Текст книги "Академик Владимир Евгеньевич Соколов. Жизнь и научная деятельность в очерках и воспоминаниях"

В. Д. Ильичев. В волейболе как в жизни

Время стирает детали, но сохраняет существенное, оставляя в памяти образы людей, с которыми прошел наиболее эмоциональные отрезки жизни. Как говорится, независимо от срока давности.

И хотя я проработал рядом с Владимиром Евгеньевичем Соколовым без малого сорок лет, особенно памятными для меня остаются первые годы нашего знакомства. Тогда нас объединяло общее увлечение волейболом. Эти воспоминания, может, были бы и несущественными для читателей, однако в них я вижу определенные связи с дальнейшей деятельностью В.Е., в том числе с его вкладом в науку. Прежде всего, конечно, как организатора и лидера научной команды.

Я познакомился с В.Е., когда был студентом-старшекурсником кафедры зоологии и сравнительной анатомии Биолого-почвенного факультета МГУ. В это время В.Е. вернулся на факультет после «чужой» аспирантуры и защиты кандидатской диссертации «на стороне». Возвращение его было многоступенчатым и началось с должности освобожденного секретаря факультетского комитета комсомола и ассистента-совместителя кафедры.

Нужно сказать, что социальный темперамент В.Е. уже тогда был очень велик и реализовывался в комсомоле и других общественных организациях. При всех издержках эта работа давала определенные навыки общения с людьми, что очень пригодилось ему в дальнейшем. И спорт, особенно волейбол, также выполнял эту роль. В чисто научные или учебные дела его темперамент просто не вмещался, требуя активной разрядки.

Мы же, студенты, увлекавшиеся волейболом, конечно, не думали о высоких материях, зато с великой радостью ожидали возвращения В.Е. на факультет. К этому времени здесь еще существовал, хотя и постепенно утрачивался, культ волейбола. В прошлом, уже легендарном, когда факультетскую команду возглавлял В.Е., она занимала первые места на университетских соревнованиях. Сам В. Е. играл также в университетской сборной, выступал за команду мастеров «Локомотива». Но В. Е. ушел, и команда, оставшись без лидера, распалась. Основные игроки постепенно теряли спортивные кондиции или просто ушли.

В наши годы команда уже не выступала или занимала последние места в университетском рейтинге. Возвращение В. Е. многое меняло.

Во-первых, он, так же как и мы, был просто влюблен в волейбол и не упускал возможности поиграть. Единственный зал на Ленинских горах получить было трудно, и нам, как слабакам, давали его в неудобное время. В компенсацию мы могли немного поиграть в зале соседней школы, стоящей на огромном пустыре на месте нынешнего проспекта Вернадского. И, наконец, к нашим услугам был крохотный зальчик с низким потолком в старом здании. Но нам-то в те нелегкие годы и это казалось чудом. В.Е., несмотря на высокие спортивные регалии, нередко приходил поиграть с нами.

Зальчик в старом здании, где мы имели чуть больше тренировочного времени, чем везде, был такой низкий, что приходилось играть на укороченных пасах и успех атаки зависел от реакции и умения нападающего. А также от его роста.

В этих экстремальных условиях В.Е. проявлял себя наилучшим образом. Несмотря на высокий рост, он хорошо двигался и был достаточно реактивен. И при этом выполнял еще одну важную для команды функцию: был ее неофициальным, так сказать «полевым», лидером. Каждый, кто знаком с волейболом, знает, что обычно эти функции выполняет разыгрывающий, как правило, игрок невысокого роста, но обладающий организаторскими способностями и тактическим мышлением. Он постоянно держит в поле зрения команду противника и свою и в зависимости от ситуации организует игру. Подобно компьютеру, просчитывает множество вариантов и отбирает наилучшие, при этом в кратчайшее время.

В.Е. уже тогда обладал всеми необходимыми для этого качествами. А, может, они достались ему по наследству, и он их только развил?

Как бы то ни было, без В.Е. команда играла заметно хуже, чем с ним.

