Текст книги "Галили"

– Вы уходите? – спросила Рэйчел Лоретту.

– Нет.

– Тогда я тоже остаюсь.

– Не подходи к ней близко, Рэйчел. Ты не можешь остановить то, что там происходит. Никто из нас не способен это сделать. Мы всего лишь люди.

– И что из этого следует? Что мы должны сдаться?

– Мы никогда не обращались к молитве, – лицо Лоретты стало отрешенным. – Теперь я поняла. У нас никогда не было молитвы.

Сколько превращений ни происходило на глазах у Рэйчел с близкими ей людьми в ходе бурных событий, случавшихся в последнее время, будь то Митчелл, Кадм или Галили, ни одно из них не подействовало на нее столь удручающе, как та метаморфоза, что изменила Лоретту, всегда олицетворявшую собой островок твердой почвы на охваченной землетрясением местности. Казалось, Лоретта никогда не испытывала сомнений и колебаний при выборе средств для достижения цели, но теперь уверенность вдруг покинула ее. Хотя она давно знала, что дни Кадма сочтены, и давно поверила в нечеловеческое происхождение Барбароссов, воочию увидеть подтверждение этим фактам оказалось выше ее сил.

Теперь, когда сломленная Лоретта перестала быть ей последней опорой, Рэйчел ощутила себя в полном одиночестве.

Вместе с переменами, внезапно постигшими Лоретту, шум в доме постепенно начал стихать, пока не исчез совсем. Что это значит? Неужели Цезария разрядила весь свой пыл и собралась уходить? Или просто решила перевести дыхание перед очередным натиском?

– Обо мне не 6еспокойтесь, – сказала Рэйчел Лоретте. – Я знаю, что делаю.

И она направилась вниз по лестнице в сторону коридора, ведущего в гостиную Кадма.

Глава IX

1

Зрелище, которое ожидало Рэйчел в гостиной Кадма, было воистину впечатляющим. Святая святых ныне почившего хозяина являла собой столь же неприглядную картину, что спальня и холл: все, что можно было разрушить, было разрушено, за исключением двух предметов – большого кожаного кресла, на котором посреди моря осколков и обломков восседала Цезария, и пейзажа кисти Бьерстадта, на который она завороженно смотрела. Хотя со стороны казалось, будто она всецело поглощена созерцанием художественного полотна, появление в комнате Рэйчел не осталось ею незамеченным.

– Я была на западе. Много, много лет назад, – не поворачивая головы, произнесла Цезария.

– Да?

– Я хотела найти место, чтобы обосноваться. Построить дом.

– И вы его нашли?

– Нет. Там оказалось слишком убого.

– А где именно вы были?

– Я объездила всю Калифорнию. Она мне понравилась. Но мне не удалось убедить Джефферсона присоединиться ко мне.

– А кто такой Джефферсон?

– Мой архитектор. Уж поверь мне, архитектор он был гораздо лучший, чем президент. И намного лучший, чем любовник.

Поскольку разговор столь неожиданно принял мистический оборот, Рэйчел стоило немалого труда не выразить своего изумления вслух.

– Томас Джефферсон был вашим любовником?

– Очень недолго.

– И отцом Галили?

– О нет. Детей от него у меня никогда не было. Только дом.

– И когда же закончилось его строительство?

Не удостоив Рэйчел ответом, Цезария встала с кресла и направилась к картине, не обращая внимания на хрустящие под ее голыми ступнями осколки керамики и стекла.

– Тебе нравится эта картина? – спросила Цезария.

– Не очень.

– А что именно тебе в ней не по вкусу?

– Просто не нравится, и все.

– Могла бы объяснить и получше, – бросив взгляд через плечо, сказала Цезария.

– Создается впечатление, что приложена масса труда, – пожала плечами Рэйчел. – Автор, должно быть, стремился сотворить нечто впечатляющее... а... в результате получилось всего лишь... крупное полотно.

– Ты права, – согласилась Цезария. – Воистину много труда. Но именно это мне и нравится. Именно это трогает мою душу. Картина очень мужская.

– Чересчур мужская.

– Так не бывает, – возразила Цезария. – Мужчина не может быть чересчур мужчиной. А женщина не может быть чересчур женщиной.

– Непохоже, что вы очень стараетесь быть женщиной, – заметила Рэйчел.

