Текст книги "Галили"

2

С тех пор как я закончил последний отрывок, а случилось это вчера вечером, Люмен был у меня три раза, и визиты эти послужили столь серьезной помехой моей работе, что я никак не могу обрести душевное равновесие, необходимое для продолжения рассказа. Мне не остается ничего иного, как поделиться с вами причинами своего беспокойства; возможно, это поможет выкинуть их из головы.

Чем больше времени я провожу с Люменом, тем сильнее он мне досаждает. После того как мы с ним долгие годы знать друг друга не желали, а потом внезапно сблизились, он решил, что я стал его закадычным другом и, следовательно, обязан снабжать его сигарами (он уже выкурил полдюжины моих гаван), безропотно выслушивать его бредни и сочинять книги с ним за компанию... Как я уже говорил Забрине, Люмен вбил себе в голову, что мы с ним напишем всеобъемлющее исследование, посвященное сумасшедшим домам. Разумеется, я не давал на это своего согласия, но и разбить его мечту у меня не хватило духу – я вижу, как это важно для бедняги Люмена. В результате он с удручающим постоянством является ко мне, принося с собой покрытые ужасными каракулями листочки. В отличие от Мариетты он опасается бесцеремонно вламываться в мою комнату и смиренно ожидает на веранде, пока я выгляну и сам приглашу его зайти, но, так или иначе, мне приходится читать его писанину и выслушивать его соображения относительно плана будущей книги. План этот он обдумал в мельчайших деталях, ибо нередко вставляет в разговор фразы типа: «об этом пойдет речь в главе седьмой» или «эта история очень украсит главу о Бедламе». В том, что я разделяю его пыл, у Люмена нет ни малейших сомнений, но это отнюдь не соответствует истине. Во-первых, он ничуть не заразил меня собственной уверенностью в том, что его намерению суждено осуществиться, а во-вторых, мои мысли поглощены собственной книгой. На две в моей бедной голове просто не хватает места. Там и одна-то едва умещается.

Наверное, лучшим выходом из этой ситуации было бы сказать Люмену, что о нашей совместной работе не может быть и речи. Тогда он убрался бы восвояси и позволил бы мне продолжить рассказ о событиях, случившихся с Рэйчел. Но мечта о книге настолько захватила его, что боюсь, ее крушение станет для него слишком тяжелым ударом.

И это не единственная причина, заставляющая меня отложить откровенный разговор с Люменом. Конечно, визиты моего сводного братца отвлекают меня и мешают сосредоточиться, но в то же время его общество мне приятно – непонятно почему. Чем свободнее он ощущает себя в моем присутствии, тем меньше усилий прилагает для поддержки связного разговора. Порой, с упоением описывая очередную безумную подробность своего будущего творения, он внезапно меняет предмет разговора, а потом перескакивает на другую тему, и так без конца – создается впечатление, что в голове у него живет несколько личностей и каждая поочередно завладевает его языком. Сначала говорит Люмен-сплетник, любитель поболтать почти как женщина. Потом его оттесняет Люмен-метафизик, предающийся неспешным философским рассуждениям. Но скоро его место занимает Люмен – ходячая энциклопедия, этот с одинаковой легкостью способен толковать и о римском праве, и об искусстве стрижки садовых деревьев. (Некоторые сведения, которые Люмен сообщает в этом, последнем качестве, чрезвычайно занимательны. От него я узнал о некоей разновидности гиены, женские особи которой внешне не отличаются от мужских – клитор их так велик, что похож на пенис, а свисающие половые губы напоминают мошонку. Неудивительно, что Мариетта питает пристрастие к этим животным. Поведал он мне и о том, что храмы, в которых поклонялись Цезарии, являлись также и гробницами, там, среди мертвых, осуществлялись священные браки, heiros gamos.)

Есть еще Люмен-имитатор, способный с непревзойденным искусством говорить чужими голосами. Например, вчера вечером он так похоже изобразил Дуайта, что, закрыв глаза, я не сумел бы различить, где настоящий Дуайт, а где – нет. Перед самым своим уходом Люмен выкинул еще один фокус – голосом Чийодзё он принялся читать стихотворение, некогда написанное моей матерью.

