Текст книги "Благословенно МВИЗРУ ПВО. Книга первая"

Ходарёнок Михаил Михайлович

(Вып. 1976 г, 2 факультет, 1 группа)

Зенитные ракетные страсти

Бойцам и командирам 515-го зенитного ракетного полка – с уважением и любовью

Весны на Севере в среднеширотном смысле этого слова не бывает. Если обратиться к определению М. М. Пришвина – трем составным частям весны – весны света, весны воды и весны травы, то в милых нашему сердцу Подмосковье или Рязанщине все три этапа проходят бурно, стремительно, следуя один за другим без перерыва, требуя и вызывая обновление и природы, и души.

Совершенно иначе протекает это время на Севере. В феврале заканчивается полярная ночь – край солнца показывается из-за гряды сопок. В конце месяца во многих местах, а в марте и повсеместно световой день уже превышает по своей продолжительности аналогичный день где-нибудь в Калуге. И вроде как весна света в разгаре, однако в природе нет и намеков на предстоящую смену времен года. Все так же холодно, а иногда даже и холоднее, чем в декабре, все так же, а чаще всего и сильнее метет… И лишь в редкие тихие дни украдкой на солнечной стороне начинает подтаивать, на крышах домов вырастают мощнейшие частоколы многометровых сосулек и небо над головой понемногу голубеет, вызывая смутные радостные предчувствия и у человека, и у зверя. И, наконец, весна света на Севере вступает в редкую по полноте силу – солнце перестает заходить совсем. Горы снега и льда уменьшаются с каждым днем и часом, однако это постепенное исчезновение не бросается в глаза, и нет той торжествующей бурливости, когда в одну ночь приходит весна где-нибудь в Торжке. То и дело изрядно примораживает, злой северо-восточный ветер, стремясь возместить нанесенные теплом и светом потери, не скупясь, с визгом подкидывает с полярного купола еще и еще снега.

Нет на Севере и шумного ледохода. Нет и разлива рек. Во второй половине мая лед как бы нехотя выносится северными реками в море, когда снега уже, за исключением чащобных уголков лесов и обратных склонов сопок, уже и не осталось.

В июне вскрываются ото льда озера. И чаще всего в это время с некоторым изумлением человек замечает, что совершенно неожиданно наступило лето, за какой-то день распустились листья и подросла невысокая северная трава, что зимняя одежда больше не нужна, а весенняя так и не потребовалась.

И вот оно начинается – это призрачное северное лето, круглые сутки наполненное светом, тревожными и радостными криками птиц, плеском воды на нерестовых реках, комариным звоном. И кажется совершенно невероятным, что совсем недавно здесь громоздились горы снега и льда, да насвистывал в этой приарктической пустыне ядреный северный ветрище.

И только за короткое, столь ранимое и беззащитное перед недалеким безжалостным дыханием Арктики лето, должно быть, может полюбить Север человек. И кто знает – не напоминает ли этот лихорадочный праздник северной природы наш стремительный полет в вечность над бесконечными волнами времени?

В один из таких дней, когда зима уже закончилась, весны так и не было, а лето еще не наступило, ранним утром командир четвертого зенитного ракетного дивизиона капитан Волков Игорь Валентинович торопливо шел на позицию, на ежедневный разбор содеянного за сутки и постановку задач по громкой связи командиром полка.

Расположение пяти ракетных дивизионов было выбрано в свое время так, что с большей частью подразделений командир полка общался только по громкой связи или по радио, поскольку два дивизиона располагались на островах – от материка их отделяло пятнадцать-двадцать километров чистой воды, – а еще один дивизион, третий, находился вроде бы и на материке, рядом со старинной, в несколько домов деревней Заозерье, населенной ветхими старухами, однако и он от большой земли был отгорожен полосой непроходимых летом болот Клюкозеро и Кардоозеро. Офицерам этих дивизионов трудно было иногда понять: то ли они здесь служат Отечеству, то ли Отечество загнало своих сыновей на эти клочки суши в глухую ссылку, на исправление за какие-то дикие грехи предков. В этих дивизионах жили практически натуральным хозяйством – сами пекли хлеб, без всяких прачечных стирали солдатское белье, держали свиней, овец и дойных коров для детей, завозили кинофильмы из расчета минимум на полгода… Запасы продуктов, угля для котельной и дизельного топлива создавались на островах, исходя из годового автономного существования. В условиях весеннего ледохода или поздней осенью, в туманную нелетную погоду, когда не поднимались вертолеты, острова были полностью отрезаны от цивилизации. В такие времена женщинам приходилось и рожать в своих собственных квартирах.