Конечно, нужно учитывать, что В.Е. вносил весомый вклад в игру команды и как нападающий. Он хорошо двигался, обладал высоким прыжком, отлично видел поле, любил обманные комбинации, если атаковал «в лоб», то делал это мощно, взламывая поставленные противником блоки. Но все же главным для команды был его вклад как лидера.

От лидера в волейболе требуется многое, прежде всего высокие человеческие качества – доброта и благожелательность, выдержка и спокойствие, демократичность. И, конечно, высокая техника игры. Команда есть команда. В команде все вместе. Все выигрывают или все проигрывают. И каждый отдает все, взаимодействуя с партнерами. Лидер создает ауру на площадке, помогает игроку отдать все, что тот может, и даже больше. У хорошего лидера мастерство игрока непрерывно растет.

Напротив, неопытный, неумелый лидер может загубить игру, несправедливо обругав игрока, вовремя не поддержав, не похвалив. Мне приходилось наблюдать, как качества опытного лидера проявлялись у В.Е. в играх и совершенствовались от игры к игре.

Когда В. Е. стал директором Института экологии и морфологии животных, все это ему пригодилось. Приобретенные в волейболе навыки лидера даже не пришлось особенно приспосабливать к новой «команде», так как они носили общечеловеческий характер. Просто волейбол их выявил и отшлифовал. Вспоминаются слова покойного А. А. Кищинского в первые годы директорства В.Е. – «Из его кабинета выходишь окрыленным».

Нечто подобное испытывал и я, придя на работу в ИЭМЭЖ и первоначально часто наведываясь к В.Е… Мне поручили нелегкий участок, и я приходил к директору за поддержкой и помощью. Но там, где это было возможно, решения принимал сам. И как-то поймал себя на мысли, что по крайней мере некоторые организационные вопросы я решаю в волейбольном «стиле». Волейбол и в моей жизни сыграл положительную роль.

Вместе с тем, размышляя о воспитательной и обучающей роли волейбола и вообще игровых видов спорта, я пришел к мысли о том, что они особенно нужны будущим лидерам. В подтверждение я узнал, что хорошим волейболистом, мастером спорта и тренером женской команды России был и Б. Н. Ельцин.

Что же касается В.Е., то волейбол длительное время неплохо поддерживал его спортивную форму и здоровье при выполнении нелегких тогда даже административных обязанностей. Еще в 45-летнем возрасте В.Е. появлялся в спортивном зале с мячом в руках. Таким он и запечатлелся в моей памяти. Наверное, потому, что впервые я познакомился с ним именно на волейбольной площадке. И воспоминание это мне особенно дорого.

Л. М. Баскин. Лесные дали Костромы

&&&Владимир Евгеньевич Соколов любил работать в пустынях, много времени провел в джунглях. Но свое, и немалое место в его сердце и мыслях заняли Костромские леса. Об этой части его жизни – этот рассказ.

Владимир Евгеньевич Соколов участвовал в основании Костромской биостанции в мае 1977 г., в последний раз приезжал на станцию в августе 1997 г. О некоторых событиях и впечатлениях тех 20 лет и пойдет речь в рассказе.

Сама идея станции, где можно было бы проводить экспериментальные исследования в условиях, приближенных к естественным, зародилась в 1974 г. во время Первого Международного териологического конгресса. Тогда стало вполне очевидным, какие замечательные результаты дает использование современных методов (биотелеметрия, наблюдения в больших вольерах, работа с животными, импринтинг на человека как мать или социального партнера и т. п.) и как недостаточно делается в этом направлении в нашей стране. Другая забота была – найти более эффективные методы управления популяциями животных, как теперь принято говорить, их устойчивого использования. За последующие двадцать пять лет жизни Владимир Евгеньевич старался сделать все возможное, чтобы тогдашние мечты воплотились в жизнь.

