Текст книги "Радости моего детства"

Василий Миронов
Вот она, Родина

Посвящается моему отцу Миронову Юрию Васильевичу

Да-да, именно так, с маленькой буквы. Так разрешила когда-то написать первая учительница Юрки Лидия Михайловна. Она говорила, что у всех нас есть одна большая Родина – наша страна, и это слово пишется, конечно, с большой буквы. Но у каждого человека есть ещё личная маленькая родина – это место, где он родился и вырос. И каждый навсегда оставляет в своём сердце это щемящее, тёплое чувство любви к родному краю, куда бы потом ни закинула его судьба. Этот край, это место и называется малой родиной. Такая родина пишется с маленькой буквы. А потом учительница помолчала немного, улыбнулась и добавила:

– Но если вы напишите в сочинении о своей маленькой родине это слово с большой буквы – я не буду считать за ошибку.

Юркина малая родина – это деревня Красавино. Совсем небольшая деревенька и всего в двенадцати километрах от Костромы. Практически – рядом с городом. Да и небольшой её можно было назвать тоже весьма относительно по сравнению с ещё тремя деревушками по соседству – Сомичёво, Стариково и Долматово.

В последней – так вообще только семь жилых домов осталось, а в Красавино как-никак – в два раза больше! Все четыре деревушки расположились недалеко друг от друга маленькой группкой, и решило начальство в городе, что если открыть небольшую школу в Красавино, то хватит сполна на всех. А набралось детишек со всех четырёх деревень примерно на два класса. Нет, не первый-второй, а просто – младшая группа, к которой можно было причислить детишек семи-восьми, а то и девяти лет, и старшая группа, в которую входили уже дети от восьми-девяти до двенадцати лет. И всё. Дети старше этого возраста в школу уже не ходили – они работали: кто в поле, кто на ферме, кто в домашнем хозяйстве, в общем – везде и всюду. Причём как самые обычные взрослые работники, без всяких скидок и льгот на малолетство. А что ж вы думали – шёл первый послевоенный тысяча девятьсот сорок шестой год.

Юрка тоже давно считал себя достаточно взрослым. И в доме, и в колхозе не было такой работы, в какой бы он не принимал участия и не помогал своим родителям. Особенно ему нравилось помогать отцу, который работал в колхозе конюхом. Уж очень Юрка лошадей любил, да ещё музыку.

Музыку Юрка любил беззаветно, сильнейшей страстью – раз и навсегда. Где и когда он научился играть – неизвестно, музыкальных школ не заканчивал, видимо, схватывал всё на лету у деревенских мужиков. Но в результате безумного желания и недюжинных способностей самоучка-музыкант из него получился отменный.

Бывало, он со своей балалайкой с официального разрешения родителей приглашался в качестве музыканта даже на деревенскую свадьбу, отыграв которую получал и небольшой гонорар – обычно из еды что-нибудь с праздничного стола.

Вообще-то, честно говоря, мальчик больше всего из инструментов любил гармонь да и наяривал на ней так, что даже у девушек дух захватывало. Но это бывало только в редкие моменты, когда чужая гармонь перепадала в его талантливые руки. А что было делать: у родителей просто не хватало денег, чтобы заиметь личную гармонь, хорошо, хоть на балалайку деньги нашлись. Мальчишка этой желтопузой музыкальной подруге был так рад, что мало когда расставался с нею.

Однако как пришла осень, а с нею и время впервые задуматься о школе, то Юрка в свои неполные восемь попал в первую младшую группу. Спорить он не стал и правильно сделал: как показал дальнейший ход событий – ему и в младшей-то группе учёба не очень давалась.

Был Юрка от природы весьма сообразительным и любознательным мальчиком, да то ли просто времени не хватало из-за работы, то ли другие интересы, включая музыкальные, затмевали интерес к учёбе, да только выше троек он никогда не подымался. Но, это было потом. А в первый свой сбор в школу Юрка получил пару тетрадей, деревянную синюю покусанную ручку с длинным тонким пером и к ней в комплект стеклянную чернильницу-невыливайку, четыре книжки да новые холщовые штаны с верёвочкой на поясе, которую он старался прятать под длинным подолом рубахи. Конечно, Юрка предпочёл бы ремень на пояс, да это считалось верхом достатка; чтобы пацану в первый класс – да ремень? Вытащить верёвку не было никакой возможности – без неё штаны просто падали на пол.

