Текст книги "Галили"

Рэйчел задумалась о Ниолопуа. Сколько раз ей приходилось видеть странное, неприступное выражение его лица, словно он знал какую-то тайну! Теперь эта тайна стала ей известна. Он исправно исполнял свой сыновний долг: ухаживал за домом, много лет назад построенным для его матери, высматривал, когда на горизонте появятся паруса – паруса отцовской яхты. От переполнявшей боли утраты Рэйчел хотелось разрыдаться. Но не потому, что Ниолопуа стал ей близким другом, а потому, что он был той нитью, что связывала ее с прошлым – с женщиной, любовь которой так много способствовала тому, что ныне обрела Рэйчел. Не будь Беделии, не было бы никакого дома в этом райском уголке острова.

– Может, хватит рассказов? – спросил Галили.

В некотором смысле Рэйчел узнала более чем достаточно. Ей потребуется еще много дней, чтобы все переварить и свести воедино разные части истории Галили с тем, что уже было ей известно из дневника Холта, из уклончивых разговоров с Ниолопуа и Лореттой, а также из страшной сцены между Кадмом и Цезарией. Теперь известные ей события приобрели несколько иное звучание, и, как ни странно, еще более мрачное; боль и печаль, преданность и предательство она ощущала теперь гораздо острее, чем прежде. И хотя история Галили была сама по себе невероятной, для Рэйчел она значила во много раз больше, ибо повествовала о жизни любимого ей человека, частью которой она теперь стала.

– Можно мне задать всего один вопрос? – спросила она. – И мы оставим эту тему до следующего раза.

– Значит, еще не все кончено? – он дотронулся до ее руки.

– Что ты имеешь в виду?

– Между нами.

– О боже, милый... – Она подалась вперед, чтобы коснуться его лица, оно горело, словно у Галили был жар. – Конечно, не кончено. Я люблю тебя. Помнишь, я сказала, что не боюсь услышать то, что ты мне расскажешь. Так вот, я вполне отвечала за свои слова. Сейчас ничто меня не заставит уйти от тебя.

Он попытался улыбнуться, но глаза у него были полны слез. Рэйчел ласково провела рукой по его лбу.

– То, что ты мне рассказал, поможет мне во всем разобраться, – сказала она. – Я хотела этого с самого начала. Я хотела понять.

– Ты необыкновенная женщина. Я говорил тебе когда-нибудь это? Необыкновенная и удивительная. Жаль, что мы не встретились раньше.

– Раньше я была бы не готова тебя принять, – сказала Рэйчел. – Я бы сбежала от тебя. Не смогла бы вынести все это...

– Итак, у тебя был еще один вопрос.

– Да. Что случилось с Беделией? Она осталась здесь, на острове?

– Нет, она соскучилась по жизни большого города. И через три с половиной года вернулась домой.

– А как же Ниолопуа?

– Несколько лет он плавал со мной. Но море пришлось ему не по душе. Поэтому, когда ему исполнилось двенадцать, я оставил его здесь, как он просил.

– И ты больше ни разу не встречался с Беделией?

– Только раз, перед ее смертью. Что-то заставило меня поплыть в Нью-Йорк. Какой-то инстинкт – иначе не назовешь. Когда я вошел в особняк, она была при смерти. Увидев ее, я понял, что последние годы она жила только надеждой на мое возвращение. Умирала она от пневмонии. Господи, у меня разрывалось сердце, я не мог видеть ее... такой больной. Она сказала, что не сможет спокойно умереть, если мы с Гири не помиримся. Бог его знает, зачем ей это было нужно. В общем, она позвала его к себе в спальню...

– В ту самую большую комнату, что выходила окнами на улицу?

– Да.

– В которой умер Кадм?

– В этой комнате рождались и умирали многие Гири.

– И что она вам сказала?

– Сначала она потребовала, чтобы мы пожали друг другу руки. Потом сказала, что у нее есть последнее желание. Она хотела, чтобы я всегда скрашивал жизнь женщин Гири. Утешал их так, как утешал ее. Любил их так, как любил ее. Словом, она завещала мне исполнять эту единственную услугу для Гири. Никаких убийств. Никакого насилия. Единственный обет утешения и любви.

– И что ты на это ответил?

