Текст книги "Радости моего детства"

Азбуку я быстро выучила, но складывать буквы в слова у меня никак не получалось. И я хитрила: по памяти повторяла за «учительницами» целые абзацы, водя пальцем по строчкам и делая вид, что действительно читаю. Однако наставница постарше разоблачила мои уловки, дав прочесть незнакомый текст. Что и говорить, конфуз случился грандиозный. Но умная девочка не стала меня стыдить, а, взяв со стола газету «Правда», ткнула пальцем в название и попросила назвать буквы. Я их перечислила, и тут у меня в голове словно что-то «расщёлкнулось». Буквы сложились в слово, и оно вылетело из меня: «Правда»!

И я громко начала читать передовицу, не понимая сути, но зато упиваясь свежеприобретённым умением читать. «Учительницы» поставили мне пятёрку с плюсом и поспешили в детдом рассказывать о своих успехах в обучении малышни, а я вечером ошарашила родителей, прочитав им вслух всю первую полосу отцовской газеты «Советский Север». Вот что значит дочь газетчика! А то всё букварь да букварь…

Дольше всего мы прожили в районном центре М. – целых пять лет, а воспоминаний о тех годах мне хватило на всю жизнь. Там я пошла в первый класс, там остались мои друзья детства, там до сих пор хранят память о моём отце – газетчике по призванию, умном, интеллигентном, совестливом и очень скромном человеке, бессребренике. Вот только бревенчатый одноэтажный дом, где в одной половине находилась редакция газеты и типография, а в другой поселилась наша семья, увы, не сохранился: в одно из могучих половодий Обь снесла в низине многие дома и хозяйственные постройки. Не устояла и конюшня, куда я частенько наведывалась полюбоваться на Рыжку, рабочую лошадь, и легкоупряжную Звёздочку. По семейной традиции под Новый год отец запрягал Звёздочку в кошёвочку[6]6
  Кошёвочка – лёгкие сани для выезда со спинкой и бортиками, обитые внутри войлоком. К спинке кошёвки крепилось сиденье для троих человек, а спереди находился облучок (сиденье) для кучера (возницы). И обязательно огромный тулуп из овчины (это у И. Л. Сельвинского – медвежий мех).


[Закрыть] и устраивал нам праздник, вывозя в ночь за село по зимнику.

У каждого человека есть своё понятие о счастье. А моё идёт из тех ночных поездок по тракту вдоль зимнего леса. Невозможно высказать словами, что я испытывала, глядя на яркие звёзды в ночном небе, когда кажется, что это весь мир движется вокруг тебя, а ты находишься в состоянии покоя.

Но самое неизгладимое впечатление произвело на меня северное сияние, которым мне довелось полюбоваться не раз и не два. И никакие фейерверки так не потрясали моё воображение и не восхищали, «приводя в священный трепет» (по Иммануилу Канту), как те небесные картины…

Однако счастье не может продолжаться бесконечно.

Из приобских просторов мы перебираемся в областной центр: отец пошёл на повышение. Сборы недолги: всё имущество вместилось в деревянный сундук. Корову пришлось продать. Подружки подарили мне дымчатого котёнка, но мама не разрешила его взять, сказав, что кошку нельзя брать в дорогу – пути не будет. Почти всё село вышло проводить нас. Дав гудок, пароход отчалил от пристани. Внезапно раздалось надрывное мычание. Народ на берегу шарахнулся в разные стороны: наша корова, сбежав из стада, бросилась в воду и поплыла к пароходу. Толпа заволновалась, зашумела. Все пассажиры сгрудились на правом борту, потрясённые выходкой животного. Капитан кричал в рупор, призывая отойти от борта. Гребцы на плоскодонке устремились в погоню за беглянкой, упорно пытавшейся догнать нас. Матросы ругались, требуя от капитана повернуть к пристани, и тот в конце концов уступил. «Пловчиха» по трапу взошла на борт, мужики принесли охапки сена; отец успел возвратить деньги несостоявшейся владелице, а люди наперебой предлагали маме адреса своих знакомых, у кого в пригороде можно пристроить корову. Я ушла в каюту и от всех переживаний провалилась в сон. Вдруг к щеке прикоснулось что-то мохнатое. Неужели мама тайно принесла котёнка? Я погладила шёрстку, открыла глаза – это был меховой воротничок маминого жакета, которым меня укрыли. От горького разочарования я залилась слезами. Детство закончилось. Начиналось отрочество…

