Текст книги "Традиции & авангард. Выпуск № 2"

В последующие дни я не видел этих ребят, они, судя по печальным вздохам хозяина Мэлвиса, перебрались из его отеля в другой.

Заведение Мэлвиса не было единственным в Ханга-Роа. В районе пристани и центральной улицы сверкал уютными фонариками другой отель, значительно более комфортабельный, состоящий из примерно пятнадцати одинаковых чистеньких бунгало, со своим рестораном на террасе, с видом на океан, как положено. Насколько я понял, чилийские парни переместились именно туда, в место более люксовое, нежели скромный сарайчик моего Мэлвиса.

Но мне тут нравилось.

– У тебя хороший дом, – сказал я хозяину на следующий день, когда чилийцы съехали. – Очень хороший. Здесь тихо.

Хозяин посмотрел на меня благодарно и кивнул.

– Да, – сказал он. – Да. Это верно. Да. Здесь тихо.

И ещё раз кивнул, и его фиолетовые глаза изменили цвет на более тёплый.

– Здесь мир, – сказал он. – Я люблю мир.

Слово «мир» он произносил нежно и даже с небольшим придыханием.

Я вспомнил боевые вёсла, крючки из костей врагов – и тут же ему поверил.

– Да, – сказал я, – да. Я тоже люблю мир. У тебя есть дети?

– Конечно, – сказал Мэлвис. – У меня шестеро детей. Все они живут в Чили. Учатся.

– Шестеро детей, – сказал я. – Ты крутой парень. Это много.

– Нет, – снисходительно сказал Мэлвис, – немного. У моей бабки было девятнадцать детей. Все от одного мужа.

– Ты умеешь делать моаи? – спросил я. – Рубить камень? Умеешь?

– Нет, – ответил Мэлвис. – Но мой прадед умел. Он делал моаи. Сейчас никто не делает. Сейчас это история. И научный объект.

– Да, – сказал я, – знаю.

Мэлвис подумал и сказал:

– Тебе надо посмотреть каменоломни. Вершину горы, вулкан и каменоломни. Там ты всё поймёшь.

И он ткнул себя указательным пальцем в лоб, а затем поднял тот же палец в небо.

– Да, – сказал я. – Обязательно. Спасибо.

– Тебе нравятся моаи? – спросил Мэлвис.

– Да, – сказал я. – Конечно. Но люди рапа-нуи мне нравятся больше.

Мэлвис кивнул.

– Хочешь ещё кофе?

– Да, – сказал я. – Мне нравится твой кофе. Это лучший кофе на острове.

– Спасибо, – сказал Мэлвис. – Когда вернёшься в Москву, расскажи всем.

– Конечно, – ответил я, – конечно.

В середине марта пришла настоящая осень. С утра до полудня накрапывал слабенький тёплый дождь. Вместо утомительной жары установилась некая климатическая нирвана, примерно плюс двадцать семь, с несильно задувающим терпким бризом. На русском языке это могло быть обозначено выражением «благорастворение воздухов». Умягчение природы подействовало на меня благотворно: как большинство других невротиков, я был зависим от погодных условий. Неожиданная субтропическая прохлада сделала меня бодрым и почти счастливым. Голова прояснилась и родила несколько идей. В частности, я стал замышлять толстый, нажористый, традиционный роман про остров Пасхи, под названием «Пацифик» – в этом романе можно было столкнуть концепцию Хейердала и противоположную концепцию, принятую в академической западной антропологии; в этом романе можно было описать движение тихоокеанских племён, их расселение по водным пространствам, подобное Великому переселению народов, случившемуся на евразийском материке в начале первого тысячелетия нашей эры.

Мне виделись громадные эскадры из многих сотен катамаранов, тысячемильные миграции, сидящие в лодках старухи и дети, похожие на героев полотен любимого мною Гогена; собаки, и куры в клетках, и зубастые монстры, всплывающие из солёной толщи, и сокрушительные ураганы, и битвы с использованием боевых весёл, и материк Му, частично уже ушедший под воду, но всё-таки оставивший следы, остатки величайшей культуры, мизерные, но красноречивые.

