштра. Меня пытались построить, вышколить, выдрессировать, натаскать на клавиши, как служебную овчарку. Слово «аккорд» в устах требовательного педагога было больше похоже на команду «Апорт!». Происходило настоящее истязание нервов, избиение пальцев, бомбардировка барабанных перепонок.

Атмосфера в классе, куда меня влек божественный запах музыки, царила совсем не богемная. Скорее батальная. Вымученные музыкальные фразы в моем исполнении всегда выходили не так, как надо. Всегда! Стоило мне только попытаться что-то сыграть, как я тут же оказывался в нокдауне, на полу ринга. То я пропускал, словно «прямой правой» в голову, наказание за совершенную ошибку, то получал, как «боковой» в ухо, малоприятную тираду в назидание на будущее. Вставать после такого потрясения и находить в себе силы продолжать музицировать я со временем как-то научился. А вот любить музыку в минуты экзекуции удавалось не всегда.

По окончании уроков (о, этот желанный миг!) борьба со мной продолжалась на страницах дневника. В него Галина Петровна подробнейшим образом вписывала всё, что она обо мне думала. Дневник пестрел вензелями отвратительных оценок, позорными хвостами «минусов» и междометиями с восклицательными знаками. Но когда расправа перетекала на бумагу, это было уже не так страшно. Я, кстати, за эту науку Галине Петровне очень благодарен. До сих пор твердо помню, что нет такого выражения – «играть досюда». Нужно говорить – «исполнять до сих пор».

Только какое отношение всё это имеет к музыке – самому, может быть, прекрасному, что существует на свете? Я убежден, что при всей огромной важности заученных нот и «правильных пальцев» не в них притаился светлый дух Эвтерпы – Музы лирической поэзии и музыки. Эвтерпа, кстати, по-древнегречески значит «увеселяющая». Случайно ли, что русскому уху в этом имени слышится что-то от глагола «терпеть»?

С музыкой, как стало мне ясно впоследствии, неразрывно связано нечто гораздо более важное, чем техника игры – внутреннее устройство человека. Как-то раз, рассеянно листая тот самый архивный дневник по музыке и перебирая в памяти тяжелые камушки своего ученического прошлого, я наткнулся на запись в графе «домашнее задание», которая показалась мне странной. «Грустная песенка на 18-й стр.». Я, конечно, уже давно забыл, что это за произведение и кто его автор. Но от самого названия повеяло вдруг чем-то необыкновенно близким. Непонятное начало проясняться, становиться понятным. Вдруг подтвердилась одна смутная догадка, над которой я долго ломал голову.

Всю жизнь мы играем, в сущности, одну и ту же мелодию, подслушанную когда-то в детстве. Играем по-разному – кто хорошо, кто неважно, невпопад; кто по нотам, а кто – подбирая по слуху. Есть среди нас заядлые любители «форте», в то время как кто-то предпочитает «пьяно»: так они и живут, их музыка едва слышна. У этого сплошной мажор, а тот не вылезает из минора.

Давят басы контроктавы, ластится фальцет верхних клавиш… Ты упрямо повторяешь одни и те же музыкальные композиции, но играешь так, что заслушаешься; а я всё время пытаюсь сочинить новые «вариации на тему», да только получается из рук вон плохо. Но мелодия у каждого всегда одна. Если не мелодия, то тема. Или хотя бы общая тональность, музыкальный рисунок. Ритм, темп, настрой.

То, что мы делаем здесь и там, тогда и теперь, казалось бы, и сравнивать-то нельзя. Человек в разных обстоятельствах бывает разным. А некоторые настолько многогранны и многолики, что про них говорят: «Человек-оркестр!» И всё же где-то в глубине фона, между нотных строчек, в проблесках лейтмотива внимательному слушателю всё же несложно уловить ту самую сквозную линию жизни. Например, «Грустную песенку с 18-й страницы».

Я сделал еще одно маленькое открытие. Одну и ту же «пьесу» играют одновременно довольно много «музыкантов». Ты джазмен, и я джазмен. Или оба мы – поклонники бардовской песни. Иногда мы бываем настолько «консонантны» друг другу, что сами этому удивляемся, привыкшие к шквалу диссонансов нашей растрепанной жизни. «Как хорошо сказал! Ну надо же! Прямо-таки читает мои мысли…» Каждый порознь и в то же время все вместе любим спектакли и рассказы Гришковца. Обожаем за искренность и лиричность Митяева и Трофима. Перечитываем классиков, услышавших и передавших нам некие вечные истины и нестареющие образы. В Третьяковке подолгу стоим возле страшного репинского шедевра «Иван Васильевич и сын его Иван»: у непоправимого – безумный взгляд, не дай Бог такое пережить. С трудом сдерживаем безотчетные слезы под градом звуков «Реквиема» Моцарта, которому за них можно простить всё что угодно.

