Текст книги "Радости моего детства"

Наша завалинка с лавочкой

– Манька, иди на лавочке посидим! – бывало, кричал дед.

Соседка очень любила нашу лавку, потому что с неё был очень хороший обзор на всю деревню. Услышав заманчивое приглашение, тем более в пятницу, когда молодежь спешила в клуб на танцы, она поспешила откликнуться.

– Сейчас, Костя, молоко солью и ужо буду! А Лена-то посидит нынче? – осведомлялась она по поводу бабушки.

– Да на кой нам Ленка нужна? – и хихикал в усы.

– Бесстыдник! – отвечала соседка.

– Да и ты мне нужна? Я ведь кошчонку свою звал, а не тебя! – говорил он и начинал хохотать, сотрясаясь всем своим тщедушным телом. Смех переходил в кашель.

– Тьфу на тебя, вот придёшь ко мне опохмелиться!.. – грозилась соседка.

Услышав такое, дед сразу же менял тактику:

– Манька! Брысь под лавку, а ты, Манечка, поди сюды.

Но соседка молчала.

Тогда он начинал бить по самому больному месту: страстному любопытству соседки и её любовью к сплетне.

– Вона, Таськина дочка выписывает, намазалась да калбуки надела. – Он знал, как возбудить в ней интерес.

Помолчав, баба Маша всё-таки не выдерживала:

– Катька, что ли? А что, она одна? Вон Валька говорит, она с Шуриком стала за ручку ходить. А я слыхала, Таська в городе матерью белую присматривает!

– Матерью? – кричал дед.

И разговор продолжался, потом плавно перетекал на лавку: выходила бабушка с ковриком и веточкой сирени, чтобы отмахиваться от комаров, присаживалась тетя Тоня – соседка с другой стороны. Она приносила семечки в газетных кульках, всем раздавала. Это была крупная женщина, обладающая грубым басом и добрейшей душой. В её переднике с необъятным карманом всегда лежали морковки или конфеты, чтобы угощать детей.

Разговор шёл до тех пор, пока не усядутся все куры и петухи на насесты, пока не станет видно ни зги, а только будут слышны из клуба звуки гармошки и смех. Из леса потянет прохладой, спрячутся комары, запоют соловьи. Тогда баба Маша поднимется с лавки и пойдёт к своему дому, потирая поясницу. Тетя Тоня, кряхтя, поплывет в темноте, как большой корабль, к своим резным воротам.

– Ну, до завтри! – прощались они…

А вот кошка Машка никогда не путала, кого зовут. Это удивительное животное настолько понимало интонацию, что казалось, оно знает смысл всего сказанного.

Не только золотые шары – цветы моего детства. Еще флоксы. Они уже начали отцветать. Несколько роскошных кустов испокон веков росли в палисаднике под сиренью. Яркие огоньки осыпающихся цветов всё ещё издавали сладкий аромат, который особенно усиливался под вечер.

В августе солнце грело не так жарко, как в июле, его свет словно рассеивался сквозь сито, а не струился щедрым потоком. Нежное тепло говорило об отходящем за горизонт последнем лете детства – так мне тогда казалось. Какое уж детство, когда каждый день надо будет ходить в школу?

«Машенька, скоро мы с тобой в школу пойдём», – вздохнула я, а сердце ёкнуло от предчувствия чего-то нового и неизведанного.

Кошка посмотрела на меня сонно, но понимающе, мурлыкнула и подтолкнула мою руку своей мордочкой, чтобы я не отвлекалась и продолжала её гладить. В её мурлыкании я услышала: «Не печалься, хозяйка, мы с тобой ещё належимся на печи долгими зимними вечерами».

На душе стало спокойно и всё-всё понятно.

Но пора вставать, впереди было слишком много дел. К подруге Светке приехала двоюродная сестра из самого Ленинграда, значит, будем, как вчера, играть в вышибалы, а вечером, когда с «той деревни» – так у нас называлось Малое Юрино – придут мальчишки, может, затеемся играть в «бояр» или в «картошку». Наша деревня делится на две: Большое Юрино – наше. У нас больше домов, хорошая дорога-каменка. А в том Юрине, Малом, только колеи от телег и тракторов. Зато они живут прямо на круче реки Колокши, им ближе до пляжа с золотым, нежным песком.

Петух или мальчишки?

