Текст книги "Галили"

Глава XIII

1

«Есть ради чего жить».

Отложив дневник в сторону, Рэйчел впилась невидящим взором в простирающийся под ее окнами парк. Галили, о котором писал капитан, и Галили, которого знала она, не могли быть одним и тем же лицом, но она легко могла представить его в роли хозяина дома – человека, который приветствовал капитана и вселил в него желание жить.

Не потому ли, что нечто подобное уже случилось с ней? Разве не он пробудил в ней ощущение собственной значимости, собственной силы?

Она вновь раскрыла тетрадь и пробежала глазами строчку, с которой начинался следующий абзац:

«Даже не знаю, как выразить словами то, что случилось со мной потом».

Не в силах продолжать чтение, она вновь отвела глаза в сторону, ибо голова у нее уже была переполнена историей капитана Холта и, подобно его желудку, не справившемуся с обильной едой, явственно ощущала потребность избавиться от излишков. Помимо всего прочего, повествование дневника приобрело несколько иное звучание, что, в свою очередь, не осталось незамеченным Рэйчел. Если первые записи, сделанные с присущим автору красноречием, обнаруживали в нем искреннее желание отстраниться от ужасов, невольным участником которых ему довелось стать, то теперь повествование походило на творение писателя, который просто описывал события и определял в них собственное участие по мере их развития. Так или иначе, но, утомленная чтением, Рэйчел не могла избавиться от образов, которые стараниями автора дневника продолжали роиться у нее в голове: дом, застолье, совокупления...

Она уже не раз испытывала смятение от чтения дневника, и, помнится, впервые оно охватило ее при первом упоминании имени Галили.

Рэйчел вновь бросила взгляд на тетрадь, на аккуратно выведенные буквы. Даже слишком аккуратно. Тогда ее осенила смутная догадка. Что, если они начертаны вовсе не тем человеком, которому выпало пережить всё описанное в дневнике? Что, если автор этого труда, рассказывая о давно происшедших событиях чужой жизни, попросту совершенствовался в тонкостях сочинительства? Совершенствовался под руководством кого-то другого, кто питал слабость к подобным историям и умел искушать ими?

Нет, это не мог быть он, разуверила себя она, решительно отвергнув невероятные подозрения и убедив себя в существовании двух Галили: одного – в дневнике, второго, которого она знала, Рэйчел снова перечитала последнюю фразу:

«Даже не знаю, как выразить словами то, что случилось со мной потом».

Как искусно построено предложение. Все, от начала до конца, сущее надувательство какого-то умника. Не иначе как автор наперед знал, каким образом будет излагать свою историю, и слова у него были давно наготове. Но согласитесь, они звучат более весомо и достоверно из уст человека, который будто бы не вполне доверяет своему сочинительскому дару? Внезапно Рэйчел почувствовала отвращение к дневнику и устыдилась собственной доверчивости. Хватит с нее всяких изощренных подробностей, которыми изобиловал этот далекий от правды труд, она сыта ими по горло. И ее захватила эта история? Можно подумать, что все эти подробности чужой жизни могли дать ей ключ к пониманию ее собственной.

Так или иначе, ничего существенного этот дневник ей не принес. Да, все эти готические штучки вроде детей-призраков и вырытых из земли ампутированных конечностей приятно щекотали нервы, но в описаниях событий, происшедших в доме, автор зашел слишком далеко. Она перестала верить дневнику. Все это могло бы сойти за реальную историю, однако оказалось выдумкой. Излишества делали эту историю абсурдной.

Раздосадованная тем, что позволила увлечь себя подобной чепухой, Рэйчел легла спать, но уснуть не смогла и, пролежав около полутора часов, решила принять снотворное. Впрочем, таблетка тоже не помогла. Какая-то часть ее существа отказывалась отдыхать, и тело отчаянно боролось со всякой попыткой его к тому принудить. Когда же наконец ей удалось ненадолго забыться сном, волновавшие ее образы и видения с такой силой захлестнули ее, что она проснулась вся в холодном поту. Ее охватил дикий страх, и она долго не могла с ним справиться. Рэйчел встала, зажгла лампу и стала уговаривать себя успокоиться.

Она спустилась на кухню, приготовила себе чашку чая с бергамотом и вернулась к чтению дневника. Какой смысл сопротивляться, решила она, сев рядом с лампой и обратив взор на очередную страницу. Правда это или нет, но повествование захватило ее, и она не перестанет о нем думать, пока не закончит чтение.

