Текст книги "Благословенно МВИЗРУ ПВО. Книга первая"

«Нет, – подумал Волков, – эти не подведут. Что же делать, если на Руси что ни мастер, то пьяница». Накануне, в душещипательной беседе Волков прямо сказал капитанам, что если они выпьют раньше подрыва первой ракеты на стрельбах, то обоим он лично набьет морду.

Немного поодаль от ветеранов зенитного ракетного движения – Чернова и Витченко – похрапывал еще один капитан, командир стартовой батареи Гладов. Он лежал, накрывшись шинелью, на спине. Мятая, без пружины (что было особым шиком на полигоне) полевая зеленая фуражка надвинута на лицо до самого носа. Хорошо были видны только густые пшеничные усы. Под головой – обтрепанный чемодан времен культа личности. Имея внешность деревенского парня, Гладов обладал и соответствующими народу недостатками, дело знал, мог работать сутками, забыв о сне и еде, когда этого требовал накал обстановки, но в повседневной жизни мог быть и ленивым, и необязательным. Однако всегда был невозмутим.

«И на этого тоже можно положиться, – подвел черту Волков, – к длительной скрупулезной работе он не способен, человек порыва, боя. А на полигоне другого и не потребуется».

Что-то озабоченно перебирал в своих вещах чернявый Мазин – всегда чистый, подтянутый, с белоснежным подворотничком, в этом сомневаться не приходилось, этот молодец. Землю копытами бьет. А позади Мазина за что-то распекал прапорщика Андрющенко замполит Черепанов. Лицо кудлатого и некрасивого Андрющенко удивительно напоминало козлиную морду, его так и звали за глаза – «козел». Но только когда твердо были убеждены, что в радиусе одного километра прапорщик отсутствует, поскольку кулаки у Андрющенко вылетали из карманов без промедления, и он тут же с остервенением начинал дубасить обидчика. Парень хоть и не получил никакого образования, старательный, настраивает аппаратуру хорошо, а в трудных ситуациях ему помогает Витченко. Таким образом, и на этом участке осложнений быть не должно.

Вдруг по волковскому воинству словно волна прошла.

– Самолет, самолет! – зашевелились собравшиеся было спать бойцы.

Почти в полной тишине, поблескивая плоскостями и радужными окружьями винтов, «Ан-12» с включенными посадочными огнями подлетал к краю бетонной полосы.

– Фары-то зачем горят днем? – удивился кто-то.

– На посадке все положено включать, – авторитетно заявил Витченко, когда-то начинавший свою службу в авиации.

Едва самолет коснулся полосы, все четыре двигателя остервенело взвыли.

– Тормозит винтами, – опять важно разъяснил зрителям Витченко, – винты в режиме флюгирования, а то попробуй, останови такую махину колесными тормозами. Тормозами можно только в самом конце полосы, когда скорость будет минимальной.

«Ан-12», взрыкивая двигателями на поворотах, зарулил на стоянку и остановился, причем носовая стойка шасси оказалась точно в белом квадрате, нарисованном на бетонке.

– Надо же, – поразился Мазин, – пилот сидит на два метра впереди этого колеса, шасси не видит и попал точка в точку. Нет, мастерство – оно и в Африке мастерство.

Двигатели стихли, винты устало домотали последние обороты и зависли в разных положениях. Лязгнула дверь, звякнул о бетон выставляемый металлический трапик. Из пузатого фюзеляжа один за другим посыпались летчики в темно-синих комбинезонах, некоторые – в темных очках.

Среди семи одинаковых на первый взгляд фигур – а в авиации погоны на летно-техническом обмундировании не носят, да и к званиям у летчиков определенное безразличие – Волков чутьем угадал равного себе по чину и, подойдя к невысокому блондину, доложил:

– Командир дивизиона капитан Волков!

– Командир корабля капитан Колотов! – официально представился летчик и сразу же, располагающе, как-то очень по-товарищески и просто спросил: – Ты, что ли, летишь?

– Ага, – кивнул Волков.

– Все готово? Полетные листы – где?

– Какие листы? – искренне удивился Волков.

– Как какие? Ты что? Первый раз летишь? – летчик внимательно и оценивающе смотрел на Волкова.