Я надела ситцевое платье, своё любимое: на голубом фоне белые крупные ромашки, рукава-фонарики. Вышла на кухню. На столе – горка дымящихся блинов на тарелке, а в стакане – парное молоко. Сажусь на дядькин дембельский чемодан, который мне положили на лавку, чтобы лучше дотягивалась, и быстро ем. Бабушка на дворе гремит ведрами, она говорила, что утром пойдёт выбирать лук, потому что он уже больше не вырастет, а если пойдут дожди, то начнёт гнить. Я прислушалась: точно, лук выкапывает.

Как же не хочется, чтобы зарядили дожди. Тогда в деревне сразу же становится грустно: дорогу развозит, все разъезжаются, кажется, что и не было весёлого летнего шума.

С крыльца послышался дедов кашель. Наверное, сидит, греет спину и пасёт цыплят. Эти милые жёлтые комочки долго находились на кухне, под корзиной, пока не подросли и не окрепли. Теперь они бегают по всему двору за наседкой и открывают большой мир, заключённый между калиткой, завалинкой и крыльцом. И я их прекрасно понимаю – там столько всего! В дни одиночества я нахожу здесь много необходимого: палочки, из которых мастерю нехитрую мебель для куклы, пух от старого воробьиного гнезда (это будет кровать для пупса), всевозможные камешки.

Но теперь мне надо срочно за калитку, ведь пока ещё деревня полна детворы, можно с утра до позднего вечера играть, вспоминая о еде лишь перед сном. Вприпрыжку я поскакала к Светкиному дому. Если идти деревней, то это подальше, зато можно будет посмотреть, что происходит, заглянуть по дороге в магазин, узнать, привезут ли маленькие шоколадки (я накопила 50 копеек). Но на этом пути была засада: у пруда вечно караулил вредный петух тети Тони, который меня ненавидел.

Я долю секунды подумала, а не побежать ли садом, мимо старой школы? Она давно была заколочена, поэтому мне придётся ходить учиться в соседнее село за три километра. Нет, всё-таки садом хуже. Там могут играть в войнушку мальчишки с Малого Юрина, а это может мне грозить камнем в спину или обидным словом, которое тоже больно ранит. Эх, почему же меня так ненавидят мальчишки? Больше всех девчонок ненавидят. Вот мою двоюродную сестру, тоже, кстати, москвичку, очень даже уважают. Она приезжает редко, но в неё всё же успел влюбиться Сашка Макаров. К Светке тоже не цепляются, а Наташку и вовсе побаиваются.

Зато я – вечный объект для насмешек, мне припечатывают самые обидные клички. Поэтому лучше и безопаснее всё-таки деревней, потому что я ненавижу встречу с мальчишками один на один.

– Оля, куда так торопишься? – прервала мои сомнения баба Тася, к которой мы зимой ходим с бабушкой играть в лото.

Это очень добрая, приветливая женщина. Если верить маме и бабушке, а я им всегда верю, то она никогда ни о ком не сказала дурного слова.

К колодцу она всегда ходила с коромыслом.

– А я вон по воду пошла, сейчас Надька с матерью приедут, баню будем топить, – сказала она больше для себя, чем для меня, но я всё равно ответила, потому что в деревне надо обязательно со всеми встречными не только поздороваться, но и поговорить:

– А мы вчера топили! Я к подружке!

– К москвичке, что ли?

– Да!

– Ну, давай не упади!

В этот момент её слова мне показались странными и неуместными: с чего это мне падать, когда сейчас вовсе не зима и нигде нет льда? Но потом оказалось, что это предупреждение было провидением…

Алжир-инжир

От этого разговора стало ещё веселее, но вот этот опасный пруд, возле которого меня всегда караулит злой петух. Я встала, огляделась: петуха нигде нет, кур тоже, значит, спрятались где-нибудь в тенёчке, дремлют. Это хорошо! Так что и здесь повезло – я проскочила опасный отрезок дороги. Вот и Светкин дом. Она как раз сидела со своей сестрой Викой на лавке возле палисадника, в котором росла рябина с терпкими ягодами.

Мы любили на неё залезать, срывать яркие грозди, наслаждаясь вкусом спелых ярких бусин – предвестников осени.

– Привет, что вы делаете? – Я решила сразу присоединиться к ним, чтобы не терять времени.

Но не тут-то было. Меня почему-то встретили холодно. Светка даже не обернулась, не взглянула на меня, так была чем-то увлечена. И это после того, как мы всё лето были не разлей вода! Маленький комок обиды подкатил к горлу.

– Не видишь, красивые ногти из лепестков делаем! – словно чужая ответила Светка.

Раньше в её голосе я никогда не слышала этих ноток заносчивости. Это был какой-то нехороший знак, но, может, мне это только показалось? Ну да, конечно, показалось: вон какие красивые ногти они налепили на правую руку Вики.