2

Тем временем в другой части города Кадм Гири лежал в постели и думал о своей возлюбленной Луизе и тех незабываемых днях, что провел вместе с ней в праздности. Подчас эти воспоминания казались ему такими далекими, будто все это было в иной жизни, а порой, как, например, сегодня, у него возникало ощущение, что все это было вчера. Она была такой красивой! Да, Луиза была достойна его любви. Конечно, этой женщины не так легко было добиться, но это прерогатива красоты; все, что он мог, – это просто быть с ней рядом и надеяться, что она заметит его искренние чувства.

– Луиза... – пробормотал он.

– Здесь нет никакой Луизы, – тихо ответил мужской голос. Однако сквозившая в его тоне снисходительность пришлась Кадму не по вкусу, и, потянувшись за лежавшими поблизости на столике очками, он сказал:

– Знаю.

– Хочешь пить? – спросил пришедший.

– Нет. Хочу знать, с кем, черт побери, я говорю.

– Я – Митчелл.

– Митчелл? – Пальцы Кадма наконец нащупали очки, и, надев их, он уставился на внука сквозь захватанное стекло. – Который час?

– Уже полночь.

– Какого черта ты тут делаешь?

– Мы с тобой беседуем.

– И я что, разговаривал с тобой?

– Именно, – заверил его внук, что не вполне соответствовало истине. Хотя старик зачастую впадал в беспамятство, речь Кадма все же оказалась более вразумительной, чем со слов Гаррисона представлял себе Митчелл. – Правда, время от времени ты засыпал.

– И говорил во сне?

– Да, – сказал Митчелл. – Но ничего особенного. Ты просто звал эту женщину, Луизу.

Кадм опустил голову на подушку.

– Милая моя Луиза, – вздохнул он. – Самое лучшее, что было у меня в жизни, – он смежил веки. – Что ты здесь делаешь? – спросил он. – У тебя наверняка есть занятие получше, чем сидеть у постели старика. Умирать я пока не собираюсь.

– Об этом я даже не думал.

– Сходи на какую-нибудь вечеринку. Напейся. В конце концов, трахни свою жену, если она не против.

– Она против.

– Тогда трахни чужую жену, – он открыл глаза и захохотал, и его старческий смех просвистел в воздухе, как резкий порыв ветра. – Все равно это куда приятней и занятней, чем торчать здесь.

– Я хочу побыть с тобой.

– Неужто? – недоверчиво спросил старик. – Либо я интересней, чем себе представлял, либо ты занудней, чем мне прежде казалось. – Приподняв голову, он испытующе посмотрел на Митчелла. – Ты, парень, недурен собой. Я имею в виду твою внешность. Но в смышлености ты не дорос до своей матери, А по части честности тебе далеко до отца. Меня это очень огорчает, потому что я возлагал на тебя большие надежды.

– Тогда помоги мне.

– Помочь тебе?

– Скажи, каким бы ты хотел меня видеть. Я буду работать над собой.

– О, это невозможно, – почти презрительно отрезал Кадм. – У тебя не получится. Лучше научись играть теми картами, что сдала тебе судьба. Никто тебе слова не скажет, если ты сорвешь банк. Победителей не судят, – он осторожно, словно у него был травмирован череп, опустил голову на подушку. – Ты здесь один?

– Еще сиделка...

– Нет, я имел в виду твоего брата.

– Гаррисона здесь нет.

– Хорошо. Не хочу его видеть, – Кадм прикрыл глаза, – Нам всем приходится делать вещи, о которых потом мы жалеем, но... но... О боже, боже, – его тело слегка содрогнулось.

– Принести тебе еще одно одеяло?

– Бесполезно. Этот озноб ничем не остановить. Пожалуй, помочь мне могла бы только Луиза, – его лицо осветила озорная улыбка. – Она умела меня согреть.

– Увы, я не знаю той, о которой ты говоришь.

– Знаешь... твоя жена... напоминает мне Луизу.

– Правда?

– По крайней мере, у нас с тобой есть хоть что-то общее. Вкус к красоте.

– Где же она сейчас?

– Твоя жена? – прыснул Кадм. – Ты не знаешь, где твоя жена? – еще раз хихикнув, переспросил он. – Ладно, ладно, шучу.