Иногда офицер от отпуска до отпуска не выбирался с островов на большую землю. Командование полка даже нетвердо знало в лицо своих подчиненных, отлично между тем различая их по голосам в эфире.

Ну а четвертый и пятый дивизионы располагались на материке. Пятый – на забытом Богом железнодорожном разъезде Колозьма, где в радиусе дневного перехода ничего, кроме будки обходчика и переезда, не напоминало о том, что где-то есть города и иные страны. Четвертый дивизион – на двадцать девятом километре одного-единственного в этих местах шоссе с твердым покрытием, связывающего два соседних областных центра.

Четвертый дивизион, которым командовал капитан Волков, был единственным в полку, куда в любое время года можно было без мата, проклятий и вызова гусеничного тягача с лебедкой доехать на автомашине. Такое расположение предоставляло немало преимуществ – рядом было большое село Усть-Шунашара с Никольской церковью в центре, три магазина, чуть ли не каждый час в город ходил рейсовый автобус. К слову сказать, на поморском Севере точку стояния деревни отгадать нетрудно: если в верховьях реки – то Верхняя Пеша, если в низовьях – то Нижняя Тойма, ну, а если в устье – то Усть-Лая, и никаких проблем.

Служба в четвертом дивизионе, по сравнению с другими, считалась не самой тяжкой и даже по-своему престижной, однако и минусов было также изрядно. Например, чтобы попасть в первый или второй дивизион, начальству нужно было заказывать катер или вертолет летом, а зимой путешествие имело характер многочасовой езды по накатанной за зиму узкой дороге, слетев с которой в снежную целину, можно было просидеть и сутки, пока не подойдет вызванный из дивизиона тягач. «Волга» по такой дороге не шла, начальству соответствующего масштаба приходилось пересаживаться на «уазик» и заранее предупреждать командира дивизиона, чтобы он выслал навстречу гусеничный тягач. Если же воспользоваться вертолетом, то опять-таки много мороки: надо подать заявку, необходимо, чтобы была подготовлена и расчищена от снеговых куч вертолетная площадка, повешена полосатая «колбаса», обозначающая силу и направление ветра, зажжены огни или дымы, чтобы пилот издалека мог заметить небольшой пятачок площадки. То есть застать врасплох островитян было делом нереальным. В любом случае за несколько часов до прибытия высоких чинов все знали – к ним едет ревизор. А наличие в дивизионе вертолетной площадки (несколько бетонных плит) и причала дало как-то повод командиру одного из островных дивизионов майору Петрунько заявить Волкову: «Ну, какой ты командир дивизиона? Что у тебя есть? А у меня – аэропорт, морской вокзал! Я президент островного государства!»

Но совершенно иначе дело обстояло в четвертом дивизионе, где неприятное посещение подразделения начальством могло состояться в любую минуту. В любую минуту командир четвертого дивизиона мог быть поставлен на голову и зверски, что называется, с извращениями вздрючен. И капитан Волков об этом никогда не забывал.

Дивизион – это несколько домиков (а иногда и один) для офицерского состава и семей, казарма, автопарк, кочегарка, склады и собственно позиция, где размещен зенитный ракетный комплекс со средствами энергоснабжения, сопряжения и связи. Дивизион даже в лесу видно издалека по тонким металлическим вышкам с тарелками радиорелейной связи, решетчатому полумесяцу высотомера и антеннам станции наведения ракет, напоминающим на первый взгляд плод творчества художника-авангардиста – груду металлолома на кубическом основании, где круглые антенны и роторные сканеры соединены, казалось, самым нелепым образом, и только некоторое время спустя видна строгая красота этого всплеска инженерной мысли своего времени.

