Текст книги "Радости моего детства"

– Эх, внучек, для Христа тьмы нет. Он весь такой яркий, аж глазонькам больно.

Помню, я тогда удивился:

– А ты откуда знаешь? Ты что, видела Его?

– Видела, видела, внучек. Только об этом хвалиться негоже. Он ведь только праведникам является. А я – какая я праведница? Грешница ещё та. И на вас, бывает, накричу да под горячую руку тресну. А ведь вы детки ещё, ангелочки. Вас бить нельзя. И с мамкой твоей, бывает, поругаюсь. Так что я и сама не пойму, почему Он ко мне так милостив.

– Бабуль, а как Его позвать, когда бывает тяжко?

– А здесь и мудрить не надо. Ты просто скажи: «Господи, помоги мне, грешнику». Но говори честно, от всей души. И никогда Ему не ври. Его ж не обманешь.

Постепенно усталость брала своё, шушуканье затихало и плавно переходило в сонное сопение. Всё, ещё один день прожит.

Сколько их впереди? Никому не ведомо. Один Господь знает, сколь мне деньков отпущено на этом свете…

Ольга Гольчикова
Знакомство с Христом

Посвящается моим дорогим родителям – Леониду Васильевичу и Людмиле Александровне Гольчиковым

Девочка Оля шести лет напряжённо лежала, сбив под собой простынь, на разложенном диване, где также находилось несколько её любимых игрушек, заботливо оставленных мамой, чтобы дочке было не так тоскливо и страшно одной в квартире. Однако девочка ими не играла. По правде сказать, наигралась вдоволь. Своё внимание, а точнее слух она полностью сосредоточила на движении лифта и на шагах, то и дело раздававшихся с лестничной площадки. Оля ждала маму, которая всё не возвращалась с работы. Шёл 1990 год. Это переворотное, тяжёлое время не минуло стороной и Олину семью, жившую в северном городе Архангельске. Зарплаты папы, да ещё нерегулярной, стало катастрофически не хватать. Кроме старшей, Оли, у супругов росла дочка Катя, на три года и четыре с половиной месяцев младше своей сестры. На семейном совете было принято непростое, но на тогдашний период единственно спасительное решение: выйти маме на работу. Вроде бы ничего из ряда вон выходящего: многие и многие женщины, имеющие детей, работают. Только в Олиной семье положение осложнялось тем, что девочка с рождения в результате родовой травмы болела одной из форм детского церебрального паралича, с поражением всех четырёх конечностей. Не ходячая, не владевшая руками, но с сохранным интеллектом. Ни о каком детском саде, даже специализированном, не могло идти и речи. «Тяжёлая», «не обслуживающая сама себя» – сколько помнила (а помнила Оля себя и события из своей пока совсем короткой жизни с двухгодовалого возраста), постоянно слышала эти слова от врачей и просто от людей. Ей было больно и непонятно слышать о себе такое, потому что внутри она ощущала себя иначе, абсолютно никакой, такой видели её другие, то есть обычным ребёнком, которому хотелось радоваться (что девочка, конечно, делала), общаться и играть с другими детьми.

Но всё же Оля в силу жизненных обстоятельств и оттого, что ей уже довелось превозмочь из-за болезни, была вдумчивее них и серьёзнее. Когда мама с папой объявили дочке о вышеупомянутом решении, причём всячески успокаивая и утешая, что это ненадолго, что она у них умничка и обязательно выдержит, девочка, в душе которой разразилась великая буря сопротивления, перебарывая себя, согласилась с ним.

Мама на целых полтора года устроилась в ближайший детсад, что виднелся прямо из окон их квартиры, на подсобные работы.

В ожидании мамы с работы Оля изучила путь лифта по этажам: по характерной «мелодии» и продолжительности подъёма или спуска умела совершенно безошибочно определить, с какого этажа он вызван и на какой приезжал. Каждый раз, слыша вызов с первого этажа (а особенно когда по нехитрому расчёту мама должна была вот-вот прийти, да, впрочем, и всегда, потому что девочка верила в чудо), Оля, стараясь не пропустить ни звука, с надеждой считала этажи. Когда лифт преодолевал половину пути, Олина надежда возрастала. Если нет, то она снова и снова ожидала очередного вызова наверх.