Школа, несмотря на своё важное официальное название и даже прибитую вывеску, была простым обычным деревенским бревенчатым домом, принадлежавшем когда-то выселенному в Сибирь местному мужичку-середнячку Демиду Корсакову. На кулака он так и не потянул, а вот на зажиточного с тремя лошадьми – запросто. Первую кампанию по выселению кулаков ему удалось отсидеться… не тронули, зато во второй эшелон он уже подходил без всякого сомнения.

Дом был просторный, с высокими потолками, несмотря на то, что имелось в нём всего три светёлки. В двух самых больших и широких размещались школьные классы, где и занимались дети, разделившись на «больших» и «маленьких», а в третьей комнате, меньшей по площади, жила учительница, молодая статная женщина, присланная из Костромы, – Лидия Михайловна. Была у неё дочка с вычурным и необычным для местных жителей именем – Эмилия. Было ей лет пять всего, и все местные деревенские звали девчушку очень просто и коротко – Миля.

Комнатка, в которой поселилась Лидия Михайловна, совмещала в себе сразу спальню и кухню. Тут стоял очень старый обшарпанный кожаный диван с высокой спинкой. Спинка эта кверху заканчивалась целой системой различных полочек, на которых стояли смешные фарфоровые слоники, а в средней полочке было прорезано маленькое овальное зеркальце. Ближе к окну стоял высоченный шкаф с ещё одним маленьким зеркальцем на дверце и огромный дубовый стол на полкухни. Большая белёная русская печь обогревала сразу все три горницы, но топилась отсюда, из учительской комнатки. Рядом с печью стоял железный котёл с водой. Вот и всё убранство.

Надо сказать – Лидия Михайловна была не единственной учительницей в красавинской школе. Да и невозможно было ей одной тащить две группы таких разных по возрасту детей. И вскоре через пару недель после начала занятий приехала в деревню Вера Иосифовна. Это была интеллигентная, одинокая, более старшая по возрасту, чем Лидия Михайловна, женщина. В деревне быстро прознали, что муж её погиб на фронте, а детей они так и не завели.

Так как жильё при школе уже было занято Лидией Михайловной с Милей, Вера Иосифовна была вынуждена искать дом для подселения в деревне. И согласились её принять как раз в Юркином доме. И хотя дом был небольшой, да к тому же и детей в нём было шесть душ, но нашёлся угол и для новой учительницы.

Вера Иосифовна голодала точно так же, как и все остальные, но как вдовая солдатка получала при школе небольшой продовольственный паёк. Ничего особенного не было в том пайке, кроме одной вещи – кусочка сыра. Неслыханная вещь после войны – сыр!

Юрка иной раз брал его в руки, когда дома никого не было, нюхал, нажимал ногтем на блестящую красную корочку и раз, проиграв в долгой и нелёгкой борьбе со своей совестью, аккуратно отрезал ножом тонюсенький ломтик сыра, чтобы было незаметно, и съедал. На следующий день всё повторялось – Юрка отрезал ещё один ломтик. Он, конечно, очень боялся, что это преступление может раскрыться. Отец был по жизни верующим, а потому – честнейшим человеком и детей воспитывал так же.

Раскройся этот подлый Юркин проступок, ему было бы несдобровать – к бабке не ходи! Юрка прекрасно помнил, как горела его задница от отцовской вожжи, когда они вдвоём с товарищем неудачно слазили в колхозный сад и были нежданно-негаданно пойманы сторожем Никифором. Ох, и огорошены были тогда мальчишки его неожиданным громовым «Ать!» над самым ухом, которое прозвучало, как выстрел из ружья, когда они, подвязав верёвками пониже пояса свои рубахи, туго набитые яблоками, и поддерживая их снизу руками, посмеиваясь над стариком, уже собрались топать обратно к искусно сделанному лазу в заборе.

