Текст книги "Галили"

Глава IX

1

Битва при Бентонвиле состоялась в понедельник, на двадцать первый день марта 1865 года от Рождества Христова. Сражение это, по всем меркам Гражданской войны, не было ни решающим, ни особо кровопролитным, но оно примечательно тем, что стало последним «ура» Южной Конфедерации. Через тридцать шесть дней генерал Джозеф И. Джонсон на встрече с Уильямом Т. Шерманом в доме Беннета сдал противнику свою армию, и война была окончена.

Капитан Чарльз Рэйнвил Холт отказался от своего намерения дезертировать в ночь перед боем. Коварная мартовская погода внезапно ухудшилась, и он решил, что его шансы уйти целым и невредимым в такой тьме невелики.

Начавшееся на следующий день сражение почти сразу превратилось в бардак. Этому помимо погоды способствовала болотистая, поросшая густым шиповником и перемежавшаяся островками сосняка местность. Столкновения уставших до изнеможения солдат заканчивались сущей неразберихой. Потерявшись в дыме и дожде, солдаты разворачивались и начинали стрелять в своих же братьев, приказы уходили на линии обороны, которых не существовало – земляные работы были закончены только наполовину. Раненых оставили в лесу, который, несмотря на дождь, загорелся от артиллерийского огня, и они заживо сгорели почти на глазах своих товарищей.

Худшее наступило, капитан знал это, но часы шли, и он снова впал в оцепенение, которое охватило его после того, как ему явился образ сына. Было много возможностей осуществить свой план побега, но он не мог заставить себя двинуться с места. И не из страха угодить под шальную пулю. Его тело налилось тяжестью, будто волна заполнила его внутренности свинцом и не давала ему покинуть поле боя.

В конце концов в необходимости побега его убедил повар Никельберри, и не словами, а собственным примером.

Когда на следующий день сгустились сумерки, Чарльз удалился от лагеря, чтобы в одиночестве собраться с мыслями. За его спиной остались люди, которые, собравшись вокруг костров, всеми способами пытались поддержать свой дух: кто-то наигрывал на банджо, чьи-то невыразимо усталые голоса пытались петь. Вдруг из-за деревьев до него донесся странный звук. Он решил, что это призраки, и представил сад в Чарльстоне, где сделал Адине предложение, – много раз он таким способом успокаивал потревоженные привидения, вспоминая дивные ароматы и песнь соловья в ветвях деревьев. Но сегодня он не мог представить ни запахи сада, ни его музыку, будто этот райский сад никогда не существовал.

Погруженный в свои безрадостные мысли, он вгляделся в темноту и вскоре, ярдах в десяти от себя, приметил знакомую фигуру.

– Никельберри?.. – шепотом позвал он.

Человек, едва различимый среди деревьев, застыл на месте.

– Это ты, Никельберри?

Ответа не последовало, но капитан, больше не сомневаясь в том, кто перед ним, сам двинулся ему навстречу.

– Никельберри, это капитан Холт.

Шелест кустов сообщил Чарльзу, что скрывающийся в кустах человек вздумал от него бежать.

– Куда тебя несет? – пытаясь его догнать, капитан прибавил шагу.

Преградивший им путь шиповник помешал Никельберри удрать: он запутался в кустарнике и упал. Отчаянно ругаясь, он безуспешно пытался вырваться из его ветвей.

Вскоре капитан оказался почти над ним.

– Не подходите ко мне! – крикнул Никельберри капитану. – Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам. Я не хочу никому причинять вреда. Но меня никто здесь не удержит. Слышите? Никто!

– Хорошо, Наб. Только успокойся.

– Я сыт по уши этой войной.

– Говори тише, ладно? Нас могут услышать.

– Вы ведь не собираетесь меня задержать?

– Нет, не собираюсь.

– Но если только попытаетесь, – капитан увидел, как в руках Никельберри сверкнул тусклый изогнутый нож, которым тот разделывал мясо, – я прикончу вас прежде, чем меня схватят.

– В этом я не сомневаюсь.

– Мне уже на все наплевать. Слышите? Я готов на все, лишь бы отсюда выбраться. И не собираюсь больше ждать, пока меня укокошат.

