Текст книги "Традиции & авангард. Выпуск № 2"

Истуканы изображали не богов, не высшие силы – это были памятники предкам.

Каждый моай считался аккумулятором древней, растворённой повсюду силы, питающей всё живое. Китайцы именовали её ци, индийцы – праной, православные христиане – благодатью.

Здесь это называлось «мана».

Все идолы стояли спинами к океану, лица обращены к суше.

Их вырубали в каменоломне, на склоне вулкана, процесс занимал годы, в работе участвовали сотни мужчин. Готовые изваяния при помощи катков и рычагов, посредством технологий сколь варварских, столь и безотказных, понемногу перетаскивали к берегу и воздвигали вертикально.

Доехав до очередного капища, я слезал с велосипеда, разминал намозоленный зад, пил воду (палило нещадно), делал фотографии и прикидывал трудозатраты: сколько крепких сильных работников требуется, чтобы вручную вырубить из мягкого камня фигуру весом в двадцать тонн, размером с грузовик, а затем перетащить её за пятнадцать километров, опять же используя только мускульную силу. Вдобавок громадную бригаду каменотёсов и инженеров следовало ежедневно кормить, обстирывать и поддерживать трудовой энтузиазм; то есть отдельная группа жрецов-агитаторов должна была регулярно напоминать, ради чего, собственно, люди должны надрываться, вместо того чтоб лежать на бережку под пальмами.

У меня, три года проработавшего в капитальном строительстве, выходило, что всё взрослое население острова Пасхи, весь народ рапа-нуи на протяжении столетий занимался только изготовлением истуканов и ничем больше.

За время полёта я прочитал и книгу Тура Хейердала (она называлась «Аку-Аку»), и несколько научных статей.

Англоязычная литература, посвящённая острову Пасхи, насчитывает многие десятки томов, сплошь серьёзные научные работы – мне пришлось довольствоваться переводными дайджестами.

Первоначальная легенда гласила, что истуканы острова Пасхи есть последние – бесценные и уникальные – уцелевшие следы «цивилизации Му», тихоокеанской Атлантиды – материка, существовавшего когда-то посреди Пацифика.

Материк этот вместе с людьми, его населяющими, однажды погрузился в воду, скорее всего в результате вулканической деятельности.

Цивилизацию Му создали древнейшие люди – красная раса, имеющая характерную внешность, сходную с внешностью американских индейцев.

Когда материк Му опустился на дно, населявшие его народы частично спаслись и дали начало народам, населившим Северную и Южную Америки.

Другие народы дали начало современным жителям Полинезии и Меланезии.

И не осталось от цивилизации Му совсем никаких следов – кроме моаев, каменных идолов острова Пасхи.

Эта легенда полностью развенчана учёными – они утверждали, что никакого утонувшего материка не было и быть не могло.

Наука считала, что изготовление циклопических каменных изваяний – это такой любопытный исторический казус, оригинальный местный обычай, принятый в малом и уединённом народе, живущем на крошечном острове в отдалении от мира.

Однако ни один малый народ мира от алеутов до, например, айнов, или нивхов, или удэгейцев не создал ничего подобного.

Сотни каменных фигур, каждая высотой в двухэтажный дом, совершенно оригинального и, прямо сказать, устрашающего вида.

Аналогов нет.

Ни одно уединённое племя не родило столь впечатляющего наследия, как рапа-нуи.

Простая логика подводила меня к прежнему выводу: легенда о царстве Му не врёт.

Народ рапа-нуи наследовал какую-то чрезвычайно старую, реликтовую культуру, не имеющую никакой связи с остальной мировой цивилизацией.

И даже если народ острова думал, что он самостоятельно изобрёл своих истуканов и самостоятельно научился их изготавливать – на самом деле так сработала некая древняя память, уникальное знание, осевшее в подсознании отдалённых потомков тех, кто населял материк Му.

За день я объехал весь остров.

Он был слишком мал и однообразен для места, где родилось нечто грандиозное и непонятное.

К вечеру я точно знал, что материк Му существовал.