– Что я мог ответить? Я любил эту женщину всем сердцем. И не мог ей отказать в последней просьбе. Словом, мы с Гири согласились. И дали торжественную клятву у ее кровати. Он обещал защищать дом на Кауаи от мужской половины своего потомства и превратить его обитель женщин. А я обещал являться туда, когда женщины Гири захотят, чтобы я составил им компанию. Беделия продержалась еще два дня. Мы с Гири сидели рядом и ждали, он с одной стороны, я – с другой. Но она не сказала больше ни слова. Клянусь, она это сделала специально. Наверное, хотела, чтобы мы во всей полноте осознали последствия своего обещания. Когда она умерла, мы с Гири вместе скорбели по ней, между нами возникли почти те же теплые отношения, что и в старые добрые времена. Но на похороны я не пошел. Не хотел являться на глаза новоиспеченному благородному обществу, которым к тому времени себя окружил Наб, – Асторам, Ротшильдам и Карнеги. Они не слишком меня жаловали. А Наб не хотел, чтобы я стоял у края могилы его жены, возбуждая у людей всякие вопросы. Поэтому на рассвете с утренним отливом я отбыл в море. Наба я больше никогда не видел, но мы подписали с ним официальное соглашение, где были изложены наши обещания. Странно все как-то кончилось. Когда мы с ним встретились, я был королем Чарльстона, а он бродягой. А потом поменялись ролями.

– Тебя это волновало? Я имею в виду то, что у тебя ничего не было за душой?

Галили покачал головой.

– Я не желал иметь ничего из того, что было у Наба. Кроме Беделии. И был бы рад отобрать ее у него, чтобы похоронить здесь, на острове. Ей не место в этом нелепом склепе. Она должна быть там, откуда слышен шум моря.

Рэйчел вспомнила о церквушке, окруженной кольцом могил, которую она посетила во время своего первого пребывания на острове.

– Но дух ее здесь.

– Она была среди прочих женщин-призраков в доме?

Галили кивнул.

– Да. Хотя не знаю, видел ли я их во сне или наяву.

– Я видела их довольно отчетливо.

– Это еще не значит, что они не привиделись мне во сне, – возразил Галили.

– Значит, она была не призраком?

– Призрак. Память. Эхо прошлого. Я не знаю, как правильней это назвать. То была лишь часть прежней Беделии. А другая, лучшая часть ее души все же ушла. Теперь она далеко, среди звезд. А то, что ты видела, всегда находится рядом со мной, чтобы скрасить мое одиночество. Это память о Беделии, Китти, Марджи, – он вздохнул. – Я утешал их, когда они были живы. И теперь, когда их нет, частица их осталась со мной. Видишь, как все получается?

Он закрыл лицо руками.

– Теперь я тебе все рассказал, – сказал он. – И нам пора подумать о том, куда мы с тобой пойдем. Рано или поздно кто-нибудь хватится искать твоего мужа.

– Последний вопрос.

– Да?

– В один прекрасный день мне тоже уготована подобная участь? Стать одной из этих женщин в доме? Я умру, и ты в одиночестве будешь обо мне вспоминать?

– Нет, у нас с тобой все будет по-другому.

– Как?

– Я собираюсь ввести тебя в семью Барбароссов. Хочу сделать тебя такой, как мы. Чтобы смерть была над тобой не властна. Пока не знаю, как это осуществить. И даже не уверен, что мне это удастся. Но я буду к этому стремиться. А если у меня не получится... – Он взял ее за руки. – Если я не смогу сделать тебя одной из нас, я умру вместе с тобой, – он поцеловал ее и добавил: – Обещаю. Отныне и навсегда мы будем вместе. Либо вместе уйдем в могилу, либо проживем до скончания веков.