Костромская госохотинспекция (А. Е. Богатырев), узнав, что Академия ищет место для научной станции, пригласила в Костромскую область. Нам предложили на выбор несколько участков. Я отправился знакомиться с ними. Так, глухой ночью в феврале 1977 г. я оказался в Мантурово. Сидеть на вокзале не хотелось, и я отправился искать районного охотоведа. В городе было абсолютно темно. Подсвечивая спичками, я лазил по снегу у домов, стараясь рассмотреть номера. Медленно-медленно, совершенно не зная городка, я все же добрался до нужного дома, переполошил хозяев. На рассвете вместе с охотоведом И. Г. Смирновым мы уже были в тайге, встали на лыжи, сделали несколько заходов с дороги в лес. Как раз шел гон рысей, нам попались следы двух котов, следовавших неотрывно за кошкой. Несколько раз с ошеломляющим грохотом поднимались в густом сосняке глухари. Наткнулись на огромную лосиху, укромно жившую с лосенком на крошечном участке соснового недоруба.

Через несколько лет Е. С. Преображенская (ведет на Костромской биостанции исследования в течение 40 лет) сказала мне: «Бог руководил вами, когда вы выбирали место для станции». Нет, это был не случайный, не по божеской наводке выбор, тайга по Унже и Шарье давно известна натуралистам. После войны здесь располагался стационар Института леса Академии наук, до войны, в соседней Шарье десять лет работал А. Н. Формозов. Перед этим я обследовал возможные участки под станцию на Кавказе, Урале, в Подмосковье, под Кадыем в той же Костромской области. Но Мантурово – место уникальное. Здесь сошлись флоры и фауны Сибири и Европы, севера и юга. Здесь бурундук соседствует с удодом, а пихта с липой, здесь орхидеи – самый обычный цветок, а когда я привозил новогоднюю елку в Москву, жена не таила разочарования, такой прозрачной, субтильной была таежная красавица. Ведь это была уже сибирская ель, хоть и расположена Костромская станция всего лишь в 600 км на северо-восток от Москвы.

На майские праздники В. Е. Соколов, А. Е. Богатырев, А. А. Данилкин, И. Г. Смирнов приехали «застолбить» выбор. Конечно, ночуя у костра, мы много говорили о преимуществах этого места. У всех нас было ощущение праздника, даже выпили немного за успех дела. Мы понимали, что в этом крае зоологу есть к чему приложить ум и сердце. Алексей Данилкин спросил, не распугает ли костер глухарей, ведь мы устроились прямо на току. Охотоведы заверили, что птица костра не боится. Глухариный ток располагался на свежей вырубке. Теперь, через двадцать лет редкие оставленные лесорубами сосенки стали уже высокими деревьями и возвышаются над ровной щеткой молодого сосняка. И все эти годы птицы не покинули родного им места.

В 1993 г. на этом токе был голландский посол де Вос ван Стейнвейк с сыном и племянниками. В их родовом замке висит чучело глухаря. Их далекий предок убил эту птицу, глухарь изображен на родовом гербе. Голландские гости, конечно, приехали не для охоты, только послушать, увидеть диковинную птицу. Перед тем как идти на ток мы устроили тренировку, учили гостей подскакивать к петуху под песню. Тогдашний заведующий станцией Н. Н. Львов умело имитировал глухариное щелканье и «скирканье», а гости увлеченно овладевали этим искусством.

А тогда в 1977 г. Соколов вышагивал по болотистому лесу, стараясь подойти, не спугнув птицу. Задача была непростой. На току клохтали сразу несколько глухарок, одна из них устроилась на тонкой сосенке прямо над костром. Как тут подойти к петуху, когда птицы начинают беспокоиться, едва кто из нас пошевелится.

В течение лета состоялись решения Академии наук и Костромского облисполкома о создании станции, мы побывали в обкоме КПСС. После визита к первому секретарю обкома Ю. Н. Баландину хорошо знавший его А. Е. Богатырев сказал мне на ухо: «Беда, Баландину Соколов не понравился». Тогда это имело большое значение, кто кому нравится. Владимир Евгеньевич вел себя в обкоме чуточку более уверенно, чем бы хотелось «костромским медведям». Помнится, он поправил чуть косо висевший портрет Л. И. Брежнева на стене в кабинете Баландина, благо рост позволял это сделать.