В тот раз сторожа никак не должно было быть – так утверждал Котька, сосед дядьки Никифора. Котька клялся, что сосед заболел и заменить его было некем. Эх, Котька, тебе бы половину той порции вожжей, что отхватил Юрка от отца!

Теперь же сваливать вину было не на кого. Отрезая ежедневно по очень тоненькому ломтику, Юрка соображал, что рано или поздно это «таяние» сыра станет заметно, однако каждый раз он думал – нет, не сегодня, сегодня ещё не видно. И вот в один прекрасный день кусочек стал настолько мал, что Юрка, вздохнув от неизбежного наказания, разом проглотил оставшуюся полупрозрачную дольку злосчастного сыра целиком и… стал со страхом ждать наступления вечера. Когда в дом пришла уставшая Вера Иосифовна, Юрка испытывал смесь стыда и страха в самой крайней степени.

«Вот сейчас, вот сейчас…» – думал Юрка, прислушиваясь к каждому шороху за занавеской.

Вот закончились первые пять очень долгих минут ожидания, десять… Юркино напряжение нарастало, он весь прямо съёжился. Но, к удивлению, всё прошло тихо. Вера Иосифовна поужинала, немного полистала тетрадки, принесённые из школы, и легла спать. Не спалось лишь Юрке. Он ещё долго ворочался, пока всё не затихло в доме, и думал: «Боже мой, не выдала». И тут стыд навалился на Юрку разом всей своей мощью, разложил на лопатки и заглянул в раскрытые глаза. Мальчик уткнулся в подушку. Как же ему было стыдно за свою слабость! Это тебе не колхозные яблоки. Юрка, казалось, был готов принять сейчас любое самое страшное наказание, любую порку, любую кару. Его пальцы сами собой сложились в щепотку-троицу, и он беззвучно зашевелил губами, читая молитву и осеняя себя под одеялом торопливым движением, напоминающим неправильный скошенный крест. В тот раз совесть навсегда оставила в его сердце зарубку памяти, что чужое брать нельзя.

Несколько дней Юрка собирался с силами, чтобы признаться и покаяться Вере Иосифовне в содеянном, но так и не успел. Однажды, когда к вечеру он возвратился домой, отец сказал, что Веру Иосифовну снова отозвали в Кострому и она уже уехала.

– Вот оставила тебе на память, просила передать, – улыбнулся отец и протянул сыну красивую фарфоровую чашечку с золотистыми вензелями на тёмно-синих боках. Какая красота!

Получилось, что прожила и проработала Вера Иосифовна в Красавино всего полтора месяца. Требование из города вернуться на прежнее место работы полностью совпало и с желанием мудрой женщины. Она прекрасно понимала, как нелегко было семье принимать чужого человека, когда в небольшой хате толкутся шестеро по лавкам, не считая взрослых. А шесть детских ртов в голодный год – это, конечно, не щи лаптем хлебать. Да и было-то этих щей крапивных тоже не на каждый день. Что ж, это теперь, при всей нашей сытости, шестеро на полке – большой подвиг. Тогда это было в порядке вещей. Да и поболее было душ в семьях, вот только выживали порой не все дети.

Вот и Юркина самая старшая сестра Зоя, несмотря на свой очень жизнерадостный возраст – ей уже шестнадцать «стукнуло», больше лежала сейчас на полатях, выходила из дома крайне редко и не дальше завалинки, чтобы посидеть и погреться на тёплом солнышке. Она почти не улыбалась, совсем мало ела, зато постоянно страшно кашляла, да порой так сильно, что начинала задыхаться. Все знали, откуда у неё эта астма.

Всю зиму Зоя проработала где-то в лесах вокруг некоего малого рабочего посёлка Шалакуша Архангельской области. Послали её туда по разнарядке, пришедшей в колхоз, на выпилку леса. Просто в деревне больше некого было посылать: старших война побила, младшие ещё не выросли. Родные полагали, конечно, что тяжко придётся их девочке, но не думали, что настолько. Иногда доходили до деревни невесёлые вести о дочери через какую-либо оказию, но всю правду пришлось узнать много позже.