Зимой – собачий холод да злющий ветрище. Летом – тучи комаров, мошек и прочего гнуса. В островных дивизионах зимой издалека слышно низкое гудение бытовых дизелей («бытовой» означает работу дизеля исключительно для обеспечения освещения, работы кухни и котельной). Здесь действуют простые и понятные формулы: дизельные топливо и масло – это свет, это тепло, это жизнь. И если нет электричества, то в разгар северной зимы дивизион обречен на вымирание в течение нескольких часов. Вначале останавливаются насосы на подаче воды в систему отопления, через несколько часов надо глушить котлы в кочегарке во избежание взрыва и сливать воду из системы, бежать на радио и слезно просить прислать вертолет, чтобы вывезти детей и женщин, после чего, стараясь сохранить чувство собственного достоинства, командиру необходимо готовиться к освобождению от занимаемой должности с формулировками в приказе: «…это тяжелое происшествие стало возможным в результате неудовлетворительной работы командира дивизиона…» или «…самоустранился от выполнения служебных обязанностей» и так далее.

Очень все это надоело капитану Волкову.

Дверь «кабины сопряжения» на позиции была открыта, в тихом утреннем лесу далеко вокруг было слышно гудение фона и наводок – навязчивое электронное пиликание в динамиках громкой связи. Вдруг послышались шорох, щелчки (микрофон на командном пункте полка взяли со стола) и резкий, искаженный электричеством голос командира полка подполковника Семендяева разбуравил тишину:

– «Пряжа»?

– Слушаю, «Пряжа»!

– Кто?

– Командир дивизиона майор Петрунько.

Волков наддал ходу, в несколько прыжков преодолел оставшиеся метры до кабины (командир полка очень не любил, если кто-то из командиров опаздывал на «громкую») и с разбегу впрыгнул в открытую дверь. Дежурный телефонист вскочил и начал было докладывать, но он прервал его жестом, уселся на подставленный вращающийся стул с подлокотниками и, кашлянув, взял микрофон.

– «Неустрашимый»? – продолжал свой утренний опрос командир полка.

– «Неустрашимый», слушаю. На рабочем месте командир майор Сахно.

– «Прыжок»?

– Слушаю, «Прыжок», майор Шипунов.

– «Плот»?

– «Плот», на рабочем месте капитан Волков, – стараясь говорить четко, разборчиво, отозвался Волков, он же «Плот», он же командир четвертого зенитного ракетного дивизиона.

– «Гитарист»?

– Слушаю, «Гитарист», – невнятно ответил кто-то, однако сразу было ясно, что как бы ни искажался по «громкой» голос – это не командир. Ну, не командирский голос.

– А где майор Романцов? – грозно спросил командир полка.

– Еще не подошел.

– А с кем я говорю?

– Дежурный телефонист ефрейтор Тонков!

– Немедленно вызвать командира на рабочее место!

– Есть, принято, – с готовностью пропищал далекий голосок, всеми интонациями демонстрируя беспрекословную готовность к исполнению.

– Здравствуйте, товарищи командиры, – продолжал подполковник Семендяев. – Петрунько, докладывайте.

Командир первого дивизиона (остров Шухоцкой) бодро начал:

– «Пряжа» – за истекшие сутки нарушений боевой готовности и воинской дисциплины не было. Боеготов тремя каналами, в дежурном пять. На сегодня планируем перевезти оставшийся после выгрузки баржи уголь с причала к кочегарке. Прошу оказать помощь в ремонте автомобильной техники. Доклад закончен.

– Что-то я не понял, Петрунько… Высотомер вы ввели в строй?

– Пока нет, товарищ командир.

– А почему не докладываете? Или я забыл, думаете?

«Громкая» молчала.

– Петрунько, я тебя спрашиваю.