Действие должно было происходить в седой древности и не иметь никакой привязки к традиционной истории западного мира.

Увы – детальное критическое обдумывание романа привело меня к мысли о невозможности его написания. Я почти ничего не знал про Тихий океан, я никогда не плавал на катамаране, я не умел драться боевым веслом; я не владел материалом, я был дилетант, я был лошара.

Дорога от дилетанта до профессионала – самая длинная дорога в мире.

Я плохо читал по-английски и не мог изучить обильную литературу, посвящённую истории народов Полинезии и Микронезии. Вдобавок не имел достаточных средств, чтобы побывать хотя бы в главных, опорных точках тихоокеанской цивилизации: в Новой Зеландии, Новой Гвинее, на Фиджи, на Гавайских островах, на Сахалине и на Тайване.

А есть ещё Алеутские острова на севере Пацифика, когда-то бывшие территорией России.

А ещё есть острова Самоа, где живёт сильный одноимённый народ.

А ещё есть Галапагосские острова.

Первые два дня той сладостной субтропической осени обдумывал я свой роман, все его перипетии, его энергетику, пока не дошёл до грустного вывода: на сбор материала для такой амбициозной книги уйдёт минимум года три, если не все пять, да вдобавок десятки тысяч долларов понадобятся на поездки, авиаперелёты. Дело вполне посильное для какого-нибудь благополучного, топового западного писателя вроде Дэна Симмонса или Нила Геймана, но для меня трудно осуществимое. Теоретически я мог бы изыскать и время, и деньги, но книга, если бы я всерьёз за неё взялся, скорее всего, стала бы делом жизни и при этом вряд ли бы окупилась.

Древняя миграция народов по пространствам Тихого океана – не самая актуальная тема в мировой повестке.

А я при всём своём идеализме не мог себе позволить засаживать силы и время на заведомо убыточные затеи.

Той тихоокеанской осенью я подумал, что русским писателем быть тяжело, невесело.

Я не расстался сразу с замыслом книги, я ещё долго крутил в голове какие-то живописные картинки, татуированные торсы, и человеческие кости, распиливаемые на крючки, и сине-зелёные волны, и полнозвёздные небеса, и каменные изваяния с длинными носами.

Я решил отложить книгу на потом.

Мне исполнилось сорок лет, но я ещё верил в «потом», в другое, лучшее будущее.

Роман, придуманный мною, не имел аналогов. Если бы я, рязанско-московский сухопутный парень, его создал, я был бы первым в истории.

Я даже сделал какие-то наброски. В них фигурировал великий вождь Хоту-Матуа, знаменитый персонаж мифологии рапа-нуи, и девятнадцать его сыновей, все от одной жены; каждому отец подарил отдельный остров, и каждый породил собственный народ, повторив судьбу Адама и Евы девятнадцать раз.

Как заселялся Тихий океан? Очень просто – так же, как заселялись другие земли планеты. Племена снимались с мест и уходили в путь, ведомые вождями, – в поисках новых, лучших земель, в поисках лучшей доли.

Острова Тонга заселялись по тем же законам, что и территории Рязанской, Калужской и Тульской области.

Искать лучшую долю, лучшую землю – естественно для человека.

Изобретая роман «Пацифик», я делал то же самое: искал новые территории, новые связки смыслов, что-то свежее; лучшую долю.

Невесёлый, я снова арендовал у хозяина велосипед и отправился в каменоломни.

Все идолы острова Пасхи изготавливались в одном месте – на склоне древнего, давным-давно уснувшего вулкана, сохранившего, однако, свои классические формы: гора метров в пятьсот, с достаточно крутыми склонами и круглым кратером; внутри кратера – дождевое озеро размером с два футбольных поля, наполовину заросшее осокой, сильно заболоченное по краям, а в центре, очевидно, бездонное.

Вся гора и кратер были покрыты слоем чёрного грунта толщиной от одного до двух метров и поросли травой.

Каменоломню устроили на восточном склоне вулкана.