Однажды в самые морозы (как раз была середина суровой русской зимы) объявился человек из тех мест. В деревню Долматово, что находилась всего в полутора километрах от Красавино, вернулся мужичок, который потерял на тех же лесозаготовках ногу по глупости – ехал на машине, везущей брёвна, на самом верху прицепа. На одной кочке брёвна подпрыгнули, он сорвался, зацепился за трос ногой, полетел вниз под машину. Удачно, конечно, что не под колесо попал, но раненую ногу отрезали.

Вот и рассказал он, что видел Зою и что Зоя совсем плоха. Лес-то там девочки крупный пилили, корабельные сосны-великаны, но чтобы подойти к стволу через огромные сугробы, приходилось сначала обкапывать этот ствол по окружности и лишь потом можно было приложить знаменитую двуручную пилу к звенящему от мороза дереву. А когда огромная подпиленная сосна сначала вздрагивала, словно раздумывая секунду – в какую же это ей сторону кинуться, а потом вдруг падала стремительно вниз с нарастающим шумом, засыпая всё вокруг снегом с кроны да цепляя соседние огромные снежные ветви, обдирая свою и чужую кору со страшным скрежетом, и всё это летело вниз, как осколки артиллерийского взрыва, то отбежать от неё удачно в сторону из-за сугробов не получалось. Вот и досталось однажды Зое: падающее по непредсказуемой траектории дерево крепко ударило не успевшую увернуться девчонку огромным суком по затылку, да так сильно ударило, что Зоя мгновенно рухнула без сознания под зелёной обширной хвоей.

Болела Зоя крепко, долго лежала в бараке – в маленьком посёлке никакой больнички не было, так: бинт да вата с йодом. Лежит себе доходяга на койке – ну и пусть себе лежит, раз работать не может. А вот отпустить её домой всё равно никто не решался. Ещё шла война, и брать на себя ответственность за уменьшение численного состава группы распиловщиков в то время, когда людей и так не хватало со страшной силой, смелого не нашлось.

Запряг отец лошадь и поехал в Кострому в собес просить помощи, чтоб помогли ему написать прошение-ходатайство о больной дочери. А поскольку деревенский конюх был абсолютно не знаком с письменной грамотой, вызвалась помочь ему одна сердобольная работница. Это и была Вера Иосифовна.

Когда весной Зоя вернулась – смотреть на неё было страшно: мало того, что ушиб головы не прошёл даром, так ещё и полное истощение организма. В изношенной до лохмотьев одежде, грязную с долгой дороги Зою просто не могли узнать. Но самое страшное о той «командировке» открывалось потом, за долгими вечерами в тихих, неторопливых беседах. Все были знакомы с чувством голода, но Зоя поведала о постоянном и, казалось, вечном чувстве голода. Платили там так ничтожно мало, что на еду не хватало даже при любой экономии. Жалкие копейки улетучивались без следа за несколько дней, и тогда наступал голод. Ели в столовой только один раз в день ячменную кашу без масла, сваренную на воде. К ней полагалось по куску чёрного хлеба. Вот и весь суточный паёк. И это при такой тяжёлой работе на износ.

Однажды Зоя оголодала до такой степени, что была вынуждена обменять своё единственное нормальное платье на полбуханки чёрного хлеба. И, оставшись в старой, потрёпанной фуфайке, несколько дней ела, выщипывая из половинки кирпичика крошечки чёрствого мякиша. Корочка становилась всё тоньше и тоньше, а затем наступил и её черёд. Не стало ни платья, ни хлеба.

Но не это больше всего поразило Юрку в рассказах старшей сестры. С голодом и тут многие были знакомы. Случалось и Юрке попробовать по весне «тошнотиков», как называли они котлетки из принесённых с колхозного поля замёрзших прошлогодних картофелин. Поразило другое: Юрка впервые тогда узнал о страшных, неисчислимых врагах, с которыми столкнулись в архангельских лесах абсолютно все временные переселенцы-лесозаготовщики, – о вшах! Много позже и ему самому пришлось в похожей ситуации познакомиться, а потом нещадно бороться с этими мелкими тварями, но первый рассказ Зои о такой беде вызвал огромное потрясение в сознании маленького Юрки.