Глава III

1

Хотя исповедь Галили я излагал на протяжении целой ночи, в некотором смысле это был благодарный труд, ибо он избавил меня от огромного груза, который меня здорово тяготил. К тому же мне было довольно приятно уступить место иному рассказчику, чтобы его уста изложили существенную часть истории, столь долго ожидавшую своего часа. Рассказ Галили о своем прошлом предваряет последние картины романа, которому надлежит завершиться в последующие несколько дней, и, что удивительно, именно этот факт к концу ночи наполнил мою душу унынием и грустью. Возможно, вы находите это несколько странным, зная, что этот роман дался мне ценой весьма болезненных усилий, но, должен признаться, несмотря на все жалобы, это приключение захватило меня и изменило мою жизнь, поэтому, вопреки моим ожиданиям, я без особой радости подхожу к его завершению, и если честно, то даже немного побаиваюсь. Меня пугает, что, когда я закончу и отложу перо, моя жизнь лишится смысла, ибо большая часть моего естества останется на бумаге, а достойно восполнить образовавшуюся в душе пустоту мне вряд ли скоро удастся.

Однако когда за окном занялся рассвет, настроение у меня прояснилось, а забравшись под одеяло, я и вовсе примирился со своей участью. По крайней мере, мои труды не пропали зря, думал я, и если даже мне никогда не придется проснуться, кое-что останется после моей смерти, помимо волос в раковине и пятен на подушке. Останется кое-что, порожденное моим умом и руками, и, если хотите, свидетельство моего искреннего желания упорядочить хаос.

Говоря о хаосе, я почти в полудреме вспомнил, что совсем упустил из виду свадьбу Мариетты. Нет, я вовсе не жажду удостоиться чести посетить это торжество, и более того, если сюжет книги не потребует моего непременного участия в бракосочетании сестры, я постараюсь найти повод от него отказаться. В конце концов, все, что происходит за пределами «L'Enfant», в своем пьяном неистовстве не слишком отличается от кабака, наводненного подружками-лесбиянками Мариетты.

Но с другой стороны, меня не покидает мысль, что ее свадьба – если, конечно, таковая состоится – станет лишним доказательством грядущих перемен, меж тем как я, предвидевший и старательно отразивший их на бумаге, останусь далеко позади. «Жалость к себе», – должно быть, скажете вы и, конечно, будете правы. Но уверяю вас, именно эта жалость подчас служит мне лучше всякой колыбельной. Словом, погрузившись в свои горестные раздумья, я вскоре уснул.

Мне вновь приснился сон, но на этот раз я увидел не море и не серый городской ландшафт, а ярко сияющее небо и безжизненную пустыню. Неподалеку шел караван верблюдов, поднимая облака желтой пыли. Я слышал, как ехавшие верхом люди кричали на своих животных и стегали их прутьями по бокам, ощущал исходящий от них едкий запах грязи и пота, несмотря на то, что те находились в полумиле от меня. Мне ничуть не хотелось присоединиться к ним, но, когда я огляделся, то увидел, что во всех направлениях простирается безлюдная местность.

Я пребываю в самом себе, подумал я, вокруг меня только пыль и пустота, вот что мне останется после того, как я закончу писать книгу.

Караван удалялся прочь. Я понимал: еще немного – и он скроется от моего взгляда. И что тогда делать? Умереть от одиночества или жажды – другого не дано. Как бы ни был я несчастен, но хладнокровно встретить смерть оказался еще не готов и потому направился в сторону каравана, сначала медленно, затем быстрее, и, наконец, побежал, стараясь не упустить его из виду.

Неожиданно я обнаружил себя среди путешественников, среди царивших там шума и зловония. Ощутил ритмичное покачивание верблюда под собой и взглянул вниз, чтобы удостовериться, что я в самом деле еду верхом на одном из животных. Вздымавшиеся путниками клубы пыли ныне закрывали от моего взора всю голую, выжженную солнцем пустошь, и единственное, что я мог видеть, были круп идущего впереди верблюда и голова следующего за мной.

Кто-то из каравана затянул песню, и голос его зазвучал не столько мелодичней, сколько уверенней и громче общего шума.

Это была совершенно бессвязная песня и вместе с тем очень знакомая, как обычно бывает во сне. И все-таки, что это было? Пытаясь вникнуть в суть слов и полагая, что, сосредоточившись, сумею ее постичь, я весь обратился в слух, однако, как ни старался, ничего не мог понять, несмотря на то что порой, казалось, я к этому очень близок.

Отчаявшись, я уже собрался отказаться от своего намерения, когда случайно обнаружил в ритмическом рисунке песни ключ к ее смыслу, и тотчас слова, прежде для меня совершенно бессмысленные, стали мне ясны.