Лучшее и самое красивое капище называлось «Анакена» – я добрался до него к вечеру, когда уже устал и сгорел.

Но океан вознаградил меня.

Скатившись по склону горы, по пыльному просёлку, я оказался в поистине волшебном месте, космическом, не имеющем ровно ничего общего с миром, породившим меня.

Здесь трещали пальмы, песок сверкал белизной, а в ста шагах от берега стояли семь идолов, хорошо сохранившихся.

Ничего прекраснее и удивительнее бухты Анакена я никогда не видел. И с удовольствием признался себе в этом.

Я ходил по песку в одиночестве. Я искупался, ежеминутно благословляя Пацифик и не рискуя заплывать слишком далеко от линии прибоя. Я подремал в траве, подстелив потную фуфайку. Сочетание запредельной красоты и ещё более запредельного уединения потрясло меня. Не просто самый далёкий остров в самом большом океане – но самая отдалённая бухта этого острова, самая красивая, самая умиротворённая. Конечно же, настоящий край света должен был выглядеть именно как фрагмент библейского Эдема: залитый золотым светом солнца, обвеянный ветром, погружённый в первозданную тишину, в цветах изумруда и небесной синевы.

Ничтожно малый осколок другого, ныне сгинувшего мира, потерянный рай, где воздух звенел смыслами, невыразимыми на современных языках.

Мана, вспомнил я. Мана. Она здесь везде.

Легко представить, как древний материк Му понемногу умирал, проглатываемый океаном, как люди, спасаясь от медленно подступающей воды, поднимались выше и выше по склонам гор, перетаскивая за собой свои памятники. Вместе с людьми поднималась их мана, их эгрегор, их сила, накопленная предками. Наконец, ничего не осталось от материка Му. Немногие уцелевшие спаслись на вершине самой высокой горы, туда же доставили с великим трудом лучших и самых важных истуканов, и одновременно на той же вершине собралась в могучий концентрат сила всей их великой расы.

Вместе со мной тем же рейсом на остров прилетели десятка два туристов, таких же, как я, искателей романтики дальних странствий; плюс некоторое количество таких же визитёров уже сидело здесь; но сегодня ни один турист не добрался до бухты Анакена, а местные сюда и не захаживали. Тут никто не жил, сюда не протянули электричество.

Этим вечером вся бухта, от края до края, включая две пальмовые рощи и семерых каменных сторожей, принадлежала мне.

Полная победа, думал я. Бегство мистера Мак-Кинли увенчалось успехом. Спасибо техническому прогрессу и дальней авиации.

Двадцать два часа – и вот я уже на изнанке мира, лежу ногами в солёной волне, и семеро каменных воинов стерегут мой покой.

В конце дня, проехав на велосипеде примерно сорок километров, я вернулся в Ханга-Роа, истязаемый животным, нутряным голодом, какого не испытывал ни в армии, ни в тюрьме – никогда в жизни.

В первой же придорожной лавке я приобрёл какой-то местный пирог с мясом и банку колы, уселся на краю дороги и сожрал, не жуя.

Так прошёл мой первый день.

Я проспал всю ночь и половину следующего дня. Когда очнулся, долго не мог понять, где нахожусь и вообще кто я такой. Очевидно, мои тонкие и эфирные тела ещё не воссоединились с физической оболочкой – они двигались из Москвы своим ходом. Уж не знаю, как они это делали, но ощущение, что я пока не весь собран, не в полном комплекте, было очень ясным и нравилось мне.

И даже то, что всю кожу покрыли волдыри солнечных ожогов, меня не смутило.

Велосипед вернул; о второй поездке не могло быть и речи, задница отваливалась. Известное дело, после сорока километров пробега.

– May be next time, – сказал я хозяину Мэлвису, – I go on foot today.

Хлопнул его по плечу и пошёл изучать столицу.

Две или три главных улицы все выходили к берегу океана; начинало темнеть. Тут и там открылись харчевни на три-четыре стола, с названиями типа «Куки Варуа» или «Апина Тупуна» и подобными, звучащими как русскоязычные интимные эпитеты; выражение «апинатупуна» хотелось произнести, целуя женский сосок.