Когда Цезария взглянула на Рэйчел, на ее совершенном лице было написано почти комическое удивление.

– Уж не сомневаешься ли ты в моей женственности? – спросила она.

Рэйчел немного растерялась.

– Там... наверху...

– Ты, верно, полагаешь, что женщине надлежит только вздыхать и причитать? – Выражение лица Цезарии утратило веселость, а взгляд стал тяжелым и мрачным. – Думаешь, мне следовало бы сидеть у постели этого ублюдка, источая потоки утешения? Это верный способ превратиться в рабыню. Нет, не в этом суть женственности. Кстати, если тебе по душе роль утешительницы, то оставайся в доме Гири. В скором времени этой работенки здесь будет хоть отбавляй.

– Неужели все так плохо и другого выхода нет?

– Боюсь, что да. Я уже сказала старику перед смертью и повторю снова: я слишком стара и слишком устала от жизни, чтобы остановить начинающуюся войну, – снова посмотрев на картину, Цезария ненадолго задержала на ней взгляд. – В конце концов мы построили дом в Северной Каролине, – продолжала она. – Томас беспрестанно ездил в Монтичелло, в тот дом, который он строил для себя. На его сооружение ушло целых пятьдесят лет, но, думаю, этот труд не принес ему полного удовлетворения. А «L'Enfant» был ему по душе. Он знал, какое удовольствие тот доставляет мне. Я хотела превратить свой милый дом в маленький оазис. Наполнить прекрасными вещами, высокими мечтами... – При этих ее словах Рэйчел невольно подумала: а может, Кадм и Китти, а впоследствии Лоретта мечтали о том же? Может, тот самый дом, который сейчас безжалостно разрушала Цезария, тоже нес для них надежду на будущее? – Но скоро к нам пожалуют Гири. Теперь это неотвратимо. Они придут в мой дом, чтобы увидеть мою воплощенную мечту собственными глазами. Однако занятно будет взглянуть, кто из них дольше продержится.

– Кажется, вы не видите другого выхода.

– О том, что рано или поздно наступит конец, мне было известно очень давно. Еще в те далекие времена, когда Галили ушел из дома, сердце подсказывало мне, что наступит день и в наш мир вторгнутся люди. Однажды нас начнут искать.

– Вы знаете, где сейчас Галили?

– Там же, где и всегда, – в море, – ответила Цезария, после чего, взглянув на Рэйчел, добавила: – Скажи честно, неужели, кроме него, тебя больше ничего не заботит?

– Нет. Он моя единственная забота.

– Но знай, он не сможет тебя защитить. Этим качеством он никогда не отличался.

– Я не нуждаюсь ни в чьей защите.

– Ты лжешь. Подчас нам всем нужна защита, – в ее голосе зазвучала грусть.

– Позвольте хотя бы мне помочь ему, – сказала Рэйчел. Цезария одарила ее высокомерным взглядом. – Позвольте быть с ним рядом и заботиться о нем. Позвольте мне его любить.

– Ты намекаешь, что я любила его недостаточно? – осведомилась Цезария и, не дав Рэйчел возможности ответить, встала и, подойдя ближе, добавила: – Не часто я встречала людей, которые говорили со мной подобным образом. Особенно если учесть то, что произошло здесь этим вечером.

– Я не боюсь вас, – сказала Рэйчел.

– В это я как раз верю. Но не считай себя женщиной, которой не нужна защита. Если я решу причинить тебе вред...

– Но вы же этого не сделаете. Причинив вред мне, вы причините вред Галили. А этого вы хотите меньше всего.

– Откуда ты знаешь, что значит для меня этот ребенок? – с досадой проговорила Цезария. – Ты не представляешь, какую боль он мне причинил. Я не лишилась бы мужа, не уйди Галили в мир людей...

– Мне очень жаль, что по его вине вы испытали такую боль, – сказала Рэйчел, – но я знаю, он не может себе этого простить.

Взгляд Цезарии напоминал свет во льду.

– Это он тебе сказал? – спросила она.

– Да.

– Тогда почему он не вернулся домой и не сказал этого мне? Почему ему было не прийти домой и не попросить прощения?

– Он думает, вы его никогда не простите.

– Но я бы простила его. Ему нужно было только вернуться и попросить прощения. И я бы простила, – лед и свет на лице Цезарии таяли, превращаясь в слезы, и текли по щекам. – Проклятье. Что ты, женщина, со мной сделала? Заставила меня плакать после стольких лет... – Она глубоко вздохнула, собираясь с силами: – Так чего же ты от меня хочешь?