А что же было делать? На шестьсот рабочих – одна баня. Одежда у всех постоянно грязная от тяжёлой работы в лесу. Люди, прикладывая неимоверные физические усилия, постоянно потели. Раздолье для мелких кровопийц! А жили все рабочие в огромных временных бараках из досок и брёвен. Причём жили все вместе: в дальней стороне от входа – женщины всех возрастов, посередине вытянутого барачного помещения располагался длинный стол из досок, который делил барак на две условные половины; ближе к выходу (там было холоднее) размещались мужчины также всех комплекций и возрастов: от худосочных безусых юношей до вечно кашляющих стариков. Койки стояли подряд длинными рядами, уже у самого выхода – большой бак с водой, на крышке которого всегда наличествовала привязанная на цепочку большая алюминиевая кружка.

Вши были у всех, однако прилюдно искать и уничтожать этих тварей считалось дурным тоном. Стеснялись. Девки каждый день попеременно жгли вшей утюгом, а мужчины по воскресеньям (так как в будни на это просто не было времени) уходили в лес и, уединившись где-нибудь, раздевались донага и, накинув на плечи лишь фуфайку для тепла, долго, методично выскребали ногтем непрошеных «гостей», которые сидели тёмно-кровавой цепочкой в шовных складках. А было тех непрошеных столько, что после подобной экзекуции страшно было на снег глянуть. И мужики эту безрадостную «картинку» старались быстрее засыпать снегом, чтоб не удивляться.

Много ещё чего любопытного узнал Юрка от сестры, но ближе к осени Зоя говорила всё меньше и меньше, зато чаще стала заходиться в страшном астматическом кашле, привезённом из архангельских лесов. Отец тогда взял свои новые хромовые сапоги, которыми очень гордился, надевая только по большим праздникам (это была самая ценная вещь из его немудрёного гардероба), и поехал на рынок в Кострому. Там он обменял свои драгоценные сапоги на небольшую баночку гречишного мёда. Правда, к этой баночке ещё прилагалась небольшая сумма денег. Отойдя от дощатого прилавка, отец сложил бумажные денежные знаки вполовину и спрятал в наружный нагрудной карман кителя. Вскоре после совершения сделки его окружила небольшая группа мужичков, изображая тесноту. Кто-то толкнул отца в бок, кто-то что-то спросил, кто-то показывал старые ненужные часы, предлагая купить чуть не задаром, тараторя при этом поспешной скороговоркой и чуть ли не впихивая свой товар насильно… и в это время из-за спины отца, прямо через его плечо стремительно протянулась чья-то длинная рука, внаглую вытащила деньги и мгновенно исчезла. Мужички тут же потеряли к собеседнику всякий интерес, теснота моментально поредела, и вскоре растворились мужички, как и не было никого. Поражённый такой внезапностью беды, отец ещё долго не мог прийти в себя. Он растерянно и беспомощно озирался по сторонам, крутился на одном месте, словно старался разглядеть кого-то из тех, кто посмел так бесцеремонно обидеть честного деревенского труженика. А базар уже жил своей жизнью: шумел, топтался, кричал петушиными голосами продаваемых птиц, скрипел медленно движущимися в тесноте телегами, гремел пустыми бидонами из-под молока, и никому не было никакого дела до одураченного конюха из какой-то деревни, по морщинистым, высохшим щекам которого капали на седую бороду слёзы отчаяния. Уж, как нужны то были эти деньги сейчас, как нужны!