– Первый, – смущенно сознался Волков.

– Вот! – важно сказал пилот, подняв палец. – Знаешь, что такое альтернатива? Если раньше ты видел рекламу «Летайте самолетами «Аэрофлота», у тебя возникал вопрос – а чем же еще летать-то? «Эр Франс», что ли? А теперь будешь знать, что у тебя есть выбор – летайте самолетами военно-транспортной авиации! Значит, так, – начал объяснять летчик, – полетный лист – это список личного состава на борту, заверенный подписью и печатью, в трех экземплярах. Шмякнемся – так хоть будут потом знать, кто был в самолете.

– У меня печати нет, – пожал плечами Волков, – да и машинки пишущей – тоже.

– Это твои проблемы, – легко сказал пилот, – дуй в ОБАТО,* организовывай, договаривайся. Одна нога здесь, другая там.

Волкову вспомнилась армейская присказка: «Есть у нашей авиации три врага – НАТО, СЕНТО и ОБАТО».

– Сейчас сделаем! – сказал он.

– А это что? – увидел пилот на краю рулежной дорожки два «уазика», бортовой и грузовой. – Машины твои? Меня предупредили, что две будут.

– Мои. Две и есть.

– Заправлены?

– По самое некуда, по пробки! – с гордостью ответил Волков.

– Вот это и плохо, – огорченно сказал пилот, – что хочешь делай – выпивай, сливай, но чтобы баки были заполнены только на две трети.

– Это еще зачем? – удивился Волков.

– А вот зачем: если баки будут полные, в полете обязательно что-нибудь вытечет при тряске. Потом твой какой-нибудь отличник боевой и продовольственной подготовки пройдет рядом и своим кованым ботфортом высечет искру о металлический пол. Через полсекунды пожар! Ты видел хоть раз в жизни пожар в полете?

– Нет…

– Вот и я нет. Потому сейчас стою с тобой и разговариваю, – серьезно сказал летчик и опять весело спросил: – А это имущество твое?

– Мое.

– Сколько, как думаешь, весит? Больше десяти тонн или меньше?

– Думаю, меньше.

Пилот оценивающим взглядом окинул кучу волковского барахла.

– Не больше шести, если ты, конечно, гирь двухпудовых не положил своим бойцам в вещмешки. Собери людей, – властно приказал он, – я им несколько слов хочу сказать.

Волков построил бойцов буквой «П», чтобы лучше было слышно, поскольку аэродром продолжал жить своей шумной жизнью – один самолет садился, другой взлетал, угрожающе завывали опробываемые двигатели.

– Здравствуйте, я командир корабля капитан Колотов, – без предисловий начал летчик, – хочу сказать вам несколько слов по технике безопасности. Во время погрузки, а тем более в течение полета, выполнять все требования экипажа. Особенно это касается закрепления груза. В течение всего времени полета категорически запрещаю курить. Увижу – выкину за борт без парашюта. Поскольку лететь будем довольно долго, для естественных надобностей поставьте и укрепите в хвосте самолета ведро, чтобы при посадке свои драгоценности не расплескать. Огрызки, бумажки, мусор всякий никуда, ни по каким щелям не совать – все по карманам. В грузовом отсеке кучами не собираться. Если потребуется, при посадке по просьбе экипажа встанете куда скажут, для центровки самолета. На погрузке и в полете, еще раз повторяю, начальники для вас – только экипаж.

– А сколько лететь-то будем? – поднял руку кто-то в строю.

– Часов девять с половиной, может, десять. Как ветер будет, – спокойно сказал летчик.

– Сколько-сколько? – послышались удивленные голоса.

– А что вы хотите? – весело сказал пилот. – Салон у нас на «Ан-12» не герметизируется, щели сами увидите, пойдем на безопасной высоте, а это эшелон три восемьсот примерно. Малая высота – малая скорость, вот и вся арифметика. Можно и повыше, конечно, подняться, только вы коньки отбросите от низкого давления и нехватки кислорода. Вот так. А вы как думали?

Никто ничего и не думал, конечно, но народ возбужденно загудел, обмениваясь впечатлениями. Никто не предполагал, что лететь придется так долго.

– Не самолет, а электричка какая-то, – сказал старшина Миколюк.