– Товарищ командир, работаем, но результата пока нет, – со всем возможным смирением в голосе отвечал Петрунько.

– А кто конкретно работает?

– Начальник расчета, начальник отделения и командир батареи.

«Не врал бы ты так, Петруха, – подумал Волков, – твой ответ, конечно, идеален: над устранением неисправности должен работать начальник расчета, ему помогает начальник отделения, а командир батареи – руководит. Но – слишком уж это для тебя неправдоподобно».

Это, видимо, почувствовал и командир полка.

– Прямо сейчас работают? – последовал вопрос.

Петрунько представилась возможность хотя бы немного отработать назад, но ложь, как и любой наркотик, затягивает.

– Прямо сейчас, – отважно ответил он.

– Пригласите начальника расчета к микрофону!

«Громкая» опять затихла.

– Ну что, идет? Где же он? – четко рубил фразы командир полка. – Если он не возьмет микрофон через две минуты, значит, его на позиции нет. Значит, вы меня обманываете со всеми вытекающими последствиями.

– Товарищ командир, – упавшим голосом после продолжительной паузы начал выкручиваться Петрунько, – я уточнил – он ушел на завтрак.

– Ну а кто там у тебя еще в поте лица работает над устранением неисправностей? – язвительно продолжал Семендяев. – Начальник отделения? На «громкую» его!

На этот раз молчание затянулось сверх всяких приличий.

– Петрунько, ты только не молчи. Еще соври что-нибудь, – совсем уже весело проговорил Семендяев.

– Начальник отделения тоже ушел на завтрак, – совсем уже уныло отозвался Петрунько.

– Все, фантазия иссякла. В дивизионе товарища Петрунько повальный завтрак. Петрунько, ну, объясни мне, кто тебя только за… за хобот тянет врать? А?

Ответа не последовало. Бывают вопросы, на которые нет ответа при всей их очевидности. После небольшой паузы командир полка подвел итог:

– Значит, слушай, Петрунько, смотри, что получается: все работают, не щадя живота своего, – это по твоим бравым докладам, естественно, – а высотомер как смотрел рогом в землю, так и смотрит. Если до завтра, до утра высотомер не будет введен в строй, я выезжаю к тебе, готовь осциллограф и дубину, буду сам устранять твои неисправности. Но если устраню, то приеду через день еще раз – уже с представителем отдела кадров армии. Заодно проведем в твоем дивизионе выездное заседание партийной комиссии полка. А как ты думал? Ты меня понял?

– Понял… – убито ответил Петрунько.

– Тогда работай. И не ври больше, я этого почему-то не люблю. Так-то. Теперь – «Неустрашимый», докладывайте.

«Неустрашимый» (остров Кривая Стрежь) бодро начал перечислять обычные формулы утреннего доклада, однако в голосе чувствовалась плохо скрываемая тревога. Вопросы со стороны Семендяева не заставили себя ждать.

– «Неустрашимый», я что-то не понял, – спокойно начал Семендяев, – вчера у вас работала группа офицеров по проверке боевой готовности, и были-то они у вас в течение всего сорока минут – а что же это такое? Читаю: нет того, нет другого, нет автосопровождения в режиме «узкий луч», нет подавления по местным предметам и по «звону», не выставлено усиление ПУПЧей по обеим плоскостям… Не много ли, товарищ Сахно, для сорока минут-то, а?

«Громкая» молчала.

– Сахно, у тебя что-нибудь со слухом? Есть проблемы?

– Никак нет, товарищ командир, – обрадовался возможности что-нибудь сказать Сахно.

– Сахно, ты признайся – ты что там со своим дивизионом? Хочешь рассеять миф о советской военной угрозе?

«Громкая» опять замолчала.