Девочка буквально на мгновение, дольше не могла из-за гиперкинезов (избыточных, насильственных, патологических, внезапно возникающих, непроизвольных движений мышц по ошибочной команде головного мозга, сопровождавших её тело), замирала, затаив дыхание, когда лифт достигал шестого этажа, всем сердцем желая, чтобы поднялся ещё на один и там остановился – на заветном седьмом этаже, где и жила Олина семья. Оле даже казалось, что лифт прибывал на их этаж с особо торжественным звучанием, отличным от остальных остановок. Как же она мечтала его услышать… И каким же сильным случалось разочарование, если лифт не доезжал всего чуть-чуть или проезжал мимо, на этаж выше, или на последний, девятый. И так непрестанно: надежда сменялась разочарованием, а разочарование – новой надеждой.

Двери кабины нередко открывались на их седьмом этаже тоже, но данный факт отнюдь не означал, что вернулась мама. Это могли быть и соседи или кто-то посторонний, к ним приходивший. По звуку и количеству шагов Оле без промедления, в ту же минуту, всё становилось ясно. Она ждала именно маму, потому что знала: папа работает в другом городе, в Северодвинске, и приезжает домой стабильно не раньше семи вечера.

Мама работала посменно пять дней в неделю. Первая смена длилась с семи утра до трёх часов дня, вторая – с одиннадцати утра до шести вечера. В обеих сменах для Оли совсем скоро стали очевидны свои плюсы и минусы. Первая ей страшно не нравилась из-за того, что мама вместе с сестрёнкой уходила в детский сад ещё затемно, зато возвращалась в разгар дня, до захода солнца. Вторую смену девочка любила потому, что при её пробуждении мама была дома и без малого целое утро проводила вместе с ней, однако приходила с работы, когда за окном, и подавно в квартире, где лежала Оля, вовсю царила темнота.

В осенне-зимний сезон солнце на Севере встаёт поздно, а покидает небосвод рано. С двадцатых чисел октября и до второй половины января долгота светового дня значительно сокращается и составляет всего несколько часов. По утрам рассветает лишь в десятом часу, а уже в четвёртом начинает спешно вечереть. Как раз это время года оказалось для Оли настоящим испытанием. Весной и в первую половину осени оставаться одной было чуть легче. Девочка не ходила ногами, но научилась благодаря маме ползать на коленках – таким образом она и передвигалась по небольшой двухкомнатной квартире. Невероятно любившая ползать, Оля почти никогда не обращала внимания на свои огрубевшие от вечных мозолей, шершавые коленки. Стремление к самостоятельной двигательной активности прямо-таки фонтанировало в ней настолько интенсивно, что только чувствительная боль от их затвердения или, наоборот, образовавшегося нарыва удерживала, хотя и ненадолго, её от этого занятия, что являлось сущим наказанием. Оля считала зря прошедшим, безотрадным день, в котором не ползала. Когда же мама начала работать – девочка наотрез отказалась, по крайней мере изредка для разнообразия, оставаться одна на полу, предпочитая сидеть или лежать в их с сестрёнкой маленькой комнате – так в семье называли детскую – на диване. Спальное место почему-то представлялось ей наиболее безопасным во всей пустой квартире. Традиционно вечером, накануне первой смены, мама старательно убеждала Олю спать утром после своего ухода. Но напрасны были все мамины уговоры. Только входная дверь закрывалась (мама делала это как можно тише), девочка открывала глаза, и даже раньше, и больше никак не могла их сомкнуть. В обволакивавшей всё темноте, словно околдованная, придвинувшись вплотную к стенке и свернувшись в комочек, лежала на одном правом боку, лицом на противоположную сторону комнаты, чтобы лучше обозревать её всю, или на спине, глядя вверх, и прислушивалась к каждому шороху. Соседи за стенкой и под квартирой, этажом ниже, жили неспокойные: нередко ругались и хлопали дверями. От резких, внезапных звуков Оля тут же вздрагивала, «подпрыгивала»: последствие болезни. Сердце её тогда билось громче обычного, а руки и ноги от внутреннего и умственного напряжения стягивал ещё сильнее и без того повышенный мышечный тонус. Расслабиться, а тем более заснуть, не получалось. Лишь с исчезновением густой синевы за окном, когда в комнате светлело, девочка, осмелев, начинала чувствовать себя увереннее: переворачивалась с одного бока на другой и вставала на коленки. Сидя на них, играла, точнее, беседовала с куклой или ещё с какой лежавшей рядом игрушкой. Непослушные руки не подчинялись ей, мешали самопроизвольными, неконтролируемыми движениями, из-за чего она часто себя царапала и стукала. Зная эту особенность собственного тела, Оля, остерегаясь нечаянно задеть кого-то или что-то, как уже случалось, прижимала руки крепко-накрепко к груди. Лучшего способа обезопасить других она не видела.