– Найдите его для меня, – ответила Рэйчел. – Остальное я возьму на себя. Обещаю привести его домой. Клянусь, я это сделаю. Я приведу его к вам во что бы то ни стало, пусть даже придется тащить его силой.

Цезария не делала никаких движений, чтобы стереть слезы со щек, и, когда последние капли упали на пол, черты ее лица обрели такую же обнаженность, какая открылась Рэйчел в Галили в первую ночь на острове, – обнаженность, не оставлявшую ни малейшего места для лжи. И хотя в этом прекрасном лице прежде всего читались неизбывная тоска и гнев, которые мучили ее долгие годы, в нем так же явно читалась любовь, нежная материнская любовь.

– Отправляйся обратно на Остров Садов, – сказала она. – И жди его там.

– Вы найдете его ради меня? – не веря своим ушам, переспросила Рэйчел.

– Если только он не станет слишком упираться, – ответила Цезария. – А ты, со своей стороны, проследи, чтобы он вернулся домой. Таков наш уговор.

– Хорошо.

– Приведи его сама в «L'Enfant». В то место, которому он принадлежит. Когда эта заваруха закончится, кому-то нужно будет взять на себя заботы о моих похоронах. И я хотела бы, чтобы это был он.

2

«Неужели мы вышли на тропу войны?»

Этот вопрос задал мне Люмен в тот день, когда я пришел к нему в старую коптильню, чтобы помириться. Поскольку тогда я ему не ответил, хочу восполнить это упущение сейчас. Да, мы начали войну с кланом Гири. Правда, полагаю, этим расспросы моего брата не ограничились бы, и мне непременно пришлось бы рассказать ему, когда именно началась эта война.

Если судить беспристрастно, то нынешняя война, быть может, является самой справедливой из всех, что нам довелось вести прежде. К примеру, вспомним, с чего началась Гражданская война, в огне которой клану Гири удалось сколотить немалое состояние и укрепить свою мощь? Может, вы скажете, это случилось тогда, когда форт Самтер принял на себя первый выстрел? Сводить знаменательные события к определенным дням, датам и конкретным людям, первым нажавшим на курок – таким, к примеру, как бесшабашный Эдмунд Раффин, человек штатский, но большой охотник пострелять по поводу и без повода, – безусловно, весьма удобно для историков, однако это не отражает истины, ибо разрушительная работа войны обыкновенно ведется на протяжении долгих лет до ее официального начала. Питающая эту работу вражда, которая воистину уходит своими корнями в далекое прошлое, взращивается и в сердцах людей превращается в святыню, ради которой они готовы принести в жертву свое благосостояние и даже отдать на заклание собственных сыновей.

Такой же была война между Гири и Барбароссами, и, хотя точить ножи обе стороны начали лишь после того, как тело первой жертвы – Марджи – предали земле, заговор и контрзаговор, которые привели к этому трагическому событию, созрели очень и очень давно. Еще в ту далекую весну тысяча восемьсот шестьдесят пятого, когда Чарльз Холт и Наб Никельберри переступили порог странного будуара в развалинах Ист-Бэттери, чтобы предаться всякого рода плотским удовольствиям. Я задаю себе вопрос: смогли бы они поступить иначе, если бы знали роковые последствия этого шага? Полагаю, что нет, ибо их поводырями были отчаяние и голод, повинуясь которым они жили одним днем и не задумывались о том, что будет завтра. Но даже скажи им в один из тех дней, когда они вкушали изысканные яства и ублажали свою плоть сладостью поцелуев, о том, к каким страшным последствиям приведет эта их необузданная чувственность через сотню лет, они бы ответили: ну и что? И кто осмелился бы их за это упрекнуть? Будь на их месте я, думаю, поступил бы точно так же, ибо невозможно ежесекундно задумываться о том, чем отзовется в будущем всякий твой шаг и какие за собой повлечет последствия. Нужно просто поступать сообразно сложившимся обстоятельствам и не мешать другим брать от жизни то, что она им дает.