Но, странное дело, предчувствия не оправдались. Ю. Н. Баландин стал нам надежной опорой в создании станции. И отношения с В. Е. Соколовым оставались благожелательными. Бывало, не ладилось со строительством, я звонил ему: «Юрий Николаевич, не получается». Пока сидел у него в кабинете, он поднимал трубку, вызывал очередного большого начальника: «Напрасно мы тебя на это место посадили, я вот подумаю!». И дело вновь двигалось. Кто-то упрекнет меня, жалобщиком мол был. Но ведь наука была и есть очень нежный стебелек, особенно наша зоология. Без подпорки наука зачахнет. В капиталистических странах (не знаю, к каким теперь относится Россия) охота – большой бизнес, тем, больше денег тратится на охрану природы, зоологии есть от чего подпитываться. А у нас она была и остается делом энтузиастов. Помогали нам костромичи – жила и живет станция, спасибо и секретарям обкома, и охотоведам, и даже браконьерам. Один знаменитый браконьер, державший одних только зверовых лаек 8 штук (В. Лесников), говорил мне: «Мироныч, ты не думай, я у вас не охочусь, пусть наука не обижается».

1977 год – время, запомнившееся узнаванием новых мест. Мы проникали в удаленные уголки, на берега глухих таежных речек, с восторгом рассказывали о встреченных зверях и птицах. Потом это уже стало привычным: «Сидели у балка и прямо к нам вышел медведь. Бросились за ним с линейкой в руках, чтобы измерить размер следа, узнать который из известных наперечет зверей к нам пожаловал», – такие рассказы обычны среди тех уже сотен сотрудников и студентов, для кого Костромская станция стала привычным местом работы или экскурсий. Но в то первое лето все было внове.

В конце августа сразу большая компания сотрудников Института и гостей, включая В. Е. Соколова, В. Н. Орлова, В. С. Лобачева, Наташу Соколову, сидели на лабазах, ожидая медведей. Дни стояли теплые, сухие, солнечные. Большое поле, в центре которого раньше располагалась деревня Долгири, было сплошь засеяно овсом. В те дни оно стало огромной звериной столовой. Прямо перед моим лабазом кормилась пара зайцев, вели они себя беспечно, редко-редко приподнимались на задние ноги, чтобы осмотреться. Я загляделся на зайцев и как-то внезапно осознал, что на их месте вдруг оказалась огромная рысь. Кот смотрел на меня не мигая, прекрасный был зверь. Мы сидели неподвижно очень долго, я чувствовал непреодолимое желание пошевелиться, складки на телогрейке, постеленной поверх березовых жердей, впивались мне в задницу. Наконец-то кот ушел, я перевел дух, покрутился. Потянулись еще два нескончаемых часа, донимали комары, но надо было по возможности сохранять неподвижность. Уже совсем в сумерках так же неожиданно для меня на овсах появился небольшой медведь. Впрочем, я видел его плоховато. В полной темноте засветился вдалеке фонарик, Владимир Евгеньевич наконец-то давал сигнал собираться в центре поля. Он всегда оказывался самым терпеливым из нас. По мокрому от росы полю мы сошлись в центре, у огромной старой липы на месте бывшей деревни, вполголоса рассказывали кто чего видел. Главные события разворачивались на той стороне где сидел Соколов. Там паслась медведица с двумя медвежатами, потом ее спугнул очень крупный медведь. Матери боятся за своих малышей, тотчас покидают поле, если появляется крупный самец.

На другой день и я увидел эту медведицу, она вышла на кормежку еще до нашего прихода, нам пришлось довольно долго ждать, пока она причует опасность и уберется с поля вместе с малышами. Сиденье было безрезультатным почти до темноты, когда в стороне, где сидел Соколов, грохнул раскатистый выстрел. Снова настала тишина, никто не трогался с места. Наконец, шеф стал сигналить фонариком. Мы слезли с лабазов, подошли к нему. У ног охотника лежал огромный кабан. Довольный Соколов объяснял сколько выдержки ему потребовалось, чтобы не поторопиться с выстрелом, кабан был виден плохо в высоком овсе, нужно было выждать пока он приблизится или уйдет прочь. Но зверь оплошал.