Волков вспомнил своего однокашника, командира дивизиона с полуострова Средний капитана Охрименко. «Ты знаешь, Игорь, – посмеивался Охрименко, – я представляю, как трясутся от так называемой советской военной угрозы норвеги и разные прочие шведы, глядя на нас из-за бугра. Они, думаешь, оружия нашего боятся? Тактики и стратегии? Чепуха! Они больше всего нас как людей боятся! Фанатизма нашего боятся! Потому как видят – мы сидим на своих скалах и в болотах без тепла, света, канализации – и нам все по фигу! Все по барабану! Нам ничего не страшно и хуже даже на войне уже не будет! И представь, Игорь, у них там жизнь – масло масляное, сахар с утра до вечера, огорчиться не с чего, и вдруг – бац! Трах-тара-рах!!! Орда чурок с Востока нахлынула! С раскосыми и жадными глазами! Дикари-людоеды! Даже с туалетной бумагой не знакомы – обходятся газетами типа „Часовой Севера“! Вот чего они боятся. Тут, брат, страх почище призрака коммунизма – навалятся гунны в неслыханном количестве и их сладкую жизнь в минуту изговняют! Понял? То-то!»

Между тем Семендяев продолжал свой утренний разбор.

– Не нравишься ты мне, Сахно, – с легкой укоризной и даже с нотками сочувствия говорил Семендяев, – не растешь ты. Был у тебя осенью – плохо. Зимой был – не лучше. Вот уже почти лето – и опять все не так. Нет роста. Растет только, как мне докладывают, куча говна возле казармы. Вонь с твоего обосранного дивизиона дошла уже до Норвегии. Народ там в панике. Смотри, Сахно, делай выводы. «Прыжок», я слушаю вас.

Затараторил «Прыжок» (деревня Заозерье), он же майор Василий Шипунов, закадычный приятель и собутыльник Волкова, знаменитый своей технической и ракетно-стрелковой толковостью, человечностью, добротой по отношению к бойцам и офицерам. «Доброта тебя, Василий, рано или поздно погубит, – не раз предупреждал его Волков, – командир не может быть добрым. Добрые командиры в армии обречены на вымирание, как мамонты».

– А что, Шипунов, – обратился к нему Семендяев, – расскажи-ка нам всем, как ты из Белого моря сделал Черное.

– Я не виноват! – моментально отозвался Шипунов, видимо, ждал этого вопроса. – Налетел шторм и смыл уголь с причала! Вот и все!

– Сколько смыло? – полюбопытствовал Семендяев.

– Примерно полторы тысячи тонн…

– И где, ты думаешь, я теперь тебе достану еще полторы тысячи тонн угля?

– Я же не виноват! – обиженно повторил Шипунов. – Что я тут сделаю. Стихия! Против природы не попрешь.

– Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать, Шипунов. И все-таки – а почему же ты не оттарабанил уголек в глубину подвластного тебе острова, а?

– Машина бортовая была сломана. И не работает до сих пор.

– Так чини, в чем же дело?

– Дайте запчасти, товарищ командир, починю.

– С запчастями и дурак починит. Ты вот попробуй, Шипунов, как-нибудь без них. Одни ищут способы выполнения поставленных задач, а другие, и ты в их числе, – причины, чтобы оправдать собственное бездействие.

И так далее, и тому подобное, каждый день…

Волков, вполуха слушая эту болтовню, думал о своем. Совсем недавно в полку узнали, что их часть будет подвергнута проверке Главной инспекцией министра обороны – наивысшим проверяющим органом в армии. Уже был утвержден перечень подразделений, представляемых на проверку. Не минула чаша сия и четвертый дивизион. К Волкову зачастили всякого рода «помогающие» – представители корпусного и армейского штабов. Реальной помощи такие наезды начальства не оказывали, а времени и нервов отнимали изрядно – каждый гость требовал внимания, автомобиля, еды, приличного ночлега, каждого надо было встретить и проводить, да еще и выслушивать их зачастую бестолковые речи, изображая на лице внимание и почтение.