«Просто очень заняты», – успокаивала я себя.

Ленинградка, как её звали в деревне, была такой утонченной, одета в красивый джемпер и джинсы. Света мне говорила, что её отец работает в Алжире дипломатом. Где этот Алжир, я не знала. Но это должно быть очень хорошее место. Во-первых, Светка это так таинственно произносила, словно говорила о настоящем рае, а во-вторых, мне почему-то это слово напоминало инжир.

Один раз мне довелось его отведать – угостила одна дачница. Алжир очень был похож в моём воображении на этот сладкий, необычный фрукт, вкус которого мне запомнился на всю жизнь. Я и потом ела инжир, но вот такого необыкновенно сладкого и ароматного уже не попадалось.

А между тем девочки меня упорно не замечали. Светка пыхтела, склонившись в какой-то неестественной позе над Викиной рукой. Та сидела, гордо держа хорошенькую головку, вокруг которой были обернуты густые золотистые косы. Пронзительно-голубые глаза, точёный носик и аккуратный рот – пожалуй, этого достаточно, чтобы другая девочка ощутила себя некрасивой. Но это полбеды. Вика тоже упорно меня не замечала. Наконец все ногти на её пальцах стали украшены сиреневыми лепестками. Она аккуратно сложила руки на коленях.

Лепестки и слёзы

Я вышла на лужайку за палисадник, там росли эти самые фиалковые цветы. Я стала собирать лепестки: уж очень хорошие получались из них ногти – такие миндалевидные и яркие, как у взрослых девушек. Я спугнула большого неуклюжего шмеля, который тяжело поднялся с одного цветка и лениво перелетел на другой.

«Пусть наслаждается», – решила я и отошла от него подальше. Тут для всех цветов было в достатке. Постепенно все сомнения и обиды ушли. В конце концов, почему мир должен крутиться вокруг меня? Ведь это Викина затея – делать красивые ногти. Набрав горсть лепестков, я вернулась к девчонкам и села на лавку.

– Смотри, как надо делать, – стала учить меня Светка, и всё встало на свои места. Она снова превратилась в приветливую и внимательную девочку, какой и должна быть лучшая подружка в семь лет.

– Сначала лепесточек надо хорошенько послюнявить, но потом он может смяться, когда начнёшь его приклеивать к ногтю, так что слюнявить надо хорошенько, но не сильно, поняла?

– Ага, – ответила я и принялась за дело. Левая рука быстро поддалась, а вот пальцы правой руки украшать было сложно.

– Свет, поможешь? – попросила я.

– Давай, только сиди смирно, у меня-то уже видишь – всё готово! – И она продемонстрировала свой маникюр, поднеся мне под нос обе руки.

– Вижу, здорово! Буду сидеть смирно. – Я замерла, а сама стала украдкой поглядывать на Вику, которая, изображая из себя героиню романа, ходила возле крыльца туда-сюда, распугивая соседских кур.

Наконец всё было закончено, теперь я ничем не отличалась от столичных девчонок.

– Ой, а как же нам теперь играть?! – спохватилась я.

– А никак, – равнодушно ответила Светка, зубами стащила с лавки свою кофту, оттопырив в сторону руки, и пошла к крыльцу.

Я опешила и растерянно смотрела ей вслед, ничего не понимая. Это как – никак не играть? Впереди целый день, не ходить же теперь с поднятыми руками из-за глупых ногтей? А Вика между тем повторила действие Светки, изловчившись, подхватила острыми зубами свою маленькую сумочку, чтобы не отвалились «ногти».

– Да хватит вам с этими ногтями носиться! – не выдержала я.

– Тебе, может, и хватит, а нам сейчас в машине сидеть, всё равно делать нечего, – равнодушно сказала Вика и скрылась за дверью.

– Света! – взмолилась я и всхлипнула, потому что слёзы уже были где-то рядом.

Подруга всё-таки обратила на меня внимание.

– Мы сегодня уезжаем, – поковыряв носком танкеток песок у крыльца, сообщила Светка. – Мы к Вике решили в Ленинград поехать, там остаток каникул проведу… – Помолчав, она добавила: – Надоела мне деревня… Ну всё, пока!

До следующего года! – Светка сделала пару прыжков через две ступеньки и тоже скрылась за толстой дубовой дверью.

Её слова я слышала как во сне. Этого прос то не может быть. Как же так? Надоела деревня… А мы так здорово играли, да и я, я-то остаюсь в деревне, и притом совсем одна.