– Интересная у вас работа, – почтительно кивнул пилоту Волков.

– Да уж, интересная, – грустно отозвался летчик, – три недели дома не были, две недели – в бане, неделю в самолете прожили, а так ничего, интересно. Вот недавно айзербонов, призывников из Кюрдамира, вез. Так представляешь – самолет, суки, начали в полете раскачивать. Перебегают от борта к борту и раскачивают. Почти аварийная ситуация. Уж где только не бывал – в Анголе, во Вьетнам летал, Кабул – как дом родной, а с таким еще не встречался. Пришлось в Насосной экстренно садиться, это под Баку.

Летчик замолчал.

– А что дальше?

– Да отлупили их на аэродроме по первое число. Техник потом шваброй в грузовом отсеке кровь вытирал. Ведь эта «мазута» только тогда храбрая, когда их двадцать на одного.

Волков покивал согласно головой.

– Ладно, командир, – пилот по-товарищески хлопнул Волкова по плечу, – вылет у нас ровно через два часа по Москве, мы – обедать, затем я к диспетчеру, получаем погоду по маршруту, добро и – летим. Понял? Давай! Мои ребята тебе помогут. Шевелись!

Постояв еще немного и посмотрев, как волковские бойцы дружно поволокли свои коробки и мешки в чрево самолета через уже открытый грузовой люк, летчик кивнул:

– Ну, мы пошли.

К самолету между тем уже подруливали топливозаправщик с 22-тонной бочкой керосина и машина автономного электропитания. Подготовка к вылету началась.

Волков с некоторым сомнением похлопал ладонью по фюзеляжу «Ан-12». Обшивка самолета больше напоминала городской трамвай с заводской окраины, куда по утрам с матюгами втискивается пьяный гегемон, чем воздушный лайнер.

Уже собравшийся было уходить пилот, уловив взгляд Волкова, а равно и его сомнения, решительно заявил:

– Нет, ты это брось! Не сомневайся. Не самолет – ласточка! «Адидас»! Пятнадцати лет еще не пролетал! Шестьдесят седьмого года выпуска, последний такой был выпущен в шестьдесят восьмом. Новье… Ты не смотри на него, как на генеральскую «Волгу», это же рабочая лошадь, у него только планер не первой молодости, а остальное все с иголочки! Понял?

Погрузка закончилась. Бойцы раскладывали матрасы, переговариваясь, занимали места в грузовом отсеке, кучкуясь по землячествам и году призыва.

Волков, уже собиравшийся забраться в чрево пузатого «Ан-12», заметил возвращавшегося со стартово-командного пункта командира корабля, без фуражки и с листками бумаг в руке.

– Порядок! Основной аэродром Камбала, запасной – Жана-Семей, погода по маршруту в норме, «добро» есть, по местам стоять, с якоря сниматься! – весело отрапортовал командир корабля и уточнил: – Это я говорю как бывший питерский яхтсмен, несостоявшийся капитан морского корабля, но капитан корабля воздушного. Моряком мечтал стать. Судьба – индейка.

– Вы разрешите мне посмотреть на вашу работу? – спросил Волков.

– Как посмотреть? – удивился летчик.

– Ну, встану или сяду куда скажете, поближе к пилотам.

– Встанешь в проходе за борттехником, – принял решение летчик, – ты высокий, оттуда все и разглядишь.

Один за другим запустились все четыре двигателя, наполнив кабину ровным низким гудением и легкой тряской. Затем, тяжело вздохнув моторами, самолет тихо начал руление по полосе, легко добежал до ее конца. Подвывая самому себе, развернулся и застыл возле крупных, нарисованных прямо на бетоне цифр «67».

Кто-то из экипажа протянул Волкову наушники и с усмешкой, стараясь перекричать мерно молотившие перед взлетом двигатели, сказал:

– Не стой гостем! Слушай радиообмен! Принимай участие!

Волков с готовностью натянул кожаные глубокие блюдца на уши. Стало интереснее вдвойне. Экипаж готовился к взлету, раздавались четкие команды и доклады пилотов, согласно и даже как-то заботливо отвечал диспетчер. Слышно было хорошо.

– Я семьдесят седьмой, винты на упоре, курсовая согласована, рули опробованы, разрешите взлет!