Роман Науменко
Вспоминая о главном

Какая же всё-таки удивительная вещь – детская память! Она как яркий проблесковый маячок, который после долгих лет забвения и темноты вдруг резко может вспыхнуть и осветить давно позабытое прошлое спасительным светом! Не раз в этом убеждался на собственном опыте.

Вот и сейчас уже глубокая ночь, а я не могу заснуть: вспомнил бабушку. Третий месяц пошёл, как я перебрался в Златоглавую. Сейчас бы выбраться из арендованной мной бетонной коробки и рвануть на малую Родину, повидать своих близких! Но это мечты, до отпуска ещё слишком далеко. Так уж сложилось, что я в четырнадцать лет уехал из отчего дома и с тех пор бываю там весьма редко.

Омск, Екатеринбург, Нефтеюганск, Ханты-Мансийск, Владимир, а теперь уже и Москва – далеко не полный список покорённых мной городов. Тяжело, конечно, вдали от родных, не хватает общения с ними, их поддержки, но, как говорится, грех жаловаться, меня никто уезжать не заставлял.

За окном послышались раскаты грома и мерное шуршание набирающего силу весеннего дождя. Сон окончательно улетучился, я поднялся с ненавистного дивана и поставил чайник, чтобы вскипятить воду. В ожидании скромной чайной церемонии распахнул окно: подышать озоном, – говорят, полезно. Одна за другой в сознании замелькали картинки давно минувших и, казалось бы, незначительных для меня событий. Я полностью отбросил мысли о сне и начал вспоминать.

Время пять утра, я ещё маленький, лет семи или восьми от роду, иду с бабушкой Зиной на трамвайную остановку, она меня усиленно подбадривает, надо поторопиться, ведь ехать целый час на другой конец города, чтоб успеть на рейсовый дачный автобус. Успели! Дальше бежим с трамвая на автобусную остановку и занимаем там тридцатиметровую очередь, задача одна – заполучить сидячие места! Предстоит более часа пути в стареньком, набитом людьми автобусе по омским загородным дорогам, на которых можно смело тестировать танки. Недаром танковый институт дислоцируется именно в Омске.

Не смогли выбить себе места. Но не беда! Баба Зина определяет меня к кому-то на руки (добрая половина автобуса её знает), а сама усаживается на заботливо прихваченный с собой стульчик-раскладушку с тряпочным верхом: палочку-выручалочку всякого пенсионера и дачника. Через десять минут выезжаем, наконец, из душного бетонного города и начинаем любоваться сибирскими просторами лесостепи, уже позабыв про тесноту и неудобства.

Путь от дачной остановки непосредственно до самой дачи заслуживает отдельного внимания. К слову, я всегда пытался застать момент «состыковки» входной двери автобуса с очередью дачников, следовавших назад в город: мне нравилось, как водитель медленно и степенно по круговой траектории влево подводил автобус к очереди и практически всегда останавливался напротив первого дачника. Очередь с армейской дисциплинированностью выдерживала нашу разгрузку, после чего усталые садоводы рассаживались в автобусе и уезжали на заслуженный отдых.

Мы же выходили из автобуса и по-хозяйски проверяли сумки с провиантом и всякой всячиной, служащей нужным подспорьем в нелегком труде сибирского дачника. Нам предстоял трёхкилометровый переход до самого дачного участка, и мы выбирали, как нам идти: поверху или понизу. Путь поверху был более приемлем во влажную погоду, бабушка его любила, поскольку идти следовало по траве, вдали от колдобин и размытых дорог. К тому же во время пути поверху с обрыва на реку Омь и её окрестности открывался красивый пейзаж. Путь понизу был менее прозаичным и как будто бы более длинным.