Это была самая обыкновенная походная песня, знакомая мне с детства. Помнится, я напевал ее, сидя на сливовом дереве много-много лет назад.

 
Я чувствую, я есть,
Я был,
И я, наверно, буду,
Ведь я же чувствую,
Я есть...
 

Я стал подпевать, и стоило мне присоединиться к одинокому голосу, как песню подхватил целый хор голосов. Слова повторялись и повторялись, как колесо фортуны, как вереница сменяющих друг друга рождений.

Я ощутил прилив приятного душевного тепла и, хотя ложился спать едва ли не со слезами на глазах, больше не чувствовал себя опустошенным, ибо со мной были мои воспоминания, сладкие, как плоды сливового дерева, которые в случае острой нужды могли послужить мне пищей. Да, в каждом из этих плодов была косточка, твердая и горькая, но зато снаружи ее окружала сочная и питательная мякоть. Как бы там ни было, мне не придется остаться ни с чем.

Песня продолжала звучать, однако поющие ее голоса постепенно стихали. Я оглянулся: следующий за мной верблюд исчез, как и тот, что шел впереди. Должно быть, мои спутники сбились с пути, и я шел по пустыне один, напевая песню в ритм поступи своего животного.

 
Я чувствую, я есть,
Я был...
 

Пыль осела, вокруг меня не осталось ни одного верблюда, и я увидел что-то мерцающее впереди.

 
И я, наверно, буду,
Ведь я же чувствую...
 

Это была река. Я оказался в ее долине, покрытой роскошным травяным, усыпанным разноцветными цветами ковром, на котором, склоняя к земле тяжелые кроны, возвышались редкие деревья. А вдали, согретые теплом заходящего солнца, вздымались к небу городские стены.

Я знал, что это была за река. Это был Зарафшан. И знал этот город. Сливовое дерево и походная песня привели меня в Самарканд.

Такой вот сон. Увидеть город ближе мне не удалось, потому что я проснулся, но этого было достаточно, чтобы исцелить меня от меланхолии, с которой я ложился спать. Такова извечная мудрость сна.

2

День уже был в полном разгаре, когда я отправился на кухню заморить червячка. Я надеялся найти какую-нибудь еду и прошмыгнуть обратно к себе никем не замеченным, но в кухне оказались Забрина и Дуайт, и мое появление, очевидно, застало их врасплох.

– Вам не помешало бы побриться, – заметил Дуайт.

– И сменить одежду, – добавила Забрина. – Такое впечатление, что ты спал не раздеваясь.

– Так и было, – сказал я.

– Если хотите, можете поискать что-то у меня в шкафу, – предложил Дуайт. – Буду рад, если вам подойдет что-нибудь из моего гардероба.

Только тогда я обратил внимание на две странные вещи. Во-первых, рядом со столом, за которым сидели Дуайт и Забрина, стоял чемодан, а во-вторых, у Забрины были красные и мокрые глаза; похоже было, что я помешал им прощаться.

– Это все из-за тебя, – упрекнула она меня. – Он уходит из-за тебя.

У Дуайта вытянулось лицо.

– Это неправда, – запротестовал он.

– Сам сказал, не увидь ты эту проклятую лошадь... – начала Забрина.

– Но ведь он здесь совсем ни при чем, – перебил ее Дуайт. – Я сам вызвался пойти в конюшню вместе с ним. Не будь лошади, случилось бы что-нибудь еще. Чему быть – того не миновать.

– Насколько я понимаю, ты уезжаешь? – вмешался я.

– Собираюсь, – горестно произнес Дуайт. – Видите ли, если я не уйду сейчас....

– Ты не уйдешь никогда, – договорила вместо него Забрина. – Там, за пределами нашего дома, нет ничего, ради чего стоило бы уходить, – потянувшись через стол, она схватила за руку Дуайта. – Если ты был перегружен работой...

– Нет, вовсе нет, – возразил он. – Но с годами я не становлюсь моложе. И если не уйду в ближайшем времени, то не уйду совсем, – он осторожно высвободил свою ладонь из руки Забрины.

– Проклятая лошадь, – ворчливо сказала она.

– Какое отношение ко всему этому имеет лошадь? – спросил я.

– Никакого... – ответил Дуайт. – Просто я сказал За-За, – (За-За? Господи, да они гораздо ближе друг к другу, чем я себе представлял), – что, увидев коня...