– Семьдесят седьмой, взлет разрешаю, – отозвался диспетчер.

– Загружаю винты внешние… внутренние…

Двигатели, выведенные на режим максимальной тяги, басовито и угрожающе загудели. Самолет затрясся от шасси до кончика киля, противно завибрировали все металлические части. Заплакала, казалось, каждая заклепка. «Ну вот, а пилот говорил – самолет новый! Сейчас превратимся в кучу металлолома и раскатимся по полосе до последней гайки», – мелькнуло у Волкова. В кабине летчиков кружились обычные комнатные мухи, залетевшие сюда во время погрузки. «С нами поедут, – успокоился Волков, – на Балхаш. Они там, возможно, еще не были».

– Внешние и внутренние винты загружены. Лампы готовности автофлюгера горят! – доложил бортовой техник.

– Экипаж! – прямо-таки весело проговорил командир корабля. – Взлетаем! Фары включить! РУД** держать!

Самолет, стронутый со стояночного тормоза, словно на секунду задумавшись, начал разбег. Глухо забарабанили – бум-бум-бум – швы бетонки взлетно-посадочной полосы под всеми десятью пневматиками шасси.

– Скорость сто пятьдесят, – бесстрастно начал отсчитывать штурман, – скорость сто восемьдесят…

– Взлет продолжаем! – бодро подтвердил командир, услышав о достижении скорости принятия решения.

Волков, привстав от любопытства на носки, с волнением всматривался вперед. Самолет стремительно бежал по бетонке. Ровно гудели двигатели. Доносился свист винтов. Впереди уже виднелся конец взлетно-посадочной полосы, однако машина все еще не взлетала.

«А может, все-таки перегрузили мы самолет? – мелькнуло у Волкова. – Может, там больше десяти тонн?» Воображение услужливо нарисовало картину: с разгона, со всего маху, так и не взлетев, они врезаются в расположенное недалеко от взлетно-посадочной полосы болото.

«Вы безответственный офицер! – громовыми раскатами прозвучал откуда-то с небес голос начальника политотдела генерала Квасова. – Ему доверили! Родина и партия отправили его в полет! А он отличился – дерьма с собой всякого набрал столько, что четыре могучих советских двигателя его хлам поднять не смогли!!!»

– Скорость двести десять! – продолжал считать штурман, и в этот момент Волков почувствовал, как нос самолета приподнимается.

– Скорость двести сорок…

И многотонная машина наконец-то оторвалась от земли почти в самом конце полосы.

– Самолет в воздухе! – объявил штурман.

Аппарат «тяжелее воздуха», изготовленный из стали, дюралюминия, резины и стекла, в сотню с лишним тонн взлетного веса, заполненный по пробки авиационным керосином, загруженный дровами, консервами, металлическими печками, палатками, досками и многим другим имуществом, несколькими десятками людей разного возраста, характера и настроения, в полном соответствии с законами физики (хотя иногда кажется, что вопреки им) взвился в воздух и направился навстречу неизбежной для всех судьбе.

– Шасси убрать! – скомандовал командир.

– Шасси убрано, створки закрыты, кран нейтрально, законтрен! – не заставил себя ждать доклад.

«Летим, бляха-муха!»

– В грузовом отсеке все нормально, груз в норме! – доложил борттехник.

«Груз – это я со своим дивизионом и всеми шмотками», – подумал Волков.

– Семьдесят седьмой, – донесся голос диспетчера, оставшегося уже далеко позади, – вам эшелон полторы тысячи, отворот вправо девяносто!

Внизу, прикрываясь мелкими облаками, удивительно напоминавшими выпущенный из подушки пух, а также дымкой и небольшим туманом, осталась земля. Смотреть было больше не на что. Самолет, натруженно гудя, круто лез в облака. Летчики, переговариваясь между собой и с землей, напряженно вглядывались в показания приборов.

«Вот это настоящая мужская работа!» – с уважением подумал про экипаж Волков. Возвратив наушники, он вернулся в грузовой отсек. Половина бойцов уже спала. В «уазике», закрепленном цепями, на заднем сиденье расположились Черепанов, Чернов и Витченко. Их, видимо, забавляло обстоятельство – лететь на самолете и одновременно находиться в обычном армейском «уазике». Витченко, размахивая руками, что-то азартно доказывал, Черепанов с интересом слушал, а Чернов, как обычно, сидел с безразличным ко всему лицом.