Отовсюду доносилось простенькое, но обаятельное гавайское раста-регги.

Вид деревянных харчевен вызвал во мне давно забытое советское жаргонное слово «чипок».

В одном из чипков я наелся риса с мясом и каким-то элементарными овощами.

У меня спросили, откуда я есть; из России, ответил я; мне кивнули, но дальнейших расспросов не последовало.

В чипке не продавали никаких рыбных ништяков, ни устриц, ни мидий, ни осьминогов, ничего особенного – только тунец, скучный на вкус; зато говядина была хороша. Остров Пасхи был частью Чили, а вся Латинская Америка, включая Чили, Аргентину и Уругвай, исповедовала культ говяжьего мяса. Коров здесь разводили по уникальному принципу «свободного выпаса»: утром их просто выгоняли из стойл, и далее весь день, а то и два, три дня бурёнки бродили по пастбищам самостоятельно, возвращаясь домой только по собственному желанию. Аргентина, Уругвай и Чили занимали ведущие места в мировых рейтингах экспорта говядины. Латиноамериканские стейки поставлялись в лучшие рестораны, от Нью-Йорка до Шанхая.

В конце концов культура пожирания коровьего мяса добралась и до острова Пасхи, и теперь в харчевне на берегу Пацифика, на краю земли, меня, пришлого бродягу, тоже накормили мясом; я не возражал, заплатил и удовлетворился.

Посидел, покурил, подумал.

Солнце наладилось на закат.

Здесь царствовала опрокинутая, перевёрнутая реальность, another world. Наевшись до отвала, я опьянел – от еды тоже пьянеют – и долго в сумерках наблюдал, как съезжаются к центру города местные крутые ребята в возрасте от пятнадцати до двадцати лет – кто на лошади, крытой вместо седла старым шерстяным одеялом, кто на дребезжащем мопеде; я так и не понял, что было круче – приехать на коне или на байке; и в том, и в другом случае парни выглядели невероятными героями, смуглыми плечистыми наследниками великой славы великого царства Му.

Их кожа сверкала медью, зубы – белизной.

Рассмотрев пятерых или семерых местных суперменов, сытый, уставший, обсыпанный язвами, сутки как прибывший бог знает из какого далека, я неожиданно засомневался в том, что мне удалось убежать от родных осин.

Скачущие мимо меня на длинноногих вороных меринах пацаны, живописные донельзя, с гордыми подбородками и внимательными безжалостными глазами, показались мне точными копиями других пацанов, рождённых в конце шестидесятых годов в деревне Узуново, меж Москвой и Рязанью; одним из тех пацанов был и я сам.

И вся столица острова Пасхи, одноэтажный маленький Ханга-Роа, неожиданно предстал как копия деревни Узуново. Правда, там не было столь чистых улиц и столь изобильных магазинчиков, а главное – там не блистал за каждым поворотом великий Пацифик; там не возвышались всемирно известные фантастические каменные памятники; но люди – да, показались мне очень схожими.

Деревенские понты везде одинаковы.

Местом сбора продвинутой островной молодёжи был самый конец улицы, выходящий к берегу и причалу. Здесь пацанва спешивалась, и далее следовал обязательный и длительный ритуал приветствия: каждый вновь прибывший обменивался рукопожатиями и объятиями со всеми прочими. Спустя четверть часа внимательных наблюдений я ещё более уверился в мысли, что Ханга-Роа есть версия, реплика моего родного русского села. На тамошних дискотеках году в семьдесят восьмом мальчишки вели себя точно так же: главное было поздороваться со всеми.

Лошади были гладкие и сильные, мопеды взрёвывали свирепо, хотя на некоторых я бы отрегулировал зажигание; пацанские мышцы бугрились; никто не пил, но почти все курили, ветер смешивал сигаретный дым с запахом варёного риса и сносил на юг.

В этот самый миг мои отставшие тела наконец воссоединились; как будто кисть руки влезла в перчатку.

Озноб пробежал по мне, ладони вспотели, пришло осознание: хера лысого, никуда я не убежал, наоборот – вернулся.