К восьми утра мы добирались до любимой бабушкиной дачи. Её полностью проржавевшие, составленные из прутьев ворота, замотанные пучком проволоки вместо замка, стоят и сейчас у меня перед глазами. Повозившись с проволокой, мы попадали на участок, а затем и в маленький спартанский домик, в котором не было ничего, кроме двух сетчатых кроватей, стульев и стола.

Деревянный пол слегка прогнил, стены цементные, окрашены в белый цвет. Окошки занавешены неизменно чистыми беленькими шторками ручной работы, на кроватях – самодельные матрасы и подушки, заботливо набитые пахучими сибирскими травами, которые немного колются, но всё равно приятно на них засыпать.

Родственники рассказывали, что когда мне было четыре года, домика на участке ещё не было, а его строительство только планировалось. Мама работала сутками на станции скорой медицинской помощи, поэтому стройматериалы – кирпичи и доски, закупленные и завезённые на участок, охранять ездили мы с бабушкой, поскольку кражи на дачах были явлением частым.

Мы жили там неделями в полевых условиях, спали в самодельной брезентовой палатке между стройматериалами, готовили на костре, мылись в бочках с дождевой водой. И ведь были счастливы. Я не плакал и не просился домой, будучи всецело окружён теплом и заботой своей бабушки.

Память продолжает хаотично преподносить светлые моменты пребывания в этом маленьком бабушкином мирке, расположившемся на шести сотках сибирской земли, приятные воспоминания прошлого, в котором, несмотря на лишения и неудобства, мы были вместе и счастливы. Только что сорванные бархатные листья чёрной смородины и мяты бабушка бросает в котелок, подвешенный над весело потрескивающим костром, ветерок тут же обдаёт нас приятным, ни с чем не сравнимым ароматом любимого дачного чая.

К чаю конфеты, печенье, разговоры. В полдень за чаепитием открываются красивые виды правого побережья Оми, с которого доносится свежий речной запах. Шмель настойчиво лезет в кружку, видимо, бабушка добавила в напиток немного мёда… Пока в работе перерыв, я бегу и залегаю в «викторию», поедая ягоду прямо с куста. Потом иду проведать малину и смородину, да и яблоню, если поспела. Оглядываюсь назад, бабушка уже работает, согнувшись над грядками. Не признавала бабушка Зина тяпок, больше руками полола, «так чище», говорила она. Я вздохну и пойду копать, чинить или собирать что-нибудь, поскольку очень уж не любил полоть и поливать.

…Вечером мы устали и взмокли, жара стояла целый день. Обмываемся в бочках с речной водой – благо на участке уже проведён водопровод с Омки. Потом я варганю костерок, а бабушка достаёт нехитрую снедь: варёные яйца, хлеб, сало, жареную курицу. Это почему-то почти всегда было на столе. Бабушка за пять минут варит «дачный суп» – лапшу в котелке, добавив туда тушёнку. Суп снимался с огня и щедро посыпался зеленью. Потом в углях костра мы обязательно пекли картошку, самое любимое бабушкино блюдо.

Всё.

Если хватало сил, то могли сходить на реку, но чаще пили чай на крыльце домика и любовались закатом. Бабушка любила петь, а мне очень нравилось слушать её красивые старинные песни на украинском языке: отголоски трудной, но счастливой молодости. Я кладу свою голову ей на колени, она обнимает её натруженными тёплыми руками и тихо и нежно поёт, устремив задумчивый взгляд на красивый вечерний закат. Она знала много замечательных песен, я мог их слушать часами, хотя понимал далеко не все слова, но смысл песен улавливал. После мы шли в домик и засыпали на матрасах с целебными травами. А наутро нас ждал новый трудовой день.