Не имея возможности в темноте разглядеть выражение лица Никельберри, капитан легко представил его широкое, выразительное лицо, в нем была какая-то хитринка и одновременно твердость воли. Чарльз решил, что тот мог вполне составить ему неплохую компанию, – если им посчастливится выбраться, смекалка повара может пригодиться.

– Хочешь бежать в одиночку?

– А?

– Можно было бы сделать это вместе.

– Вместе?

– А почему нет?

– Капитан с поваром?

– Между нами не будет различий. Если мы сбежим, то оба станем дезертирами.

– Это какая-то ловушка?

– Нет. Я сам ухожу. Хочешь идти со мной – пошли. Не хочешь...

– Нет, я пойду, – согласился Никельберри.

– Тогда убери нож, – Холт все еще ощущал на себе его недоверчивый взгляд. – Убери его, Наб.

Немного поколебавшись, Никельберри наконец засунул нож за пояс.

– Хорошо, – сказал Чарльз. – А теперь послушай. Ты понимаешь, что направился аккурат в лагерь врага?

– Нет. Мне казалось, они засели в другой стороне. К востоку отсюда.

– Отнюдь. Как раз там, – сказал Холт, указывая в сторону деревьев, среди которых повар недавно намеревался скрыться, – если внимательно посмотреть, то можно разглядеть их костры.

Присмотревшись, Наб в самом деле узрел в беспросветной тьме мерцание желтых огоньков.

– Господи, да что же это такое. Я чуть было не угодил прямо в их логово. – Прежнее недоверие к капитану, которое он, по всей вероятности, до сих пор таил в душе, исчезло, и он спросил: – Куда же нам идти?

– Думаю, нужно идти к югу, – ответил Холт, – в сторону дороги на Голдсборо. На мой взгляд, это самый надежный способ вырваться отсюда. Потом я собираюсь направиться в Чарльстон.

– Тогда и я иду с вами, – сказал Никельберри, – тем более что лучшего места у меня на примете нет.

2

Должен обратить ваше внимание, что изложенные выше факты не нашли отражения в дневнике капитана Холта, который возобновил свои записи лишь через две недели, когда битва при Бентонвиле осталась далеко позади.

Пока такси мчало Рэйчел по Мэдисон-авеню, в дневнике капитана она читала следующее:

«Прошлой ночью мы прибыли в Чарльстон. Я едва узнал свой город – настолько сильно он оказался разрушен после прихода янки. С тех пор как мы сюда пришли, Никельберри не дает мне покоя вопросами, на которые у меня нет сил отвечать. Я вспомнил, каким прекрасным, был этот благородный город до войны, и при виде того, в каком опустошении оказался он теперь, меня охватило таков отчаяние, что мне начинает казаться, будто все хорошее в этой жизни для меня безвозвратно ушло.

Почерневший от пожарищ, ставший пристанищем мертвых, этот некогда чудесный город напоминает мне подобие ада. Улиц, которые я прежде знал, больше не существует. Среди руин бродят люди с опустошенными лицами, до кровавых мозолей они разгребают развалины с единственной целью – отыскать какое-нибудь напоминание об их былой жизни.

Мы направились прямо на Трэдд-стрит, готовя себя к самому худшему, но увиденное повергло нас в изумление. Окруженный со всех сторон разрушенными строениями, о первоначальном назначении которых можно было лишь строить смутные догадки, мой дом сохранился почти в целости, если не считать незначительных повреждений крыши и выбитых оконных стекол. Сад, конечно, несколько поблек и увял, но меж тем казался совершенно нетронутым той разрухой, что царила вокруг.

Но стоило войти внутрь, и мне захотелось, чтобы на месте моего дома, моего замечательного дома, я нашел груду развалин, ибо в мое отсутствие его превратили в пристанище умирающих и мертвых. Не знаю, почему подобная участь выпала именно ему, но не могу поверить, что на то дала согласие Адина; стало быть, к тому времени она уже уехала в Джорджию. Переходя из комнаты в комнату, я все больше ужасался.