Словом, я хочу доказать, что никоим образом не ставлю в вину Чарльзу и Набу то, что с ними случилось в доме Галили. Каждый из них шел по жизни своим путем, приближая неминуемую развязку. Нам же, в свою очередь, предстоит пройти по проложенной ими тропе войны, которая, возможно, окажется для нас роковой. Смею надеяться, что грядущая война будет достаточно скромной, если судить о ее значительности не по количеству захороненных гробов, а по масштабу разрушения. Я имею в виду не физическое разрушение (хотя таковое, разумеется, неизбежно), а уничтожение лежащих в основе влияния, власти и амбиций доктрин, которые возводились нашими семьями на протяжении долгих лет. Боюсь, ни одна из них не уцелеет к тому дню, когда война подойдет к концу, равно как не будет в этой битве и победителя, ибо кланы сметут друг друга с лица земли. Примите это как пророчество вашего покорного слуги.

Невелика потеря, быть может, скажете вы, получив некоторое представление о наших семействах, лучшие представители которых – личности довольно посредственные, а худшие исполнены такой злобы, что уход из жизни и тех и других, возможно, станет событием, которому стоит только порадоваться.

Перед лицом грозных времен я все же лелею надежду, что война вскроет в некоторых из нас (не берусь полагать, что в каждом) качества, которые развеют мой пессимистичный настрой. Но только поймите меня правильно, я не имею в виду, что война способна кого-то облагородить – от этой мысли я далек, – но я не сомневаюсь в том, что она сорвет с нас маску претенциозности, являющейся сомнительной выгодой мира, пылью, которую мы имеем обыкновение пускать в глаза, и вернет нас к нашему истинному «я» – к нашей человеческой или божественной природе или к тому и другому одновременно.

Итак, я готов. Вооружившись пистолетом, который теперь постоянно лежит у меня на письменном столе рядом с ручкой, я решительно настроен до последней минуты жизни писать свою книгу, хотя не могу обещать, что успею закончить ее прежде, чем придется сменить перо на оружие. Мое намерение изложить всю правду кажется теперь далекой мечтой – одним из тех притязаний мирного образа жизни, о которых я недавно упоминал.

Впредь со всей ответственностью обещаю не злоупотреблять вашим терпением и не пользоваться вашим расположением на правах человека, вошедшего в вашу жизнь. Обещаю излагать факты с исключительной простотой и ясностью и постараюсь выстроить весь дальнейший сюжет таким образом, чтобы вы могли домыслить окончание истории в своем воображении в случае, если пуля оборвет мою жизнь раньше, чем я успею дописать роман.

Пока я размышлял обо всем этом, мне показалось несколько неуместным просить прощения за мои упущения или оплошности, но напомню: перед вами труд человека, который слово за словом, предложение за предложением обучается азам сочинительства, поэтому, пожалуйста, будьте благосклонны, если подчас обнаружите в моем творении некоторые неувязки или промахи.

Простите мне мои бренные мысли, ведь я не просто сын своего отца, я всего лишь человек. И да наступит такой день, когда это будет достаточным основанием, чтобы быть любимым.

Часть восьмая
Обитель женщин

Глава I

Последнюю часть предыдущей главы я писал, будучи в хорошем, немного сентиментальном настроении, которое при взгляде со стороны, возможно, было несколько преждевременным. Но варвары пока так и не вторглись на нашу территорию, и ветер еще не доносит до нас запах их одеколона. Может, мне так и не придется воспользоваться пистолетом, который дал мне Люмен. Неплохая концовка романа? После сотен страниц ожидания так ничего и не произойдет. Гири решат, что с них хватит, Галили останется в море, а Рэйчел будет ждать его на берегу, но так больше его и не увидит. Грохот военных барабанов будет постепенно стихать, пока совсем не смолкнет.

Люмен не слишком верил в вероятность мирного исхода событий, ибо спустя несколько дней после нашего последнего разговора принес мне еще два подарка – кавалерийскую саблю, которую он начистил до блеска, и короткую шпагу артиллериста Южной Конфедерации. Ее мой брат тоже пытался отполировать, но это оказалось весьма неблагодарным занятием, поскольку его титанические усилия нисколько не добавили блеска оружию, которое прочно хранило, если можно так выразиться, свою первозданную простоту. Этому оружию чуждо было аристократическое изящество, присущее прочим шпагам, ведь его создали, чтобы вспарывать животы. Стоило взять эту шпагу в руки и ощутить ее вес, как вы понимали: она сама просится пустить ее в ход.