 
Без устали Спаситель счет ведет
Всем нашим недостаткам и ошибкам.
Уверена, мой список бесконечен.
От нас лишь Падший
Совершенства ждет;
Не нужен Бог тому, кто безупречен.
 

Можно представить, насколько странное ощущение я испытал, узнавая неповторимый японский акцент своей покойной жены, вслушиваясь в ее голос, произносивший слова моей матери. Две женщины, которых я любил больше всего на свете, говорили со мной устами косноязычного субъекта с безумными глазами. Разве удивительно, что после этого мне трудно собраться с мыслями для продолжения рассказа?

Но совсем странными становятся наши беседы с Люменом, когда речь заходит о вопросах метафизических. Люмен много времени провел в тягостных размышлениях о парадоксальности нашего нынешнего положения: семья, члены которой имеют божественное (или, как в моем случае, полубожественное) происхождение, скрывается от мира, который в ней давно уже не нуждается и наверняка забыл о ее существовании.

– Божественность теперь ровным счетом ничего не стоит, – с горечью сказал Люмен. – А мы все сходим от нее с ума.

Я пытался подробнее расспросить его о причинах, сводящих нас с ума. (С тем, что это имеет место, я спорить не стал. Думаю, он совершенно прав: все Барбароссы слегка тронулись рассудком.) По мнению Люмена, главная беда в том, что мы слишком незначительные божества.

– Если как следует разобраться, мы мало чем отличаемся от людей, – сказал он. – Конечно, мы живем дольше. И при желании можем выкинуть кое-какие занятные штуки. Но все это сущая ерунда. Мы не умеем зажигать и гасить звезды.

– И Никодим не умел? – спросил я.

– Нет. Не умел. А ведь он был одним из Первосозданных. Как и она, – Люмен махнул рукой в сторону покоев Цезарии.

– Две души, древние, как свод небесный...

– Кто это сказал?

– Я. Это из моей книги.

– Здорово!

– Спасибо.

Люмен немного помолчал. Я решил, что он смакует красоту и изысканность моего стиля, но нет – его ум, непостоянный, как кузнечик, был занят уже другим, точнее, вернулся к сомнениям о нашей божественности.

– Мы слишком много думаем о себе, – изрек Люмен. – Мы не можем просто наслаждаться жизнью. Все время пытаемся заглянуть за грань видимого. Но мы недостаточно могущественны, чтобы рассмотреть там что-то. И это так хреново! Когда ты ни то ни другое, – взревел он под конец своей тирады.

– Не понял?

– Если бы мы были настоящими богами, если бы мы умели то, что полагается уметь богам, уж поверь, мы не прозябали бы здесь до сих пор. Мы ушли бы прочь – туда, где богам есть чем заняться.

– Но куда? Ведь не в мир же?

– Нет, конечно, не в мир. К черту этот мир. Мы ушли бы туда, где не бывала ни одна живая душа с этой планеты. Даже в снах. Даже в мечтах.

Люмен говорил, а я думал о Галили. Может, он одержим тем же стремлением, что томит Люмена, – стремлением, которое не выразить словами, но которое сжигает изнутри? Может, именно эта одержимость заставила Галили отправиться в океан в утлом суденышке, претерпеть все мыслимые и немыслимые опасности и при этом страдать от того, что он так и не смог уйти от земли, а точнее от дома, достаточно далеко.

Размышления о печальной участи семейства Барбароссов настроили Люмена на меланхолический лад. Он сказал, что устал от болтовни, и отправился к себе. Но едва рассвело, он явился вновь, теперь уже в третий раз. Полагаю, ночью он глаз не сомкнул. Наверняка бродил в темноте вокруг дома, предаваясь мрачным мыслям.

– Я тут набросал еще пару заметок, – сообщил он. – Для главы о Христе.

– А что, про Христа ты тоже собираешься писать? – удивился я.

– Без него не обойтись. Слишком крепкие семейные связи, – пояснил он.