В гостиной не осталось никакой мебели, за исключением обеденного стола, который перенесли сюда из столовой и, по всей вероятности, использовали для хирургических операций, свидетельством чему были почерневшие кровавые пятна на его поверхности и под ним на полу. Повсюду валялись хирургические инструменты – ножницы, молоточки и ножи. Кухня, должно быть, служила чем-то вроде перевязочной, и моего спутника, не выдержавшего разившего из нее зловония, вырвало, хотя его желудку, смею вас заверить, многие могут позавидовать. Я тоже не удержался и вскоре последовал его примеру, но меж тем не перестал осматривать дом, вопреки предостережениям Никельберри.

Наверху, в комнате, которая служила нам с Адиной спальней и где были зачаты Натаниэль, Евангелина и Майлз, я обнаружил пустой гроб. Кровати не было, наверное, ее украли или пустили на дрова. В других спальнях валялись грязные матрацы, одеяла, чашки и прочий лазаретный скарб. Не могу заставить себя описывать дальше обнаруженные мною следы пребывания людей, коим выпала участь встретить в моем доме свой смертный час.

Никельберри убеждал меня покинуть дом, и я наконец поддался его уговорам, но перед уходом решил взглянуть на сад. Повар принялся меня отговаривать, утверждая, что за время нашего побега ко мне очень привязался и опасается, что я могу потерять рассудок. Но я стоял на своем, ибо не мог позволить себе уйти, не увидев места, где столько раз сиживал до войны и с которым связано немало приятных минут. Я чувствовал, что самое страшное обнаружится именно здесь, но я также знал, что, каким бы ужасным оно ни было, я обязан увидеть все собственными глазами.

Не могу припомнить другого уголка природы, источавшего столь очаровательный букет ароматов, каковыми некогда поражал меня мой милый сад: жасмин и магнолия, оливки и бананы – летними ночами от их упоительного запаха у меня кружилась голова. И ныне, несмотря на царившую повсюду разруху, природа силилась облагородить обстановку: небольшие деревья и кустарники, коим удалось уцелеть, уже начали распускаться, а некоторые из них даже уронили часть своих цветков.

Но все эти прелести природы никоим образом не могли скрасить того зрелища, что предстало мне посреди сада. Помощники хирурга хоронили здесь ампутированные конечности раненых и сделали это из рук вон плохо, ибо не успели они покинуть дом, как собаки сумели без особого труда откопать гниющее мясо и обглодать его до костей. Там, где некогда играли мои дети и, упоенная любовью, гуляла Адина, теперь валялись десятки человеческих костей. Должно быть, мой приход спугнул обитающее здесь зверье, свидетельством чему были остатки недоеденных трофеев, валявшиеся неподалеку от раскопанной недавно земли. Я смог различить отделенную от чьего-то плеча руку. Все прочее было изуродовано до неузнаваемости.

За прошедшие три года мне довелось повидать столько страданий и горя, что меня, казалось, уже ничем нельзя было поразить. Но, приняв все ужасы войны с достоинством, на какое вообще способен человек, я оказался беспомощен перед этим жутким зрелищем, которое узрел в собственном саду, где в прежние времена играли мои дети и где я признался в любви своей Адине, другими словами, там, где я возносился на небеса.

Не окажись рядом Наба, думаю, я наложил бы на себя руки.

Он сказал, что завтра нам следует покинуть город, и я согласился. Ближайшую ночь мы решили провести в церкви Святого Михаила, где я и пишу эти строки. Наб отправился выпросить или украсть чего-нибудь из еды, что обычно ему удается весьма неплохо; правда, впечатления сегодняшнего вечера весьма пагубно отразились на моем желудке, и, боюсь, вряд ли я смогу проглотить хоть что-нибудь».

3

Маленький клуб, где ей назначил встречу Дэнни, был забит ночными посетителями, и Рэйчел потратила несколько минут, чтобы отыскать своего недавнего знакомого. Находясь под впечатлением записок капитана Холта, она пребывала в некотором расстройстве духа, часть ее будто осталась на его страницах. И хотя самые жуткие воспоминания ее прошлого даже отдаленно не могли сравниться с описанными в дневнике ужасами, стоило ей вспомнить, что дневник, который она держала, лежал в кармане капитана, когда тот посещал свой дом на Трэдд-стрит, и увиденная им картина тотчас представала пред ее внутренним взором. Толпа в клубе казалась ей почти нереальной, и полупьяные лица терялись в полумраке.

Даже Дэнни, которого она, наконец, заметила, показался ей незнакомым в густом сигаретном дыму.

