Текст книги "Кембриджская история капитализма. Том 1. Подъём капитализма: от древних истоков до 1848 года"

С точки зрения наиболее успешных моментов в эпоху Ханьской и Римской империй, Китай в начале Нового времени был, как и на протяжении множества предшествующих веков, крупной и относительно мирной империей, тогда как Европа была политически раздроблена и склонна к войнам. В одном общем смысле мир делал возможной материальную безопасность внутренней дальней торговли в Китае, в то время как в Европе та же торговля была внешней и подвергалась перебоям и насилию, которых не было в Китае. Следовательно, ceteris paribus мы должны предположить, что в начале Нового времени в Китае была возможна дальняя торговля в большем, чем в Европе, объеме. По огромному разнообразию маршрутов, обслуживавших многочисленные каналы обмена внутри Китайской империи, фактически перемещались более разнообразные товары и на суммарно большее расстояние, чем в европейской торговле. Несмотря на свое различие, а также различные комбинации формальных и неформальных механизмов, представляется маловероятным, и тем более очевидным, что китайские институты были менее успешны в продвижении экономического роста, чем европейские. Ассоциация европейской практики начала Нового времени с последующим современным экономическим ростом заставляет нас интерпретировать эти различия в пользу Европы. Такие умозаключения представляют собой часть общего движения, направленного на объяснение того, что Кеннет Померанц незабываемо обозначил как «Великое расхождение» между китайской и европейской экономикой, которое резко проявилось в XIX веке. Ученые выдвинули множество интерпретаций, относительная важность которых с трудом поддается оценке, так как у нас нет моделей, убедительно демонстрирующих обязательные способы взаимодействия различных причинно-следственных связей, как нет у нас данных, позволяющих протестировать эти модели путем сопоставления.

Для самого Померанца «Великое расхождение» решительным образом зависело от доступа англичан к хлопку из Нового Света, сверхприбыли, ставшей возможной сначала благодаря колонизации, а затем и распространению рабства (Pomeranz 2000). Эмпирически, безусловно, нельзя отрицать, что европейцы начала Нового времени отправились в дальние страны и установили там режимы эксплуатации и экстракции ресурсов, особенно в Северной и Южной Америках. Но эта возможность сыграла свою роль только для экономического роста в объяснении Померанца, произошедшего благодаря изменениям в технологии производства хлопковой ткани, создавшим огромный рост спроса на сырой хлопок в Британии в начале XIX века. Технологические изменения были необходимым условием для экономического значения американского хлопка. Во-вторых, что столь же важно для тех, кто хочет подчеркнуть решающее значение доступа Европы к Новому Свету, необходимо отделить особые институциональные черты колониализма и рабства от более общего вопроса перемещения продуктов сельскохозяйственного производства из одной области в другую согласно принципам рыночного обмена. Рабство не было необходимым основным трудовым отношением в производстве хлопка для того, чтобы происходил обмен – хлопок, возможно, был дешевле при таком режиме, и, соответственно, в отсутствие рабства спрос на него мог бы снизиться, однако насколько иным было бы основное сравнительное преимущество британских текстильных фабрик перед другими производителями при ином сельскохозяйственном трудовом режиме?

Вопросы отделения политических процессов от влияния экономики на новые области производства, входящие в более крупные сети обмена, а также вопросы о том, какие характеристики этих процессов были или не были необходимы для других, последующих экономических изменений, не могут быть разрешены просто с помощью обращения к данным, так как мы ищем контрфактический ответ. Эта проблема связана с более общим контрастом между Китаем и Европой, который помещает эти два мировых региона в крайние позиции по отношению к тем, где существуют или не существуют территориально крупные государства. Политическая раздробленность Европы как региона прямо связана со стимулами для европейских правителей конкурировать между собой за рубежом. Экономический эффект для победителей в этой конкурентной борьбе был менее очевиден, чем представляется в результате исключительного анализа предпосылок подъема Британской империи в XIX веке. Испания, безусловно, была европейским победителем в Латинской Америке и поэтому имела возможность эксплуатировать серебряные месторождения Нового Света. Рост ее запасов серебра не привел к мощному экономическому росту. Успешное установление ренты не влечет за собой с необходимостью позитивные экономические изменения. Политическая конкуренция европейцев внутри и за пределами Европы повлияла на распределение добычи, но не всегда способствовала изменениям к лучшему в экономике какой-либо страны.