Волков, приоткрыв дверь, протиснулся на переднее сиденье.

– …а что такое Бородинское сражение у Льва Толстого? – продолжал Витченко. – Это описание боя глазами командира взвода, не более. Это заметно по его непониманию функций штаба. О штабе и штабных операторах он вообще пишет только отрицательно, у него в романе слово «штабной» в качестве ругательства. Да и роль командующих противоборствующих сторон нарисована настолько схематично, что сразу видно – вранье, все не так, личная точка зрения товарища Льва Толстого. Один, видишь ли, только и делал, что мешал своим войскам воевать. Другой – то курицу жрал, то храпел, а дело якобы шло своим чередом, что тоже сомнительно. Толстой в своей военной карьере дальше взвода, скажем так, не продвинулся. А если бы продвинулся, то, наверное, ничего бы и не написал – просто не было бы времени, – все бы ушло в службу. И вообще, многие писатели века прошлого, да и нынешнего, были офицерами, но занимали в основном первичные должности, поэтому описания боев и сражений, которые они после себя оставили, – это взгляд из окопа и не более того.

– Во дает, на графа Толстого замахнулся! – хмыкнул Черепанов.

– Я не на графа лично, бог с ним, с графом. Я пытаюсь разобраться!

– Ну, Толстой все-таки…

– Ну и что? Народ им прямо в электричках зачитывается до обалдения? У каждого – в качестве настольной книги? А потом, я же не лезу в его описания любовных сцен и философские размышления – в этом я не силен. Я критикую его в рамках занимаемой должности – как военный военного. Многие наши беды произрастают именно из его оценки Бородинского сражения. Ведь что на самом деле было – русская армия понесла в два раза большие потери, в основном из-за негодного оперативного построения, оставила занимаемые позиции и отошла к Можайску. Ну, скажи, пожалуйста, как это называется – позиции не удержали, народ положили, ни одной задачи не решили – и победа? Надо определенное бесстыдство иметь, чтобы выдавать это за победу. Но до сих пор успешно выдают. И вот в чем опасность такой точки зрения: плевать, что половину армии положили, Москву сдали, а вот, видите ли, руку более сильных духом наложили на противника. А нельзя ли было эту же самую руку наложить с меньшими потерями? Мне кажется, именно с этого времени в нашей армии и перестали с потерями считаться. Зато – более сильные духом! И вообще, Бородинское сражение не является чем-то выдающимся с точки зрения оперативного искусства. Так, заурядный обмен кровопролитными фронтальными ударами, причем нападающая сторона, заметьте, понесла меньшие потери. Вот умиляются Багратионом, храбрец… Храбрец, не спорю, но, к сожалению, не более того. Для генерала это мало. Генералу башка нужна больше других предметов, а не только шашкой махать. Ну, что ты, Гриня, обо всем этом думаешь?

– Пожалуй, я соглашусь с тобой, а то все равно не отстанешь, – зевнул Чернов.

– Нет, ты скажи, прав я или не прав.

– Не знаю.

– Как же ты не знаешь? В одних академиях учились, одни и те же книги читали!

– Читать-то читали. Только я их читал… не очень внимательно. Мое дело – мультивибраторы, триггеры… Остального не желаю знать. Я инженер по радиотехнике и должен этим заниматься, а не забивать ячейки памяти в голове разной хреновиной и не рассуждать о каких-то вишневых садах, понял? Давай, лучше поедим сальца…

– Чурбан ты, Гриня, вот что я тебе скажу.

– Согласен. Режь сало.

В тишине (если не считать мерного гудения четырех турбовинтовых двигателей) все всласть пожевали сала с черным хлебом.

– Есть надо много, но часто, – глубокомысленно заметил Чернов.

– Наша трапеза напоминает мне картинку-загадку – что забыл нарисовать художник? – со значением взглянул на всех Витченко. Чернов и Черепанов вопросительно уставились на Волкова.

– Но-но! Ни в коем случае! – сказал Волков. – И не думайте об этом. Будет лучше и легче. Вы лучше поспите.