– Но, по-моему, у нас с Иисусом разные корни, – заметил я и сразу усомнился в собственных словах. – Или я ошибаюсь?

– Корни-то, положим, разные, – буркнул Люмен. – Только он был такой же сумасшедший, как мы. Но, в отличие от нас, он слишком много хлопотал.

– О чем?

– Об этих, – ответил Люмен. – О людях. Чертово племя. Мы никогда не были пастырями. Мы охотились... По крайней мере, она. Никодим любил животных. Лошадей выращивал. В душе он был фермером.

Люмен был совершенно прав. Я улыбнулся. Отче наш, изгороди возводящий.

– Может, нам следовало больше о них заботиться, – продолжал Люмен. – О людях. Попытаться их полюбить. Несмотря на то, что они никогда нас не любили.

– Никодим их любил, – возразил я. – По крайней мере, некоторых женщин.

– Я тоже хотел их полюбить, – признался Люмен. – Но они так мало живут. Стоит к ним привыкнуть, как они уже умирают.

– А дети у тебя есть? Там, в миру?

– Не без этого.

Раньше мне и в голову не приходило, что у нашего генеалогического древа могут быть и неизвестные мне ветви. Мне казалось, что клан Барбароссов я знаю как свои пять пальцев. Оказывается, я ошибался.

– А тебе известно, где они? – спросил я.

– Нет.

– Но ты мог бы их найти?

– Наверное.

– Если они такие, как я, они еще живы. Они медленно стареют, хотя все равно...

– Да, они наверняка живы.

– И тебе совсем не интересно, что с ними?

– Конечно, интересно, – с горечью сказал Люмен. – Но мне и здесь-то, сидя в коптильне, с трудом удается сохранить остатки разума. А если я отправлюсь в мир искать своих отпрысков и стану вспоминать женщин, которых когда-то уложил в постель, то свихнусь окончательно.

И Люмен затряс головой, словно отгоняя прочь искушение.

– Может быть... если я когда-нибудь отсюда выберусь, – неуверенно начал я. Люмен перестал трясти головой и взглянул на меня. В глазах его что-то сверкнуло: слезы и искорки надежды. – Тогда я мог бы попробовать... отыскать их...

– Отыскать моих детей?

– Да.

– Ты сделал бы это?

– Да, конечно. Я почел бы это за честь.

Люмен уже не мог сдерживать слез, и они заструились по его щекам.

– Спасибо, брат, – пробормотал он. – Подумать только. Мои дети. – Голос его перешел в сиплый шепот. – Мои дети, – повторил он и вцепился в мою руку, его возбуждение пробивалось сквозь поры кожи и покалывало мою ладонь.

– А когда ты этим займешься? – спросил он.

– Ну... не раньше, чем закончу книгу.

– Мою книгу или свою?

– Мою. С твоей придется повременить.

– Конечно. Конечно. Теперь я подожду. Теперь, когда я знаю, что ты отыщешь...

Люмен не договорил, чувства переполняли его. Он выпустил мою ладонь, закрыл глаза руками и разрыдался. Слезы текли ручьями, а всхлипывал он так громко, что наверняка это слышали все обитатели дома. Наконец Люмен успокоился настолько, что смог произнести:

– Мы поговорим об этом в другой раз, ладно?

– Когда захочешь.

– Мы с тобой не зря сошлись вновь, – сказал он на прощание. – Ты настоящий человек, Мэддокс. Я не оговорился. Настоящий человек.

С этими словами Люмен вышел на веранду, правда, не забыв прихватить очередную сигару из моего ящичка. Уже в дверях он обернулся.

– Не знаю, можно ли этому верить, – пробурчал он. – Но теперь я доверяю тебе и должен рассказать...

– О чем?

Люмен в замешательстве поскреб свою лохматую бороду.

– Ты, наверное, решишь, что я совсем спятил, – наконец выдавил он из себя.

– Не тяни.

– Ну... у меня есть кое-какие соображения. По поводу Никодима.

– Какие же?