Жан-Лоран Розенталь и я выделили несколько важных экономических эффектов, следующих из политических различий между империей и политической конкуренцией среди мелких государств начала Нового времени (Rosenthal and Wong 2011). Мы утверждаем, что в начале Нового времени существовало большое количество важных форм ремесленного производства, которые, ceteris paribus, с большей вероятностью размещались в сельской местности, чем в городе, так как там были ниже затраты на оплату труда, а труд был главным фактором производства во многих процессах. Труд был дешевле в связи с тем, что стоимость продуктов питания в сельской местности была ниже, кроме того, риски для общественного здоровья повышали стоимость рабочей силы в городах. Поэтому следует объяснить большую вероятность размещения европейского ремесленного производства в городах, а не в сельской местности. Мы утверждаем, что главной тому причиной была угроза войн. В начале Нового времени в Европе эта угроза была выше, чем в Китае. Кроме того, когда опасения по поводу войны в Китае росли, как это было в период с X по XIII век, ремесла становились городским занятием в большей степени, чем в последующие периоды. С нашим предположением также согласуется тот факт, что угроза войны в те периоды и в тех местах в Европе, где мы видим процветание сельских ремесел, была меньше. Притом что в целом на протяжении эпохи раннего Нового времени этот контраст преимущественного расположения ремесленного производства в сельской местности благоприятствовал Китаю по сравнению с Европой, он также имел и более долгосрочные последствия совсем иного порядка. В то время, когда труд был дешевле в сельских районах, капитал был дешевле в городах, поскольку ниже была стоимость контроля и дешевле обходилась информация о заемщиках. Поскольку капитал был дешевле в городах, а труд был дешевле в сельской местности, относительность цен факторов производства стала причиной возникновения европейского уклона в сторону капитала, а не в сторону труда. Так как использование технологий обычно требовало дополнительных капитальных вложений, вероятность таких изменений в Европе была выше, чем в Китае. Спрос на технологические изменения в начале Нового времени был, таким образом, выше, чем в Китае, независимо от конкретных функций предложения, которые имела наука и технология в этих двух регионах мира.

В главе книги о капитализме в мировой истории мы можем задать вопрос: насколько важен был сам по себе капитализм в возникновении экономических контрастов между Китаем и Европой? Причина явных различий в XIX веке, которую усматриваем мы с Розенталем, уходит гораздо глубже в политическую историю обоих регионов, но не зависит ни от институтов частной собственности, контрактов и рыночных институтов, ни от государственной поддержки экономического развития. Если мы последуем определению капитализма как концентрации крупных объемов капитала ограниченным количеством фирм, которые развивают и контролируют рынки, то мы на самом деле получим вероятного кандидата на объяснение различий раннего Нового времени между Китаем и Европой, поскольку развитие европейской морской торговли и производства на самом деле включало ограниченное количество фирм, привлекших существенные объемы капитала для развития и контроля новых рынков. Рыночная экономика, развившаяся в Китае, не опиралась на аналогичный набор движущих факторов.