Люди на краю света были одержимы ровно теми же страстями, ровно так же хихикали девчонки, мальчишки так же ухмылялись, мопеды так же пованивали сгоревшим маслом, и покоцанные чёрные зевы музыкальных динамиков так же хрипели на басах. И руки и у девок, и у пацанов были грубыми, привыкшими к лопате, мотыге и вилам.

Несколько бледных туристов прошагали мимо меня, обвешанные объективами и бутылочками с водой, в сторону окраины деревни – там было одно из благоустроенных капищ, с пятью истуканами, сильно побитыми временем. Там приезжие каждый вечер собирались небольшой толпишкой, любовались закатом. Я любоваться не пошёл.

Мои тела, наконец совпав и слипшись в единое крепкое целое, ворочались внутри меня, укладывались в обычном порядке.

За весь этот короткий день я так ни разу и не вспомнил о доме, семье, Москве и работе.

От дома, работы и семьи меня отделяли девятнадцать тысяч километров.

Всё шло как надо.

Я купил сигарет, воды и хлеба, вернулся в отель и углубился в чтение статьи Тура Хейердала об истории острова Пасхи.

Когда мои разнообразные тонкие, эфирные и прочие тела наконец умостились и притёрлись, я ощутил слабость, отложил компьютер и закрыл глаза.

Мужественный Тур Хейердал, викинг и национальный герой Норвегии, мне всегда нравился. Его первое путешествие, на плоту «Кон-Тики», через весь Тихий океан (за сто дней – восемь тысяч километров), выглядело как изумительный подвиг, сродни полёту Гагарина.

Книги Тура Хейердала обильно печатались в Советском Союзе: талантливые, безвредные, честные, легко написанные – идеальный подростковый научпоп.

Сама фамилия «Хейердал» звучала как воинский возглас, как призыв к атаке: хэй, хэй, хейердал! Хейер-дам, Хейер-дашь!

Мне, пацанчику из советской деревни, из 1978 года, внимательному созерцателю чёрно-белой телепрограммы «Клуб кинопутешествий», всегда казалось, что отважный Тур совершил своё первое и самое славное деяние где-нибудь в шестидесятые годы, во времена рок-н-ролла и холодной войны.

Теперь, углубившись в источники, я с изумлением обнаружил, что экспедиция «Кон-Тики» была организована в 1947.

Подвиг блестящего норвежца тут же слегка померк. Не полностью – но немножко утратил величественное сверкание.

В том году, сорок седьмом, мои деды родили моих отца и мать.

В том году, послевоенном, одном из самых голодных, мои деды ели траву, берёзовую кору и гнилую картошку.

В том году пепел пожарищ едва остыл. Могилы солдат едва осели.

А несгибаемый норвежец в том году, оказывается, уже запланировал дальнюю экспедицию.

Видать, не так сильно прокатилась война по земле норвежца Хейердала, думал я.

Неплохо, думал я, наверное, чувствовали себя норвежцы в 1947 году.

В том году, 1947, в советских лагерях ещё сидели два с половиной миллиона зеков, а вне лагерей, по вокзалам и трущобам, скитались ещё несколько миллионов безногих, безруких калек.

В том году в России было тяжело жить. А в Норвегии, видимо, полегче.

В том году энтузиаст Тур Хейердал, находясь в возрасте Христа, собрал команду единомышленников, нашёл инвесторов, собственноручно соорудил плот из бальсовых брёвен длиною в несколько шагов и на этом плоту под парусом совершил самоубийственный вояж, сумев пересечь по течению весь Тихий океан с востока на запад. Таким образом Хейердал доказал, что заселение многочисленных островов Тихого океана могло происходить с востока, со стороны Америк.

По утверждению биографов, Хейердал даже не умел плавать, но это ему не помешало.

Он не был простым искателем приключений или авантюристом, раскручивающим доверчивых богатеев на спонсорское участие. С годами Хейердал разработал большую и сложную археологическую теорию, согласно которой в древнейшие времена на земле существовал народ гениальных мореходов, ныне сгинувший, именуемый «асами». Корни «асов», как ни странно, Хейердал искал в Азербайджане, а также в России, в Ростовской области, близ города Азов.