– Ага.

– Помнится, раньше с чувством юмора у тебя было лучше.

– Времена меняются. И я тоже.

– Не важно. Главное – сохранить чувство юмора. Не теряй его, Митчелл. Может оказаться, что в конце пути у тебя ничего, кроме него, не останется. Бог свидетель, чувство юмора теперь мое единственное достояние. – Митчелл попытался было возразить, но Кадм его оборвал: – Только не вздумай меня убеждать в том, как сильно вы меня любите. Уж это мне хорошо известно. Я создаю вам неудобства. Потому что стою на пути к вашему наследству.

– Все наши действия направлены на благо семьи, – заметил Митчелл.

– Чьи это «наши»?

– Мои и Гаррисона.

– С каких это пор, хотелось бы знать, убийство стало в чести и какое в этом благо для семьи? – подчеркнуто медленно процедил Кадм. – Позор – вот что твой братец принес семье. Позор и больше ничего. Мне стыдно за своих внуков.

– Погоди, – возразил Митчелл. – В этом виноват только Гаррисон. К тому, что случилось с Марджи, я не имею никакого отношения.

– Да?

– Абсолютно никакого. Я любил Марджи.

– Она была тебе как сестра.

– Вот именно.

– А ты даже не знаешь, почему это случилось. А ведь это настоящая трагедия. Бедняжка Марджи. Несчастная спившаяся Марджи. Она ничем не заслужила такой кончины. – Кадм обнажил свои темные зубы. – Хочешь знать, в чем она провинилась? Пожалуй, я открою тебе один секрет. Она родила негритоса, а твой брат не смог ей этого простить.

– Что?

– Удивлен? Не знал, что у нее был ребенок от Галили? По крайней мере, так думал Гаррисон. Еще бы. Разве такое отродье могло произойти от него, великого потомка Гири? Разве Гаррисон мог породить на свет черномазое дитя?

– Не понимаю, о чем ты.

– Верю, что не понимаешь. Наконец-то, хоть слово правды. Еще бы ты понимал! Ты был слишком далек от семейных передряг. Куда тебе в них разобраться! – Он покачал головой. – Ну, говори, зачем на самом деле ты ко мне пожаловал?

– Погоди. Давай вернемся к Марджи. Я хочу кое-что уяснить.

– Я сказал все, что тебе следует знать. Теперь твоя очередь. Итак, я повторяю: зачем ты пришел?

– Поговорить.

– О чем?

– Не важно о чем. О том, что ты захочешь мне сообщить. Мы с тобой были прежде близки и...

– Хватит, хватит, – прервал его Кадм. – Терпеть не могу слушать этот вздор. От него меня еще сильней трясет. Спрашиваю в последний раз: зачем пришел? Либо ты ответишь мне честно, либо уйдешь совсем. – Он откинулся на подушку. – Ты меня знаешь: я слов на ветер не бросаю. Дорога в мой дом будет раз и навсегда для тебя закрыта.

– Ладно, – кивнув, тихо пробормотал Митчелл. – Собственно говоря... все очень просто. Я хочу узнать, как найти Барбароссов.

– Наконец мы перешли к делу, – казалось, впервые за время всего разговора Кадм был доволен. – Продолжай.

– Гаррисон сказал, что есть какая-то тетрадь...

– Прямо так и сказал?

– ...нечто вроде дневника. О нем он узнал от твоей первой жены.

– Китти всегда страдала одним недостатком. Никогда не умела держать язык за зубами.

– Значит, дневник и впрямь существует?

– Да. Существует.

– Я хочу его получить. За этим и пришел.

– У меня его нет, сынок.

Митчелл наклонился над дедом, будто хотел разглядеть его ближе.

– А где же он? – спросил он. – Ну скажи мне. Ведь я с тобой был откровенен.

– И я плачу тебе той же монетой. Любезностью за любезность. Поверь, у меня его нет. Но даже будь он у меня, я ни за что не отдал бы его тебе.

– Почему, черт побери? Почему ты не хочешь отдать его нам? Боишься, что мы начнем действовать? Предпримем что-то по отношению к этим людям?

– Под словом «мы» ты, должно быть, подразумеваешь семью? – Старческие глаза сощурились, и из них выступили слезы. – Уж не собираешься ли ты начать с ними войну, Митчелл? В таком случае лучше оставь эту затею. Ты даже не представляешь, во что хочешь ввязаться.