Объяснение этим различиям в политической экономии Китая и Европы можно было бы изложить, однако определенно не в рамках настоящей главы. Более актуальным является вопрос о том, произошел ли промышленный капитализм из европейского торгового капитализма. Может показаться интуитивно очевидным, что промышленный капитализм возник из торгового капитализма, и существуют всеми почитаемые подходы к пониманию возникновения современной экономики различных стран, которые продвигают именно такую точку зрения. Однако если «промышленная» составляющая капитализма является ключевой для современного экономического роста, то именно развитие этого потенциала и возможностей заслуживает особого внимания при объяснении экономических изменений, произошедших в XIX веке. Когда становятся доступны возможности в сфере технологий и квалификации, возникает вопрос о спектре институциональных установок, которые могут поддержать и действительно продвинуть индустриализацию и современный экономический рост. Для понимания значения капитализма этот вопрос становится некоторой версией установления разновидностей капитализма или ограничений капитализма как общего термина для ключевых видов экономической деятельности в современном мире. Позднейшая история Китая становится одним из объектов, на примере которых мы можем заняться рассмотрением проблем и выбора объяснений.

Ученые, изучающие китайскую экономику начиная с конца XIX века, обычно не находят экономическую практику периода до XX века актуальной для понимания как современного экономического роста, так и характера современной китайской экономики. Конечно, если поставить рубежом приблизительно 1850 год, то мы видим Китай, раздираемый на части крупными восстаниями, и реконсолидация государственного потенциала управления империей в 1860-е годы никогда не включала того рода эффективной государственной поддержки аграрной экономики, которая существовала в предыдущее столетие. Если, однако, мы обратим внимание на более раннюю экономическую практику в Китае, то сложно будет отрицать ее вероятную актуальность для последующего экономического роста на основании ее несоответствия европейским институтам. Изберем ли мы точку зрения государственного подхода к экономической деятельности или экономических агентов, организующих свое производство и обмен, актуальность практики прошлого может быть не менее существенной, чем для понимания изменений в экономике стран более изученных регионов мира, таких как Европа или Северная Америка.

В имперском Китае было всего два серьезных момента значимого государственного вмешательства в промышленное производство и распределение до конца XIX века. Пожалуй, это не столь удивительно, учитывая ограниченность возможностей промышленности во всем мире до XIX века. Как уже было кратко отмечено в настоящей главе, китайские государства раннего и среднего имперского периода следовали политике контроля как производства, так и распределения, прежде всего соли и железа, а в позднейший период и более широкого спектра товаров. Однако более обычным в поздний имперский период или в раннее Новое время, если говорить о периодах мировой истории, стали тесные официальные отношения с купцами определенного рода, которым выдавались лицензии на занятие жестко регулируемыми видами торговли, такими как торговля солью и торговый обмен с европейцами, а также более свободные взаимодополняющие отношения со значительно большим количеством купцов, которые организовывали торговый обмен и от которых ожидалось управление делами с минимальным прямым участием чиновников; в совокупности их деятельность уменьшила более ограниченную торговлю солью и торговлю с европейцами, в результате чего несколько избранных купцов стали очень богаты. Китайское государство начала Нового времени не сильно зависело от косвенных налогов или государственной монополии и поэтому не имело стимула выстраивать значительно более тесные отношения между государственными чиновниками и купцами, наблюдавшиеся как в европейской истории начала Нового времени, так и в истории других регионов мира; китайские чиновники и купцы играли, скорее, дополняющие роли, основанные более на разделении труда, чем на смешении их интересов, – купцы организовывали торговый обмен, а чиновники в основном предоставляли им самим управлять своими делами. С учетом этих условий, таким образом, не удивительно, что первая реакция китайского государства в конце XIX века на возможности и угрозы, которые представляли западные промышленные технологии, привела чиновников к образованию партнерства с предпринимателями для строительства верфей, горнодобывающих предприятий и фабрик, которое основывалось на взаимном дополнении интересов, но не имело четких правил управления их отношениями (Chan 1980).