Капитаны и в самом деле вскоре задремали. Расстелив матрас возле машины, прилег и Волков.

От многочасового рокота двигателей, вибрации и разреженного воздуха все порядком одурели. Что только не делали, чтобы скоротать время, – спали, несколько раз ели, расписывали «пульку», рассказали, наверное, все занимательные истории из жизни, а конца полету все не было видно.

– Теперь на собственной заднице чувствуешь, что такое один боевой вылет дальнего стратегического бомбардировщика: много часов скуки и две минуты ужаса в районе цели, – заметил, зевая, Волков.

– Ничего, – успокоил его Чернов, сейчас сядем, так закрутит, что потом не раз и не два будешь вспоминать – чего это мне не летелось, чего не лежалось? Не в гости на блины едем, а пахать. Еще неизвестно, чем все кончится…

– Типун тебе на язык, – возмутился Витченко, – нормально все будет, не каркай.

В это время летчики сбросили газ и резко пошли на снижение. Как старшему на борту, Волкову дали картонку, где было указано расчетное время посадки и температура воздуха на аэродроме Камбала.

– Тепло! – объявил Волков. – Всего-то тридцать восемь градусов.

Между тем самолет не столько снижался, сколько стремительно, камнем, падал вниз.

– Ну что это такое, – делая частые глотательные движения, проговорил побледневший Витченко, – дрова, что ли, везут? Каких-никаких, а все же людей… Мы ж не космонавты!

– Это у нашего командира после Афганистана, – пояснил находящийся рядом борттехник по авиационно-десантному оборудованию, – то камнем снижается, то на посадку чуть ли не поперек полосы заходит. Его товарища в Кабуле сожгли – садился точно по правилам, по науке.

– Здесь-то никто не стреляет!

– Ничего, – спокойно сказал техник – целее будем.

Волков прильнул к иллюминатору. Под крыльями самолета стелилась казахская степь, освещенная косыми лучами уже заходящего солнца. Преобладающие цвета летом в Бетпак-Дале – желтый и коричневый, а также самые их разнообразные сочетания и оттенки. Зимой в этих краях царство только двух цветов – черного и белого. Для зимнего времени обычны сорок градусов мороза, злой пронизывающий ветер, бураны. А летом удушливая, сводящая с ума жара, когда можно получить ожог средней тяжести, неосторожно прикоснувшись к автомобильной дверце. Температура воздуха что зимой, что летом – в среднем сорок градусов. Меняется только знак. Летом – пыль. Марево. Тишина. Безлюдье. Полное отсутствие воды, дорог и населенных пунктов. Огромная луна, все заливающая призрачным светом, и прохлада ночью. Беспощадное солнце днем.

Время в полупустыне Бетпак-Дала остановлено. За последние пять тысяч лет тут ничего не произошло и не изменилось. О цивилизации говорит только раскинувшаяся на многие тысячи гектаров страна Полигония, она же официально именуемая Государственным научно-исследовательским полигоном. Здесь же разместился и учебный центр боевого применения зенитных ракетных войск, куда держал путь Волков со товарищи.

Самое ходовое слово в этих краях – «площадка». Площадки нумеруются или же им присваиваются условные наименования – «Ландыш-3», «Тюльпан-2». Самый распространенный и многочисленный тип названий – «балхаши». На площадках, как правило, прямо на грунте, без всякого инженерного оборудования размещены радиолокационные комплексы, системы автоматизированного управления или зенитные ракетные комплексы одного из типов. Все полигонные воспоминания офицера-ракетчика начинаются с номера площадки: «Выполняли мы в тот год плановую стрельбу с «Балхаша-25»…

Собеседник задает уточняющий вопрос: «А КП вашей бригады где был?» – «Да на Дунае втором»». – «А, ну тогда понятно!»