– А я уж начал думать, что вы не придете, – его язык слегка заплетался от алкоголя. – Хотите выпить?

– Да, бренди, – ответила Рэйчел, – и, пожалуйста, двойной.

– Может, лучше присядем? Прошу прощения за толпу. Наверное, кто-то справляет день рождения. Если хотите, мы пойдем куда-нибудь еще.

– Нет, я только выпью бренди, отдам вам бумаги и...

– ...Больше никогда вы меня не увидите, – закончил за нее Дэнни. – Обещаю.

И, не дожидаясь возражений Рэйчел, которые, по всей вероятности, последовали бы исключительно из вежливости, он отправился в глубь празднующей толпы.

Подойдя к пустующему столику в конце зала, Рэйчел села, борясь с искушением вновь открыть дневник, хотя место для чтения было не самое подходящее. Убеждая себя, что при тусклом освещении это занятие не имеет никакого смысла, и искренне желая отвлечь себя от подобных мыслей, Рэйчел посмотрела на Дэнни, который стоял у стойки, помахивая банкнотой и пытаясь привлечь внимание бармена.

Она вытащила конверт и достала тетрадь. Компания подвыпивших людей за соседним столиком затянула поздравительную мелодию. Это резануло Рэйчел слух, но к концу первого предложения она перестала обращать на них внимание, потому что перенеслась в атмосферу тихого города, где находились наши дезертиры.

«Минуло два дня с тех пор, как мы пришли в Чарльстон, но случившееся за это время повергло меня в столь сильное смятение, что я не знаю, как описать эти события.

Думаю, будет лучше попросту придерживаться фактов. Наб вернулся в церковь Святого Михаила почти на рассвете и принес пищу, хорошую пищу, вкус которой за время войны, я успел позабыть, и рассказал о странном знакомстве с одним человеком.

Он сказал, что встретился с дамой, которую поначалу чуть было не принял за видение. Она показалась ему настолько совершенной, красивой и благородной, что это никак не вязалось со всей обстановкой этого полного призраков места. Должно быть, Оливия, как ее звали, была столь очарована своим новым знакомым, воспылавшим к ней самыми искренними чувствами, что пригласила его отправиться почти на другой конец города затем, чтобы познакомиться с ее другом. И Никельберри пошел.

Прежде чем вернуться ко мне, он не только встретился с этим ее другом, носящим странное имя – Галили...»

Словно пораженная ударом молнии, Рэйчел прервала чтение и, подняв глаза, увидела бесновавшуюся вокруг толпу, которая к тому времени оставила свои места за столиками и, продолжая распевать все ту же песнь в честь именинника, кружилась по залу. Сам виновник торжества, явно переусердствовавший с выпивкой, был не в состоянии не только встать, но даже не понимал их громогласных поздравлений. Раздобыв для Рэйчел двойную порцию бренди и что-то для себя, Дэнни стал пробираться среди раскачивающихся из стороны в сторону участников вечеринки, что оказалось не так-то просто и требовало сноровки. Воспользовавшись его замешательством, Рэйчел вновь заглянула в дневник, втайне надеясь, что прочитанные ею последние слова исчезнут.

Но ничего подобного не произошло, и она во второй раз прочла:

«...С этим ее другом, носящим странное имя – Галили...»

Рэйчел пыталась убедить себя, что это был совсем другой человек, живший и умерший задолго до появления на свет того Галили, которого знала она.

Подстрекаемая любопытством, она успела пробежать глазами еще несколько строк, прежде чем Дэнни подошел к их столику.

«...Но также испытал на себе его благородство, и мой приятель как-то неуловимо изменился. Наб уговаривал и меня пойти познакомиться с этим человеком, утверждая, что общение с ним излечит мои душевные раны, полученные в этом городе...»

– Что читаете? – спросил Дэнни, опуская бокалы на стол. Но у Рэйчел перед глазами продолжали стоять слова Холта:

«...Раны, полученные в этом городе...»

– О, всего лишь старый дневник, – ответила она.

– Семейное наследие?

– Нет.

«...Излечит раны...»

– Вот ваш бренди, – произнес Дэнни, усаживаясь за стол и пододвигая один из бокалов к Рэйчел.