К началу XX века китайское государство провело ряд бюрократических реформ, установив новое министерство промышленности, которое затем включило в свою сферу сельское хозяйство и торговлю. По плану и намерению по крайней мере последнее китайское имперское государство начинало создавать бюрократический аппарат, преследуя цель одновременного продвижения сельского хозяйства, промышленности и торговли; такое обобщенное видение представляло собой расширение и продолжение предшествующего комплекса задач по обеспечению расширения и стабильности аграрной экономики, существовавшей до того, как стали доступны созданные на Западе промышленные технологии (Wang Kui 2008). Хотя это государство прекратило существование в 1911 году и его новый бюрократический аппарат не мог эффективно разрабатываться правительствами республиканского периода, сами по себе экономические субъекты достигли некоторых из тех результатов, на которые были рассчитаны усилия государства в начале XX века по созданию связей между сельским хозяйством, торговлей и промышленностью.

Развитие новых отраслей промышленности в четверть столетия, следующую за основанием Китайской Республики в 1912 году, включало как отрасли, построенные в городах, прежде всего в Шанхае, а также фабрики, образованные в более скромных городах, так и введение новых технологий в сельское домашнее производство. Важные примеры сельских ремесел, получивших новую жизнь с вводом новых технологий, можно встретить в северной китайской области Гаоян, где привезенный из Японии ткацкий станок с железными шестернями позволил распространить ремесленное производство среди домохозяйств, которые формировали большое количество малых фирм, занятых в разного рода текстильном производстве. Методы работы этих домохозяйств в значительной степени были теми же, что практиковались в сельском Китае на большей части территории страны в поздний имперский период, что говорило о том, что такая система могла воспользоваться технологиями, подходившими для трудоемкого производства (Grove 2006). В Нантуне, области в провинции Янцзы на северном берегу реки Янцзы выше по течению от Шанхая, бывший государственный чиновник эпохи Цинь и республиканского правительства Чжан Цзянь основал новую фабрику по производству хлопковой ткани; приобретая некоторое из своего первоначального оборудования с помощью связей в правительстве и охваченный стремлением создать новые экономические возможности в городе, где была расположена администрация области, Чжан Цзянь добился того, что его текстильная компания превратилась в краеугольный камень крупной диверсифицированной сети торговых операций, пришедшей в упадок после его смерти (Koll 2003). В этом примере мы также видим элементы проблем и возможностей для китайских предпринимателей, соединенные в фундаментально новое образование при введении новых технологий, которое управлялось в особом стиле, основанном как на местных, так и на зарубежных подходах к управлению. Эти изменения происходят за наиболее видимыми городскими центрами промышленного прогресса, из которых Шанхай был важнейшим. Однако изменения в Шанхае ни в коей мере не происходили отдельно и не заменяли то производство, которое находилось в мелких городах и крестьянских хозяйствах. Базовая взаимодополняемость нового производства в Шанхае и производства в окрестностях города развилась в 1920-е и 1930-е годы (Rawski 1989: 344). Экономическое развитие, включавшее производство в сельских районах, мелких и крупных городах, начало проявляться по крайней мере в отдельных частях страны до японского вторжения 1937 года. Хотя такое развитие легко проигнорировать ввиду ограниченности его масштаба и скромности территориального охвата по сравнению с тем, что происходило в рамках индустриализации европейских стран в XIX веке, если мы возьмем какую-либо область в Европе размером с Китай, мы найдем в ней множество районов, настолько же лишенных индустриальной трансформации, насколько их был лишен Китай в 1930-е годы. Четверть века назад Томас Равски представил контрфактуальное изображение того, как бы могла расти китайская экономика, если бы не произошло японского вторжения (Rawski 1989). Хотя трудно вообразить очень точно, что произошло бы в этом случае, не исключено, что произошел бы экономический рост, охватывающий некоторые сельские и городские районы и включающий сохранение и трансформацию ремесленных технологий в сельской местности и строительство трудоемкого фабричного производства в мелких городах.