Истуканы стояли здесь десятками, готовые, вросшие в землю наполовину и на треть, почти все – покосившиеся: кто клонился вбок, кто вперёд. Они выглядели так, словно сами собой спускались вниз, медленно и упрямо. Другие статуи были только начаты, контуры их едва вырисовывались из каменных ниш. Третья – особенная, единственная и самая большая, вдвое больше всех прочих, – была вырублена ровно наполовину. Она лежала на спине, длинным носом вверх, не до конца выпростанная из небытия, полурождённая, кошмарная в своём величии.

Эту статую было жалко: самая высокая из всех, она должна была воцариться на острове, превзойти прочих – но даже не сумела появиться на свет.

До каждого покосившегося истукана была проложена отдельная тропинка; фанерные плакатики на нескольких языках предостерегали, что трогать изваяния запрещено.

Здесь я снова встретил собратьев-туристов: парочку щуплых молодых японцев в панамах и марлевых повязках и двух некрасивых англичанок с обгоревшими носами и ярко светящимися восхищёнными голубыми глазами. Мы обменялись приветствиями. Англичанки попросили меня сфотографировать их на фоне изваяний; я сказал, что против солнца снимать не буду, и мы втроём сошли с тропы, поднялись выше по склону, встали нужным образом; я сделал несколько приличных снимков. В них был сюжет: две взрослые девки, мои ровесницы, подружки, похожие на школьных учительниц, обветренные, счастливые, лохматые лахудры с розовыми лицами и выгоревшими бровями улыбаются, широко обнажив отличные зубные клавиатуры; а сзади заглядывает покосившийся древний идол.

Я заставил девок проверить снимки – девки остались очень довольны, и мы расстались.

Девки не вызвали во мне никакого эротического интереса, и я у них тоже. Возможно, они были лесбиянки; но не обязательно.

Мы тут же разошлись как можно дальше.

В каменоломнях острова Пасхи людям было не до эротики.

От перекошенных статуй веяло тревогой.

Я сделал три десятка фотографий, трижды обошёл всю невеликую территорию каменоломен, поднялся в кратер и прогулялся вдоль его края, куда хватило тропы, затем спустился; к тому времени японские молодожёны и английские учительницы уже свалили; солнце перекатилось на другую половину неба, и я снова сделал множество снимков при другом освещении.

Самые грубые подсчёты показывали, что народ рапа-нуи занимался изготовлением каменных фигур на протяжении длительного исторического промежутка – от ста лет и больше.

Изготовление статуй, очевидно, было главным занятием островитян: приблизительно треть взрослого мужского населения работала каменотёсами, вторая треть ловила рыбу и кормила первых. Третья часть взрослых мужчин, как и повсюду в других цивилизациях, не участвовала в производстве: это были вожди, лидеры, жрецы, учителя и врачеватели, а также инвалиды.

Неизвестно, за какой исторический промежуток народ рапа-нуи изготовил свои статуи. Это могло произойти и в течение ста лет, и в течение пятисот лет.

Народ рапа-нуи, как и многие другие сильные народы, не оставил после себя письменных хроник.

Известно, что изготовление идолов – чрезвычайно трудоёмкий процесс, требующий изощрённых умственных и физических усилий.

Известно, что народ рапа-нуи малочисленный: количество взрослых трудоспособных мужчин в лучшие времена – как теперь например – едва превышало тысячу человек.

Сменялись десятилетия и века.

Возможно, трудолюбивые островитяне создали все свои статуи быстро, за два или три поколения, – подобно тому, как народы России за семьдесят лет социализма – срок, по историческим меркам ничтожно малый, – до неузнаваемости преобразили страну, построили заводы и породили новую оригинальную культуру. Когда пройдут века, тот промежуток в семьдесят лет будет казаться историкам любопытным казусом. Да, скажут историки нашим отдалённым потомкам, врать не будем, имел место так называемый «социализм», строительство так называемого «коммунизма», любопытное время, менее столетия, когда страна претерпела метаморфозу, болезненную, но очевидно благотворную; сами создали, и сами потом порушили, отменили, передумали.