Так, оставленные мамой игрушки девочка только пододвигала к себе ближе и разговаривала с ними: иногда – вслух, а в основном – мысленно.

Однажды мама, изучившая свою старшую вдоль и поперёк, отчётливо уразумевая, что после её ухода на работу ранним утром та нисколечко не спит, пошла на хитрость: сказала, что папа сегодня не уехал на завод, у него отгул, и он спит, и чтобы она тоже спала спокойно, ничего не боялась. Девочка не сразу, чувствуя подвох, но всё же поверила словам мамы. Правильнее заметить, ей очень хотелось верить, что в тёмный, ничем не отличавшийся от ночи час она не одна, что за стенкой, в другой комнате папа, пусть даже он спит (хотя папа всегда вставал рано). И Оля внутри себя переживала состояние, непохожее на обычное, будничное: отсутствовало щекотливо-щемящее, тревожное чувство в сердце, её не пугал окружавший мрак и шум, доносившийся извне. Она лежала без лишнего напряжения и на несколько минут, но задремала. Открыв глаза ещё при сумерках, без всякого страха села на коленки и стала терпеливо ждать, когда проснётся папа. Вслушиваясь в тишину, периодически негромко звала его. Только когда в свете нового дня сумерки совсем растворились и отёкшие ноги, стянутые от долгого сидения судорогой, вконец онемели, убедилась, что одна дома, и с трудом, обречённо опустилась на подушку. Работая в первую смену, мама в районе одиннадцати, приблизительно за час до полудня, прибегала минут на двадцать, чтобы покормить дочку и посадить на горшок. Заведующая детским садом и мамины напарницы знали про Олю и относились с пониманием: отпускали женщину ненадолго домой в середине утренней смены и на час раньше – в вечернюю. Девочка пока что не умела определять время, но по собственному детскому расчёту (как уже сказано выше) догадывалась, когда примерно ждать маму, и начинала с обострённым вниманием прислушиваться к лифту. В предобеденный час мама торопливо открывала входную дверь, вбегала в квартиру, наспех скидывая с себя верхнюю одежду (а иной раз и вовсе не разуваясь), на скорую руку разогревала заранее приготовленный обед и кормила Олю, приговаривая, чтобы та делала всё по-шустрому, потому что ей нужно незамедлительно возвращаться на рабочее место. Девочка это прекрасно понимала и старалась её не задерживать. Но в тот день, когда она была, как ей казалось, несправедливо обманута мамой, сказавшей, что папа сегодня дома, в сию же минуту едва перешагнула женщина порог, без предисловий выразила своё полнейшее недовольство. На что мама, улыбаясь, ответила, что иначе она не могла поступить, но пообещала больше так не делать. И девочка успокоилась. Покормив Олю перед уходом, мама спустя некоторое время по устройству на работу стала включать ей радио. Эту идею (чтобы дочке скрасить хоть немножко одинокие, серые будни) подсказал папа, с детства слывший заядлым радиолюбителем. Он специально перевесил однопрограммник, вещавший на волне «Всесоюзного радио», ниже над диваном так, чтобы возможно было дотянуться. Девочке очень нравилось слушать передачу «В рабочий полдень», в которой звучал концерт по заявкам. Оля любила музыку, эстрадные и детские песни, многие знала наизусть. Она имела отличную память, что позволяло ей быстро, буквально с ходу запоминать читаемые родителями стихи и сказки, а также музыкальные композиции, постоянно звучавшие в их доме вначале с пластинок, из радиоприёмника и телевизора, а позже – с катушечного бабинного магнитофона. Поэтому, услышав по радио знакомую песню, Оля начинала внутри себя, а нередко и вслух, подпевать. Подпевала, конечно, как могла, не успевая за словами исполнителя, но от души.