Но на этот раз Волкову не повезло больше, чем когда бы то ни было. «Оказывать помощь» перед проверкой приезжал заместитель начальника зенитных ракетных войск армии полковник Пасюк и за три дня довел Волкова до той грани нервного истощения, за которой уже вплотную буйное помешательство – с битьем посуды, стекол, дикими воплями… В особую муку превратились обычные совещания, разводы и постановки задач на день. Что без Пасюка занимало пять минут, с Пасюком длилось часа два. На каждое совещание надо было составлять подробный план, Пасюк их проверял, делал замечания разноцветными карандашами, после чего планы старательно подшивались. С вечера надо было составлять новый план… Все это было нужно Пасюку, чтобы обезопасить себя лично на случай крупного прокола на предстоящей инспекции. Дельный совет никуда не пришьешь и не приколешь, а планы – вот они, красочные, на много листов: «Я им неоднократно говорил, указывал на недостатки, здесь все отражено, кто виноват, что этот щ-щенок Волков…»

Однажды он так, сквозь зубы, и просвистел Волкову в лицо: «Щ-щ-щ-щенок!» – когда Волков в чем-то с ним не согласился. Своей развинченной походкой Пасюк напоминал человека, изнасилованного штрафным батальоном гомосексуалистов, и за те дни, что он «помогал» дивизиону, Волков его люто возненавидел.

Пасюк отбыл, но вместо него приехал (тоже помогать) член Военного совета – начальник политотдела армии генерал-майор Квасов, с деревенским лицом, на черной «Волге», в сопровождении полковника, записывавшего за ним в блокнот каждое его «мудрое» замечание: кто из офицеров плохо пострижен, у кого несвежий подворотничок, у кого недостаточно бравый вид…

И тут, словно очнувшись, Волков услышал свою фамилию.

– Волков! Волков! – орал по «громкой» командир полка. – Ты меня слышишь? Ты меня слышишь? О чем ты там думаешь?

– Слышу, – растерянно ответил Волков.

– Так вот! Ты улетаешь через два дня «бортом» на полигон! В Сарышаган! Стрельба по инспекции! С полным расходом ракет! От нашего полка только один дивизион! Твой! Ты меня понял?

– Понял, – ошеломленно отвечал Волков. Новость действительно была из разряда потрясающих.

– Берешь с собой жратвы дней на десять, – тем же взвинченным голосом продолжал командир полка, – сказали, можно будет взять две машины, «уазик» и «Урал», «уазик» свой возьмешь, «Урал» я тебе дам… Ну, там, котелки всякие, хурда-мурда, палатки и дрова, сорок тонн груза можно будет взять, если «Ил-76» будет, да у тебя столько и не наберется… Понял? Два дня на подготовку! Я сейчас к тебе выезжаю, посидим, прикинем все с карандашом… Но запомни, Волков, главное, как хочешь – по колено в говне, по локоть в крови, но чтоб с этого Балхаша вернулся с отличной оценкой! Как хочешь, но чтоб с отличной! А будет «пятерка», накроем стол в лучшем греческом зале полка! Накроем на двадцать человек, а сядем вдвоем – ты и я! Все, конец связи, выезжаю к тебе!

«Ну, жизнь наша поломатая, танком переехатая… Вот уж точно – закон салюта. Сначала ни хрена, ни хрена, а потом едрит твою – на полнеба! Хорошо, если нормально все пройдет, ну, а если нет? Если облом какой-нибудь случится? Да для меня тогда и должности старшего техника в этом корпусе не найдется…» – Разговаривая сам с собой, Волков возвращался с позиции. Перед мысленным взором, слегка прикрытый колеблющимися слоями горячего воздуха пополам с пылью, расстилался Балхаш, жемчужина Казахстана, озеро с водой изумительно голубого цвета. Свои объятия приоткрывала Бетпак-Далаґ – Голодная степь, безжалостно выжженная сорокаградусной жарой полупустыня, покрытая полынью и тамариском, усеянная огромными куполовидными сопками, с ее завораживающими слух жителя русских равнин названиями – урочище Жамантуз, солончак Бекмагомбет-Карой, горы Кызылтау, колодец Кускудук…

Личный состав дивизиона расположился на лужайке недалеко от магистральной рулежной дорожки. Рядом стояли машины, отдельной кучей были сложены дрова, без которых в пустыне не приготовить пищу, тут же лежали печки, палатки, матрацы, одеяла, горы коробок и коробочек с продуктами, ящики с приборами и запасными деталями, доски, инструменты и множество всяких других вещей, как будто дивизион готовился к отбытию на необитаемый остров.