– Насколько мне известно, Барбароссы в некотором смысле имеют над нами влияние.

– И не просто влияние, – сказал Кадм. – Мы целиком в их власти. Скажу даже больше: нам повезло, нам крупно повезло, что они оставили нас в покое на долгие годы. Вздумай они нас домогаться, мы не имели бы ни единого шанса выстоять против них.

– Они что, мафия?

– Если бы так. Господи, лучше б они были мафией. То есть обыкновенными людьми с оружием в руках.

– Так кто же они такие?

– Не знаю, – ответил Кадм – Но боюсь, узнать истину мне придется лишь в свой смертный час.

– Не говори так.

– Что, щекочет нервы? – спросил Кадм. – Да, полагаю, так и будет, – слезы вновь заволокли ему глаза. – От этой правды может съехать крыша. Поэтому ради твоего же блага не лезь ты в это дело, сынок. Не позволяй Гаррисону тебя вмешивать. Пойми, у него нет другого выхода. Он по уши увяз в дерьме. Но ты... ты еще можешь спастись, если захочешь. Ради всего святого, уходи. Господь свидетель, для нас с твоим братом это уже невозможно. Мы не можем взять и уйти. Слишком поздно. Так же, как твоя жена...

– Но она никакого понятия не имеет об этом.

– Она их заложница, – сказал Кадм. – Равно, как и все наши женщины. Порой мне кажется, только благодаря им наш род продолжает жить. Только благодаря тому, что Галили питает слабость к женщинам нашей семьи. А женщины клана Гири весьма неравнодушны к нему, – прикоснувшись пальцем к губам, он отер слюну. – В свое время мне пришлось отдать ему Китти. Я лишился ее задолго до того, как у нее обнаружился рак. Потом потерял Лоретту. Это было трудно принять. Я любил их обеих, но, увы, этого было недостаточно.

Митчелл схватился руками за голову.

– Гаррисон сказал, что они не такие, как мы, – тихо произнес он.

– Он прав и не прав. Думаю, они больше похожи на нас, чем не похожи. Но в некотором смысле до них нам очень далеко, – слезы текли по его щекам. – Боюсь, для меня это единственное утешение. Порожденная им страсть не оставляла мне ни единого шанса. Что бы я ни делал, как бы ни лез из кожи ради своих жен, им всегда чего-то недоставало. Стоило ему положить на них глаз, как его власть над ними становилась безграничной.

– Не плачь, – попытался утешить его Митчелл. – Пожалуйста.

– Не обращай внимания. Теперь слезы у меня льются постоянно.

Митчелл приблизился к кровати и тихо, но твердо произнес:

– Расскажи мне. Пожалуйста. Знаю, ты считаешь меня засранцем... но... меня можно понять. Ведь я ничего не знал. Никто не удосужился мне объяснить. Что еще мне оставалось делать, кроме как притворяться, будто меня ничего не интересует? Это была маска. На самом деле я хочу, слышишь, дед, хочу знать, кто они. Хочу заставить их страдать так, как страдал ты.

– Нет.

– Но почему?

– Потому что ты мой внук, и я не хочу брать на себя ответственность, посылая тебя на верную гибель.

– Почему ты их так боишься?

– Потому что мои дни сочтены, сынок. И если человеческая душа в самом деле бессмертна, то моей сейчас грозит большая беда. Вот почему я не желаю лишний раз обременять свою совесть. Хватит с нее того, что накопилось за мою жизнь.

– Ну, ладно, – глубоко вздохнув, Митчелл встал со стула, собираясь уходить. – Больше вопросов у меня нет. Ты получил ответ на свой вопрос. А я – на свой.

– О, Христа ради, образумься, сынок, – взмолился Кадм. – Это не просто неудачная сделка. На карту поставлены все наши жизни.

– Разве не ты нам вечно внушал, что дело прежде всего, а, дедушка? – напомнил ему Митчелл. – Разве не ты учил отца, а отец нас, что сначала дело, а удовольствие и все остальное потом?

– Я был не прав, – сказал Кадм. – Хотя ты никогда больше не услышишь от меня этого признания, поверь мне, я глубоко ошибался.

Приблизившись к двери, Митчелл на мгновение остановился и, устремив взор на прикованного к кровати деда, сказал:

– Спокойной ночи, дедушка.

– Постой, – остановил его Кадм.