Олина речь, тоже затронутая болезнью, была нечистой и для многих непонятной. Для многих, но только не для мамы с папой и маленькой сестрички, с которыми Оля легко и беспрепятственно общалась, как и с родными тётями, замечательно её понимавшими. А старшие двоюродные братья и сестра в пору школьных каникул неизменно отзывались поочерёдно провести с ней несколько деньков. Время с ними пролетало незаметно. В медицинской же карте девочки, необычайно толстой и увесистой для ребёнка шестилетнего возраста, невропатологом было записано, что Оля говорит всего десять слов.

Объяснение этому простое: Оля остро чувствовала к себе отношение окружающих, в частности врачей, с которыми приходилось регулярно сталкиваться, и, заметив, что на неё смотрят лишь как на больную или как на растение, сознательно не шла на разговор. Когда заканчивался уж больно пришедшийся по душе концерт по письмам слушателей и начинались новости, а после – взрослые, неинтересные для Оли программы, она выключала радио, часто долго и упорно. Обхватывала правой рукой левую выпрямленную руку и прижимала к груди, тем самым пытаясь с обеих сторон её зафиксировать, чтобы бесконтрольно не болталась, далее ждала, когда накрепко стиснутые спастикой (нарушением нервно-мышечной деятельности, для которой характерен повышенный тонус) в кулак пальцы разожмутся, чтобы смочь дотянуться ими до круглой ручки радиоприёмника. Следовало только повернуть её влево.

Непослушные, изведённые, растопыренные в разные стороны пальцы попадали куда угодно и на саму ручку увеличения и выключения громкости, но вместо того, чтобы уменьшить, они неоднократно делали звук, наоборот, ещё громче, прибавляя Оле работы. Она считала, что радио удавалось выключить быстро, если справлялась с этим в течение десятиминутного выпуска новостей. Но так удачно бывало не всегда. Короче, раз на раз никак не приходилось.

Как-то руки, сдерживаемые всеми силами Оли, вышли из-под её контроля, взметнувшись в воздухе, задели корпус радио. Оно повисло на стене, стойко держась на одном шурупе до самого приезда папы с работы. И девочка вынуждена была до столь долгожданного маминого возвращения прослушать все программы и выпуски новостей, передаваемые в эфире. Но они не затмили «музыку» лифта, что хорошо слышалась даже сквозь говорение радио.

Осенью, когда за окном стало вечереть заметно раньше с каждым днём, Олина семья начала думать, как страшно боявшейся одиночества без света девочке не лежать в темноте. На первых порах мама оставляла зажжённым настенный светильник, что впустую горел в продолжение нескольких часов днём, терпеливо дожидаясь своей очереди, чтобы наконец-то засветить в полную мощь. Впрочем, освещал он всего-навсего площадь расправленного дивана.

Остальное пространство комнаты утопало в таинственном полумраке, отчего Оле было жутко не по себе – она в прямом смысле лежала вся съёжившись. На выручку пришёл папа, смастеривший на заводе вместе со своими коллегами лампу дневного света в форме длинной стеклянной белой трубки, крепившейся к стене над диваном и превосходно освещавшей детскую. Лампа работала от электропитания. Оставалось только решить, как Оле её зажигать, поскольку общедоступным способом с помощью выключателя, расположенного на проводе, сделать это невозможно. Девочка сама предложила родителям единственно приемлемый для неё вариант, который состоял в следующем: уходя во вторую смену, мама должна вставлять вилку шнура лампы в розетку электрической сети, но не до конца, а так, чтобы Оля при наступлении сумерек подползала к ней и лбом вдавливая её до предела, включала свет в комнате.