– Спасибо, – сказала она, пригубив напиток и ощутив на губах и языке его обжигающий вкус.

– Что-нибудь не так? – спросил Дэнни.

– Нет, все хорошо.

– Вы выглядите немного встревоженной.

– Нет... просто... последние несколько дней... – прочитанное в дневнике капитана Холта так ее поразило, что ей с трудом удавалось формулировать свои мысли. – Боюсь показаться грубой, но на меня сейчас столько всего свалилось. Вот что я нашла в квартире, – Рэйчел протянула Дэнни конверт с письмами и фотографиями.

Обведя бар испытующим взглядом и удостоверившись, что никто не проявляет к его персоне особого внимания, он осторожно взял из ее рук конверт и вытащил содержимое.

– Я не считала их, – произнесла Рэйчел, – но думаю, здесь все.

– О, да. В этом я не сомневаюсь, – подтвердил Дэнни, пожирая глазами свидетельства своего недавнего романа. – Очень вам благодарен.

– А что вы собираетесь с этим делать?

– Сохраню на память.

– Только будьте осторожны, Дэнни, – сверкнув глазами, предупредила Рэйчел. – Не вздумайте никому рассказывать о Марджи. Я бы не хотела... ну, вы понимаете...

– Да, вы бы не хотели, чтобы мое тело выловили в Вест-Ривер.

– Я вовсе не то имела в виду...

– Я прекрасно понимаю, что вы имели в виду, – сказал он, – и признателен вам за это. А насчет меня можете не беспокоиться. Обещаю, буду вести себя как примерный мальчик.

– Ну и хорошо, – с этими словами она осушила свой бокал и приготовилась встать. – Спасибо за бренди.

– Уже уходите?

– Дела не ждут.

Поднявшись со стула, Дэнни несколько неловким жестом взял Рэйчел за руку.

– Пусть это звучит банально, – сказал он, – но я и правда не знаю, что бы без вас делал. – Он вдруг превратился в двенадцатилетнего подростка. – Вам, верно, пришлось очень рисковать.

– Ради Марджи... – сказала она.

– Да, – он слегка улыбнулся в ответ. – Ради Марджи.

– А у вас все будет хорошо, Дэнни, – она пожала ему руку. – Я уверена, со временем у вас все образуется.

– Да? – сказал он с сомнением в голосе. – Боюсь, мои лучшие времена прошли вместе с Марджи, – он поцеловал Рэйчел в щеку. – Она любила нас обоих, правда? Это кое-что значит.

– Это очень многое значит, Дэнни.

– Да, – согласился он, силясь придать бодрости своему голосу. – Вы правы. Это очень многое значит.

Глава Х

К тому времени, как Рэйчел отправилась на такси в обратный путь и, погрузившись в дневник, с упоением продолжила открывать для себя страницу за страницей жизнь капитана Холта, Гаррисон, раскинувшись в глубоком кресле, что стояло напротив окна столовой, приступил к четвертой за ночь бутылке виски. Предавался он этому занятию отнюдь не в одиночку, а в обществе Митчелла, который сидел напротив зажженного по его просьбе камина и по части опьянения превзошел самого себя, оставив далеко позади рекорды буйной студенческой юности. Расчувствовавшиеся до слез под действием спиртного и изливая друг перед другом душу с той же легкостью, с какой вливали в себя виски, они говорили о не оправдавших их доверия женах, признавались в своем полном безразличии к брачному ложу и нежелании исполнять супружеские обязанности. Клялись друг Другу в верности и преданности, прощая и обещая вычеркнуть из памяти случаи взаимного предательства, если таковые имели место в прошлом, и, что самое главное, обсуждали в подробностях тактику своих дальнейших действий, ибо обнаружили свое полное одиночество.

– Ведь знаю же, что нельзя оглядываться назад. Ни к чему хорошему это никогда не приводило и не приведет... – нечленораздельно бормотал Митчелл.

– Верно, не приведет...

– Но ничего не могу с собой поделать. Стоит мне только вспомнить, как все начиналось.

– Не так уж замечательно все складывалось, как тебе сейчас кажется. Воспоминания лгут. Особенно те, которые мы считаем самыми лучшими.

– Неужели ты никогда не был счастлив? – сказал Митчелл. – Ни разу в жизни? Ни одного дня?