Привезённый мёд, доставшийся такой ценой, считался в доме лекарством, немыслимым для простой еды. Чтобы не смущать домочадцев, отец спрятал баночку где-то в огромном подполье, и каждый вечер ложечку мёда торжественно смешивали с каким-то жиром и горячим молоком, за каждый стакан которого нужно было также отработать – привезти дров на подводе, а то и поколоть да в поленницу сложить. Молоко ценилось очень дорого, коров-то осталось в деревне считаные единицы. И всё это только для Зои, как лекарство, с помощью которого нужно было вытаскивать бедную девочку из той пропасти, в которую она сваливалась. Да, видимо, не очень помогало это изысканное лекарство. Зоя заходилась в кашле ничуть не меньше, чем до молока с мёдом. Она с трудом выбиралась во двор, чтобы не огорчать родных, и подолгу просиживала за углом дома, отплёвывая и отхаркивая кровавые сгустки. Мама всё слышала, она подходила в такие минуты к старой иконке в углу и старательно молилась удивлённому, с вытянутым лицом, «боженьке» всё это время, пока Зоя не возвращалась обратно в дом.

Уже совсем поздней осенью, когда последние листья в саду, завернувшись в коричневые трубочки, перекатывались по голой земле, скованной первым утренним морозцем, Зоя вот так же вышла из дому, наспех накинув лысый овчинный полушубок, и… больше не вернулась. Позже отец принёс из сада тоненькое тельце старшей дочери на руках. Зоя умерла.

Юрка не стал ходить в школу. Прошло несколько дней, но никто его не тревожил. Это было странно: однажды Юрка угорел дома – такое случалось, когда печь в большие холода закрывали чуть раньше положенного, чтобы сохранить тепло и не дать последнему жару улетучиться в трубу. Угорев, он впервые не пошёл в школу, но уже на следующий день Лидия Михайловна пришла его проведать, разузнать – что случилось. Так было всегда: кто бы ни пропустил хоть один день, Лидия Михайловна немедленно шла к ученику домой, и неважно – в какой мороз или в какую-то деревню. А тут – тишина. Наконец, осознав самостоятельно, что в школу идти всё равно надо, Юрка побросал все свои учебники (а было их всего четыре – география, литература, задачник да история) в холщовую сумку и пошёл в школу.

Было уже очень холодно как на улице, так и в помещении школы. Юрка сел за парту в самом дальнем углу, там было чуть теплее, так как этот угол примыкал к комнате учительницы, где стояла печь. Но топилась печь ещё не каждый день, недостаток дров сказывался, и Лидия Михайловна очень экономила. Зима предстояла суровая, а дров колхоз выделил всего два небольших воза. Но в этот день печь как раз была немного протоплена, и Юрка, пригревшись, затих в своём углу. Лидия Михайловна ничего не стала спрашивать; она просто подошла к мальчику и молча погладила его по вихрам, пока никто не видел. Юрке захотелось уткнуться в тёплую учительскую кофту и расплакаться, но он чудом удержался, только вздохнул тяжко, вздрогнув толи от неожиданно нахлынувшей жалости к самому себе, то ли просто от холода.

В этот день была как раз контрольная по математике. Юрке и так этот предмет точных цифирей не особо давался, а тут, пропустив неделю, он понял, что контрольная сегодня посвящалась дробям, нелюбимым особенно. Ну что это за неведомое математическое чудо – дроби! Ох уж эти дроби! Они напрочь отказывались от взаимопонимания с Юркиной головой.

Собрав тетради и отпустив детей по домам, Лидия Михайловна разрешила Юрке ещё посидеть над своей контрольной. Время тянулось очень медленно, а дроби никак не поддавались. Юрка боязливо посмотрел в окно – начинало смеркаться, и добираться домой по темноте так поздно было страшно. Лидия Михайловна перехватила этот волнительный взгляд мальчика, подошла к Юрке, заглянула в тетрадку. Дроби насмешливо скалились на пустые места, где должны были появиться ответы. Учительница взяла Юркино перо, обмакнула в чернила и быстро вывела все ответы.

– Иди домой, Юра, – сказала она тихо, обняв мальчика за плечи.