Мама с папой отнеслись весьма скептически и настороженно к неординарному решению дочки, однако, не найдя никакого другого способа и поговорив с ней о мерах безопасности, дали своё согласие. Оля ждала этого ответственного часа и готовилась к нему заранее, прокручивая в голове все детали: нужно тихонько подползти к розетке, предварительно, как обычно, крепко прижав к груди руки, чтобы не смахнуть хрупкую конструкцию. Затем ровно, точно по центру, ни в коем случае не дёрнувшись, приложиться лбом к вилке и надавить, чтобы та полностью вошла в гнездо. Для девочки имело огромнейшее значение, что она самостоятельно, без чьей-либо помощи, может зажечь свет. В тот момент, когда это получалось, наряду с зажжённой лампой в Оле вспыхивало радостно-приподнятое чувство, которое её укрепляло. Да и в ярко освещённой комнате ожидание уже не тянулось так медлительно-вяло.

Но пару раз девочке довелось остаться без света, когда она невольно роняла вилку провода лампы на диван. Обида вперемешку с горечью от собственного бессилия, оттого что одним неловким движением всё разрушила, пронзала Олю, и, ругая себя за неосторожное управление телом, она ложилась на подушку. Лёжа на спине, скованная мышечной спастикой по причине гнетущих мыслей и возраставшего страха, наблюдала, как с каждой новой минутой комната и видневшаяся часть коридора погружались во тьму.

Впервые, сидя одна дома и оказавшись в такой ситуации, девочка расплакалась. Накопившиеся в груди и нестерпимо давившие, беспросветные, как мрак, в котором находилась, чувства захлёстывали через край чаши Олиной души и стремительно рвались наружу. Не в силах их сдерживать, она дала волю слезам. Слёз хватило аж до прихода мамы. Периодически, правда, делала короткие паузы, тяжело всхлипывая, вслушивалась в почти непрерывную работу лифта в надежде, что он вот-вот привезёт маму. Однако ждать пришлось достаточно долго. Мама же, выйдя за калитку детского сада вместе с младшей, Катей, на ходу по привычке бросила взгляд на потемневшие три окна на седьмом этаже их девятиэтажки и побежала домой.

В один прекрасный выходной воскресный день Олины родители возвратились из храма. Оля не помнила, чтобы папа с мамой ходили туда раньше, и почти ничего не знала об этой стороне жизни. Девочку ещё не крестили (знаменательное событие произойдёт через несколько месяцев после памятного воскресенья, на восьмом году её жизни). Папа тогда подошёл к Оле, опустился рядом на корточки, поскольку она ползала на полу, и, держа на ладони небольшую иконку, сказал: «Это наш Господь, Иисус Христос, Он на небе, всё видит и знает, с Ним можно разговаривать», а затем и перекрестился перед образом.

Для девочки услышанное стало настоящим откровением. Она пристально, не отводя взгляда, смотрела на Спасителя, и глаза у неё с каждым мгновением всё увеличивались. Тёплое чувство необыкновенной, ни с чем не сравнимой радости и защищённости, незнакомое доныне, внезапно наполнило Олино сердце. Весть о том, что они в мире не одни, что есть Господь, Который с небес за всем наблюдает, одновременно успокаивающе и вдохновляюще подействовала на Олю. Иконку Христа с раскрытой Книгой в руке единогласно решили повесить на стене в маленькой комнате, над Олиным диваном. Утром следующего дня, когда девочка снова осталась одна, ей уже не было, как прежде, так одиноко и страшно. С тех пор, лёжа в постели, Оля непременно устремляла свой взор на образ Спасителя и наивно, по-детски разговаривала с Ним, постоянно прося лишь об одном… чтобы мама скорее вернулась домой. Девочка твёрдо чувствовала: Господь рядом, Он слышит её и отвечает радостным приходом мамы.