Гаррисон ненадолго задумался.

– Знаешь, вот если б ты сейчас не спросил, – наконец ответил он, – я бы, пожалуй, и не вспомнил тот день, когда усадил тебя на муравьиную кучу. Муравьи искусали тебе всю задницу. Тогда я был чертовски счастлив. Помнишь?

– Помню ли я...

– За это меня так отлупили, что надолго остались синяки.

– Кто отлупил? Отец?

– Нет, мама. Она никогда не доверяла ему в делах особой важности. Верно, знала, что мы его никогда не боялись. Так вот она отделала меня так, что на мне живого места не осталось.

– Так тебе и надо, – сказал Митчелл. – Меня неделю тошнило. А тебе хоть бы что. Легко тебе все сошло с рук.

– Меня бесило, что после того случая ты стал центром внимания. А знаешь, что случилось потом? Однажды, когда я подметал пол, кипя от злости из-за того, что все с тобой нянчатся, Кадм сказал мне: «Видишь, что происходит, когда по твоей милости другие начинают кого-то жалеть?» До сих пор помню, как просто он мне это сказал. Он не сердился на меня. Он лишь хотел, чтобы я понял, что поступил глупо, заставив всех в доме нянчиться с тобой. Больше я никогда даже не пытался тебе навредить, боясь ненароком привлечь к твоей особе излишнее внимание.

Митчелл поднялся, чтобы взять у Гаррисона бутылку.

– Кстати, о старике, – сказал он. – Джосселин сказала, прошлую ночь ты провел у его постели.

– Верно. Просидел у его кровати несколько часов после того, как его привезли из больницы. Поверь мне, он еще довольно крепок. Докторам даже в голову не приходило, что придется возвращать его домой.

– Он что-нибудь сказал?

– Нет, в основном бредил, – покачав головой, ответил Гаррисон. – Все из-за этих болеутоляющих. От них его все время клонит в сон, и он начинает нести всякую чепуху.

Гаррисон надолго умолк.

– Знаешь, о чем я начинаю думать?

– О чем?

– А что, если не давать ему эти лекарства?..

– Нельзя...

– Просто взять и убрать от него таблетки.

– Ваксман не разрешит.

– А мы не будем говорить Ваксману. Заберем их, и все.

– Он же будет страшно мучиться.

Призрачная улыбка мелькнула на лице Гаррисона.

– Но если мы лишим его таблеток, то сможем получить от него некоторые ответы, – он потряс кулаком так, будто в нем содержалось то, что служило залогом физического благополучия Кадма.

– Чушь... – тихо сказал Митчелл.

– Знаю, это не лучшая идея, – согласился Гаррисон, – но выбирать сейчас не приходится. Хоть жизнь в нем едва теплится, вечно так продолжаться не будет. А когда его не станет...

– Но должен же быть другой выход, – сказал Митчелл, – дай прежде я сам с ним поговорю.

– Все равно ты от него ничего не добьешься. Он никому из нас уже не доверяет. И вообще никогда не доверял никому, кроме себя. – На минуту задумавшись, Гаррисон добавил: – Вот такой он предусмотрительный человек.

– Тогда откуда ты знаешь об этих бумагах?

– Мне рассказала Китти. Только благодаря ей я узнал о Барбароссах. Кроме нее, на эту тему со мной никто не говорил. Она видела дневник собственными глазами.

– Значит, ей старик все-таки доверял.

– Выходит, что да. Но только в самом начале. Думаю, мы все поначалу доверяли своим женам...

– Постой, – перебил его Митчелл. – Мне пришла одна мысль.

– Марджи.

– Да.

– Об этом я уже давно думаю, брат мой.

– Кадму она нравилась.

– Полагаешь, он мог отдать дневник ей? Допустим, что так. Мне это уже приходило в голову, – он откинулся на спинку стула, и его лицо скрылось в тени. – Но даже если дневник был у нее, она никогда мне об этом не говорила. Даже под дулом пистолета.

– Ты обыскал свою квартиру?

– Ее прочесала полиция. Перевернула все вверх дном.

– Может, они нашли дневник?