Возможно, на острове Пасхи случилось что-то подобное.

Или не случилось. Мог иметь место другой вариант: никто никуда не спешил, не произошло никаких революций, изготовление каменных изваяний было общей древней практикой, всем привычной. Отцы начинали, сыновья продолжали, внуки заканчивали.

Так или иначе, однажды всё замерло.

Расположение фигур в каменоломнях ясно показывало, что работы прекратились одномоментно.

Одни бригады вытёсывали идолов, другие корячили готовые фигуры вниз по склону. Но наступил день, когда все работники бросили свои занятия и больше никогда к ним не возвращались.

Представим себе некую колоссальную, весьма капиталоёмкую стройку, эпохальную, вроде возведения ДнепроГЭСа или Байкало-Амурской магистрали.

Вот дело начато; вот вбуханы неисчислимые ресурсы. Землекопы копают, инженеры напрягают мозги, самосвалы жгут солярку. Громадный государственный проект. Лозунги, песни, энтузиазм, активное использование труда осуждённых преступников – всё, как мы любим.

И вот – что-то происходит.

Мы не знаем что.

Стройка останавливается.

Плотина возведена, но не завершена. Она не работает, пользы от неё нет.

Железная дорога проложена – но не дотянута до конечного пункта.

Неожиданно, на полпути, внезапно, необъяснимо эпохальный проект отменяют.

Это и есть главная загадка острова Пасхи.

Почему вдруг однажды многие сотни потомственных каменотёсов вдруг побросали свои рубила, свои деревянные рычаги, свои статуи, готовые полностью, или наполовину, или на треть, и ушли и больше не возвращались?

Дело, длившееся столетиями, прекратилось вдруг; возможно, в течение одного дня.

Мог ли маленький, замкнуто живущий народ рапа-нуи самостоятельно изготовить несколько сотен каменных фигур, каждая весом в десять – двадцать тонн?

Вполне мог. Наука доказала. Тур Хейердал проверил экспериментально. Для вырубания каменных изваяний из прессованного вулканического пепла требуется всего лишь терпение, трудолюбие и малая толика художественной фантазии.

Эта тайна разгадана.

Но не разгадана другая: почему народ, на протяжении столетий занимавшийся большим делом, вдруг однажды бросил это дело, буквально одномоментно?

Сотни потных спин распрямились, сотни измозоленных ладоней отшвырнули каменные рубила и деревянные рычаги.

Сотни лиц, засыпанных серым пеплом, обратились друг на друга.

– Нахер, – сказали они, – мы больше не будем этого делать. Мы не хотим быть каменотёсами.

И разошлись.

Известно, что, когда первые европейцы достигли острова Пасхи, они нашли все капища в разорённом виде. Истуканы были опрокинуты. Глаза, изготовленные из ракушек, выломаны из глазниц.

Капища восстановили уже в новейшее время, в ХХ веке, все фигуры водрузили вертикально с помощью современной техники, обнесли оградами, признали культурным достоянием человечества, поместили под охрану и всесторонне изучили.

Но ответа на главные вопросы так и не нашли.

Почему столь миниатюрное племя, обитающее объективно на краю света, вдруг изыскало силы, необходимые для изготовления целой армии громадных каменных изваяний?

Почему это племя в течение кратчайшего исторического промежутка вдруг навсегда забросило своё главное занятие?

Тур Хейердал объяснил эту загадку нашествием чужаков. Согласно исследованиям Хейердала остров однажды подвергся интервенции: большое чужое племя пришло из океана, высадилось на острове и захватило значительные его территории. Далее случилась большая война – возможно, именно она связана с концом эпохи моаев.

Возможно, именно пришлые оккупанты казнили каменотёсов и разорили капища.