Николай Владиславович Дылис был зачинщиком компании по сохранению Кологривского леса. Он привлек Александра Яковлевича Орлова, Александра Васильевича Письмерова, на мою долю легли организационные хлопоты, Соколов действовал на верхних эшелонах власти. Лесорубы проложили узкоколейку, рубили, торопясь, боялись, что не успеют все взять, уже прослышали про нашу активность. Я как-то попенял директору леспромхоза, он побагровев ответил: «Мне поручили рубить, я рублю, поручат охранять, буду охранять». Так тогда поступали почти все – как прикажут.

Конечно, прежде всего было интересно взглянуть на уникальный, сохранившейся со времен чуть ли не Ивана Грозного, лес. Мы добирались до Кологривского леса на «ГАЗ-66», всем известно, как прыгуча эта машина. Когда вернулись на базу станцию, в мою избушку, Владимиру Евгеньевичу было совсем плохо, вернувшись в Москву он попал в больницу, качка потревожила почки. Но покамест мы ходили по зачарованному лесу, где ни птичьего писка, ни звериного следа. Только могучие ели, липы, клены, да кислица, плаун и папоротник под ними. Нужен пожар или человек с топором, чтобы полезла сорная растительность, малина, березка, начали гнить стволы, стало вдосталь корма зверям и птице. А в первобытном лесу, в какой триста лет назад пришли русские переселенцы, было тихо, голодно. Разве что рухнет уставший от жизни великан, через год-два поселятся на его стволе молодые елочки, возникнет малый круг сукцессии, а иначе стоит лес неизменным, пример вечного двигателя.

Усилия были затрачены большие, В. Н. Дылис, А. Я. Орлов и А. В. Письмеров, используя Соколова как главноуговаривающего, прошли все инстанции, ответственные за остановку вырубки леса, но успех не приходил. «Попробуйте связать меня с Баландиным», – сказал мне Соколов. После звонка Ю. Н. Баландин пошел к Н. А. Тихонову, тогда председателю Совета Министров СССР. Это все решило, мнение первого секретаря обкома не могли перевесить даже кубометры кологривских бревен. Так остался жить «Кологривский лес» – маленький кусочек (всего 932 га) некогда бескрайних девственных лесов.

Для сотрудников станции и под служебные помещения мы купили десятка полтора пустовавших деревенских изб. Сам я жил в избушке на краю деревни Ледины, там останавливался и Владимир Евгеньевич. Плотная там случалась упаковка. На самодельных полатях мы с женой, на двух раскладушках Соколов со Светланой Михайловной или Наташей, остальные, кто приехал, на полу, или в кузове машины. Не теснота огорчала, а наша беспомощность в деле развития станции. Конечно, уже мы осуществляли регулярные учеты численности, и экология многих видов зверей и птиц стала лучше известна, уже Н. П. Кривошеина провела большой цикл изучения разрушителей древесины, а университетские почвоведы начали свои большие работы. Исследователи загрязнения биосферы (А. М. Степанов) уже приняли территорию станции как стандарт чистоты. Из-за своеобразия атмосферных процессов и направления ветров сюда не доносит загрязненных осадков ни от Череповца, ни от Нижнего Новгорода. Уже я настолько знал окрестности, что руками показывал пилоту вертолета, куда рулить, где мне надо проверить, стоит ли как обычно в своем сосновом недорубе знакомая старая лосиха, или поднялись ли на Инзовке из берлог медведи. В конце марта, не позднее четвертого апреля, обтаивает вокруг них снег, зверь откидывает елочку, которой накрылся в октябре как зонтиком, и отправляется искать, где он оставил осенью часть туши лося. В рыхлом снегу медведь пропахивает борозду, отлично видимую сверху. Появляется прекрасная возможность для поиска берлоги и ее описания.