Поболтав с Люменом час-другой о всякой всячине, я вернулся к работе над книгой, когда за окном уже вечерело. Но стоило мне приступить к наброскам сцены посещения Гаррисоном Гири комнаты покойного Кадма и погрузиться в описание некоторых подробностей, как на пороге моего кабинета появилась Забрина собственной персоной. Она сообщила, что меня желает видеть Цезария.

– Так мама уже дома? – заключил я.

– Ты что, издеваешься?

– Нет. Так, мысли вслух. Мама дома. Это прекрасно. Ты должна быть этому рада.

– Я рада, – ответила она, все еще подозревая, что я насмехаюсь над ее прошлыми страхами.

– А я рад, что ты рада. Вот и все. Ты ведь рада?

– Не очень, – призналась она.

– Почему, черт побери?

– Она стала какой-то другой, Мэддокс. Не такой, как раньше.

– Может, это к лучшему, – сказал я, но Забрина, пропустив мое замечание мимо ушей, поджала губы. – А что, собственно говоря, тебе не нравится? Конечно, она изменилась. Она недавно потеряла одного из своих врагов, – Забрина смотрела на меня непонимающе. – Она что, ничего тебе не рассказала?

– Нет.

– Она убила Кадма Гири. Или, по крайней мере, была рядом, когда он умирал. Трудно сказать, что из этого вернее.

– Ну и что все это для нас значит? – спросила Забрина.

– Это я как раз и пытаюсь понять.

Взгляд Забрины упал на оружие, лежавшее у меня на столе.

– Но ты готов к самому худшему?

– Это подарок Люмена. Хочешь что-нибудь взять себе?

– Нет, спасибо. У меня свои способы обращения с людьми, которые дерзнут сюда явиться. Как думаешь, кто будет первым? Гаррисон Гири или его смазливый братец?

– Я и не знал, что ты в курсе, – удивился я. – Скорей всего, они заявятся вместе.

– И все же мне больше хотелось бы встретиться с красавчиком Гири, – продолжала Забрина. – Я нашла бы ему достойное применение.

– Интересно, какое?

– Сам знаешь не хуже меня.

Поначалу откровенность сестры меня изумила, но потом я сказал себе: а почему бы и нет? Истинные краски время от времени проступают в каждом, и Забрина не была исключением.

– Я с удовольствием поимела бы его в своей коллекции, – продолжала она. – У него такая славная шевелюра.

– В отличие от Дуайта.

– Когда у нас есть настроение, мы с Дуайтом можем доставить друг другу немало удовольствия.

– Значит, это правда, – сказал я. – Ты его соблазнила, когда он впервые сюда пришел.

– Конечно я его соблазнила, Мэддокс, – ответила она. – Или ты думаешь, что все время, пока я прятала его в своей комнате, я учила его читать? Видишь ли, сексуальные потребности в нашей семье есть не только у Мариетты, – она подошла к столу и взяла в руки саблю. – Ты и правда собираешься пустить эти штуки в ход?

– Если потребуется.

– Когда ты последний раз убивал человека?

– Такого со мной еще не случалось.

– Правда? – удивилась она. – Даже когда вы с папой пускались во все тяжкие?

– Даже тогда.

– Здорово, – заигравший в ее глазах огонек обещал придать разговору откровенный характер.

– А ты когда-нибудь убивала? – спросил я.

– Не уверена, что хочу рассказывать об этом тебе.

– Забрина, не глупи. Я не собираюсь об этом писать, – при этих словах на ее лице явственно обозначилось разочарование, – без твоего разрешения, конечно, – добавил я.

Улыбка чуть тронула ее губы. Та женщина, которая в свое время мне сообщила – в весьма туманных выражениях, – что ей противна сама мысль об упоминании в книге о своей персоне, оказалась застигнута врасплох тем самым человеком, который в отличие от нее находил эту идею довольно соблазнительной.

– Выходит, если я тебе не скажу и ты об этом не напишешь, то никто никогда не узнает...

– О чем?

Насупив брови, она зажала зубами губу, и я пожалел, что под рукой у меня не оказалось коробки с леденцами или кусочка орехового пирога; единственным, чем я мог ее соблазнить, было мое перо.

– Я изложу все точь-в-точь, как ты мне расскажешь, – заверил ее я. – Клянусь.

– Хм...

Она продолжала молча стоять, кусая губу.