Все три знаменитых путешествия Хейердала были единой, на три этапа поделенной попыткой доказать, что загадочные древние мореходы на кораблях, сделанных из дерева и тростника без единого гвоздя, обогнули всю планету, двигаясь по звёздам с востока на запад: из Междуречья, с территории Ирака – в Персидский залив и далее вокруг Африки (экспедиция «Тигрис»), далее от берега Марокко к Канарским островам (экспедиция «Ра») и наконец – от западного берега Перу до островов Полинезии в Тихом океане (экспедиция «Кон-Тики»).

Однако теория Хейердала была жестоко раскритикована академическими археологами и ныне считается ошибочной, если не сказать бредовой. Доказано, что острова Тихого океана заселялись не народами, пришедшими с востока, а народами, пришедшими с запада.

Академическая наука также сильно сомневалась насчёт древних мореходов из Азова, Ростовской области.

Впрочем, крах теории Хейердала ничуть не отменил всеобщей симпатии к личности гениального норвежца: правоту своих идей он всегда доказывал практикой, всё проверял на себе, ставил на кон собственную жизнь.

Метод установления истины путём подпаливания собственной шкуры и набития шишек на собственной голове лично мне чрезвычайно дорог; увы, и он не спасает от ошибки.

В наше время достаточно было провести тесты ДНК, чтобы точно установить: прародина полинезийцев и микронезийцев – не Перу, а, наоборот, китайский остров Тайвань.

Именно Хейердал открыл для широкой публики остров Пасхи: в 1955 году он организовал отдельную солидную экспедицию и прожил здесь полгода. Написал, помимо уже упомянутой популярной книжки «Аку-Аку», несколько серьёзных монографий и установил, в частности, что три столетия назад остров населял не один народ, а два, внешне отличавшихся друг от друга. Одно племя жило тут издревле, второе приплыло на лодках и нагло оккупировало часть острова; далее разразилась кровопролитная война, закончившаяся жестоким истреблением пришельцев, тела их сожгли; Хейердал раскопал могильники и добыл множество обугленных костей.

Очень деликатно, в нескольких фразах Хейердал упомянул, что рапа-нуи употребляли своих врагов в пищу, а из их костей изготавливали рыболовные крючки. Таким образом они заимствовали жизненную силу, ману убитого неприятеля.

Фантастическое или инопланетное происхождение каменных изваяний Хейердал также опроверг: под его руководством и за его счёт местные мужики рапа-нуи вручную вырубили новодельного истукана, неотличимого от оригинальных, затем переволокли к берегу и поставили на попа.

Использовалась только мускульная сила и брёвна-рычаги.

Наука на самом деле жестока и цинична. Наука всегда готова уничтожить любую сладостную романтическую легенду в угоду примитивному механицизму.

Я убеждён, что великий Тур всю жизнь прожил внутри этого противоречия: с одной стороны, человек хочет верить в непознаваемые загадки и неразгадываемые тайны, с другой – жаждет любую тайну разгадать, разоблачить, свести к примитиву, к унылой и неопровержимой математике.

Хейердал развенчал легенду острова Пасхи – но не всю и не до конца.

В последующие недели я в этом убедился.

Тот день – второй – закончился удивительно.

Окно моей комнаты выходило на пустырёк шагов двадцать в поперечнике, сплошь заросший густейшей травой выше колена; едва я, уставший от чтения и от боли в заднице (велосипед – снаряд серьёзный), смежил глаза, как услышал: нечто огромное, бурно вздыхающее, пришло и зашуршало, засопело, зафыркало и затопало; выглянув в окно, я обнаружил перед собой на расстоянии вытянутой руки морду лошади.

Латиноамериканский свободный выпас применялся не только в отношении рогатого скота – для всех домашних животных вообще.

Лошадь – длинноногая, гладкая – пришла под моё окно устроиться на ночлег.