Мы узнали к 1980 году очень многое, но удовлетворения не было. Мы хотели иметь большую вольеру, где звери вели бы себя так же как в природе, но были доступны для наблюдения. Владимир Евгеньевич провел меня в здание, где заседал Президиум АН, велел ждать. Вот стали появляться академики, Соколов же караулил нашу «жертву», следовал по пятам за В. П. Исаевым, заместителем Президента академии по строительству. Я вовремя подошел, Соколов меня представил и попросил выслушать. С той встречи началась работа над проектом экспериментального центра. Потом с помощью Ю. Н. Баландина нашелся подрядчик, с помощью Е. П. Велихова (вице-президента Академии наук) Росколхозстрой включил нас в план строительства, десятки и десятки людей шли нам навстречу, помогали. Признаюсь, я во всех кабинетах «пел» свою песенку про хрупкий росток науки, который надо поддержать, расцвечивал рассказ то ссылками на важные идеи, то на опыт «заграницы», раскладывал фотографии «как это сделано у них», охотно рассказывал про чудесный костромской край и его обитателей. И к 1986 году на Костромской станции стал функционировать экспериментальный центр: лаборатории, вольеры, линия электропередачи, дорога, и стали жить лоси, зубры, кабаны и другое зверье.

Самое время вспомнить следующий, горький для меня 1987 год. Мои молодые сотрудники, каждого из которых я приглашал работать на станции, которым помогал, чем мог, взбунтовались, потребовали моего отстранения. Каких-либо постыдных обвинений не было и быть не могло, говорили о недостаточных успехах («что ж, делал что мог»), о трудных условиях быта и о грубости («Леонид Миронович побагровеет, грохнет кулаком по столу, делать, что я приказал…»).

Владимир Евгеньевич Соколов обладал удивительным даром «работы» с людьми. Выдержка, уважительность и способность за любыми словами и действиями разглядеть живой интерес, – думается эти качества в числе других позволяли ему решать сложнейшие человеческие столкновения. В случае с Костромской биостанцией он вполне понимал истоки недовольства: примитивная, очень суровая жизнь в деревенских избах, необходимость отбывать повинность в колхозе (убирать картошку, собирать сено и т. п.), что было тогда нормой сельского бытия. Впрочем, и московские сотрудники Института проводили в подшефном хозяйстве под Каширой по полмесяца. Очевидна была и готовность молодых ребят в пылу борьбы с опротивевшим «завом» поступиться любыми принципами. Чего стоило, например, письменное заявление в партбюро, что «Баскин препятствует проведению общественно-политической работы на станции». В. Е. Соколов показал мне это письмо и грустно сказал: «Хорошо, что сейчас не 1937 год». К слову сказать, вспоминая реалии тех лет, начальник местного управления КГБ время от времени просил меня зайти и просил: «Поговорите со своими сотрудниками. Вот они в письме за границу приглашают иностранца в гости. Вы же знаете, что есть порядок приглашения иностранцев». Или делал другое замечание. Казалось бы, это была небольшая биостанция вдалеке от Москвы, а вот же и она находилась под присмотром. Подполковник был интеллигентным человеком, любил охоту с легавой, охотно беседовал на зоологические темы.

Владимир Евгеньевич сумел, как и во многих других случаях, дать всем сотрудникам высказаться, всем эмоциям утихнуть. Впрочем, у меня ни мудрости, ни желания мудрецом стать не нашлось. Я заявил, что ни с кем из бывших «своих» работать не буду. Передал жалобщиков в другие лаборатории. Впрочем, те события сохранили во мне и добрую память о молодых людях, кто сумел вопреки нажиму молодых коллег встать и сказать о своей особой позиции, о поддержке заведующего (П. К. Еремин, В. А. Зайцев и другие). Да и жалобщики в большинстве остались работать на станции, защитили диссертации.

С 1977 по 1991 гг. мы изучали как восстанавливается природа, если ее охранять. С приходом «демократии» у Института отняли право ограничивать охоту на территории, окружавшей станцию. За 5–6 лет лосей, медведей и глухарей перестреляли под лозунгом народовластия. А у нас, зоологов, появилась новая задача – прослеживать процесс разрушения природы, способности видов противостоять вымиранию. Опять, как двадцать лет назад я отыскиваю лосих, спрятавшихся в укромном уголке леса, не дающих следа и потому незамеченных охотниками, снова изучаем рефугиумы, где глухая тайга помогает выжить медведям.