– Думуцци.

– ...Увидев Думуцци, я вдруг понял, что мне не хватает самых обыкновенных вещей внешнего мира. Кроме, конечно, этого, – кивком он указал на маленький телевизор, который Дуайт смотрел часами. Должно быть, всякий раз, всматриваясь в мерцающий экран, он жаждал покинуть «L'Enfant», но, очевидно, осознал он это желание, лишь когда появился Думуцци.

– Итак, – вздохнув, сказал Дуайт. – Мне пора.

Он встал из-за стола.

– Подожди хотя бы до завтра, – попросила Забрина. – Уже вечереет. Лучше отправиться в путь рано утром.

– Боюсь, ты что-нибудь подсыплешь мне в ужин, – уголки его губ чуть тронула печальная улыбка. – И я забуду, зачем собрал вещи.

– Ты ведь знаешь, ничего подобного я никогда не сделаю, – угрожающе улыбаясь, ответила она и громко фыркнула: – Хочешь уйти – скатертью дорога. Руки тебе никто выкручивать не станет.

Она опустила глаза.

– Но ты будешь по мне скучать, – тихо сказала она. – Вот увидишь.

– Я буду по тебе очень скучать. И возможно даже, не выдержу разлуки больше недели, – согласился он.

Плечи Забрины задрожали, и она разрыдалась горючими, величиной с серебряный доллар, слезами.

– Не надо... – срывающимся голосом сказал Дуайт. – Не выношу, когда ты плачешь.

– Тогда не заставляй меня плакать, – с обидой в голосе ответила Забрина, и, подняв полные слез глаза, добавила: – Знаю, тебе нужно идти. Я понимаю. Правда, понимаю. И знаю, что бы ты ни говорил, через неделю ты не вернешься. Стоит тебе попасть туда, как ты начисто забудешь о моем существовании.

– О, дорогая... – Дуайт подался вперед, чтобы прижать ее к себе, но объятие вышло неловким.

Отчаяние Забрины было слишком велико, и она вцепилась в Дуайта с такой силой, будто связывала с ним последнюю надежду удержаться от падения с большой высоты, и, уткнувшись ему в живот, зашлась долгими и громкими рыданиями. Глядя на меня, Дуайт нежно поглаживал ее по волосам, и я читал в его взоре невыразимую тоску, к которой, однако, примешивалось некоторое раздражение. Было вполне очевидно, что заставить его отступиться от принятого решения не могла никакая сила, а своими стенаниями и рыданиями Забрина лишь оттягивала то, что было неизбежно.

Судя по всему, он призывал на помощь меня.

– Успокойся, Забрина, – бодро сказал я. – Хватит, хватит. Не надо его хоронить. Он не умирает. А всего лишь хочет пойти посмотреть, что творится в большом и плохом мире.

– Это одно и то же, – ответила она.

– Какая же ты глупышка, – мягко продолжал я, подойдя к ее стулу и положив руки ей на плечи. Мой жест поначалу ее смутил, и это позволило Дуайту высвободиться из ее объятий, но она, похоже, уже смирилась с его отъездом и больше не пыталась его удержать.

– Береги себя, – сказал он ей. – И вы тоже, Мэддокс. По вам я тоже буду скучать.

Он поднял чемодан.

– Попрощайтесь за меня с Мариеттой, ладно? Передайте, что я желаю ей счастья с ее подружкой.

Он двинулся в сторону двери, но очень неуверенно, и я даже заподозрил, что он передумал, и, возможно, я оказался бы прав, не подними в этот миг Забрина глаза и не произнеси следующую фразу с такой яростью, которая никоим образом не вязалась с настроением момента:

– Ты все еще здесь?

Этого было достаточно, чтобы Дуайт повернулся и ушел.

Глава IV

Несколько минут после ухода Дуайта я пытался утешить Забрину, но безуспешно, и тогда я вспомнил, что ничто не оказывает на нее более успокаивающего действия, чем еда, поэтому предложил ей заесть свое горе сэндвичем. Поначалу мое предложение было воспринято без особого энтузиазма, но пока я суетился на кухне, нарезая и укладывая на ломтик хлеба ветчину, маринованные огурцы, спаржу и приправляя все горчицей и майонезом, ее страдания мало-помалу притупились, всхлипывания утихли, а слезы высохли, поэтому когда мое маленькое произведение искусства, как я вполне заслуженно имею право его назвать, подошло к своему торжественному завершению и я преподнес его сестре, лицо Забрины уже сияло от предвкушения удовольствия.