Незадолго до того, как я вырос и уехал учиться в другой город, на даче меня стал замещать мой младший брат Антошка. Вот они с бабушкой были самыми заядлыми дачниками на свете, пропадали там целыми неделями. До сих пор в родительском доме на видном месте красуется фотография брата, сделанная бабушкой на даче: он на фоне облаков в соломенной шляпке стеснительно прячет улыбку, маленький и счастливый. Приятные, греющие душу светлые воспоминания. Жаль, что всё это в прошлом… Вдруг меня осенило, и я осознал простую истину: пусть не стало моей любимой и родной бабушки, но ведь её дело живёт до сих пор! Её рассада взошла, дала свои плоды. Лаской, теплотой и заботой баба Зина взрастила в своих детях и внуках доброту и особое отношение к жизни. Пройдя безотцовщину и голод на Украине, ужасы Великой Отечественной войны, трудности послевоенного времени, годы тяжёлого труда на казахстанской целине, в Прибайкалье и на Севере, она сумела сохранить и пронести через всю жизнь тепло души, которым согревала сердца родных и близких. Спасибо тебе, бабуля! Я всегда буду помнить тебя и вспоминаю твои песни. Настанет время, и я куплю дачу, буду взращивать свои саженцы. По твоим заветам.

Наталья Колмогорова
Баба Вася, сундук и Шельма

Большой сундук, что стоит за печкой-голландкой, каким-то странным образом перекочевал из сказки про Кощея Бессмертного в избу к бабе Васе. На самом деле бабушку зовут Василиса Петровна, но Таська с Олькой (две любимые бабкины внучки) называют её так же, как и остальные, – бабой Васей.

Таська с Олькой давно бы открыли сундук, да бабка бдит: ключ, подвешенный на замусоленный шнурок, висит на гвоздике в серванте, в самом верху. И что там, в сундуке, неизвестно, но очень хочется узнать!

– Таська, Олька, даже думать не могите! – Бабка грозит внучкам длинным, пожелтевшим то ли от времени, то ли от солнца пальцем в такт ходикам с гирьками. Получается что-то вроде: «Тась-ка, тик-так, Оль-ка, тик-так, не-мо-ги-те!»

Да, бабка бдит…

Скоро бабка уйдёт на вечернюю дойку, Олька позовёт сестру Таисию, или, проще говоря, Таську, они придвинут тяжёлый табурет к серванту и достанут, наконец, заветный ключ. А уж там, в сундуке, богатства – видимо-невидимо! Может, леденцы, может, петушки на палочке, а может, серебро да злато, как в сказке.

Олька старше Таськи, и это даёт ей явные преимущества перед сестрой: Олька первая измеряет глубину лужи, первая переходит вброд стремительную речку и первой взлетает на забор, опасаясь гусиного клюва. Сначала Олька специально дразнит гусака, а потом, сидя, словно воробей на заборе, кричит оттуда сестрёнке: «Беги!»

…Олька, встав на цыпочки, дотянулась до вожделенного ключа. Озираясь по сторонам, вставила его в замочную скважину и дважды повернула. Ключ скрипнул по-стариковски, дужка замка щёлкнула, и Олька уверенно откинула железную навесную щеколду.

Приподняв тяжёлую крышку, сёстры переглянулись и, не мешкая, принялись изучать содержимое. Так… Ничего интересного… Ни сокровищ тебе, ни золотого Кощеевого яйца.

Отрезы новых тканей, пачка денег, перетянутых резинкой, небольшая красивая икона, пожелтевшие фотографии… Ни конфеток в железной коробочке, которые бабушка почему-то называет «монпасье», ни злата-серебра, ни петушков на палочке.

Олька вдруг по-мышиному пискнула и замерла, уставившись круглыми от ужаса глазами на неизвестный объект за Таськиной спиной. Таисия повернулась…

Баба Вася, прислонившись к дверному косяку и скрестив на груди руки, смотрела на Таську с Олькой с какой-то странной задумчивостью и даже с грустью.

– Нашли чаво искали? – равнодушно спросила баба Василиса.

– Ба, мы сейчас всё на место положим… Мы боле так не будем! – В боевом Олькином голосе на этот раз послышались жалобные нотки.

Бабка и ухом не повела…

– Таисия, подай-ка мне вон ту кумачовую тряпицу.