Наталья Кравцова
«Не поговорили…»

Сонным зимним утром Алька неспешно перебирала книги, увязывая их в небольшие стопки, которые было бы по силам поднять её тоненьким рукам.

Переезд в новый дом казался страшным и нереальным событием, его хотелось отсрочить и отодвинуть на весну, а лучше – на лето. Ей так уютно в своей старой берлоге, но близился Новый год, впереди ждала новая жизнь, следовало поторопиться, и Алька начала сборы с книжек, альбомов и журналов. Большого толку от раннего подъема не было, она перелистывала очередную книгу, рассматривая иллюстрации или читая открытую наугад страницу, ныряла в фотоальбомы, зависала в Интернете, проверяя почту и отвечая на письма.

Наконец первые десять аккуратных стопок были упакованы в газеты и перевязаны бечёвками. Алька вздохнула – начало положено, и впереди предстоял долгий скучный день.

«Успеется», – махнула рукой она, скользнув взглядом по полкам с книгами, и пошлепала босыми ногами на кухню варить себе кофе. Долгожданная кофе-пауза предвещала конец сборам – Алька привычно присела с чашечкой кофе у компьютера: «Ну-ка, ну-ка, что нового в мире?» Лента новостей стремительно полетела вверх…

«19 декабря в Православии отмечается День особо почитаемого святого – Николая Чудотворца, Николая Угодника, заступника и помощника. В народе верят, что помогает Никола добрым людям, которые не держат обид, и к этому дню старались попросить у родных и знакомых прощения, а также раздать долги».

Алька невольно отодвинулась от монитора. Николаем звали её отца, он давно уже умер, а прощать обиды она так и не научилась.

Отыскала среди разложенных на столе и полу книг, журналов и блокнотов большой серый конверт, высыпала из него фотографии: «Ну, здравствуй, победитель народов!»[8]8
  Имя Николай имеет греческие корни и означает «победитель народов».


[Закрыть] Снимков было совсем немного, удивительно, что они вообще сохранились и как-то попали в её руки.

Отец в армии, совсем молоденький, в бескозырке набекрень. С друзьями в общаге во время учебы. В смешной шапочке с помпоном и теплом спортивном костюме стоит на лыжах. Фото сделано за секунду до старта. Он, мама и маленькая Алька в центре, года полтора от роду, не больше. А вот ей примерно шесть лет, родители впервые взяли на турслет. Она до сих пор помнит, каким весёлым было приветствие маминой команды «Катюша». Как им хлопали, как все хохотали…

Родители работали учителями, пропадали в своих школах. Альку водили в сад или подкидывали бабушке. На день рождения девочки кто-то подарил ей Лису Патрикеевну в нарядном сарафане и красных сапожках. Игрушка была яркой, мягкой и сразу же стала любимой. Алька всюду таскала её за собой.

Всё изменилось ранней весной, когда маму положили в больницу. Проведывать её они отправились втроём – папа, дочка и Лиса Алиса. Мама стояла у окна и улыбалась, она совсем не была больна! В руках держала белый кулёчек – Алькину сестрёнку. Начало марта, день рождения отца, и такой подарок ему подоспел.

Вскоре вся семья оказалась в сборе, маму с крошечной Лёлькой отпустили домой. Обе дочки светловолосые в маму, но кареглазые и этим похожие на папу. Если верить приметам, обе должны были стать счастливыми.

Когда Лёля плакала и никак не хотела засыпать, отец носил её на руках и пел песню о Катюше. «Расцветали яблони и груши…» действовало безотказно. Он был весёлым, любил гостей. Балагурил на застольях, рассказывал под водочку смешные байки о своих приключениях на рыбалке и охоте.