Разразившаяся война заставила правительство Гоминьдан вывезти большую часть капитальных активов в регионе Шанхая и других мест, которым угрожали и которые впоследствии оккупировали японцы. Значительное количество оборудования было перевезено в столицу военного времени Чунцин. Во время войны ряд предприятий стали государственными. Последовавшая затем, в первой половине 1950-х годов, серия решений Народной Республики о развитии государственных отраслей промышленности и устранении частных предприятий была, таким образом, не радикальным переломом, каким она представляется при ее рассмотрении исключительно в виде результата переноса советской модели плановой экономики. Экономическое изменение, о котором обычно меньше говорится, но которое, вероятно, является столь же значимым, стало следствием усилий по деиндустриализации сельской местности, направленных на превращение аграрного Китая в агрокультурный Китай, избавленный от ремесленной составляющей и мелких фабрик, плохо вписывавшихся в плановую экономику советского стиля.

В значительной мере успешное разрушение ремесленного производства сделало сельскую местность в основном сельскохозяйственной. Попытки государства продвигать производство промышленных товаров в сельской местности в конце 1950-х годов запомнились главным образом благодаря провалу внедрения так называемых дворовых доменных печей. Представление о преобразовании сложных технологий, требующих как капитала, так и управленческого опыта, в формы, воспроизводимые в сельских условиях, кажется по меньшей мере смешным; однако больше результатов было достигнуто с заводами по производству химических удобрений. Что еще более важно, в начале 1970-х годов развились мелкие предприятия вне государственного плана в районе Шанхая, поставлявшие более крупным предприятиям, входившим в государственный план, исходные материалы, которые крупные фирмы не могли производить в надлежащих количествах в рамках плана (White 1998: 112–151). Задолго до того, как правительство разрешило экономике вне планового сектора расти в качестве первой фазы экономических реформ, входившие в план предприятия начали выходить за пределы плановых ограничений. Последующие решения государства о мерах по стимулированию экономического роста и индустриализации за пределами плана, таким образом, последовали за практикой, начатой на местном уровне, и расширили ее.

Глядя на поразительный рост китайской экономики начиная с конца 1970-х годов, легко забыть, что в течение нескольких веков до 1850 года в Китае развилась сложная торговая экономика. Мы можем объяснять рост, наблюдавшийся в Китае в конце XX века, в терминах общепринятых экономических принципов, которые рассматривают развитие в качестве продукта применения практики, которая успешно вызвала экономический рост в каком-либо еще регионе мира. Мы можем быстро выявить проявления вопиющей неэффективности и иррациональности плановой экономики, которая лишила Китай рынка и подвергла фирмы и народ административному контролю и политическим манипуляциям. Если мы углубимся в период середины и конца XIX века, мы столкнемся со слабым государством, обществом, которому угрожают внутренние потрясения, и экономикой, заметно отсталой по сравнению с проводившими индустриализацию Западной Европой и Северной Америкой; в отдельных очагах роста в Китае явно участвуют связи с внешними рынками, капиталом и предпринимательством. Как дополнится наше общепринятое видение происходящей в последнее время в Китае трансформации, если мы расширим историческую перспективу, включив в нее более ранние века?

Существенная часть ускоренного роста в 1980-е годы в валовой стоимости промышленного производства пришлась на развитие волостно-поселковых предприятий. Эти предприятия формировались за пределами плановой экономики и обычно в сельских районах или небольших городах. В условиях отсутствия формальной институциональной среды, гарантирующей контракты на продажу, банковские кредиты или наем работников, китайские предприятия стали применять неформальные механизмы, обязанные своим возникновением истории и репертуару торговой практики, которую китайцы различным образом применяли до 1949 года. Организация производства в сельской местности, где они могли вобрать в себя некоторое количество избыточной в сельском хозяйстве рабочей силы, которая иначе мигрировала бы в существующие крупные городские центры или продолжила бы томиться в сельском хозяйстве, означала, что село снова получило производство. Оно, конечно же, отличалось от существовавшего в прошлом мелкого ремесленного производства, но по сравнению с обычной эквивалентностью городского и промышленного, сельского и сельскохозяйственного, характерной как для раннего опыта индустриализации на Западе, так и для Китая с плановой экономикой, Китай 1980-х был ближе к историческому Китаю (Wong 2002).