– Я не верю, что его смерть была случайной. Он сам все это подстроил.

– Но зачем?

– Чтобы избавиться от нее. От своих обязанностей. Я понимаю, брат, тебе тяжело это слушать. Но общество твоей жены напомнило ему о прошлых днях. И ему захотелось человеческого тела. Женского тела. Вот он и ушел отсюда.

– Но Люмен, ты же сам похоронил его. А я своими глазами видел, как копыта проломили ему череп. Я ведь лежал рядом, Люмен, и те же копыта прошлись по моему хребту.

– Труп еще не доказательство, – глубокомысленно изрек Люмен. – И ты сам это прекрасно знаешь. Из собственного тела выбраться не трудно, надо лишь знать способы. А уж если кому они и были известны...

– То ему...

– Ага, наш папаша был ловкий сукин сын, – ухмыльнулся Люмен. – А уж второго такого кобеля свет не рождал. – Он оставил в покое свою бороду, взглянул на меня и смущенно пожал плечами. – Ты уж прости, если я причинил тебе боль. Мне самому неприятно об этом говорить, но...

– Ничего, все в порядке.

– По-моему, нам пора называть вещи своими именами. И не делать из него святого.

– А я и не делаю. С какой стати? Он лишил меня жены.

– Ты кривишь душой, Мэддокс, – заявил Люмен. – Лжешь самому себе. Он не отнимал от тебя Чийодзё. Ты сам отдал ее ему.

Он замолчал в нерешительности. Но желание сказать правду, пусть и горькую, одержало верх над желанием пощадить мои чувства.

– Ты мог увезти ее прочь, как только увидел, что происходит между ними. И не возвращаться, пока он не остынет. Но ты этого не сделал. Ты видел, что он положил глаз на твою жену, но даже не подумал ему помешать. Ты просто ждал, что будет дальше. И ты должен был знать, что ей против него не устоять. Ты сам отдал свою жену Никодиму, Мэддокс. Потому что больше всего на свете ты хотел его любви. – Люмен потупился и принялся внимательно разглядывать собственные башмаки. – Ты не подумай, я ни в чем тебя не виню. На твоем месте я, наверное, поступил бы так же. Но не надо поворачиваться спиной к правде и утверждать, что так оно виднее. Ты такой же, как мы. Тоже сидишь по уши в дерьме.

– Думаю, тебе лучше уйти, – тихо сказал я.

– Ухожу, ухожу. Но подумай над моими словами. Ты поймешь, что я прав.

– И не спеши возвращаться, – добавил я. – Я не буду рад твоему приходу.

– Но, Мэддокс, теперь, когда...

– Ты уйдешь или нет? Или ты намерен окончательно меня доконать?

Лицо Люмена исказила гримаса боли. Он, несомненно, жалел о сказанном, о том, что несколькими фразами разрушил недавно возникшее между нами доверие. Он сделал лучшее, что было возможно в этой ситуации. Отвел от меня свой печальный взгляд, повернулся и побрел прочь через лужайку.

Что я могу сказать относительно его ужасных обвинений? Они мне кажутся безосновательными. Я попытаюсь сохранить в памяти наиболее острые места нашей беседы, дабы вернуться к ним позднее, когда придет время. И все же в словах Люмена была доля истины, будь это иначе, я не был бы так раздавлен и не счел бы нужным упомянуть об этом эпизоде. Но, как ни велико мое стремление быть предельно честным с самим собою и со своими читателями, слишком нелегко признать справедливость подобного утверждения. Если я приму точку зрения Люмена, кого мне придется винить в смерти Чийодзё и в собственном увечье, из-за которого мне пришлось провести столько лет в одиночестве и печали, в этой комнате? Только себя. Все это мучительно. Не уверен, что мой рассудок в состоянии вынести такое. Но уверяю вас, если я сумею справиться с собой, то незамедлительно расскажу об этом на следующих страницах.