Как в подпитии расставили однажды рыболовные сети среди совхозного поля, приняв кукурузу за камыши. Как свой же мотоцикл, опять же в подпитии, разобрали на запчасти, не найдя поблизости хозяев. Как спасали из ледяного плена чужих гусей, вмерзших в первый тоненький ледок на реке, сами чуть не погибли тогда, утопив лодку, еле выплыли, и как отогревались у весёлой вдовы, к которой прибежали в заледеневшей одежде. Спасибо, что впустила и отогрела их…

Он играл на баяне и пел «Когда б имел златые горы», веселил народ. Вёл спортивные секции, возил детей на соревнования, преподавал в школе физкультуру и труды. Обожал свой мотоцикл, удочку, резиновую лодку и ружьё. Других мужских игрушек тогда не было.

Собственноручно он вязал сети, ловил рыбу. Половину улова раздавал соседям. Вторую половину, оставив себе немного, потихоньку раздавала мама. Ей попросту некогда было возиться с выпрыгивающими из ванны карасями, ершами, линями, окунями и длинными угрюмыми щуками, которые до последнего своего часа охотились за рыбёшками, забрызгивая водой всё вокруг, и никак не давались в руки. А ещё бывало, отец привозил с охоты зайца или куропаток и один раз даже лисицу. Рыжая красавица не хотела общаться с Алькой и знакомиться с Лисой Алисой, забилась под шкаф и смотрела оттуда совсем не хитрыми, а скорее злыми глазами-бусинками. Папа обещал отпустить её на свободу…

* * *

Лёльку отдали в ясли, а мама вышла на работу в школу. Отец хорошо рисовал, помогал ей оформлять кабинет, делал замечательные стенгазеты. Потом «молнии» и стенгазеты рисовала Алька, но это уже позже… И почерк почему-то у неё оказался отцовским, особым, каллиграфическим, такому не учили в школе.

А потом мама прочла письмо. Сестра отца, младшая, незамужняя, очень брату сочувствовала, и совет дала, как надо жить: «Конечно, детей жалко, но чем так жить – разводись». Жизнь накажет её, но это будет позже, много позже… А тогда случился разговор, и уход отца, и обретение им столь желанной свободы от обязанностей добытчика, главы семьи. И раздел имущества.

Нет, родители не развелись, но семьи больше не было. Алька плакала, обнимая телевизор худенькими руками, захлёбывалась слезами: «Не отдам!» Ей было восемь лет, Лёлечке – четыре, они любили смотреть мультики и передачу «В гостях у сказки». Лёлька плакала на руках у мамы, не понимая происходящего, но чувствуя, что случилась беда.

Он ушёл, не взяв телевизор, но Алька всё равно угодила в больницу. «Не жилец», – сказали маме медики. Повозили её по больницам и отпустили домой под расписку. Но она выжила, правда, сердечко пришлось лечить долго.

Девчонки всё чаще бывали у бабушки, мама много работала. Подросшая Алька забирала сестру из сада, кормила ужином, читала ей книжки. Алису старшая сестра отдала младшенькой, чтобы жилось той чуть веселее и радостнее. Теперь уже Лёля повсюду носила Алису с собою и заботилась о ней, как о живой: зимой катала на санках, летом угощала ягодами…

Мимо дома отца девчонки бежали, стараясь не смотреть на знакомый красный мотоцикл, который стоял у подъезда. Новую квартиру ему дали как учителю, и вот ведь как бывает – дом стоял рядом с детским садиком.

«Мама, давай возьмём к себе хорошего дядю, пусть у нас будет папа, – просила младшая, ей очень не хватало отца. – У всех есть папы, а у нас нет».

Мама украдкой вытирала слёзы, объясняя Лёльке, что у хороших дяденек есть свои жёны и дочки. Прятала с глаз долой поздравительные открытки к 23 февраля, которые девочки делали в садике и школе, вручить их было некому, – к тому времени отец уехал. Иногда по почте приходили поздравления, написанные его красивым почерком, и скромные алименты. И всё это без обратного адреса.