– Что еще?

– Сделай мне одолжение, – попросил Кадм. – Подожди, пока я умру. Поверь, уже недолго осталось ждать. Прошу... потерпи, пока меня не станет. Пожалуйста.

– Я не против, но при условии...

– Что, еще одно дельце?

– При условии, что ты скажешь, где эта тетрадь. Смежив веки, Кадм погрузился в долгие раздумья, а Митчелл, не зная, как расценить его молчание, не решался покинуть комнату. Наконец старик тяжело вздохнул и сказал:

– Хорошо. Раз ты настаиваешь, будь по-твоему. Я отдал дневник Марджи.

– Гаррисон так и думал. Но ничего у нее не нашел.

– Тогда спроси у Лоретты. Или у своей жены. Возможно, Марджи отдала дневник кому-то из них. Но главное, помни: я не хотел, чтобы ты влезал в это дело. Я тебя предупреждал, пытался уберечь, а ты сам не стал слушать.

– Теперь, дедушка, я вполне уверен: место на небесах тебе обеспечено, – сказал Митчелл. – Спокойной ночи.

В ответ Кадм вновь тихо, почти беззвучно заплакал, и Митчелл не нашел приличествующих случаю слов утешения. Как сказал ему дед, все старики плачут, и ничего с этим не поделаешь.

Глава XIV

1

Подобно тому как звезды неизбежно зажигаются в небе, тайное рано или поздно становится явным. То, что жена Гаррисона произвела на свет чернокожего ребенка, было правдой только отчасти. Он так и не родился – на пятом месяце беременности у Марджи случился выкидыш, и о том, что ее мертвый плод оказался черным, стало известно лишь нескольким людям, которым щедро заплатили за молчание. Гаррисон, естественно, решил, что отцом ребенка был Галили. И это было, наверное, самой большой ошибкой в его жизни, он принял слишком близко к сердцу то, кем был, точнее, кем со временем должен был стать этот не родившийся ребенок.

Что же касается Марджи, не могу точно сказать, что именно ей сообщили, когда она пришла в себя, но думаю, она так и не узнала, что ее чрево вынашивало черный плод. Чтобы не придавать дело огласке и не вносить в семью разлад, Кадм сделал все возможное, чтобы об этом узнало как можно меньше людей. У Гаррисона тоже не было причин кому-нибудь об этом рассказывать, но сам вид мертворожденного ребенка – да, он видел труп, поскольку отправился в морг посмотреть на крошечный, замотанный в маленький саван комочек, – образовал между ним и женой столь бездонную пропасть, что преодолеть ее им так и не удалось. Тогда, в морге был заложен первый камень в дорогу, которая впоследствии привела к смерти Марджи.

Позже я еще вернусь к этому. С тайнами, как со звездами – одни выплывают позже других, и вот парадокс: чем темнее становится, тем больше открывается взгляду, и все, что мы скрывали от глаз, чего стыдились, предстает во всей своей красе.

2

Три, четыре, пять дней минуло с тех пор, как «Самарканд», отчалив от пристани, был увлечен отливом в открытое море. Уже тридцать шесть часов яхта почти не двигалась, застыв на ровной морской глади. Большую часть времени Галили сидел на палубе, посасывая сигару и всматриваясь в холодные глубины. Если не считать акулы, которая описала несколько кругов вокруг лодки и скрылась, море и небо оставались пустынными, время от времени тишину нарушали лишь скрипы то палубной доски, то канатных узлов, будто судно, подобно своему хозяину, сомневалось в реальности своего существования и таким образом желало удостовериться в обратном.

Им можно простить их сомнения – на палубе «Самарканда» побывало множество призрачных созданий. Чем дольше Галили оставался без пищи, тем больше он бредил, чем больше он бредил, тем больше видений ему являлось. Он видел членов нашей семьи. В том числе и меня, и не раз. Однажды он втянул меня в долгую и замысловатую дискуссию, поводом к которой послужили запавшие ему в память слова Гераклита о камне, из которого был сотворен прекраснейший из миров. Еще более пространные споры вел Галили с Люменом. А иногда вместе с Мариеттой и Забриной он распевал матросские баллады, и слезы текли у него по щекам.

– Почему ты не вернулся домой? – спрашивал его образ Забрины.

– Не мог. После всего, что было. Меня все возненавидели.