Хейердал утверждает, что в результате изнурительных боевых действий чужаки были побеждены и все уничтожены. Одолев пришельцев, поредевший народ рапа-нуи уже был готов вернуться к образу жизни предков и возобновить изготовление идолов, однако здесь вмешалась Большая История: на острове появились европейские колонизаторы, угнавшие большую часть населения в рабство. Наступил длительный период упадка, закончившийся только в новейшие времена, когда пассажирская авиация превратила громадную планету в маленький шарик, когда остров Рапа-Нуи превратился в дорогостоящий экзотический аттракцион.

Так объясняет историю рапа-нуи Хейердал, но в его логике я нашёл большие изъяны.

Если бы, например, я был вождём острова и если бы захватчики убили моих каменотёсов и опрокинули мои статуи, первое, что я сделал бы, победив захватчиков, – восстановил бы капища и сделал бы это торжественно: всех позвал, праздник бы устроил и при стечении публики водрузил бы поверженных идолов на прежние места.

Но этого никто не сделал.

Работали, вытёсывали, надрывались, перетаскивали, ставили, радовались, восхищались – и вдруг бросили и больше уже никогда к этому не возвращались.

Вчерашние великие святыни сегодня вдруг были забыты, покосились, свернули набок свои длинные носы.

Нет, Хейердал неправ, тут мало войны.

Война так или иначе заканчивается – поражением или победой; проигравший может извлечь из поражения гораздо больше пользы, чем победитель.

Нет, тут не война помешала.

Крошечное племя, не знавшее письменности, на протяжении столетий изготавливало каменные статуи высотой в двухэтажный дом и вдруг однажды бросило их изготавливать.

Конечно, не война тому причиной, но нечто более страшное и важное.

Из этого места не хотелось уходить: загадка висела прямо в воздухе, её можно было втянуть ноздрями. Идолы выглядели как сироты. Их создавали – а потом бросили.

Я нашёл группу из троих истуканов, клонящихся друг к другу, как будто в отчаянии.

Подступал вечер. Я спустился к началу тропы, подобрал велосипед и поехал домой.

Дорога тянулась вдоль берега, океан дышал мне в спину, подталкивал.

Берег здесь был смертоносный. Огромные волны с грохотом расшибались о напластования мёртвого вулканического пепла с острыми как бритва краями; невозможно было не то что войти в воду – даже приблизиться; любого рискнувшего идиота ждала мгновенная смерть.

Но вдали, увидел я, далеко за линией прибоя, на большой волне примерно в полумиле от берега несколько человеческих фигур скользили с запада на восток – серферы, хозяева волны, загадочное племя. Засмотревшись на них, я потерял управление и упал с дороги, совершенно позорно, прямо в канаву, мордой в какие-то кусты, ободрался до крови, но почему-то не расстроился, вылез и поехал дальше.

Представьте себе, например, три сотни здоровых мужиков: под вашим руководством они неустанно день за днём вырубают из каменной толщи фигуру.

Этих мужиков нужно, во-первых, кормить, во-вторых, регулярно напоминать им, зачем, собственно, нужен остальным людям их тяжёлый труд.

Долбить камнем по камню – работа не самая увлекательная. Через два-три месяца можно и слух повредить необратимо.

Но мужики долбят камень, а другие их кормят, и это продолжается двадцать, пятьдесят, сто, триста лет.

И вдруг однажды прекращается насовсем, навсегда.

Почему? Что в такой момент сказать каменотёсам, их жёнам и детям? И всем остальным?

Мы делали это пятьсот лет, а теперь не будем этого делать?

Возможно, историки будущего точно так же сломают головы над решением загадки гибели Советского Союза. Мощнейшая цивилизация, вооружённая до зубов, непобедимая, создавшая бомбы, атомные подводные лодки и социалистический реализм, разрушилась в считанные годы.

Впрочем, тем историкам будет проще. Распад социалистической империи зафиксирован документально. Сняты сотни фильмов, написаны тысячи томов.