Но мне нельзя было показывать отчаяния, я привыкла своим подругам только улыбаться. Вышла Светина мама – модная, столичная дама в красном платье в горошек, на голове – начёс, как у заграничной кинозвезды. Я помедлила в надежде, что она опровергнет Светкины слова и позовёт обедать, как было вчера. Но она совсем меня не замечала. Я смотрела, как она стала закрывать на окнах ставни.

– До свидания, тётя Таня. – Я всё же нашла в себе силы попрощаться, едва сдерживая рыдания.

– Аааа, всего хорошего тебе! Приходи на следующий год! – так вот она пошутила со мной.

– Приду, – ответила я.

Надежды уже не осталось, я побрела назад. Мир словно рухнул, куда-то провалились ещё две недели безмятежного счастья с играми и весельем. Одну меня на речку не отпустят, а про бояр и картошку вообще нечего и говорить – играть теперь не с кем. Одну меня мальчишки в игру не возьмут.

От этих мыслей на глаза выступили слёзы. Они дрожали на кончиках ресниц и ещё не катились по щекам, но вот-вот это должно было случиться. Я совсем забыла про петуха, присела, а вот он на этот раз меня не упустил. Выскочил из кустов, подлетел сзади и клюнул больно по темечку. Стало ещё обиднее, и слёзы уже хлынули градом. Но этого петуху показалось мало: видя мой испуг, он кружился вокруг и норовил клюнуть то в руку, то в ногу. Я побежала прочь, а на повороте к дому споткнулась и упала. Не зря мне говорила баба Тася, чтобы я не падала. Но это всё-таки случилось. Я встала и увидела большую красную ссадину на коленке. Петух отстал, а мне было так гадко на душе, что вдруг пересохли все слёзы.

А тут ещё Сашка Макаров идёт навстречу.

– Ты чё это такая красивая? Нюня, из-за петуха разрыдалась! – дразнил он меня, и без того подавленную.

Но мне нельзя было показывать свою слабость. Собрав волю в кулак, кричу ему вслед:

– Дурак!

– Ага! Попадись мне в саду на узкой дорожке – косицы твои тонкие повыдергаю!

Школьная форма

Ну почему, почему ко мне все так жестоки? Войдя в калитку, я увидела свой дворик: кошка Машка спала на завалинке, курица с цыплятами нежились в песке, чистили пёрышки и попискивали.

Но легче мне не стало. В передней было так чисто, так печально, на столе – ваза с золотыми шарами. Я забралась с ногами в бабушкино кресло, стала рассматривать пуговицы на своём платье. Так я сидела очень долго и всё думала, думала, думала. О том, что я очень одинокий человек, что зиму мне коротать в деревне с бабушкой, что в школу я буду ходить по три километра туда-сюда совсем одна.

Но постепенно мысли взяли иной ход. Я вспомнила, что мне купили очень красивую школьную форму и красный портфель. Подошла к шкафу, открыла створки и достала с вешалки чудесную, новенькую форму, пахнущую универмагом. Решила примерить её ещё раз. Подошла к зеркалу.

В отражении на меня смотрела умными, печальными глазами какая-то чужая, повзрослевшая девочка. Подумала: «Надену-ка ещё и белый фартук!» И оказалось, что я вовсе не такая уж уродина, какой считала себя утром возле Вики. А ведь в школе полно ребят, я обязательно с кем-нибудь подружусь!

И от этих мыслей стало так хорошо, что я закружилась, словно в вальсе, представляя, что меня снимают в кино. А зимой мы снова будем играть в лото, на выходные приедет из города Наташка, мы станем ходить на горку с санками, на Новый год мы с дедом пойдём за елкой, приедут мои двоюродные сёстры. А Света… я её простила, ведь она была так поглощена предстоящей поездкой в Ленинград.

Так я училась справляться с грустью и прощать обиды.

Через неделю приехала Светка, сказала, что Ленинград ей не понравился и она пожалела, что столько времени потеряла.

У нас оставалось всего три дня до конца каникул. Зато как же здорово мы их провели! Мой дядя взял нас в поход, мы сидели возле костра, пекли картошку, пели песни под гитару и смотрели на звёзды. В августе их на небе целые россыпи в несколько ярусов. Самые яркие чуть ближе, повыше мерцают точками такие далёкие и холодные, а ещё выше небо покрыто звёздной пылью. Вот такое глубокое, бездонное и волшебное небо наблюдали мы в последние августовские ночи.

Оно прочило нам прекрасное, манящее, сказочное будущее.