По мере того как Китай проходил через 1990-е, двигаясь к новому тысячелетию, становилось все очевиднее, что выход Китая из плановой экономики и обращение к рыночному обмену не означал отступление правительства от меню из обязанностей, проблем и возможностей, отличных от тех, что были доступны во многих других развитых и развивающихся странах. Государство стало главным собственником нескольких крупнейших в стране предприятий, тогда как несколько других правительств выходило из числа акционеров крупных компаний. Китайское государство не отличается той философской приверженностью чистому и полному разделению государства и общества, которой характеризуются западные государства, где экономическая политика имеет тенденцию соответствовать идеалу, укорененному в исторической практике; китайская практика также привязана к историческим проблемам и возможностям, даже тогда, когда это явно не осознается. Например, разрыв, существующий между центральными и местными чиновниками, создает условия для гибкости и злоупотреблений, где гибкость может означать многочисленные позитивные реакции на директивы из центра, приспосабливающие их к местным контекстам, а злоупотребления происходят из способности местных лидеров пренебрегать правилами и запретами в силу того, что у центра нет возможности надлежащим образом контролировать местных чиновников и последовательно создавать эффективные стимулы для желаемого поведения. Китайская экономика демонстрирует два свойства, которые с большинства западных позиций трудно примирить между собой и которые представляются более осмысленными, если рассматривать их как результат усилий по бюрократическому контролю в крупномасштабном политическом контексте, объединенных с организацией деятельности снизу. С одной стороны, государство продолжает играть очень большую роль в качестве менеджера крупных предприятий, а с другой значительная часть предпринимательской деятельности, направленной снизу вверх, по-прежнему происходит при несоразмерном объеме государственного регулирования и контроля. Разрешение споров по-прежнему зависит от форм урегулирования путем переговоров, что не вполне соответствует ожиданиям иностранцев относительно тех институтов, при которых они обычно работают.

Исторически большая территория и многочисленное население Китая были источником проблем и позитивных возможностей, характерных для Китая и чуждых Европе. Но по мере того, как Европейский союз борется за положение межгосударственного объединения нового вида, выстраивающего вертикально интегрированную администрацию на территории, более сравнимой с территорией Китая, чем когда бы то ни было со времен Ханьской и Римской империй, он сталкивается со множеством трудностей и проблем, постоянно присутствовавших в истории Китая. Разумеется, он находится в другой традиции политической мысли и институтов и вряд ли будет сильно напоминать Китай. Точно так же мы можем скорректировать наши ожидания и признать, что Китай не обязательно станет ближе к Западу политически или экономически.

Экономическое продвижение китайской экономики в мировую экономику, в которой доминируют влиятельные капиталистические страны, побудило многих наблюдателей рассматривать современный Китай как капиталистическую экономику. В то же время как в китайских, так и в международных оценках китайской экономики подчеркиваются различия между экономической практикой в Китае и в остальных странах мира. Одни китайцы считают, что их экономика является социалистической рыночной экономикой, другие же, в том числе многие члены Всемирной торговой организации, рассматривают экономику Китая как «нерыночную». Вопрос заключается в роли государства в экономике – той роли, которая включает в себя множество черт, резонирующих с более ранними ожиданиями относительно функций китайских правительств в торговой экономике. Наблюдатели проводят невидимую, если не явную, границу между теми чертами китайской экономики, которые развились в результате подражания иностранной практике, и теми, которые представляют собой усовершенствованные элементы исторической китайской практики, при этом рассматривая первую категорию как желательную, а вторую как негативную. Экономический опыт Китая до 1850 года помогает нам увидеть, каким стал Китай впоследствии, даже если остается открытым вопрос о том, как характеризовать свойства его экономики и как она вписывается в мир современного капитализма.