* * *

Иногда он приезжал. Топтался у порога. Проверял Алькин дневник, хвалил. Лёлечке очень хотелось посидеть у него на коленях, рассмотреть, запомнить его лицо. Обнять, приласкать младшенькую он не решался. Или не хотел. Жил теперь в другом городе, свободы – хоть отбавляй. Он так хотел этой самой свободы…

Однажды летом приехал с деньгами, взял Альку с собой в магазин. «Выбирай, что хочешь…» – сказал папа-волшебник. Ну, она и выбрала двух превосходных кукол! В кудрях и красивых платьицах. Их можно было вести за руки, куколки поворачивали головы влево-вправо и говорили «мама». Подружки со всей улицы с завистью смотрели на сбывшуюся мечту сестёр. Ни о каком рациональном использовании денег на новые сапожки, туфли или хотя бы босоножки не могло быть и речи.

Лёля пошла в первый класс. Умница, отличница, октябрёнок. Тихая, послушная. Ангел, а не ребёнок. Алька тоже отличница, но смелая и своевольная, не удержать, не уследить. Да и кто из детей, выпустившихся из начальной школы, где за ними усиленно бдил один-единственный педагог, не ощутил эту свободу, когда учителей много, но контроль ослабевает?

Кружки, секции, хор, музыкалка. Походы, турслеты, игры в школьном дворе, а порой и потасовки с параллельным классом. Прогулки в степи, по озерам и лесопосадкам. Безоглядная цыганская вольница…

* * *

Алька, убирая фотографии обратно в конверт, подержала в руках последнее фото отца, вырванное из паспорта после его смерти. Осунувшееся лицо, глаза невеселые. Таким она его и запомнила.

«Где же ты был всё это время – спортсмен, охотник и рыбак? С кем ты был? Рядом не было твоего плеча. Отличный пловец, ты не научил плавать дочерей. Не научил выживать, не оберегал от опасностей…»

Лёлька погибла на глазах у сестры. Старшая тоже тогда умерла. Нет, физически она продолжала жить, но прежней Альки – хохотушки, певуньи и заводилы – не стало. И мама – в ней тоже всё умерло и закоченело, не отогреть. Был ли ты на похоронах? Как смог это пережить? И не приходить ещё долго-долго.

Потом ты расскажешь про онкологию, про больницу. Врач спросил, есть ли у тебя дети. И ты ответил, что есть дочь. Доктор сказал, что ты выживешь, потому что есть ради кого жить. И ты справился и победил рак.

А Алька ещё умирала дважды, второй раз таяла уже на твоих глазах. Но врачи спасали, спасибо им, спасибо. Ты снял свои скромные сбережения на презенты докторам. Ты сам забирал дочь, вернее то, что от неё осталось.

Жить она не хотела. И ты повёз её туда, где небо, где простор безграничный и вольная воля, откуда сам черпал силы. По грибы, по ягоды якобы. Прочь из города, из равнодушных больничных стен, спасающих и душащих одновременно. Стереть из памяти этот нестерпимый белый, стерильный и безмолвный, заменить звонким зелёным и синим, ярким солнечным жёлтым. У тебя получилось. Там, среди цветущих трав и птичьего гама, она начала улыбаться.

Вас накрыло дождём на обратном пути. Дождь смывал невеселые мысли и печали. Вы не прятались и промокли до нитки…

* * *

А зимой, в День рождения Альки, ты не пришёл. Не открыл дверь, когда она прибегала, чтобы пригласить за праздничный стол. Вы увиделись на следующий день на поминках твоего друга. Сидели за столом напротив, глаза в глаза. Ты сказал, что не слышал стука, был в ванной.

Ещё через день ты опять не открыл дверь, дочь вызвала милицию. Пришла родня. Выбили дверь. Альку не впустили в квартиру.

Врачи «Скорой» уносили тебя на носилках, накрыв одеялом с головы до ног. На столе осталась лежать коробочка с сердечными средствами, которые ты принимал в последнее время. Обычно они помогали, но не в этот раз.

Похороны. Горе твоего отца, глубокого старика, прошедшего войну. Оцепенение дочери…

«Господи, пожалей, прими его душу грешную. Он был хорошим человеком, – просила Алька, просила как могла. – Господи, прости все эти предательства и обиды, ничего уже нельзя поправить. Но он всё-таки мой отец, Господи, а мы так и не поговорили с ним по душам. Так и не поговорили…»