Хватит. Пора вернуться к истории Рэйчел и Митчелла Гири. Скоро их ждут трудные времена. В начале своего повествования я обещал вам поведать об отчаянии других людей, чтобы вам стало легче от того, что ваши несчастья не столь тягостны. Теперь и мне необходимо окунуться в море чужих слез и обрести в этом успокоение.

Глава XII

1

В понедельник утром, на следующий день после того, как Митчелл подарил ей квартиру, Рэйчел проснулась с мучительной головной болью. Никогда в жизни голова не болела у нее так сильно, перед глазами расплывались разноцветные пятна. Рэйчел приняла аспирин и снова легла в постель, но боль не унималась, и она позвонила Марджи, которая тут же примчалась и повезла Рэйчел к доктору Ваксману. К тому времени, как они оказались в приемной доктора, Рэйчел буквально корчилась от боли, к раскалывающейся голове присоединились спазмы внизу живота. Осмотрев ее, Ваксман не сумел скрыть тревоги.

– Я немедленно отправлю вас в «Маунт-Синай», – сообщил он. – Там есть замечательный врач, доктор Хендрик. Я хочу, чтобы он вас осмотрел.

– Доктор, что со мной? – пролепетала Рэйчел.

– Надеюсь, ничего особенного. Но тщательное обследование никогда не помешает.

Даже сквозь завесу боли Рэйчел различила звучавшее в его голосе беспокойство.

– Но с ребенком ничего не случится? – с дрожью спросила она.

– Мы сделаем все возможное, чтобы...

– Я не могу потерять ребенка.

– Рэйчел, сейчас важнее всего ваше здоровье, – веско произнес доктор. – И Гэри Хендрик непременно вам поможет. Не волнуйтесь, вы будете в надежных руках.

Через час она уже лежала в отдельной палате клиники «Маунт-Синай». Доктор Хендрик, завершив осмотр, с невозмутимым спокойствием сообщил, что у нее наблюдаются некоторые тревожные симптомы – повышенное кровяное давление и незначительное кровотечение – и что она нуждается в постоянном наблюдении. Он дал ей какие-то болеутоляющие лекарства, которые довольно быстро подействовали, и сказал, что ей следует отдохнуть и расслабиться. У Рэйчел в палате постоянно дежурила сиделка, чтобы выполнять все пожелания больной.

Все это время Марджи провела с телефонной трубкой в руках, пытаясь найти Митчелла. Когда доктор Хендрик оставил Рэйчел, Марджи вошла в палату и сказала, что поймать Митчелла пока не удалось. Но его секретарша сообщила, что сейчас у него перерыв между двумя важными встречами, вскоре он вернется и она сообщит ему о случившемся.

– Все будет хорошо, лапочка, – заверила Марджи. – Уж я-то знаю нашего Ваксмана. Он обожает раздувать из мухи слона. В такие моменты он чувствует себя важной персоной.

Рэйчел улыбнулась. От лекарств доктора Хендрика ее конечности и веки налились свинцовой тяжестью. Ей мучительно хотелось спать, но она гнала от себя дрему, опасаясь, что в ее отсутствие тело снова выкинет какую-нибудь шутку.

– Боже, – сказала Марджи. – Сама себя сегодня не узнаю.

– Что такое?

– Час коктейлей давно миновал, а я все еще трезва как стеклышко.

Рэйчел усмехнулась.

– Ваксман считает, что тебе пора завязывать с этим.

– Попробовал бы он сам пожить с Гаррисоном на трезвую голову.

Рэйчел уже открыла рот, чтобы ответить, но тут у нее в горле возникло странное ощущение – словно она проглотила что-то твердое. Схватившись за шею руками, она испуганно застонала.

– Что случилось, дорогая? – всполошилась Марджи.

Но Рэйчел уже не слышала этих слов, у нее в голове будто прорвалось что-то, и в ее мозг хлынул поток звуков. Краем глаза она видела, как обеспокоенная сиделка вскочила со стула и бросилась к ее постели. А потом она почувствовала, как ее тело выгнулось, так что она чуть не упала с кровати. Когда судорога отпустила ее, Рэйчел была уже без сознания.