– Теперь это в прошлом, – сказала Забрина. – По крайней мере, для меня.

Мариетта ничего не сказала. Она была гораздо прозрачнее Забрины, и Галили почему-то чувствовал себя виноватым перед ней.

– Послушай, – сказала Забрина. – В твоем репертуаре множество ролей – ты был и любовником, и шутом, и убийцей. Но ты никогда не пробовал стать блудным сыном.

– О чем ты?

– Ты мог бы попробовать вернуться домой. Для этого тебе нужно просто взяться за штурвал.

– У меня нет ни компаса, ни карт.

– Ты мог бы следовать по звездам.

– Эту роль я тоже исполнял, – усмехнулся Галили своей иллюзорной собеседнице. – Роль искусителя. Я играл ее слишком много раз. Изучил до мелочей. Так что лучше не трать свои силы на пустые уговоры.

– Жаль, – выдохнула Забрина. – Я хотела бы с тобой еще увидеться. Хоть раз. Сходили бы с тобой в конюшню. Поприветствовали бы отца.

– Как думаешь, это просто совпадение? – спросил Галили. – Христос родился в конюшне, отец там умер...

– Просто случайность, – сказала Мариетта. – У Христа и отца не было ничего общего. Взять хотя бы, что наш отец был членоносцем.

– Никогда такого не слышала, – сказала Забрина.

– Что отец таким был?

– Нет. Слова такого. Членоносец. Впервые его слышу.

Несмолкающие разговоры с иллюзорными собеседниками редко касались более возвышенных тем, и если такое случалось, то ненадолго. Но Галили навещала не только наша семья. Однажды ночью ему явилась Марджи и заплетающимся языком стала признаваться в любви. Позже его посетила Китти, такая же изысканная и совершенная, какой была при жизни. Не проронив ни слова, она смотрела на него с укоризной, будто не могла поверить в то, что он способен на подобное безрассудство. Она всегда ругала его за жалость к себе, вот и сейчас поступала точно так же, избрав для этой цели красноречивое молчание.

Не только палуба полнилась бесплотными обитателями, ими кишели и бездонные морские просторы. Мимо проплывали призраки, в основном это были его жертвы – мужчины и женщины, которых он когда-то лишил жизни. Они притягивали его взор. Надо отдать ему должное, он всегда старался убивать как можно быстрее. Но какая насильственная смерть может быть достаточно быстрой? Среди убитых им людей встречались и довольно жалкие личности, имен которых он даже не помнил. Ему было трудно выдерживать их тяжелые взгляды, но он не поддавался страху и не отводил своих наполненных слезами глаз.

Были видения и иного рода, они появились на пятый день его пребывания в море. «Самарканд» попал в мощное течение, вода бурлила, пенистые волны накрывали яхту, казалось, выбраться из них она больше не сможет, но вновь и вновь снова появлялась на поверхности. Галили привязал себя к грот-мачте, чтобы его не смыло в море. Долгое время лишенный пищи, он так ослаб, что не мог удержаться на палубе, когда накатывала очередная волна. Яхту кидало и швыряло, а он сидел на палубе с закатившимися глазами и стуча зубами от холода – он был воплощением образа моряка, захваченного морской стихией.

Именно тогда ему почудилось, будто среди седых волн-великанов мелькнула роща золотистых деревьев. Поначалу он решил, что течение сыграло с ним злую шутку и возвратило к Кауаи, но вдруг в просвете волн он снова увидел эту картину и понял, что был не прав: это было самое красивое и мучительное видение – его дом.

За дубовой аллеей, в конце поросшей испанским мхом лужайки высился построенный Джефферсоном дом. Это был дом его матери, то самое место, от которого он всю свою жизнь убегал и никогда убежать не мог. В одном из окон он заметил Цезарию, которая наблюдала за ним. Наверное, ее неусыпное око следило за ним повсюду с самого начала его изгнания; где бы он ни был, сколько бы ни силился освободиться от материнской воли, она никогда не выпускала его из своих незримых объятий.

Галили все смотрел и смотрел на эту картину, которая то скрывалась, то вновь появлялась в просвете волн, в надежде еще раз хоть мельком увидеть образ матери. Но, кроме белки на траве, ничего больше не открылось его взору.

Вскоре и этого не стало видно. Спустилась тьма, и привязанному к мачте Галили осталось созерцать лишь темное, раскачивающееся над ним небо.