«Гвоздь забудем взять – так хрен мы этот гвоздь потом в той пустыне достанем», – озабоченно говорил старшина Миколюк, сверяя написанный фантастическими каракулями список имущества с его фактическим наличием.

На траве группами разлеглись бойцы (так зимой собираются бездомные собаки на теплые вентиляционные решетки), покуривали и с явным интересом ожидали дальнейшего развития событий, поскольку все происходящее далеко выходило за рамки обычной рутинной солдатской службы – нарядов, караулов, командировок на уборку овощей, погрузку и разгрузку – и поэтому вызывало неподдельный интерес. Кто бы что ни говорил, а солдатская служба в зенитном ракетном дивизионе очень тяжела. «Через день на ремень» для бойца – это не абстрактные стихи, это жизнь. Можно за триста дней службы отмахать сто пятьдесят караулов, а много это или мало – надо спросить у отслуживших. Многие бойцы, особенно редких и дефицитных специальностей, например телефонисты, релейщики, дизелисты, зачастую по полгода не ночуют в казарме, а сидят на рабочих местах, располагаясь на ночь, не раздеваясь, на матрасе далеко не первой свежести где-нибудь в углу кабины, где и вытянуться-то в полный рост проблема. Еще тяжелее – во время увольнения и очередного призыва, когда отслужившие уже уволены, а призванные еще не прибыли или еще не готовы к самостоятельному несению службы. В такие времена бойцы месяцами не выходят из кабин.

А что такое переночевать хотя бы одну ночь в кабине, например, зимой? Во-первых, кабина – это здоровенный металлический ящик типа контейнера, битком набитый аппаратурой, а во-вторых, ящик необычайно дырявый, поскольку имеет множество вентиляционных люков и лючков для отвода горячего воздуха от аппаратуры и не меньше люков входных коробок для подвода силовых, высокочастотных и сигнальных кабелей, говорить о какой-то герметичности кабины не приходится. Для внутреннего обогрева, когда аппаратура выключена, есть электрическая печь мощностью шесть киловатт, в считанные минуты она нагревает воздух чуть ли не до тридцати градусов. Казалось бы, куда уж лучше. Однако есть тут один нюанс. Ложишься спать, печку, естественно, включаешь. Под ее убаюкивающий рокот засыпается быстро и легко, волнами нагоняется тепло. Солдату, чтобы заснуть, требуется не более шести секунд. Однако через сорок минут ты просыпаешься весь в поту и в мыле от жары и духоты. Печка с ругательствами и проклятиями выключается. На повторный отход ко сну требуется также не более десяти секунд. Но очередное просыпание происходит гораздо быстрее, теперь уже совершенно по другой причине – от жуткого холода, поскольку металлическая, да еще с многочисленными отверстиями, кабина совершенно не держит тепла. Если сорок минут назад страдал от жары, то на этот раз еле отодрал голову от подушки – примерзли волосы. И так всю ночь. А летом – комарики, для которых преград практически не существует.

Длинной северной зимой в дивизионе в основном в ходу всего два вида солдатской деятельности – караульная служба и борьба со стихией, то есть уборка снега на позиции. А поскольку метет иногда по многу суток без перерыва, то и недостатка в работе нет. Спрессованный злющими зимними ветрами снег приходится иногда пилить двуручными пилами.

Тяжела и занудна солдатская служба. А тут волею судьбы подвернулось развлечение – да еще какое! Знакомство с военно-транспортной авиацией, воздушное путешествие, казахская полупустыня, ракетная стрельба! Когда еще будет такой случай. А чем закончится эта стрельба, так то пускай у командира голова болит, для бойцов главное не победа, а участие…

– Самолета нашего пока нет, – вернулся от диспетчера замполит дивизиона майор Черепанов, – но, говорят, уже на подходе, через сорок минут посадка.