Когда она расправилась с сэндвичем, я поставил перед ней самый изысканный десерт, и она принялась за него с такой жадностью, что вряд ли заметила, как я вышел из кухни.

Себе я приготовил более скромный сэндвич, который съел между делом, пока мылся, брился и приводил себя в более презентабельный вид, меняя помятое после сна одеяние на свежее.

Не успел я закончить свой туалет, как день стал клониться к вечеру, а за окном сгустились сумерки. Плеснув в бокал немного джина, я вышел на веранду, чтобы насладиться последними лучами уходящего дня. Вечер выдался на редкость восхитительным – ни облачка, ни дуновения ветерка, в кронах магнолий на все лады распевали птицы; белки, завершая свой трудовой день, деловито скакали по траве. Пригубив джин, я смотрел на окружавшую меня природу и, внимая ее голосам, думал: большая часть того, что создает красоту «L'Enfant», останется жить после разрушения самого дома. Долгое время здесь не перестанут петь птицы и шалить белки, и всякий раз на смену дню будет приходить ночь, обнажая на небе яркие звезды, – самое главное не прекратит своего существования.

Осушив бокал, я услышал доносившийся с лужайки смех, поначалу отдаленный, но постепенно приближавшийся, и хотя я по-прежнему никого не видел, не нужно было долго гадать, чтобы понять, кто был причиной этого веселья. Хриплый и грубый, смех принадлежал женщинам и, на мой взгляд, был порожден доброй дюжиной глоток. Должно быть, Мариетта решила привести в дом гостей на свадебное пиршество.

Я сошел с веранды на траву. Полная луна, круглая и яркая, уже вступила в свои права, заливая землю желто-маслянистым светом.

Теперь я отчетливо услышал голос Мариетты, который звучал громче всех.

– Эй, вы. Пошевеливайте своими задницами, – кричала она. – Не то кто-нибудь потеряется.

Вглядевшись туда, откуда раздавался голос, я вскоре увидел среди деревьев сестру, которая шла рука об руку с Элис. Потом показались еще три дамы, одна из которых обернулась, вероятно поджидая прочих приглашенных.

Случись подобное вторжение несколько месяцев назад, я был бы крайне возмущен поступком Мариетты, осмелившейся притащить столько народу в дом, расположение которого хранилось в строжайшей тайне. Тогда я расценил бы ее жест как попрание наших прав. Но какое теперь это имело значение? Чем больше людей смогут полюбоваться этим неповторимым шедевром Джефферсона, прежде чем он будет разрушен, тем лучше. А он был воистину хорош и, насколько я мог заметить даже на расстоянии, произвел должное впечатление на гостей Мариетты. Смех быстро стих, и, остановившись напротив дома, дамы замерли в немом восхищении.

– И здесь живут эти счастливые сучки? – воскликнула одна из них.

– Именно здесь мы и живем, – ответила Мариетта.

– Потрясающе... – сказала та женщина, что недавно оглядывалась через плечо, а теперь, позабыв про своих спутниц, направлялась к дому с изумленным видом.

Из-за деревьев послышался очередной всплеск смеха остальных участниц празднества, они наконец вступили в полосу лунного света. Одна из них была почти совсем раздета – блузка расстегнута, под ней ничего не было, другая, женщина постарше, с растрепанными русыми волосами, была более или менее одета, если не считать расстегнутой впереди застежки на платье, из которого вываливался наружу ее пышный бюст. Обеих женщин слегка покачивало при ходьбе, а когда младшая увидела дом, то перестала хохотать и от удивления села на траву.

– О черт, Люси! – воскликнула она. – Да она, похоже, не шутила.

Когда к ней подошла дама, что с виду казалась старше (полагаю, Люси), она прислонилась головой к ее бедрам.

– И как такое могло случиться, что я никогда не видела этого дома? – спросила Люси Мариетту.

– Это наш маленький секрет, – ответила та.