Еще одно полигонное словцо – «точка». «Точками» называют места запуска ракет-мишеней. Они характеризуются удаленностью и азимутом пуска мишени. В период подготовки к выполнению стрельб на прибывшие части иногда возлагается своего рода барщина – завезти ракеты-мишени на точки. Если приходится везти мишени на самые дальние точки, продукты и горючее берут, исходя из пяти суток пути. Когда экспедиция добирается до богом забытых стартовых столов, им навстречу с гиканьем выбегают немытые, нечесаные и небритые аборигены – команды по запуску мишеней. Служба на полигоне всегда нелегка, но вдвойне и втройне она тяжелей на удаленных площадках и точках, где от недостатка воды часто возникает педикулез (вшивость), разнообразные кожные заболевания, а о расстройствах желудочно-кишечного тракта нечего и говорить, его расстройство на полигоне – норма жизни. Дикие, зверские нравы на точках – явление самое обычное.

Между тем в иллюминаторах «Ан-12» замелькали ряды самолетов специальной авиационной дивизии, обеспечивающей разнообразную деятельность полигона. Машин было много, стояли они на стоянках колесо к колесу. Через секунду шасси прилетевшего с далекого Севера самолета дробно застучали по полосе.

– Посадка! Прибыли! Кончай ночевать! Хватай мешки – вокзал отходит! – оживленно загалдели в грузовом отсеке бойцы.

Самолет зарулил на стоянку. Разверзлась пасть грузового люка. Разгрузилось волковское воинство еще быстрее, чем погрузилось, в считанные минуты освободив самолет от своего скарба.

– А где командир корабля? – поинтересовался Волков у экипажа. – Это же рыцарь железного мочевого пузыря, за девять с половиной часов ни разу не встал со своего места!

– Где же ему быть? Сидит еще на своем командирском месте, – ответил кто-то из экипажа.

Волков подошел к носу самолета и легонько постучал ладонью по обшивке. Командир корабля, без наушников, но в белом подшлемнике, напоминавшем головной убор патриарха, поднял голову и слегка наклонился к открытой боковой форточке кабины.

– Насчет пузыря уже слышал, – кивнул он Волкову. – Говорят, Чкалов когда-то сказал: «Эпоха героизма в авиации закончилась, когда самолет оборудовали туалетом». Ну, пехота, какие проблемы?

– Да нет пока проблем, все проблемы еще впереди, – ответил Волков и добавил: – Я попрощаться пришел.

– Давай, капитан, удачи тебе! Ты, самое главное, не забывай – на капитанах вся армия, авиация и флот держатся. И звезд на погонах – больше уже столько никогда не будет. Капитан всему голова, самый опытный офицер, он и к людям близко стоит, и в технике еще разбирается. А с майора уже начинается отрыв от масс. Так что держи марку нашего звания!

– Постараюсь, – растрогался Волков и помахал пилоту рукой. – Счастливо!

Последующие трое суток регламентных работ превратились для Волкова в какой-то один сплошной длинный день-ночь, когда трудно было сказать, что уже закончилось, а что еще не начиналось. Отчетливо отложились в памяти лишь некоторые эпизоды-кадры, например беседа неразлучных Витченко с Черновым, поздним вечером сидящих на ящиках возле палаток. Ночью в степи чернильная тьма, вытянутой руки не рассмотреть. Присутствие капитанов угадывалось по огонькам сигарет и негромкому обмену мнениями.

– Ты знаешь, Гриня, – попыхивая сигареткой, говорил Витченко, – посреди этой голодной степи, Бетпак-Дала называемой, странные на меня мыслишки накатывают. Ведь тут, если идти на все четыре стороны, можно две тысячи километров пройти и живого человека не встретить. Ветрище, перекати-поле куда-то наяривают – тоска и ничего больше. Местность унылая до безобразия – поневоле понимаешь, что такое Восток в общем и Центральная Азия в частности. Я почти физически ощущаю, как давит на меня это пространство. Сразу становится ясным и понятным – не могла, ну, не могла здесь зародиться культура, подобная европейской. Как тут можно строить города и дороги? Проще и экономичнее построить мост до Луны. Кроме кочевого скотоводства, зародиться тут ничего не могло. Посреди этого пространства хочется только одного: натянуть на табуретку две струны, выпить литр самогона, забренчать на этой табуретке, запеть заунывную песню и скакать три дня без передыху. И эта музыка, бесконечное дергание одной струны – отсюда же, от степи, песка и ветра. Бах и Моцарт появиться тут, хоть тресни, не могли. Что ты, Гриня, думаешь по этому поводу?