Стоп! Заговорился. Мы – о ком это я? Конечно же, не обо всех, а только о родственных душах. О тех, кто пронес через годы, не расплескав, и тайно лелеет свою «Грустную песенку на 18-й странице»…

Люди, живущие в одной тональности, каким-то образом находят в этом мире себе подобных. Видимо, благодаря наличию слуха. Но у них, у подобных, могут быть свои музыкальные оттенки. Гармонии не получается даже между сородичами. И вот, представьте себе, встречаются иногда сущности, созвучные, как две печальные, но прекрасные терции в соседних октавах.

Расскажу вам историю. Они встретились на концерте любимого артиста. В антракте. В фойе, слишком ярко освещенном для такого романтического вечера. В шуме расщебетавшихся после часового молчания зрителей. У стены с кушетками, на которой висели чьи-то фотографии.

Встретились ну совершенно случайно. Почему-то не прошли мимо. Задели друг за дружку – не то глазами, не то душами. И не нашли в себе сил не остановиться.

Их взгляды осторожно соприкоснулись. От неловкости мышцам лица стало смешно. Губы улыбнулись. В ушах зазвучала музыка. Головы поняли, что сердца не ошиблись адресом. Ноги робко направились туда, куда их позвали чувства. Колени подогнулись, заставив присесть на кушетку. Голоса произнесли первые слова.

 
Он:
Тьмою здесь всё занавешено,
И тишина, как на дне.
Ваше величество, Женщина!
Как Вы решились ко мне?
 
 
Она:
Я – твоя свобода,
Я – твоя звезда,
На устах горячих
Чистая вода.
 
 
Он:
Ты промелькнула и исчезла в вышине —
Звезда любви в прекрасном сне.
Исчезла ты, но я успел тебе сказать,
Что путь ты озарила мне…
 
 
Она:
Я тебе сияю
Из-за серых туч,
Не теряй из виду
Мой певучий луч!
 
 
Он:
Песни у людей разные,
А моя одна на века.
Звездочка моя ясная,
Как ты от меня далека!
 
 
Она:
Я – твоя удача,
Я – судьба твоя.
Все, что ты успеешь в жизни —
Это я! Это я!
Что бы ни случилось,
Позови меня!
Я с тобою буду
И средь бела дня.
 
 
Он:
И теплые, теплые звезды
Летят по холодным мирам.
И поздно, так жалко, что поздно
Они открываются нам.
 
 
Она:
Я с тобою рядом,
Где меня и нет.
Не теряй из виду
Мой жемчужный свет…
 
 
Он:
О, моя дорогая, моя несравненная Леди!
Ледокол мой буксует во льдах, выбиваясь из сил.
Золотая подружка моя из созвездия Лебедь,
Не забудь – упади, обнадежь, догадайся, спаси!
 
 
Она:
Мне жребий выпал бесталанный,
И я над ним три года бьюсь.
Меня не бойся, мой желанный!
Я и сама тебя боюсь…
 
 
Он:
Не рассказывай ни о чем из прошлого,
Мы оставим его в покое.
Ты такая сейчас хорошая,
Я хочу тебя знать такою!
 
 
Она:
За невлюбленными людьми
Любовь идет, как привиденье,
В глазах любви, в словах любви
Сквозит улыбка Возрожденья!
И даже легче, может быть,
С такой улыбкой негасимой
Быть нелюбимой, но любить,
Чем не любить, но быть любимой.
 
 
Он:
Здесь, в сияньи ламп,
Нас судьба свела.
А до этих пор
Где же ты была?
Разве ты прийти
Раньше не могла?
Где же ты была?
Ну где же ты была?
 
 
Она:
Я, словно бабочка к огню,
Стремилась так неумолимо
В любовь, прекрасную страну,
Где назовут меня любимой!
 
 
Он:
Пусть я твоего имени не знал,
Но тебя я звал, днем и ночью звал,
И опять меня обступала мгла.
Где же ты была?
Ну где же ты была?
 
 
Она:
Придумай такое мне имя, мой милый,
Какого никто на земле не знал,
Чтоб именем этим ни один на свете
Свою любимую не называл!
 
 
Он:
Сколько дней потеряно!
Их вернуть нельзя, их вернуть нельзя.
Падала листва, и метель мела.
Где же ты была?
 
 
Она:
За это можно все отдать!
И до того я в это верю,
Что трудно мне тебя не ждать
Весь день, не отходя от двери.
За это можно все отдать!
 