Юрка пулей полетел домой. Прибежав, мальчик долго не мог успокоиться: Лидия Михайловна, которая ни при каких обстоятельствах никогда не давала никому списывать и безжалостно пресекала любые подсказки, сама вдруг сделала необъяснимое. Юркиной благодарности не было предела. Он заметался по дому. Благодарность ну просто распирала хлопца, и она немедленно должна была как-то материализоваться. Юрка взял свой старый солдатский остроконечный шлем-будёновку, залез в кладовку и насыпал в него лука. Уже полностью стемнело, но мальчуган, полный отваги, кинулся обратно в школу. Юрка постучал в дверь учительской комнаты. Сначала было тихо, потом где-то поблизости залаяла собака, но никакого движения по дому Юрка не заметил. Тогда мальчик постучал ещё раз, потом ещё и ещё… Наконец дверь распахнулась. В освещенном проёме стояла испуганная Лидия Михайловна, наскоро накинувшая платок на плечи.

– Юра, что случилось?

– В-вот, – мальчик быстро протянул шлем. Лидия Михайловна смотрела на лук с таким недоумением, будто это был и не лук вовсе, а какие-то непонятные иноземные фрукты с пальмы, неведомо как занесённые в эту российскую деревеньку.

– Подожди, я сейчас, деньги… – Спохватившись, она кинулась обратно в дом, быстро вернулась, держа в кулаке что-то, но Юрки уже не было, только далеко в темноте в мягком свете луны мелькала лопатками спина убегающего мальца.

Чего греха таить – все знали, как трудно жилось Лидии Михайловне, не имеющей своего личного хозяйства, на тощую учительскую зарплату. Знал это, конечно, и Юрка. В тот год практически все голодали, и колхоз, не очень расщедрившийся на дрова, впервые выделил школе немного картошки. Питались тогда все по-разному: у кого-то ещё была коровёнка в домашнем хозяйстве, и счастливчики приносили с собой стеклянный шкалик молока к куску чёрного хлеба. Но таких было совсем немного. Всех остальных выручала картошка. Ели на большой перемене, которую громко возвещала медным колокольчиком баба Нюра, что приходила в школу убираться. Она была тут вроде завхоза, сторожа да и при всех остальных должностях, что оставались от Лидии Михайловны.

На занятиях ученики сидели в верхней одежде и снимали иногда только один рукав, чтобы было удобно писать. «Гусары мои…» – шутила Лидия Михайловна. Вот так и сидели маленькие «гусары», с нетерпением ожидая большую перемену, чтобы подкрепиться. К этому времени Лидия Михайловна, ведя уроки, успевала сварить и жидкую картофельную похлёбку. Каждому наливала в его личную, принесённую из дому, миску немудрёное вкусное варево и… начиналась неспешно лучшая процедура за весь длинный день.

«Избранные» доставали стеклянные бутылочки с молоком. Это всегда был очень нелёгкий момент для Лидии Михайловны. Дело в том, что её маленькая Миля обедала всегда в одно время вместе с учениками, пока картофельная баланда была ещё горячей, и когда девочка видела молоко у кого-то в руках, она просто впадала в ступор – так ей хотелось этого молока. Она зачарованно смотрела на белую жидкость и не могла оторвать глаз. Лидия Михайловна переживала, пробовала выводить Милю из комнаты, кормить отдельно в своей комнатке, но дочка не соглашалась. И в другой раз всё повторялось, и Миля опять точно так же широко распахнутыми глазами провожала каждый глоток молока в чей-то рот. Своей коровы у Лидии Михайловны, конечно, не было и быть не могло. Она несколько раз выменивала в деревне за некоторые вещи немного молока, чтобы порадовать дочку, но это было так редко, что лишь подчёркивало недоступность белого продукта.

И вот однажды во всех четырёх деревнях узнали о великом чуде: Лидия Михайловна съездила в город, продала последнее сокровище, что у неё было, – замечательное старинное кольцо, доставшееся ей от мамы или от бабушки, и, будучи совершенно городским человеком, впервые в жизни выкупила в колхозе рябенькую тёлочку. Совсем крохотный слабый телёночек чуть выжил, но как за ним ухаживала Лидия Михайловна!