Митчелл прибыл в клинику в четверть восьмого. За пятнадцать минут до его приезда Рэйчел потеряла ребенка.

2

Дней через восемь-девять, когда Рэйчел оправилась настолько, что могла уже сидеть и разговаривать, к ней зашел доктор Ваксман и в своей добродушной манере старого дядюшки объяснил, что случилось. У Рэйчел, по его словам, развилось довольно редкое осложнение беременности – эклампсия, причины его на сегодняшний день науке неизвестны, но оно чрезвычайно опасно и нередко уносит жизнь не только ребенка, но и матери. Так что Рэйчел крупно повезло. Конечно, то, что она потеряла ребенка, очень печально, и он понимает ее чувства, но доктор Хендрик утверждает, что силы ее быстро восстанавливаются и скоро она будет совершенно здорова. Если она хочет узнать о своем недуге более подробно, он с удовольствием даст ей исчерпывающие разъяснения, когда она окончательно поправится. А теперь ей надо постараться как можно скорее забыть о перенесенном горе и думать лишь о тех радостях, что готовит ей будущее.

На этом доктор завершил свою речь. Рэйчел выслушала его внимательно, но не придала его словам ни малейшего значения. У нее уже созрела собственная теория, в которую она твердо верила: ее тело отвергло ребенка, потому что не желало производить на свет нового Гири. Какая-то часть ее сознания послала приказ матке и сердцу, ее органы заключили между собой договор и убили плод. Иными словами, в том, что наследник Гири умер, виновата только она. Если бы она действительно любила своего будущего малыша, ее организм заботился бы о нем лучше. Да, это ее вина, только ее.

Эти мысли Рэйчел держала при себе. Когда через две недели она вышла из клиники, Митчелл предложил ей посоветоваться с психотерапевтом, чтобы ей легче было пережить случившееся.

– Ваксман говорит, тебе будет нелегко какое-то время, – сказал он. – Это как потерять близкого человека. Думаю, тебе стоит выговориться. Иногда это помогает.

Он был заботлив и нежен, но она не могла не заметить, что Митчелл говорит только о ее печали и ее утрате, словно его происшедшее абсолютно не касалось. Все это, вопреки здравому смыслу, убедило Рэйчел, что он обо всем знает и тоже считает ее виновной в случившемся и, наверное, ненавидит ее.

От визита к психотерапевту Рэйчел отказалась, своей болью она ни с кем не хотела делиться. Ей казалось, что боль хотя бы отчасти заполняет пустоту, возникшую после потери ребенка.

В эти дни ей не давали оставаться одной. На следующий день после трагедии из Огайо примчалась Шерри и почти не отходила от дочери, пока Рэйчел лежала в клинике. Ее постоянно навещала Дебора и, конечно, Марджи. Даже Гаррисон заглянул, но держался он так скованно и так откровенно не знал, о чем говорить, что Рэйчел наконец сжалилась над ним и заметила, что его, вероятно, ждут дела. Гаррисон ответил ей полным благодарности взглядом и торопливо двинулся к дверям, пообещав зайти еще, когда будет посвободнее. К удовольствию Рэйчел, он этого обещания не выполнил.

– Куда отвезти тебя после клиники? – спросил Митчелл, когда дело близилось к выписке. – В новую квартиру на Пятой авеню? Или, может, ты хочешь пожить с Марджи какое-то время?

– Знаешь, есть одно место, где мне действительно хотелось бы сейчас пожить, – неуверенно произнесла она.

– Скажи мне, и мы туда поедем.

– Дом Джорджа.

– В Калебс-Крик? – Ее выбор явно привел Митчелла в замешательство. – Это так далеко от города, и потом...

– Ты спросил, где я хочу жить, – сказала она. – А я сейчас не желаю никого видеть. Хочу спрятаться... побыть в тишине. И спокойно подумать.

– Ох, вот слишком много думать тебе сейчас совершенно ни к чему, – возразил Митч. – К добру это не приведет. Ребенка все равно не вернешь, так что лучше поскорее забыть о нем.

– Это был мальчик? – едва слышно спросила Рэйчел.