Я сунул ей кусок хлеба – не взяла, посмотрела равнодушно, отвернулась (на кой ляд мне твой хлеб, ежели я на свободном выпасе!), поразмышляла, затем улеглась на бок в двух метрах от моего подоконника и затихла.

Так мы оба с нею заснули, практически рядом, разделённые лишь дощатой стеночкой.

От лошади веяло покоем, я ей позавидовал.

На некоторое время мне самому захотелось стать лошадью с острова Пасхи.

Той ночью мне приснилось родное село Узуново, пацаны в тренировочных штанах, заправленных в сбитые кирзачи, с круглыми рязанскими лицами.

Несколько следующих дней я израсходовал на пешие походы по столице острова и окрестностям.

Раз в неделю здесь устраивали специальный концерт для туристов, с танцами и исполнением песен под гитару укулеле. Я не пошёл смотреть и вообще держался от туристов подальше, меня бесила мысль, что я сам – ебучий турист, такой же богатый обыватель, явившийся сюда, чтоб развеять буржуазную скуку.

Это был самообман, конечно.

В общем народ рапа-нуи жил ничего себе, благополучно. По острову ездили две дюжины потёртых японских джипов-грузовичков, центральные улицы были замощены булыжником; здесь имелась полиция в белогвардейских фуражках, здравоохранение, школа и детские сады; ближний к моей гостинице детский сад назывался «ХареНгаПоки», что значило «счастливый ребёнок».

Я нашёл скромный особнячок с широкими окнами и доской с надписью «парламент» – то был местный центр власти, аналог Кремля. В отличие от Кремля особнячок был закрыт на висячий замок.

На соседней улице возвышался скромный католический храм, а неподалёку были несколько сувенирных лавочек и местный географический музей.

В музее я провёл целый день, сделал множество фотографий и записей, и пять раз пожалел, что скверно читаю по-английски.

Цены в сувенирных лавках были совершенно ломовые; обильно предлагались к продаже разнообразные копии ритуальных крючков «мангаи» – тех самых, вырезаемых из костей врагов. Островитяне то есть никак не стеснялись своего кровавого прошлого. Впрочем, я бы тоже не стеснялся. В моей жизни был период, когда я был готов не только убить своего врага, но и съесть его.

Поедание плоти поверженного оппонента – известная мистическая практика многих народов мира.

А уж выточить из кости неприятеля полезный в хозяйстве предмет – вообще святое дело.

Глупо стыдиться собственной жестокости, она есть обратная сторона любви.

В конце концов я всё-таки потратился – купил за двести долларов здешнее национальное оружие, боевое весло: хочешь – на лодке плыви, хочешь – по голове бей.

Мне было трудно представить сражения с использованием боевых вёсел, но рапа-нуи явно любили подраться. Известно, что в начале XIX века, в царствование императора Александра Первого, к острову подошёл русский корабль «Рюрик». Однако аборигены не дали гостям высадиться: несколько сотен бойцов собрались на берегу бухты Ханга-Роа и организовали оборону. Русским кораблём командовал легендарный капитан Отто Коцебу, сподвижник Крузенштерна – он решил не доводить дело до греха, отменил десант и развернул судно, совершенно не расстроившись: в том плавании капитан Коцебу открыл в Тихом океане четыреста островов, доселе неизвестных.

Вечерами я сидел на берегу, глядя в океан, и думал: с востока заселён этот волшебный остров или с запада – как можно на утлой лодочке преодолеть практически бесконечную водяную пустыню?

Тур Хейердал преодолел, но он был энтузиаст-одиночка, чрезвычайно смелый человек. В девяностые годы сказали бы «беспредельщик», а в десятые годы – «отстреленный».

Здесь, однако, речь шла не о подвиге единичного смельчака, но о миграции целых народов. Тысячи мужчин, женщин и детей на флотилиях из сотен лодок и катамаранов легко перемещались на расстояние в четыре и пять тысяч морских миль – дальше, чем от Москвы до Иркутска.

Размах этого действа завораживал меня.

С другой стороны, размышлял я далее, если столетиями сожительствовать с океаном, если знать его норов – отчего же не переплыть его?