– А какой самолет? – спросил Волков.

– «Ан-12», – доложил Черепанов, – бортовой номер семьдесят семь.

– Лучше бы не семьдесят семь, а три семерки, как портвейн, – невесело пошутил Волков. – Ладно, Анатолий Александрович, отдыхайте пока.

Майору Черепанову до увольнения в запас осталось 289 дней, о чем он сегодня утром с превеликим удовольствием и напомнил Волкову.

Заложив руки за спину, Волков стал прохаживаться взад-вперед по бетонке рулежной дорожки, погрузившись в свои предполигонные думы, изредка бросая взгляды на свое нестройное войско, в данный момент (по причине заношенного и застиранного добела рабочего обмундирования) больше напоминавшее бедных, разоренных жителей дотла выгоревшей деревни, чем бойцов регулярной армии.

Через несколько дней предстояла боевая стрельба по инспекции министра обороны, что в плане практическом означало стрельбу с полным расходом ракет, в данном конкретном случае – три в очереди. Что такое боевая стрельба – всего лишь несколько минут до предела уплотненного времени: сначала пуск полигоном ракеты-мишени, обнаружение мишени, потом пуск своей ракеты (или ракет, по обстановке), наведение, подрыв боевой части, мишень в куски – оценка «отлично». Но все не так просто…

Один из мифов нашего времени состоит в том, что считается, будто продукция ВПК обладает какими-то чудодейственными характеристиками и на несколько порядков превосходит технику гражданского назначения. Как будто изготавливают ее на Марсе. На сборке ракет между тем стоит такой же слесарь Иван Петров, как и на сборке картофелеуборочного комбайна. Разница, конечно, есть: усилен контроль за производством, военная приемка, но все равно бывает такая техника, которая и не стреляет, и не летает, и не плавает, и вообще, несмотря на вбуханные деньги, не работает. Нормальное ее состояние – неисправное. На этой технике в войсках постоянно работают «промыслы» – так называют представителей промышленности. А неисправности, возникающие в ходе подготовки вооружения к боевой стрельбе, укорачивают на несколько лет жизнь командирам дивизионов и батарей.

Волков задержал взгляд на офицерах дивизиона, разлегшихся на траве почти рядом с солдатами. О чем-то оживленно беседовали друг с другом неразлучные два капитана – Чернов и Витченко. В судьбе капитанов было очень много общего. Оба почти в один год закончили инженерную радиотехническую академию, оба доросли до заместителя командира дивизиона по вооружению, и оба за пристрастие к пьянству были освобождены от занимаемых должностей, а потом – за то же – понижены еще раз. В настоящее время капитаны пребывали в первичных должностях старших техников. Как говорил Чернов: «С чего начинал, к тому и пришел!» – «Прошел славный боевой путь от командира первого взвода до командира третьего», – вторил ему, вздыхая, Витченко. Петр Тимофеевич Витченко был сорокалетний худощавый мужчина высокого роста, с редковатыми седыми волосами, очень подвижный и вспыльчивый, а квадратного формата, но длиннорукий Григорий Иванович Чернов, с ладонями, напоминавшими малую саперную лопату, был нетороплив в словах и действиях, раздумчив и, несмотря на свои тридцать девять, не имел и намека на лысину или седину. О его возрасте напоминали лишь похожие на глубокие царапины морщины. Витченко был в прошлом блондин, а Чернов, в полном соответствии с фамилией, черен и кучеряв.

Увлечением обоих капитанов была радиотехника и водка. Они творили чудеса паяльником, знали назубок зенитный ракетный комплекс и, если бы не водка, давно бы ходили в высоких чинах.

Любили капитаны «расслабиться». Этот «расслабон» затягивался зачастую на несколько дней. И если бы они были простыми смертными, давно бы уволили «из рядов» обоих, однако: «Мастерство портвейном не зальешь», – любил приговаривать Витченко. «Абсолютно совершенно верно правильно», – кивал Чернов. Друг друга капитаны звали – «Петро» и «Гриня».