– Но теперь это уже не секрет, – вступила в разговор третья дама, которая недавно подошла к Мариетте. – Теперь мы будем без конца ходить к вам в гости.

– Это мне подходит, – сказала Мариетта и, обернувшись к Элис, чмокнула ее в губы. – Мы можем, – она поцеловала свою подружку еще раз, – делать все, – еще один поцелуй, – что нам захочется.

Когда Мариетта с Элис направились к дому, я решил, что мне настало время обнаружить свое присутствие, и, окликнув Мариетту, вышел на лунную дорожку и зашагал к дамам.

– Эдди! – Сестра широко распахнула руки, чтобы меня обнять. – Вот ты где! Погляди на нас! Мы поженились! Мы поженились!

И я очутился в ее объятиях.

– Вы и священника привели? – осведомился я.

– Не нужен нам никакой священник, – сказала Элис. – Мы дали клятву перед Богом и друзьями.

– А потом все напились, – добавила Мариетта. – Тот еще выдался денек, – она прильнула ко мне. – Я люблю тебя, Эдди. Знаю, не всегда это заметно, но...

Я прижал ее к себе.

– Ты настоящая леди, – сказал я ей. – Я горжусь тобой.

Мариетта повернулась лицом к дамам.

– Слушайте все! Я хочу вас всех познакомить с моим братом Эдди. Он единственный мужчина на земле, который того стоит, – она взяла, меня за руку и крепко ее стиснула. – Эдди, поздоровайся с моими девочками. Это Терри-Линн, – блондинка, стоявшая за Элис и Мариеттой, улыбнулась мне и сказала «привет». – А вон ту крупную девочку зовут Луиза. Но только не вздумай ее так называть, не то получишь пинка под зад. Она предпочитает имя Луи. В общем, я тебя предупредила.

Луи, которая телосложением напоминала тяжелоатлета, откинула с лица волосы и поприветствовала меня. Стоящая рядом с ней дама, черты лица которой были столь же мягкими и женственными, насколько у Луи они были грубыми и строгими, представилась без помощи Мариетты.

– А я Роланда, – сказала она.

– Очень рад познакомиться, – ответил я, после чего она протянула мне бутылку виски, которую держала в руке.

– Выпьешь?

Я взял бутылку и глотнул.

– А вон там, сзади, Ава и Люси, – Мариетта забрала у меня бутылку и, отпив из нее немного, передала Элис.

– Мне кажется, Аве нужно прилечь, – заметила Люси. – Она слегка перебрала.

– Элис проводит вас в дом, – сказала Мариетта. – Мне нужно перекинуться словечком с моим братом. Иди, радость моя! – Она развернула Элис лицом к дому и слегка шлепнула ее по мягкому месту. – Отведи их в дом. Я скоро буду.

– А куда нам лучше пойти? – спросила Элис.

– Куда вашей душе будет угодно, – махнув рукой, ответила Мариетта.

– Только не наверх, – предупредил их я.

– О, Эдди... Она никого не тронет.

– О ком это вы, интересно, говорите? – полюбопытствовала Роланда.

– О нашей маме.

– Луи быстро ее урезонит. Устроить хорошую драку – ее слабость.

– Цезария не из тех, кто пускает в ход кулаки, – сказал я. – Просто оставайтесь внизу, и все будет хорошо.

– Можно мне виски обратно? – обратилась Роланда к Мариетте.

– Нет, нельзя, – ответила Мариетта, и Роланда нахмурилась. – Ты свое уже выпила.

– А ты что, нет? – возмутившись, Роланда обернулась ко мне. – Знаю, что вы сейчас думаете, – с хитрой усмешкой проговорила она.

– И что же?

– Если бы я был женщиной, то оттянулся бы по полной. И знаешь? Ты прав. Вечер выдался что надо, – при этом она протянула руку и без всякого предупреждения взяла меня за гениталии. – Жаль, что тебе мешает эта штуковина, – улыбнувшись, она пошла прочь вслед за своими подружками, а я не нашелся, что ответить, а если бы и попытался, вряд ли смог бы выдавить из себя нечто вразумительное.

– Так, значит, это твои подружки... – сказал я Мариетте.

– Что, слишком буйные? Они не всегда такие. Просто сегодня особенный вечер.

– А что ты им рассказала?