– Да, может... – неуверенно сказал Гаррисон. – Когда меня упрятали за решетку, Сесил пытался выяснить, что они изъяли с места преступления. Вряд ли их могло заинтересовать нечто в этом роде. Во всяком случае, мне слабо верится в то, что дневник у них. Какой им от него прок?

– Меня от всего этого уже тошнит, – тяжело вздохнув, сказал Митчелл.

– От чего именно?

– От всей той ахинеи, связанной с Барбароссами. Одного не могу понять: почему мы не можем их просто послать к черту? Забыть о них, и все же, если они и впрямь являются для нас костью в горле, тогда почему старик не разобрался с ними раньше? Когда еще был в добром здравии и полон сил?

– Не смог, – сделав очередной глоток виски, ответил Гаррисон. – Они слишком сильны.

– Раз они так сильны, почему тогда я никогда ничего о них не слышал?

– Потому что они не хотят, чтобы о них кто-нибудь знал. Они живут инкогнито. Их жизнь – тайна.

– Стало быть, им есть что скрывать? Может, этим можно воспользоваться?

– Вряд ли, – усомнился Гаррисон.

Глядя на него, Митчелл ждал, что тот как-нибудь обоснует свои слова, но тщетно: старший брат молчал. После долгой паузы он сказал:

– Женщины знают больше, чем мы.

– Потому что им прислуживал этот сукин сын?

– Думаю, они получали от него и другие услуги.

– Убил бы этого гада собственными руками! – воскликнул Митчелл.

– Не вздумай даже пытаться что-нибудь предпринять, – предупредил его Гаррисон. – Слышишь, Митчелл? Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Он трахал мою жену.

– Ты знал, что рано или поздно это случится и ты не сможешь ее остановить.

– Неправда...

– Больше этого не повторится, – заверил его Гаррисон, но в его голосе не было ни тени участия. – Она была у него последней, – он взглянул на брата через щелку в кресле. – Мы должны уничтожить их, Митчелл. Его и всю его семью. Вот почему я не хочу, чтобы ты устраивал личную вендетту. Не хочу им давать ни единого шанса. И прежде чем выступить, мы должны узнать о них псе. Все, что вообще можно узнать.

– И это вновь возвращает нас к дневнику, – сказал Митчелл, поставив бокал на подоконник. – Может, все-таки поговорить с Кадмом?

Не обращая на слова брата внимания и оставив его замечание без ответа, Гаррисон осушил свой бокал, после чего срывающимся шепотом произнес:

– Знаешь, что еще мне сказала Китти?

– Что?

– Что они вовсе не люди.

Митчелл внезапно зашелся смехом, пронзительным и резким.

– Думаю, она сказала правду, – подождав, пока стихнет нездоровый смех брата, продолжил Гаррисон.

– Все это так глупо. Даже слышать не хочу об этом, – презрительно фыркнул Митчелл. – И как ты только поверил в эту чушь?

– Мне думается, когда я был еще совсем ребенком, она даже водила меня в дом Барбароссов.

– Плевать мне на этот проклятый дом. – Все больше раздражаясь, Митчелл хотел прекратить этот разговор. – Не желаю о нем ничего слышать. Ясно?

– Рано или поздно нам все равно придется к этому вернуться.

– Хватит, – отрезал Митчелл, решительно намереваясь поставить точку. – Раз ты так заговорил, я лучше поеду домой.

– От этого не уйдешь, – мягко заверил его брат, – от этого невозможно спрятаться. Не так просто вычеркнуть этот факт из наших жизней, Митчелл. Он существовал всегда, только мы о нем ничего не знали.

Шаткой походкой Митчелл добрел до двери и остановился, тщетно пытаясь собраться с мыслями, ибо его затуманенный алкоголем ум оказался не в состоянии отыскать вразумительный ответ.

– Чушь собачья, – единственное, что сумел вымолвить он.

– А знаешь, что еще? – продолжал Гаррисон тем же невозмутимым тоном, из чего следовало, что слова младшего брата для него не более чем пустой звук. – Может, это и к лучшему. Слишком мы застоялись на месте. Пришла пора перемен. Пора для чего-то нового. – Поскольку Митчелл к тому времени уже вышел из комнаты, слова Гаррисона были обращены в пустоту, но он все же закончил свою мысль: – Пора для чего-то нового, – повторил он, – или же очень старого.