– Да ты просто меня дразнишь, – сказал я. – Не хочешь ничего говорить – не говори. Дело твое.

– Нет, нет, нет, – поспешно выпалила она. – Я хочу тебе рассказать. Теперь это кажется таким странным. Ведь прошло столько лет.

– Если бы ты только знала, сколько раз я думал точно так же, пока писал эту книгу. Пожалуй, она станет кладезем вещей, о которых никогда не упоминали вслух, хотя это следовало сделать. И ты совершенно права. Когда признаешь за собой нечто такое, что не слишком лестно тебя характеризует, возникает довольно странное чувство.

– У тебя тоже такое было?

– О-о-о да, – протянул я, откидываясь на спинку стула. – Подчас мне приходилось признавать за собой тяжкие преступления. Те, которые выставляли меня в самом невыгодном свете.

– Я бы не сказала, что мой поступок выставляет меня в невыгодном свете. – (Я хранил гробовое молчание, полагая, что это скорее ее разговорит, и не ошибся.) – Спустя год после того, как Дуайт пришел к нам, – начала Забрина, – я отправилась в округ Сэмпсон, чтобы разыскать его семью. Он рассказал мне, как с ним обращались, это было... просто ужасно. Я имею в виду жестокость его семьи. Я знала, что он не лжет, потому что видела его шрамы. На спине и ягодицах у него остались следы от сигаретных ожогов – так издевался над ним старший брат. Отец тоже оставил на его теле немало отметин, – пока Забрина с неподдельным увлечением предавалась рассказу об истязаниях, которым подвергся Дуайт, глаза ее блестели все ярче. – Словом, я решила нанести им визит, что и сделала. Завела дружбу с его матерью, это оказалось совсем нетрудно. У нее не было друзей. Люди их сторонились. Никто не желал иметь дело с их семьей. Однажды вечером она пригласила меня к себе. Узнав, что ее мужчины-домочадцы обожают бифштексы, я прихватила несколько штук с собой. Их было шестеро – пять братьев и отец. Поэтому я купила шесть бифштексов и собственноручно поджарила их, пока те сидели и пили во дворе.

Клянусь, мать знала, что я делаю. Чуяла это нутром. И пока я стряпала, не сводила с меня глаз. Я приправляла мясо разными специями, говоря ей, что готовлю особое блюдо, предназначенное специально для мужчин ее семьи. Наградив меня мертвенным взглядом, она сказала: «Прекрасно. Они этого заслужили». В общем, она точно знала, что я затеваю.

Более того, она мне даже помогала... Мы вместе разложили мясо по тарелкам. Бифштексы получились огромными, полусырыми и нежными, плавающими в крови и соусе, – точь-в-точь такими, как любили ее мальчики. Когда стол был убран, она сказала мне: «У меня есть еще один сын. Но он от нас сбежал». Я ответила ей, что знаю. А она и говорит: «Я знаю, что ты знаешь».

Мы подали мужчинам еду. Яд действовал быстро. Никто из них не успел съесть и половины. Ужасно жаль, что пропало столько хорошего мяса, но оно сделало свое дело. Все шестеро остались сидеть за столом с жуткими гримасами на лицах. На дворе была почти ночь...

Ее голос оборвался, должно быть, уступая место слезам.

– А что мать?

– В ту же ночь она собрала вещи и уехала.

– А как же трупы?

– Остались на дворе. Не тащить же их сюда. Безбожные сукины дети. Они остались гнить на том самом месте, где сидели. Хотя вряд ли. Наверняка с рассветом кто-нибудь из соседей учуял разившую от них вонь.

Помнится, на страницах этого романа я задавал себе вопрос, не хочет ли семья Дуайта узнать, жив ли их пропавший сын. И вот получил ответ.

– Ты рассказала об этом Дуайту?

– Нет. Я вообще никому не говорила об этом до сегодняшнего дня.

– Скажи, тебе это доставило удовольствие?

– Да, – немного помолчав, ответила она. – Наверно, это у меня от мамы. Прекрасно помню, как я смотрела на этих мертвых подонков и думала: а у меня ведь прирожденный талант. Знаешь, ничто не может принести большей радости, чем дело, в котором ты ощущаешь себя на высоте.

Очевидно, полагая, что лучшей заключительной реплики ей не найти, Забрина криво ухмыльнулась и, не проронив больше ни слова, направилась к двери и ушла.