– О чем?

– О доме. О нас. О маме.

– О, Эдди. Когда ты наконец прекратишь дрожать? Если хочешь знать, даже под страхом смерти они не смогут найти дорогу сюда. К тому же я им доверяю. Они мои друзья. И я хочу оказать им должное гостеприимство в своем доме.

– Почему бы нам не устроить день открытых дверей? – предложил я. – Пригласить в гости весь округ. Пусть приходят все, кому не лень.

– Знаешь, не такая уж плохая идея, – она ткнула пальцем мне в грудь. – Надо же когда-нибудь начинать.

Она оглянулась и увидела, что ее подружки уже зашли в дом.

– О чем ты хотела поговорить? – спросил я.

– Я просто хотела произнести тост, – поднимая бутылку, ответила она.

– За что-нибудь особенное?

– За тебя. Меня. Элис. И любовь, – ее лицо осветилось лучезарной улыбкой. – Жаль, что ты мужчина, Эдди. Не то я подыскала бы тебе хорошую девчонку, – она захохотала. – О, Эдди, жалко, нет фотоаппарата! Ты краснеешь!

– Ничего я не краснею.

– Радость моя, поверь мне на слово. Ты залился краской, – она чмокнула меня в щеку, которая, возможно, и вправду немного горела.

– Наверно, мне нужно еще немного пожить на свете, – сказал я.

– Вот за это мы сейчас и выпьем, – сказала Мариетта. – За то, чтобы мы выжили и еще немного пожили.

– За это стоит выпить.

– Чертовски долго это продолжается, – сделав несколько глотков, она передала бутылку мне, и я тоже отпил, подумав, что очень быстро смогу догнать ее подружек, ведь за весь день, кроме сэндвича, я ничего не ел, а за последние полчаса уже в третий раз прикладывался к спиртному. Но в чем, собственно говоря, проблема? В конце концов, не так уж часто мужчине доводится очутиться в компании буйных женщин.

– Пошли с нами, – предложила Мариетта, нащупывая мою ладонь, и, прильнув ко мне, направилась в дом. – Я так счастлива, – призналась она, когда мы подошли к двери.

– Надеюсь, не потому, что слишком много выпила виски? – спросил я.

– Нет, виски тут ни при чем. Я просто счастлива. Очень счастлива. До чего же сегодня дивная ночь! – она оглянулась через плечо. – О боже, – вдруг сказала она. – Посмотри.

Проследовав за ее взглядом, я увидел на лужайке направлявшихся в нашу сторону четырех гиен, и, хотя они взирали на нас отнюдь не плотоядным взором, мне показалось на редкость странным, что, вопреки своей природной боязливости, они расхрабрились и осмелились так близко подойти к дому. Когда наши глаза встретились, трое из гиен замерли на месте, но четвертая, самая большая, неустрашимо продолжала свой путь и остановилась лишь тогда, когда нас разделяло расстояние не более четырех-пяти ярдов.

– Думаю, она хочет зайти в дом, – сказала Мариетта.

– Откуда ты знаешь, что это «она»? – спросил я. – Мне казалось, ты не отличаешь самцов от самок.

– Чтобы узнать сучку, мне достаточно одного взгляда, – заметила Мариетта. – Эй, дорогая, – обратилась она к гиене, – желаешь присоединиться к нашей пирушке?

Гиена фыркнула и обернулась на своих сородичей, внимательно наблюдавших издалека и не решавшихся подойти ближе. Однако, прежде чем предпринять ответственный шаг и войти в дом, она, очевидно, решила более тщательно изучить обстановку, поэтому улеглась на траву и опустила голову на передние лапы.

Мы оставили ее, полагая, что гиена не заставит себя долго ждать и скоро переступит порог. Интересно, чем все это кончится? Сначала свадебная пирушка, потом гиены, так еще немного – и в дом заявятся лисы, а затем птицы, и «L'Enfant» в своем почтенном возрасте начнет кишеть зверями не только снаружи, но и внутри. Неужели после всех моих мрачных прогнозов он не погибнет насильственной смертью, а будет просто разрушен дикими животными, что обитают вокруг? Кажется, несколько месяцев назад меня уже посещала такая мысль, и то, что мое предсказание может сбыться, удивительно меня радовало.