Погружённый в размышления, расцарапанный и уставший, я сдал хозяину велосипед, принял душ и вдруг рухнул и заснул, побеждённый впечатлениями; мне приснились моаи, обиженные на своих создателей и желающие уничтожить их так же, как мифический Голем желал уничтожить своего отца – Франкенштейна. Мне приснились древние мастера, Филоны, Микеланджело и Родены, рождённые народом рапа-нуи: забросив работу всей жизни, они беззаботно ушли к берегу, оседлали доски и стали кататься по волнам, а их детища безмолвно наблюдали со склона вулкана: а как же мы? А что будет с нами?

До отъезда оставалось четыре дня.

Собранные мною текстовые файлы, посвящённые острову Пасхи, насчитывали сотни страниц. Из фотографий можно было собрать нестыдную персональную выставку. Я мог бы работать на острове Пасхи экскурсоводом. Я чувствовал себя здесь своим. Я загорел до цвета молочного шоколада и привык ежедневно жрать рис с говядиной.

Но те два человека, скользившие по волне на досках, в открытом океане, очень далеко от берега, не шли у меня из головы.

Все улицы городка Ханга-Роа сходились к центру, к маленькой бухте шириной шагов в пятьсот: здесь был порт, бетонный пирс, несколько ошвартованных рыболовецких баркасов и лодок; а рядом с портом и крошечный местный пляж, оправленный в каменную набережную: полоса песка длиной в сто метров – единственное место на западной стороне острова, где можно было свободно зайти в воду и поплавать. Здесь жизнь всегда бурлила, здесь купались и туристы, и местные.

Здесь я сам каждый день по часу плавал в прибойной волне, каждый раз пытаясь заплыть дальше и дальше, но без особого успеха.

За линией прибоя океан превращался в неизвестный для меня мир с неизвестными законами.

Пловец из меня – говно.

В школе, в бассейне, меня обгоняли на пятидесяти метрах все мальчики и девочки.

В нашем классе был мальчик, занимавшийся в секции водного поло, и две девочки, занимавшиеся синхронным плаванием, – они рассекали воду, подобно торпедам, в пять раз быстрее меня.

Я глядел на них и не понимал, как можно плыть так быстро.

В молодости я каждое лето купался много и с удовольствием, и большинство моих друзей тоже.

Вода, без всякого сомнения, является мистической структурой для любого сухопутного человека.

Искупаться, поплавать – отдельное наслаждение для уроженца Рязанской области.

Купальный сезон в средней полосе России длится две или три недели, обычно в июле, если лето хорошее, жаркое.

Тверичи, московские, калужские, владимирские очень любят воду и в эти три жаркие недели купаются так часто, как только могут.

В моём родном городе Электростали имелось два огромных водоёма, выкопанных специально, с достаточно чистой водой и песчаными берегами. В жаркие дни здесь собиралась половина взрослого населения.

По твёрдой и популярной народной примете, все купания заканчивались ровно второго августа, в день пророка Ильи.

Но как бы я ни любил воду, в общей сложности за всю жизнь провёл в ней едва несколько часов. И, конечно, не был готов к встрече с океаном.

Более того, я хорошо знал, что океан может убить даже самого опытного и сильного пловца.

«Плыть» куда-либо в океане совершенно бесполезно.

Всё, что может человек – понимать, куда движется вода, и двигаться вместе с ней.

Пловец из меня скверный, да – но вдруг я обнаружил, что умею долго держаться на воде.

В океанах вода более солёная, чем в морях. Чёрное море и Средиземное держат человека гораздо хуже, чем Атлантический океан или Тихий.

Чтобы держаться на воде в Тихом океане, не требуется больших усилий. Достаточно поднять над поверхностью лицо – нос и рот, органы дыхания. Гораздо большие усилия уходят на борьбу с волнами.

Однако на берегу бухты Ханга-Роа я видел местных мальчишек, для которых двухметровые волны были забавой. Почти все пацанчики, от двенадцати примерно лет и старше, катались на досках; я наблюдал за ними с завистью. В океане они были как дома. Они разбегались и бросались с берега животом на маленькую досочку, едва длиннее их тела, и за считанные минуты уплывали за сотни метров, за прибой, за край бухты и там гоняли на больших волнах; когда им надоедало, они ложились на доску, ловили нужную волну и за несколько мгновений приезжали прямо на сухой берег, как будто на самокате. Пацаны вскакивали на песок, отряхивались, поправляли мокрые трусы, подхватывали досочки и убегали.