Ей давно хотелось спросить об этом, но она боялась еще больше разбередить свою рану. Ваксман, впрочем, полагал, что она должна получить ответ на все свои вопросы, так как это поможет ей примириться с потерей.

– Да, – кивнул головой Митчелл. – Мальчик. Я думал, ты знаешь.

– Для мальчика мы уже подобрали несколько имен, а для девочки нет, – прошептала она, чувствуя, как глаза ее застилают слезы. – Помнишь, ты хотел назвать его Лоренсом?

– Рэйчел, прошу тебя, не надо.

– А мне ужасно нравилось имя Макензи...

– Ради бога, Рэйчел, пожалуйста...

– И тогда все звали бы его... – ком в горле мешал ей говорить, – Мак...

Она зажала рот руками, пытаясь сдержать рыдания. Но тщетно.

– Его звали бы Мак, а ему бы это не нравилось, – выпалила она и залилась слезами.

Немного успокоившись, она промокнула нос бумажным платком и взглянула на Митчелла. Он отвернулся, опустив голову на руки, но даже сквозь слезы она разглядела, что плечи его сотрясаются от рыданий. Она ощутила внезапный прилив пронзительной нежности к нему.

– Бедный мой, милый мальчик... – прошептала она.

– Мне так жаль. Я не должен был... – всхлипывал Митчелл.

– Нет, любимый мой, нет. Ты ни в чем не виноват. – Она поманила его к себе. – Иди сюда. – Он затряс головой, упорно отворачиваясь от Рэйчел. – Тебе нечего стыдиться. Тебе тоже нужно поплакать.

– Нет, нет, – бормотал Митчелл. – Я не должен плакать. Я должен быть сильным. Должен поддерживать тебя.

– Иди ко мне, – улыбнулась она сквозь слезы. – Пожалуйста.

Он нерешительно повернул к ней свое покрасневшее, все в слезах, лицо. Рот его жалко кривился, а подбородок дрожал.

– Господи. Господи, Господи. Почему это случилось именно с нами? Чем мы провинились?

Он напоминал несчастного ребенка, который не знает, за что его наказали, и обижен на несправедливость.

– Дай мне тебя обнять, – сказала она. – Я хочу тебя обнять.

Он подошел к ней, и она привлекла его к себе. От него пахло потом, несмотря на свежую рубашку. Даже аромат его одеколона пропитался горечью.

– Почему это случилось, почему, почему? – повторял он, словно заведенный.

– Не знаю, – вздохнула она.

Она уже не винила себя в смерти ребенка, и все же ей было мучительно стыдно. Все это время Митчелл страдал, изо всех сил сдерживаясь в ее присутствии, а она предпочитала не замечать этого. Но теперь, глядя на него сквозь слезы, она с болью увидела последствия его глубокого, неподдельного горя: на висках его засеребрились первые седые волоски, под глазами легли темные тени, а уголки рта потрескались и воспалились.

– Бедный мой, бедный мальчик, – шептала она, покрывая поцелуями его волосы.

Он уткнулся лицом ей в грудь и снова разрыдался, они долго не могли унять слез и сидели, покачивая друг друга в объятиях.

Жизнь постепенно возвращалась в свое русло. Рэйчел больше не ощущала себя одинокой в своем горе. То, что Митчелл переживал утрату так же сильно, как и она, послужило ей самым большим утешением. Теперь они могли плакать вместе, и не раз случалось, что неосторожное слово, произнесенное кем-то из них, вызывало у обоих горькие воспоминания и глаза их одновременно наполнялись слезами. Темнота, окружавшая Рэйчел, уже не казалась столь непроглядной – как ни велика была ее печаль, она знала, что со временем острота ее притупится и жизнь вновь вступит в свои права.

Увы, от мыслей о ребенке им пришлось отказаться: доктор Ваксман со всей определенностью заявил, что Рэйчел больше нельзя иметь детей. А если она все же забеременеет, беременность придется немедленно прервать, чтобы предотвратить пагубное воздействие на ее организм.