Если здешнего островитянина, смуглого рапануйца, поместить вдруг в середину среднерусского леса, в глухой еловый бор, звенящий комарами и осами, где нога по колено утопает во мхах, островитянин тоже, наверное, замрёт, окаменеет в суеверном страхе: как тут можно выжить?

А я выживаю легко.

Каждый вечер я выбирался на окраину города, на капище, ложился на тёплую землю, в траву, устраивал под голову рюкзак – и смотрел, как в телевизор.

Северный человек вроде меня с изумлением и восторгом наблюдает ночное небо южного полушария.

Звёзд слишком много, они слишком яркие, их комбинации неопределимы.

Млечный Путь изобильный и густой, чётко делит купол на две части.

От истуканов веет реликтовым угрюмством.

Побитые эрозией, обточенные ветрами и дождями, ночью на фоне звёзд идолы выглядят просто скалами, порождёнными природой, но их рукотворность очевидна, и заключённое в них некое древнее содержание хорошо чувствуется: от них исходит энергия, мана.

Не видно ни их глазных впадин, ни их длинных носов.

Звёзды ничего не освещают, кроме самих себя. Небо светится, но поверхность земли тонет в чернильном мраке. Я не угадываю собственную вытянутую руку.

Проходит какое-то время; может быть, пятнадцать минут или три часа.

Лежать удобно, земля тёплая, её слой слишком тонок, за жаркий день она прогревается вся; меньше метра глубины, а дальше – мягкий камень, дырчатый чёрно-серый вулканический пепел, слежавшийся за сотни тысяч лет.

Когда созерцание надоедает, я встаю и ухожу.

Кромешный мрак, я с трудом нащупываю тропинку, дважды спотыкаюсь о камни и падаю, защищая ладонью лицо, чтоб не разбить его.

Камни повсюду – всевозможные куски вулканической лавы, остроугольные. Если неудачно упасть – можно сильно пораниться.

Я иду медленно. Впереди примерно в полутора километрах светятся огни Ханга-Роа. Я держу направление на эти огни.

Мне тут нравится. Я прихожу сюда каждый вечер.

На это капище или на другое – их несколько в ближайшей округе. До каждого проложена или тропа, или грунтовая дорога – я побывал везде.

От скуки я закуриваю и в свете загоревшейся зажигалки вижу: ко мне приближаются две фигуры.

– Хэлло, – доносится из темноты.

Это звучит то ли как «алоха» – гавайское «здравствуйте», то ли как «хэй», но ещё более напоминает просто хриплый выдох: «Э, стоять».

– Дай сигарету, – сказали из темноты то ли по-испански, то ли на местном языке – слово «сигарета» везде одинаковое.

Они подходят метра на два, держась рядом, я их скорее угадываю, чем различаю.

– Да, – говорю я, – да.

И протягиваю обоим по сигарете.

«Блядь, – думаю, – вот попал. Сейчас по голове дадут и съедят. И крючков из моих костей наделают».

Двое из темноты не проявляют никаких враждебных намерений, только стоят и смотрят.

Я ощущаю страх и понимаю, что местные из темноты тоже чувствуют мой страх, – возможно, они так развлекаются, пугают приезжих?

Для них я не совсем человек, некто вроде марсианина, совершенно посторонний, alien.

Я заплатил целое состояние, чтобы прилететь и посмотреть на то, что они видят каждый день.

О существовании щедрого журнала «Объява» они не подозревают.

Конечно, вряд ли они собираются поужинать мною; последний случай каннибализма в Тихоокеанском регионе был зафиксирован сорок лет назад далеко отсюда, на Маркизских островах.

Я прочитал об этом статью не далее как позавчера.

Но двое местных из темноты могли не читать ту статью.

Они медлят. Сигареты взяли, но не закуривают.

Ничего не будет, думаю я, не тронут, остров маленький, все всех знают, и полиция есть.