Девочка повиновалась.

Бабка развернула свёрнутую конвертиком ткань.

– Скока ж можно нехристями ходить? – будто сама себе задала бабка вопрос. – Гляньте, голубы мои, крестики вам в храме сама выбрала. Завтра воскресенье, в соседнее село в храм поедем – крестить вас, окаянных.

– Ба, а коли мамка заругает?

– А мы мамке вашей не скажем, – хитро улыбнулась баба Вася.

Олька наморщила чуть вздёрнутый, с широкими ноздрями, загорелый нос:

– Мамка сказала, что если ты, бабуля, станешь нас в храм звать да крестик на нас наденешь, то мы к тебе в гости больше не приедем. А мамку с работы выгонят, потому как она – партийная.

Что значит «партийная», ни Олька, ни Таська наверняка не знали, но предполагали, что мамка сидит в кабинете за красивой партой точно так же, как Олька на уроках в школе. Только парта эта – новая, свежекрашенная, с откидной крышкой, а не такая, как у Ольки, – исписанная, исцарапанная, с облупившейся зелёной краской…

– Вы мамке не сказывайте, всё и обойдётся, всё сладится, – улыбается баба Вася. – Коли мамка партийная, так что с того? Дети должны страдать? Не бывать тому! Я уж вам и крёстных нашла, и подарки приготовила.

– Какие подарки, ба?

– Загодя говорить не стану, потерпите до завтра. А теперя – вечерять да по кроватям.

Сколько себя Таська помнит, бабка Вася всегда спала в задней комнате, рядом с огромной, занимавшей чуть ли не половину комнаты, русской печью. Внучкам стелила на высокой, с железной блестящей спинкой, кровати с белым подзорником, мягкой периной и огромными подушками.

Таська и Олька тонули в пуховых объятиях точно так же, как тонет деревянная ложка в густой деревенской сметане; как тонет оса в чашке со свежим мёдом; как тонет гребень для волос в стоге сена – поди отыщи!

– Я боюсь, – зевая, прошептала Олька.

– Чего боишься?

– Креститься боюсь. Мамка узнает – заругает, и бабе Васе влетит.

– Не бойся, Олька! Я тоже боюсь.

Утро в деревне наступает исподволь, украдкой, долго предаваясь неге, словно дитя малое. Сначала сквозь сон Таська слышит петушиную перекличку, чуть позже – птичьи рулады и, наконец, мычание коровы Зорьки. Гремят чугуны и ухваты – это бабка Вася хлопочет по хозяйству.

Бабушка держит внучек в строгости и почти ни в чём не даёт слабины. Намедни Ольга с Таськой и двумя подружками залезли в соседский сад за яблоками. Яблоки оказались кисло-горькими и такими жёсткими, что зубы можно обломать! Даже хуже, чем в бабушкином палисаднике… Прознав про это, бабушка придумала изощрённое наказание: прополоть пострадавшей бабке Авдотье (ветки у яблони обломали!) во искупление греха грядки с луком. «Чтоб неповадно было!»

Красная то ли от злости, то ли от жары, обливавшаяся по том Олька остервенело дёргала с грядки сорняки, и две её тонкие светлые косички, словно живые, подскакивали на худых загорелых плечах.

– Ну, что, голубы мои, осознали?.. Брать чужое – не моги! – Баба Вася глядела на внучек сердито и свысока.

– Ба, мы просто так, попробовать хотели, – пролепетала Таська.

Олька только носом от возмущения шмыгнула, и слёзы блеснули в её ярких, как цветы незабудки, глазах…

Председатель колхоза дал бабе Васе самую строптивую, самую непутёвую кобылу по кличке Шельма:

– Звиняй, Петровна, других нетуть! Сама понимаешь, страда сенокосная… Ты это, поласковей с ней… Ужо шлея под хвост попадёт – греха не оберёшься.

Шельма, каурая кобыла с крупным задом, нечёсаной гривой и белой звёздочкой во лбу, глянула из-под чёлки лукавым взглядом лиловых глаз, словно понимая, о чём идёт речь…

Баба Вася ещё раз проверила упряжь, ласково похлопала лошадь по загривку:

– Будешь умницей – сахарку дам.