– Но ведь я же здорова! – воскликнула она, когда доктор сказал ей об этом. – Вы сами говорили, что я совершенно здорова.

– Вы здоровая женщина и будете таковой, если не забеременеете, – пожал плечами доктор. – Беременность – вот единственное, что вам противопоказано. Вы можете усыновить ребенка...

– Не думаю, что семья Гири сочтет эту идею удачной.

Доктор слегка вскинул бровь.

– Полагаю, сейчас вы излишне ранимы и многое видите в искаженном свете, – заметил он. – Учитывая то, что вы пережили, это более чем простительно. Но уверен, если вы поговорите с Митчеллом, его матушкой или даже со стариком относительно усыновления, то будете приятно удивлены. Думаю, они с готовностью пойдут навстречу вашему желанию. Как бы то ни было, все это – дело будущего. А сейчас вам необходимо позаботиться о себе. Митчелл сказал, вы хотите пожить в старом загородном доме его отца?

– Да, очень.

– Прекрасное место, пожалуй, самое красивое во всем штате. Я сам подумываю поселиться там, когда удалюсь на покой. Моей жене там вряд ли понравилось бы, но теперь, когда я потерял ее...

– О, мне так жаль. Давно она умерла?

Неизменная любезная улыбка сползла с лица Ваксмана.

– В прошлый День благодарения, – сказал он. – У нее был рак.

– Мне так жаль, – повторила она.

Он горько вздохнул.

– Не думаю, Рэйчел, что сейчас вы расположены выслушивать банальности, да еще от такого старого перечника, как я, но все же скажу: вам дана только одна жизнь, и никто не проживет ее за вас. И вы должны решить, чего же вы хотите от этой жизни, – говоря это, Ваксман не сводил с нее внимательного взгляда. – Да, так случилось, что одна из дверей оказалась навсегда закрытой перед вами. Это грустно, но с этим надо смириться. Тем более что вокруг множество других дверей. И перед женщиной, занимающей такое положение, все они готовы распахнуться настежь. – Доктор наклонился к ней, его отвислый подбородок слегка подрагивал. – Но прошу вас, пообещайте мне одну вещь.

– Какую?

– Не идите по стопам Марджи. Мне больно видеть, как она год за годом загоняет себя в могилу. – Доктор вновь тяжело вздохнул, – Простите, – оборвал он себя. – Пожалуй, я наговорил лишнего.

– Нет, – возразила Рэйчел, – Вы сказали мне то, что нужно. И как раз вовремя.

– Я не всегда был такой грустной старой вороной. Но, потеряв Фэй, я стал воспринимать мир в ином свете. Поверите ли, мы ней были вместе сорок девять лет. Познакомились, когда ей было шестнадцать. Всю жизнь были неразлучны. А теперь ее нет рядом. Поневоле начинаешь видеть все не так, как прежде.

– Конечно...

– Я признался одному из своих коллег, что после смерти Фэй чувствую себя как человек, которого запустили в космос.

И вот он глядит оттуда на то, что всегда считал прочным и постоянным, и видит лишь маленький голубой шарик посреди пустоты... такой беззащитный, такой уязвимый.

Взгляд доктора становился все более рассеянным, казалось, он уже не замечал Рэйчел. Она же, заглянув в его глаза, увидела в них такую тоску и одиночество, что внутри у нее все мучительно сжалось.

– Вы еще будете счастливы, – пробормотал доктор, словно очнувшись. – Вы славная девочка, Рэйчел. И вы заслужили счастье. Поступайте, как подсказывает вам сердце, а если Гири будут этому противиться – бегите от них прочь.

От этих неожиданных слов у нее перехватило дыхание.

– Но если вы скажете, что я вам это сказал, мне придется заявить, что на меня возводят напраслину, – с улыбкой продолжал доктор. – Видите ли, я надеюсь, что Кадм подарит мне небольшой участок земли – в благодарность за то, что я так хорошо заботился о его драгоценном здоровье и здоровье его семьи.

– Я замолвлю за вас словечко, – пообещала Рэйчел на прощание.