 
Он:
И вот так бесконечно давно
Я кружусь и кружусь
Над Москвой.
Я как будто снимаю кино
Про случайную встречу с тобой.
Она:
Ты – мое дыхание, утро мое раннее.
Ты – и солнце жгучее, и дожди.
Всю себя измучаю, стану самой лучшею.
По такому случаю ты подожди.
 
 
Он:
Я никогда тебя не видел, никогда!
И лишь тогда, когда найдешься,
На желтой улице пустой
Тебя узнаю без труда,
И ты, меня увидев в небе, улыбнешься.
 
 
Она:
Мы знали, мы его найдем,
Наш дом сверкающий, волшебный дом,
В котором кружится земля,
А с нею реки и поля,
А с нею горы и моря,
 
 
Он:
И ты, и я,
И ты, и я.
 
 
Она:
И ты, и я!
 
 
Он:
Любви прозрачная рука
Однажды так сжимает сердце,
Что розовеют облака,
И слышно пенье в каждой дверце.
 
 
Она:
Настанет день, и мы поймем без лишних слов,
Что новый мир открыли мы,
Где на земле живет любовь
Среди забот и суеты.
Так любишь ты…
 
 
Он:
Так любишь ты…
 
 
Она:
Так любим мы…
 

Сколько прошло времени, неизвестно. Но дали третий звонок. Началось второе отделение творческого вечера, и всех попросили обратно в зал. Они затерялись в толпе и вернулись на свои места, но после концерта, конечно же, нашли друг друга. Их приютил маленький театральный буфет.

 
Она:
Я буду всегда с тобой,
Воздухом и водой,
Даже где нет тебя,
Буду всегда с тобой,
Не опуская глаз,
Не пророняя слов,
Словно во мне твое
Сердце.
 
 
Он:
Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами, и стихотвореньями
Обожгу тебя, добрую, милую.

Она:
Спасибо Вам – и сердцем, и рукой —
За то, что Вы, меня не зная сами,
Так любите.
За мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши негулянья под луной,
За солнце не у нас над головами…
 
 
Он:
Ты даже не знаешь, как ты прекрасна,
Как ты прекрасна, как ты прекрасна!
И даже быть рядом с тобой опасно,
С тобой опасно, с тобой опасно.
Ведь может от счастья поехать крыша.
Я словно ослеп, я других не вижу.
Одно лишь я знаю, одно мне ясно,
Что ты прекрасна!
 
 
Она:
А хочешь, я выучусь шить,
А может быть вышивать?
А хочешь, я выучусь жить?
И будем мы жить-поживать.
 
 
Он:
Единственная моя!
Светом озаренная!
Светлая моя!
Зачем мне теперь заря?
Звезды падают в моря,
И, срывая якоря,
Прочь летит душа моя.
 
 
Она:
Уедем отсюда прочь,
Оставим здесь свою тень.
И ночь у нас будет ночь,
А день у нас будет день.
 
 
Он:
Я такой, как ты, не встречу никогда,
Никогда, никогда.
Увезут меня куда-то поезда,
Поезда, поезда…
 
 
Она:
Трясясь в прокуренном вагоне,
Он стал бездомным и смиренным,
Трясясь в прокуренном вагоне,
Он полуплакал, полуспал,
Когда состав на скользком склоне,
Вдруг изогнулся страшным креном,
Когда состав на скользком склоне
От рельс колеса оторвал.
 
 
Он:
Нечеловеческая сила,
В одной давильне всех калеча,
Нечеловеческая сила,
Земное сбросила с земли.
И никого не защитила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.
 
 
Она:
Пока жива, с тобой я буду —
Душа и кровь нераздвоимы,
Пока жива, с тобой я буду —
Любовь и смерть всегда вдвоем.
Ты понесешь с собой, любимый,
Ты понесешь с собой повсюду,
Ты понесешь с собой повсюду
Родную землю, милый дом.
 
 
Он:
Но если я безвестно кану —
Короткий свет луча дневного, —
Но если я безвестно кану
За звездный пояс, млечный дым?
 
 
Она:
Я за тебя молиться стану,
Чтоб не забыл пути земного,
Я за тебя молиться стану,
Чтоб ты вернулся невредим.
 
 
Он:
С любимыми не расставайтесь,
С любимыми не расставайтесь,
С любимыми не расставайтесь,
Всей кровью прорастайте в них!
 
 
Она:
И каждый раз навек прощайтесь,
И каждый раз навек прощайтесь,
И каждый раз навек прощайтесь,
Когда уходите на миг.
 
 
Он:
Ты меня на рассвете разбудишь,
Проводить необутая выйдешь,
Ты меня никогда не забудешь,
Ты меня никогда не увидишь.
 