– Выпить литр самогону и вскочить на коня? Не пробовал, – без всякого выражения проговорил Чернов.

– Вот чурбан, нет в тебе остроты восприятия действительности, – вздохнул Витченко. – Скучный и неинтересный ты человек, бревно ты!

Чернов ничего не ответил.

В один из дней приехал на площадку начальник зенитных ракетных войск отдельной армии ПВО генерал-майор Давыдов, примчался на «уазике», таща за собой здоровенный хвост пыли. Давыдов в армии слыл за сноба, но вместе с тем его и уважали. Несмотря на холодную неприступность, на людей не кричал, подчиненных не унижал, ногами не топтал, хребты никому не ломал.

Кривя холеное горбоносое лицо, генерал с сомнением огляделся.

– Что у тебя, Волков, докладывай, только суть, без вводной части, – холодно начал он.

Волков доложил: комплекс на площадке неплохой, хороший контур наведения. Регламентные работы идут по плану. Проблемы – дизтопливо нерегулярно завозят и воду. Хлеба хорошо бы свежего подкинуть. А так все в норме.

– Как люди? Подготовка, настроение?

– Да не должны подгадить.

– Смотри, Волков, я на тебя надеюсь. Полагаю, звание лучшего стреляющего нашей армии тебе присвоили не за красивые глаза. Жду от тебя успеха. – И генерал пожал руку Волкову.

В это время открылась дверь аппаратной кабины и в проеме показался Витченко – в полевой форме, но без портупеи, и в фиолетовых спортивных тапочках за шесть рублей.

Витченко с Давыдовым обменялись длительными взглядами, пристальность которых явно превышала простое любопытство. Давыдов еле уловимо кивнул. Витченко в ответ чуть наклонил голову.

Проводив Давыдова до машины, Волков вернулся на пятачок – небольшой кусок земли между кабинами станции наведения.

Витченко, глубоко задумавшись, сидел на ступеньках кабины, курил и пускал дым кольцами, на что был великий мастер.

– Что, Петр Тимофеевич, пригорюнился? – Волков присел рядом.

– Да так, былое и думы, встреча с прошлым, – отозвался Витченко.

– Где ты встретился с прошлым-то?

– Да только что уехало прошлое. И несостоявшееся счастливое будущее…

– Вы что, знакомы?

– В академии в одной группе учились, – кивнул Витченко, продолжая пускать кольца.

– Вот это да, я не знал! – поразился Волков.

Уж очень это было несовместимо – холеный генерал-аристократ и лысоватый, съежившийся от жизненных ветров Витченко с внешностью далеко не лучшего представителя класса-гегемона.

Витченко мельком глянул на Волкова. Без особых усилий прочитал отразившиеся на его лице мысли и впечатления. Ухмыльнулся:

– Что, не похожи: молодой генерал и такого же возраста, но обтрепанный и обслюнявленный жизнью капитан, фиолетовый алкоголик? И ведь что интересно, в сорок лет капитан – это уже дедушка, а в сорок лет генерал – шаловливый юноша. Забавно, а?

Волков промолчал.

– Мы учились с Давыдом в одной группе, – пустил очередное кольцо Витченко. Ему, видимо, хотелось поговорить и немного отдохнуть от зеленого экрана осциллографа. – Как ученик он был не из лучших. Парень неглупый, но не более того. Не сверкал ничем, и все-таки одна примечательная черта у него была – он никогда не упускал предоставлявшейся ему возможности. Мы-то, балбесы, думали: жизнь длинная, все успеем. Черта лысого! Если ты не выпил кружку пива, ее выпьет кто-нибудь другой. Мы жили в расчете на тысячу счастливых случаев впереди, а на деле – увы… Кто не успел – тот, извините, опоздал. Вот, к примеру. За бои в Египте в семидесятом году меня представили к ордену Красного Знамени. Наш дивизион тогда, как-никак, три самолета сбил, а это уже много. Командиру Героя дали. На моем-то месте, казалось, надо было сидеть тихо и ждать. Так нет же! Нажрались с техником Петькой Молотковым, и я на глазах у главного в Египте военного советника упал в плавательный бассейн. Какой к чертям собачьим орден после этого! А вот Давыд в своей жизни ни одной возможности не упустил. И правильно сделал!