Владимир Евгеньевич Соколов любил эти края, был ревностным их попечителем. Не все удалось, но и сделано немало. Очень надеюсь, что продолжение истории будет счастливым.

20 лет спустя

Памятник природы «Кологривский лес», в спасении которого В. Е. Соколов принимал активнейшее участие, стал ядром нового заповедника «Кологривский лес», 60 тысяч га. Конечно, все сотрудники Костромской биостанции принимали участие в разработке проекта заповедника. Но роль одного из них – Максима Григорьевича Синицына невозможно не выделить. Заповедник теперь носит имя М. Г. Синицына. Это Максим, оказавшись на Таймыре в компании с голландским послом (тем самым де Вос ван Стейнвейк), зажег того идеей побывать на Костромской биостанции и увидеть глухарей. Тогда же посол увлекся идеей сохранения природы Костромщины. Голландия дала деньги на проведение исследований и составление проекта заповедника. Множество голландских, а потом и бельгийских ученых поработали в этих суровых местах. Синицын был душой всей этой деятельности, буквально ни ел, ни пил, мотаясь между Москвой, Костромой, биостанцией, Кологривом и Голландией. Это было уже после смерти В. Е. Соколова, являвшегося научным руководителем проекта. В. Е. Соколов сумел сохранить в Институте М. Г. Синицына, хотя временами Максим был нелегок в работе и общении.

30 лет спустя

В 2017 году в наш Институт приезжал Чель Данель (Kjell Danell) – известный шведский ученый, профессор нескольких университетов, член множества международных комиссий и т. п. Будучи в Институте Данель вспоминал и свои встречи с В. Е. Соколовым. Но заочное их знакомство произошло в 1984 г. Мне пришло письмо, в котором шведский оргкомитет II Международного симпозиума по лосю просил организовать участие советской делегации. Соколов, без которого ничего подобного в Институте не решалось, дал мне добро. Был составлен список из 6 «лосятников». Началось оформление для поездки в Швецию. В то время это было непросто. В Швеции советские ученые могли остаться, попросить политического убежища. К слову сказать, ни один ученый нашего Института так не поступил, потому что уважали В. Е. Соколова. Некоторые эмигрировали, но делали это, предварительно уволившись, дабы не подвергать Институт нападкам.

Неизвестные мне инстанции оставили в списке будущих делегатов лосиного симпозиума 3 человек (О. Ф. Чернова, П. П. Блузма и я). А. В. Суров от имени партбюро Института представил меня на комиссии райкома партии. Все шло своим чередом. И вдруг, уже совсем перед отъездом в Управлении внешних сношений Академии наук мне сказали, что я не еду. Как всегда, при затруднениях, я поспешил в Владимиру Евгеньевичу. В кабинете было несколько человек. Соколов несколько мгновений подумал. Потом сказал: «Ну-ка выйдите все». За закрытой дверью он куда-то звонил. Потом вышел в приемную: «Идите, Леня, оформляйтесь».

Перед отъездом я спросил Соколова, какие передо мной стоят задачи. «Зовите к нам», – был ответ. – «Нам туда ездить трудно, а здесь пообщаемся». Тот симпозиум проходил с большой помпой. Играли трубачи. Прибыл король Швеции. Меня научили обращаться к королю: «Your Majesty». Когда, вернувшись в Москву, я рассказал Соколову о том, что жал руку «Королю», он мгновенно отреагировал: «Мне встать?».

Мы пригласили следующий симпозиум в Россию. Он прошел в Республике Коми (1990). Еще один был в Якутии (2007). С того памятного шведского симпозиума укрепились мои связи со множеством иностранных коллег, которых раньше знал только по переписке или по работам.

И, наконец, в этом году Чель Данель в Институте вспоминал, как с коллегами они проводили тот памятный (1984 год) симпозиум, как долгие годы работали с нашим Институтом и лично с В. Е. Соколовым в разных научных и природоохраных советах.