И обращаясь к внучкам:

– Залазьте, девоньки, в телегу.

Баба Вася сегодня нарядна, как никогда! Синяя сатиновая юбка в горох, белая кофта с отложным воротником, на голове – тонкий, с бахромой, платок. И вся бабка Василиса так и светится, так и светится! Ростом высока, кость широкая, тяжёлая, на теле – ни одной лишней жиринки. Спина ровная, фигура статная.

Олька с Таиськой отглажены, отмыты, волосы заплетены в косы и перетянуты яркими лентами.

Олька аккуратно, чтоб не замараться, ставит ножку, обутую в сандалию, на облучок телеги, а после легко взлетает на кучу свежего сена. Поверх сенной подстилки баба Вася загодя постелила самотканое покрывало с алыми розами.

Олька протянула сестре руку:

– Таська, залазь!

Бабка Вася ухватила двумя руками вожжи, уверенно крикнула:

– Но, родимая, пошла!

Шельма медленно тронула с места…

Подле дома с резными наличниками бабка Василиса подсадила будущих крёстных – близняшек Уткиных. Сестрицы – кровь с молоком! Косы – пшеничные, брови – дугой, глаза – серо-зелёные, как вода в озере. Отличались сёстры друг от друга лишь тем, что у одной на голове была белая косынка, у другой – голубая.

– Ну, с Богом! – Бабка Василиса тронула с места…

Грунтовая дорога вывела повозку за околицу села, провела между ельником, подступавшим к дороге почти вплотную, спустилась в небольшой лог, опять услужливо вывела на ровное место.

Жёлто-зелёное разливанное море пшеницы простиралось так далеко, как только можно представить. Оно колыхалось и шелестело под порывами ветра, волновалось, шевелилось и трепетало, точно живое.

Сквозь размеренный стук колёс доносились стрекот цикад и разноголосая трель жаворонков. Поднимая облако охристо-рыжей пыли, Шельма миновала поле и въехала в тень небольшой берёзовой рощицы. Из чащи пахнуло настоявшимся запахом муравейника, летней прохлады, перезревшей земляники…

Шельма, до того спокойная, вдруг с шумом выдохнула воздух, громко всхрапнула и, задрав хвост, рванула с места в карьер.

– Стой, Шельма! – крикнула баба Вася и что есть силы натянула вожжи.

Да куда там! Кобылу понесло…

Таська зажмурилась. Сёстры Уткины ойкнули и одновременно вцепились в деревянный остов телеги. Олька закусила нижнюю губу и округлила глаза, отчего стала похожа на испуганного кролика.

Шельма летела по лесной, заросшей невысокой травой дороге, во весь дух! Телегу подкидывало и подбрасывало на каждой кочке.

– Тпр-у-у! Стой, дура! – крикнула баба Вася и крепко выругалась.

Лес неожиданно расступился, и путешественники, к счастью своему, оказались на открытом пространстве. И тут случилось чудо – Шельма вдруг пришла в себя… Ещё тяжело вздымались её бока, ещё прядала она ушами и скалила жёлтые зубы, но шаг лошадиный становился всё тише, спокойнее, а дыхание – ровнее.

Таська взглянула на бабушку – руки у бабы Васи слегка дрожали, красивый платок сбился на затылок, волосы, собранные при помощи шпилек в небольшой, с проседью, пучок, растрепались.

Таська хотела заплакать, но потом передумала.

– Што, девоньки, испужались?.. Слава Тебе, Господи, обошлось!

Баба Вася поправила на голове платок, достала из кармана кусочек сахара, спрыгнула с телеги:

– Не шали более, дурёха… На-ко тебе сахарок, угощайся.

Шельма повела мордой, потянулась губами и аккуратно подобрала с бабкиной ладони кусочек сахара.