Доски свои они к ногам не привязывали.

Пацанов постарше я видел только один раз: троих, в обтягивающей одежде; у этих доски были уже со шнурами; они вошли в воду и уплыли очень далеко – я не видел, как они гоняли.

И вот за четыре дня до отъезда я понял, что буду последним дураком, если не попробую к ним присоединиться.

Денег оставалось триста долларов. Я всё просадил на жратву и на сувениры. Одних только акульих зубов, подвешенных на гайтанах, приобрёл около десятка. Всем известно, что возвращаться в Москву из далёкого путешествия без подарков не принято.

Но наутро я попросил хозяина Мэлвиса помочь мне арендовать сёрфборд.

Хозяин Мэлвис кивнул, загрузился в свой покоцанный джип «сузуки» и уехал, дребезжа движком (по-моему, ему надо было менять прокладку), а когда вернулся, объявил, что затея будет стоить сто долларов в день. Я тут же согласился, сунул в карман мятые доллары, и мы поехали на адрес.

Нас встретил пацан лет двадцати, приблизительно похожий на персонажа кунг-фу-муви. В плечах он был в два раза шире, нежели в поясе. Густые чёрные волосы сбиты в дреды.

– Меня зовут Хуан, – сказал он. – Пойдём за мной.

На заднем дворе бунгало Хуана, в высоких лопухах, лежали одна на другой три или четыре побитые доски для сёрфинга; я сделал вид, что понимаю в вопросе, вытянул одну, поставил вертикально, погладил ладонью: вроде ничего.

Тут же рассчитались. Я заплатил двести, за два дня. Хуан ушёл в дом, вернулся со шнуром, привязал к доске. По-английски он говорил гораздо лучше меня, и это был условный, элементарный пиджин-инглиш, но я понял едва треть из сказанного.

Не стал переживать по этому поводу, крепко пожал руку Хуана, подхватил доску и сразу пошёл на берег. А чего откладывать?

День был жаркий, я решил не снимать хлопчатую футболку. Все взрослые серферы плавали в специальной одежде, защищающей тело от солнца. Растворённые в океанской воде кристаллы соли действуют как линза, усиливая воздействие ультрафиолета; находясь в воде, можно сильно обгореть буквально за несколько минут.

Но зато серферы всегда щеголяют самым крутым, глубоким загаром.

Я привязал шнур к ноге, сделал серьёзную физиономию и полез в воду.

Мне казалось, что все на меня смотрят.

Заплыв окончился полным позором. Пацифик обошёлся со мной сурово. Первую, самую слабую прибойную волну я кое-как преодолевал, но уже вторая, заметно больше первой, относила меня назад, на глубину в метр. Приходилось вставать и вместе с доской пешком снова идти на глубину. Вода то и дело сбивала меня с ног. Мокрую фуфайку скручивало и задирало к самым плечам.

С пятой попытки мне наконец удалось лечь на доску и направить её носом к волне и начать грести руками. Но через считанные минуты руки ослабели и отказались повиноваться: к этому я был не готов. Плечи и предплечья онемели и выключились совсем. Так бывает в спортивном зале: выжал штангу десять раз, но одиннадцатый уже не можешь, как бы ни старался, как бы ни рычал от натуги. У любого усилия есть предел.

Обескураженный, наглотавшийся солёной пены, я попытался сделать паузу, дать рукам отдых, но меня тут же опять снесло назад, и я выкарабкался на сушу, задохнувшийся, в футболке, обвитой винтом вокруг тела.

Руки совсем не слушались, я не мог поднять их выше груди; сил едва хватило, чтоб очистить доску от налипшего песка.

Но обратно я брёл страшно гордый, влача серф под локтем.

Не научился, нет – но попробовал.

«Хотя бы попытался», как говорил любимый всеми нами парень по имени МакМёрфи.

Руки и плечи болели потом весь вечер и всю ночь.