Местные вообще не являются, мягко сказать, образцами гостеприимства, все как один себе на уме, за туристами не бегают – скорее терпят. Хотя живут все за счёт приезжих. В первые дни я пытался сфотографировать нескольких рапануйцев, наиболее живописных. Вспомнил жену: она несколько раз говорила, что если на изображении нет человека – значит, нет ничего. Жена у меня кинорежиссёр, немного понимает в изобразительном искусстве; мы даже спорили на эту тему. Припомнив сентенции жены, я хотел сделать несколько портретов аборигенов, но каждый раз, спрашивая разрешения, получал мгновенный резкий отказ. Возможно, они полагали, что каждый фотоснимок отнимает у них часть души? Лишает их маны?

Двое исчезают так же быстро, как появились. Вот же черти, думаю я, в темноте видят.

Шагаю дальше на слабых ногах. Курю четвёртую подряд.

Пачка кончается, завтра надо покупать другую.

Сигареты здесь дорогие, зато вкусные.

Думаю о том, что даже самый смелый человек легко может обосраться от страха, оказавшись вне привычного мира, в незнакомой ситуации.

Я вспоминаю, как задрожал и вспотел, когда они вышли из темноты. Мог бы нашарить под ногами каменюку, сказать «а ну, сука, на хуй пошли» – но не нашарил, не сказал; дал заднюю.

После того случая я специально несколько вечеров подряд ходил по той же тропинке к тому же капищу, но никого больше не встречал.

В один из дней в мой отельчик заехала компания чилийцев, четверо или пятеро мужчин; сразу стало шумно, празднично. Вода в кране иссякла: чилийцы любили принимать душ.

На второе утро мы с ними разговорились за завтраком. Хозяин Мэлвис присоединился.

– Мы из Чили, – сказали ребята из Чили.

– А я местный, – сказал Мэлвис, – коренной рапа-нуи.

– А я русский, – сказал я, – из Москвы.

– Это далеко, – уважительно сказали чилийцы.

– Да, – сказал я. – Двадцать два часа на самолёте.

– Очень далеко, – сказали чилийцы.

– Ничего, – сказал я. – Моя страна большая. Чтобы перелететь её от края до края, требуется десять часов. Я привык.

– В России холодно, – уверенно сказали чилийцы.

– Да, – ответил я. – Зимой у нас минус двадцать градусов. Бывает и минус тридцать, и минус сорок.

– Это очень холодно, – сказал хозяин Мэлвис. – Хочешь ещё кофе?

– Конечно, – ответил я. – Спасибо. Что вы знаете о России, guys?

– Мы знаем, что у вас была война, – ответили чилийцы. – На Россию напал Гитлер.

Хозяин Мэлвис расставил пред каждым стаканчики с кофе и присел сбоку.

– Да, – сказал я. – Верно. Большая война. Четыре года. Гитлер убил в моей стране двадцать миллионов человек.

– Это много, – сказали чилийцы и бросили сахар в стаканчики. – А что ты знаешь о Чили?

– Я знаю Луиса Корвалана, – сказал я. – Я знаю Сальвадора Альенде. Я знаю Виктора Хару. Он был певец и коммунист. Ему отрубили руки.

Чилийцы кивнули.

– Да, это правда, – сказали. – Так и было.

– Не отрубили, – вдруг возразил один из чилийцев. – Просто били по пальцам. Сломали пальцы.

– Это сделал Пиночет, – сказал я. – Генерал Пиночет.

Чилийцы вздохнули.

Хозяин Мэлвис переглянулся с ними и покачал головой.

– У нас это имя не произносят, – сказал он.

Чилийцы кивнули и отхлебнули кофе. Все молчали.

– Хорошо, – сказал я, – понятно. Вам нравится это место? Остров Пасхи?

– Конечно! – сказали чилийцы, просияв; им понравилось, что я сменил тему. – Это интересное место, необычное! Фантастическое! Мы прилетели сюда в отпуск, отдыхать. Это очень интересное место, очень мистическое. Здесь очень круто. Очень круто. Нам тут нравится.

– Мне тоже, – сказал я. – Мне тоже.

Мы расстались, обменявшись улыбками, крепчайшими рукопожатиями и хлопками по плечам.