 
Она:
Возьми меня, возлюбленный, с собой,
Я буду тебе парусом в дороге,
Я буду сердцем бури предвещать…
 
 
Он:
Сядешь тихо у огня,
Скажешь: «Ты прости меня!»
Только промолчу в ответ,
Словно и ответа нет.
В том не моя вина,
В том, что у Любви наши имена,
В том, что у Любви слова твои, руки твои,
И твои глаза,
У моей Любви
На щеке слеза,
У моей Любви прощальный бал
В сумерках зал…
 
 
Она:
Послушайте!
 
 
Он:
Я здесь, синьора!
 
 
Она:
О, что за муку я терплю!
Вы едете?
 
 
Он:
Я Вас люблю!
 
 
Она:
Я только жертва приговора…
 
 
Он:
Какой приказ у Вас найдется
В последний миг?
 
 
Она:
Как ноет грудь!
 
 
Он:
Я уезжаю в дальний путь,
Но сердце с Вами остается.

Она:
Вы плачете?
Он:
Нет, что-то в глаз
Попало мне и больно гложет.
Она:
Мои страдания, быть может?
Он:
Я рад похитить их у Вас.
 

В буфете погасили свет. Театр закрывался. Они увидели, что сидят в безлюдном зальчике за угловым столиком одни. И этот их странный разговор из минорных трезвучий вступает сейчас в заключительную коду.

Через минуту они уже стояли на ступеньках опустевшего театра. Маэстро Небесный дирижер, миленький, ну дай, пожалуйста, еще несколько реприз, потяни время, подожди с последним взмахом своей дирижерской палочки. Она творит волшебство, но разит насквозь. Она дарит блаженство, но остра, как игла, вводящая смертельную дозу!

 
Он:
Не говорите мне «Прощай!».
Я это слово ненавижу,
Я Вас нисколько не обижу,
Руки коснувшись невзначай.
Не говорите мне «Прощай!».
Скажите только, что согласны
Сказать одно лишь слово «Здравствуй!».
Ведь это мой последний шанс!
 
 
Она:
Святая наука: услышать друг друга,
Сквозь годы, на все времена.
Две вечных подруги – любовь и разлука
Поделятся с нами сполна.
 
 
Он:
Не исчезай
Из жизни моей.
Не исчезай невзначай или сгоряча.
Есть тысяча ламп,
И у каждой есть тысяча свеч,
Но мне нужна
Твоя свеча.
 
 
Она:
В нас вовек
Не исчезнет наш звездный час!
 
 
Он:
Самолет,
Где летим мы с тобой вдвоем.
Мы летим, мы летим…
 
 
Она:
Мы летим,
Пристегнувшись одним ремнем,
Вне времен.
 
 
Он:
И как огонь, чуть просвечивает
Твоя ладонь.
 
 
Она:
Твоя ладонь.
 
 
Он:
Не исчезай
Из жизни моей.
Не исчезай, даже если подступит край.
Ведь всё равно,
Даже если исчезну сам,
Я исчезнуть тебе не дам.
Не исчезай!
 
 
Она:
За расставаньем будет встреча,
Не забывай меня, любимый!
За расставаньем будет встреча,
Вернемся оба – я и ты.
 
 
Он:
Дует ветер, дует месяц, дует два,
Дует год,
Только боль он не залечит, эта боль
Не пройдет.
Но хоть где одному на красивой земле
Столько лет
Мне без Вас жить не стоит!
 
 
Она:
И в этом вся моя печаль,
Что я, как прежде, верю в чудо.
И в этом вся моя печаль,
Что никогда другой не буду.
Я из разлуки кругосветной
Всегда спешу на твой причал.
Тебя люблю я беззаветно,
И в этом вся моя печаль…
 
 
Он:
Дорогая моя женщина!
Нам не выжить друг без друга.
То, что мы судьбой повенчаны,
Знаем мы наверняка.
Дорогая моя женщина!
Наша новая разлука
Обещает быть недолгой,
Хоть дорога далека.
 
 
Она:
А знаешь, всё еще будет:
Теплый ветер с моря подует,
И весну еще наколдует,
Память перелистает,
И встретиться нас заставит,
И встретиться нас заставит,
И еще меня на рассвете
Губы твои разбудят.
 
 
Он:
Все поезда, все корабли
Летят в одном семейном круге.
Они сообщники любви,
Ее покорнейшие слуги.
Дрожь всех дождей,
Пыль всех дорог,
Соль всех морей,
Боль всех разлук —
Вот ее кольца!
Кольца прозрачных рук,
Крыльев прозрачных свет
И звук.