При плавании на доске у человека нагружается задняя мышца плеча, так называемая задняя дельта. В обычной жизни эта мышца не работает, и у большинства людей она почти атрофирована. Даже профессиональные бодибилдеры знают, что накачать заднюю дельту трудно.

Чтобы укрепить эту хитрую и маленькую мышцу, чтобы научиться плавать на доске, существует только один способ, единственный и наилучший, – как можно чаще плавать на доске.

И на следующее утро я снова пошёл на берег.

Шансов у меня не было: чтобы научиться кататься на океанских волнах, нужно прожить возле океана хотя бы месяц.

Где мне взять месяц? На кой болт нужен этот серфинг? Какой из меня серфер, я не видел ничего, кроме Чёрного моря и речки Осётр, впадающей в Оку?

Так я думал – а ноги сами несли меня к бухте.

Местные рапа-нуи умели преодолевать тысячи миль океана – я не мог продвинуться и на двести метров.

А самое главное – возлюбленный океан показался мне совершенно равнодушным, готовым умертвить сухопутного дурака в любой момент.

Для плавания в океане нужны глаза и голова. Я осмотрел всю бухту и нашёл место, где волны не слишком высоки.

Я слышал и читал про отбойные течения – волны, идущие не к берегу, а, наоборот, от него.

Я высмотрел такое течение и полез в воду, на этот раз без фуфайки и максимально сосредоточенно.

Вода сама повлекла меня; силы я экономил и руками двигал медленно. Весь плечевой пояс горел, уставший от вчерашней нагрузки: по идее, ему нужно было дать отдых дня в три, но у меня не было этих трёх дней. Я спешил.

Вряд ли я когда-нибудь снова окажусь на острове Рапа-Нуи.

Не факт, что я когда-нибудь ещё раз увижу Тихий океан.

Жизнь научила меня никогда не загадывать дальше чем на три дня вперёд.

Современный сёрфинг – страшно буржуазная забава, доступная лишь тем счастливцам, кто постоянно живёт близ океана, а также и немногочисленным фанатам, готовым тратить тысячи долларов на перелёты в Австралию, Калифорнию, на Гавайи и Фиджи.

Серфинг – это, сука, дорого для русского писателя.

В тот заплыв я пошёл как в последний.

Сегодня был мой последний день перед возвращением домой. Последняя сотня лежала, сложенная вдвое, в кармане моих штанов, оставшихся на берегу.

Меня быстро отнесло метров на двести – я не успел испугаться, как вдруг течение ослабло и остановилось; меня медленно потащило сначала вдоль берега, а потом назад в бухту. Силы я не потратил, всё происходило само собой. Пацифик не хотел, чтоб я пропал, унесённый течением или ветром, – наконец между нами возник контакт, мы поняли друг друга; я понял, как он устроен, а он понял, как устроен я.

Одну из волн попробовал поймать, дождался удобного момента, начал грести и даже попытался встать на доску – это выглядело, по точнейшему русскому выражению, «раком-боком»; но не сумел, упал, и волна меня накрыла.

Я долго сидел под поверхностью, терпел, ждал, пока волна не прокатится над головой, тяжко грохоча и сверкая пузырями воздуха; потом выбрался и отдышался.

Когда океан поднимал меня, я видел далеко к северу на берегу шеренгу идолов. Они стояли затылками ко мне, они смотрели на сушу. Земная твердь была для них важнее водяной пустыни.

Я никогда в жизни не уходил так далеко на открытую воду; все реки, озёра и моря, в которых я когда-либо плавал, теперь казались мне дождевыми лужами.

Доска ещё вчера представлялась спортивным снарядом, инструментом для забавы – сейчас я относился к ней как к предмету, который спасает мою жизнь, как к судну, плавательному средству; всё, что было нужно – управлять доской, как рулевой управляет кораблём.

Так Пацифик сообщил мне свой первый урок.

Я не услышал эту истину, она не прозвучала в моей голове – я сам до неё дошёл. А океан сделал всё, чтобы это произошло.