При такой заботе тёлочка просто не могла не выжить. «Звёздочка», как назвала учительница свою любимицу за белую отметину во лбу, купалась в такой нежности, какую и дети-то в некоторых семьях никогда не видели. По сути, это и был третий член их маленькой семьи. В самое лихое голодное время Звёздочке отдавалось последнее. А счастливая женщина улыбалась да приговаривала, поглаживая попеременно то дочку, то тёлочку:

– Ой, скоро и у нас будет молочко! – Потом добавляла с гордостью: – Своё молочко! – делая ударение именно на слово «своё».

Лидию Михайловну очень уважали в округе, можно даже сказать, что любили все, кто её знал. А знали её далеко за пределами Красавино, да и как было не знать единственного учителя на тридцать вёрст вокруг. Все искренне радовались её столь важному приобретению, помогали кое в чём по хозяйству: травы накосить, перевернуть, сгрести в копны. Ну, а первое, что сельчане сделали, – это построили для Звёздочки небольшой, но очень удобный сарайчик невдалеке от школы.

Долго и терпеливо ждала первого молочка Лидия Михайловна. В любую свободную минутку учительница навещала подрастающую кормилицу. Летом она выводила Звёздочку к озеру, мыла и тщательно выскабливала, а зимой старалась максимально утеплить сарайчик: обсыпала стенки сарайчика снаружи песком, настилала солому на потолок, в самые большие морозы приносила в железном ведре горячие угли из печки, чтобы нагреть воздух.

Так незаметно прошло время взросления тёлочки, и вот Звёздочка выросла и вскорости должна была впервые отелиться. Учительница гладила Звёздочку по пушистому темечку и приговаривала:

– Скоро, уже скоро…

В последние тёплые дни лета Лидия Михайловна привязывала Звёздочку невдалеке от сарайчика, и тёлочка с удовольствием ощипывала остатки пожухлой травы вокруг себя, а потом лежала подолгу, подставляя округлые бока под ещё тёплые лучи заходящего солнца. А вечером счастливая женщина отвязывала Звёздочку от верёвки и, словно извиняясь за такую вынужденную меру, целовала тёлочку в мокрый нос. Та, сытая и довольная, шла в свой сарайчик, покачивая огромным пузом. До первого отёла оставалось совсем немного времени, а это означало, что появится, наконец, и первое долгожданное молоко. Об этом событии, конечно, знали все. А тут и школа открылась для нового учебного года, ученики снова собрались все вместе и первым делом пошли проведать Звёздочку. Пока холода ещё не наступили, Лидия Михайловна разрешала всем желающим заходить к Звёздочке, гладить её. В это время учительница была необыкновенно счастлива. Школьники заметили, что в она даже плохих отметок больше не ставила. Все ждали приближающееся событие.

В то утро Юрка шёл в школу особенно довольным. Худо-бедно, но он выправил свои отметки. Всё последнее лето Юрка уже полноценно трудился в колхозе: возил воду на быках. С наступлением школьной поры ему уже на полном серьёзе приходилось совмещать и занятия, и работу. Естественно, на учёбу времени стало оставаться куда меньше, чем хотелось бы. И тем не менее с помощью Лидии Михайловны Юрка не зашивался больше в полном непонимании, а старательно и скрупулёзно улучшал свои главные показатели успеваемости – отметки.

У Юрки стали проскакивать четвёрки даже по математике, а в прошлый раз, впервые для круглого троечника, он получил «отлично» по истории.

Подходя к школе, Юрка ещё издали заметил некие странности – школьники почему-то не заходили внутрь школы, а бродили по двору, и все какие-то неприкаянные, хмурые, молчаливые. Тревожное чувство возросло, когда Юрка увидел настежь распахнутую дверь в сарайчик Звёздочки. Открытый навесной замок валялся в двух шагах на земле. Юрка подошёл к дверям и чуть не столкнулся головой с местным участковым, который как раз, низко склонившись, выходил из сарайчика. За ним, также полусогнувшись, бледная как смерть шла Лидия Михайловна. Она была впервые непричёсанная, с чёрными заплаканными глазами. Не видя никого вокруг, Лидия Михайловна пошла вслед за участковым в школу через отдельный вход.