Дорога пошла под горку. Впереди, полыхая в лучах восходящего солнца, показались маковки храма…

Странное чувство охватило Таську с Олькой, когда они перешагнули высокий порог церкви. Робость и любопытство, ощущение чего-то манящего и в то же время запретного, чувство присутствия мистического, необъяснимого, невидимого глазу, сказочного и непонятного!

Олька вспомнила, как однажды наткнулась на маленькую иконку, спрятанную в недрах необъятного шкафа.

– Дочка, положи на место! – прикрикнула мать.

– Ты что, молиться будешь? – удивилась Олька.

– Сказано тебе, положи! – Мать ещё пуще рассердилась. А потом, словно извиняясь, добавила: – С Тасей дальше двора не ходите. Приду с партсобрания – ужинать станем.

И вот теперь Олька с Таськой видят вокруг такое количество икон, что голова идёт кругом!

Батюшка нараспев что-то говорит на непонятном языке, и кроме отдельных слов – «Господь», «во имя Отца и Сына» – девочки ничего не понимают. Батюшка размахивает железным горшочком, привязанным к длинной верёвке, и от каждого взмаха руки из этого волшебного горшочка вылетает облачко прозрачного дыма. Облачко пахнет смолой и тлеющими угольками. Олька с Таськой стоят смирно, смотрят во все глаза и ничего не понимают в таинстве Крещения…

Батюшка обмакивает пёрышко в масло и рисует на животах Ольки и Таськи крестики. Ольке невыносимо щекотно, она смеётся громко и так заразительно, что Таська подхватывает радость сестры, смеётся, трясёт выгоревшими на солнце кудряшками… Сёстры Уткины тут же одёргивают сестёр, батюшка смотрит строго и печально, а баба Вася, стоя у самой двери и понимая свою беспомощность, громко вздыхает, укоризненно качая головой…

– Вот вам подарки, голубы мои. – Баба Вася достаёт из сумки четыре пакета. – А это теперича ваши крёстные мамки: Маша да Наташа. Спасибо, девчата, что согласились.

Сёстры Уткины благодарно кивают головой, разворачивают свёртки. Олька с любопытством глядит через плечо: у каждой из девушек в пакете – духи «Красная Москва» и платочек с тесьмой по краю. Таська разворачивает свой подарок и млеет от восхищения: кроме новенького пенала с ручками там лежат коробка цветных карандашей, пачка вафель и три большие конфеты «Гулливер». Больше всего Таська обрадовалась пеналу – в этом году она идёт в первый класс!

– Спасибо, бабуля! – пропела Олька.

– С праздником! Слава Богу, крещёные… Теперь Господь хранит вас… Уговор-то помните? Мамке – ни гу-гу!

– Ла-адно, – отмахнулась Олька.

Таська дотронулась до крестика – он был надёжно спрятан под платьем и приятно холодил кожу…

Мамка вышла из машины нарядная: на голове – высокий шиньон, в руках – лакированная сумка, на ногах, под цвет сумки, белые лакированные босоножки на высоком каблуке.

Олька, как всегда, успела первая… Она подбежала к матери, обхватила руками, уткнулась лицом в юбку…

– Оля, Тася, я – за вами. Собирайтесь домой!

И в этот самый момент Таська поняла, что не сможет сохранить и спрятать в сердце ту радость, что рвётся из груди.

– Мамочка, сейчас я тебе что-то покажу!

Таська метнулась в комнату, достала из-под подушки свой заветный крестик и кинулась в дверь…

Баба Вася угрюмо и в то же время с чувством превосходства взглянула на сноху.

– Да, крещёные мы теперь. Так-то вот!

– Тише, мама! – вскинулась молодая женщина и испуганно оглянулась на водителя, ожидающего в машине. – Нас могут услышать. – Она вплотную подошла к свекрови и шепнула: – Спасибо, мама! Я никогда бы на это не решилась.

Молодая женщина наклонилась и легко коснулась губами морщинистой щеки свекрови. Баба Вася что-то быстро смахнула со своего лица… Таська разглядеть не успела: может быть, пылинку, а может быть, маленькую мушку, нечаянно попавшую в глаз.