С моей подругой Светой нам предстояло идти рука об руку долгий жизненный путь. Нашу дружбу мы бережно храним и по сей день.

Магдалина Гросс
Заступница

– А-а-а-а! – донеслось из комнаты соседа Алексея Ивановича. Потом послышались ещё какие-то непонятные слова, вслед за ними раздался сначала шум, который внезапно перерос в грохот. А потом всё так же внезапно прекратилось, как и началось.

Привыкшая к тому, что сосед постоянно устраивал в их небольшой коммуналке пьяные выходки, Алёнка буквально на несколько секунд подняла голову, а затем вернулась к своей кукле, на волосах которой она уже несколько дней подряд училась заплетать маленькие косички. Пока получалось не очень хорошо. Косички выходили неровными, ленточки в кукольных волосах и подавно не хотели держаться, но Алёнка была настойчивой.

Не получилось в этот раз – значит, получится в следующий! И её руки вновь и вновь расчёсывали старым гребешком неподатливые, приклеенные прямо к пластмассовой голове кукольные волосы. После этого тренировка по плетению косичек начиналась сначала.

Шум за соседской дверью послышался снова. Видимо, человек, упавший со своих не желающих держать его в вертикальном положении ног, пытался встать. Для этого он, видимо, безуспешно хватался за приколоченную наспех деревянную дверную ручку. Кончились эти попытки тем, что дверь в комнату Алексея Ивановича открылась, и он вывалился в коридор тяжёлым, грузным кулём.

Находись Алёнка в тот момент рядом, она, без сомнения, испугалась бы, увидев столь неприглядную картину. Но массивная дверь в их с бабушкой комнату была плотно закрыта. Так что Алёнка, которая могла только догадываться, что творилось сейчас за этой дверью, даже не шевельнулась. Уж очень ей не хотелось отрываться от своего занятия.

Квартира, где они жили, по коммунальным меркам была не очень большой, хотя и состояла из четырёх комнат. Две из них были смежными и принадлежали Софье Андреевне – Алёнкиной бабушке – участнице войны. В третьей проводил свою жизнь, заключающуюся в бесконечных пьянках, как с приятелями, так и без оных, Алексей Иванович. Четвёртая же комната открывалась крайне редко и считалась практически нежилой, потому что наезжавший несколько раз в год хозяин задерживался в ней на недельку-другую, а потом снова незаметно исчезал на длительный срок.

Это был молчаливый и очень аккуратный человек. Когда он приезжал (а появлялся он в их коммуналке всегда неожиданно), он даже в кухню всегда выходил в отглаженной рубашке и красивой атласной жилетке вишнёвого цвета. Спокойно здоровался с Алёнкиной бабушкой, наливал воды из крана, ставил на плиту кастрюлю и скрывался в своей комнате.

Алёнка, которой больше нравилась жилетка, чем редко появляющийся в их квартире сосед, спросила один раз у бабушки:

– А почему этот дяденька приезжает так редко?

Бабушка, проведя своей жестковатой рукой по Алёнкиным волосам, ответила:

– Учёный он большой. С мировым именем. – И затем добавила, придав голосу таинственность: – Насекомых он изучает, вот и катается по всему белу свету. А как время свободное выпадает – сюда наведывается.

Алёнка, которая на тот момент поняла, что дяденька в красивой жилетке занимается тем, что ловит разных пауков и тараканов (именно их она принимала за насекомых), а потом рассматривает их в большую-пребольшую лупу – так в её голове проявилось слово «изучать», только и произнесла:

– Жалко, что он всегда тут не живёт.

Бабушка кивком и невесёлой улыбкой на лице поддержала Алёнкину мысль. Сам интеллигентный сосед, а тем более область его исследования, состоящая из шестиногих букашек, обеих интересовали мало. Но от редко появляющегося в их квартире учёного определённо был толк: как только он переступал порог коммуналки, все безобразия Алексея Ивановича моментально заканчивались.

Чем это было вызвано, ни бабушка, ни внучка не знали. Они никогда не видели, чтобы спокойный по характеру сосед со своими несколько аристократичными манерами не то чтобы затеял драку, но он даже голоса ни разу не повысил на забулдыгу, который проживал в одной из расположенных рядом комнат!

Все его разговоры с Алексеем Ивановичем, впрочем, как и с Алёнкиной бабушкой, состояли из двух слов – «здравствуйте» и «до свидания». Иногда он добавлял ещё что-нибудь по мере необходимости, но бывало это крайне редко.

Но как бы то ни было, употребление Алексеем Ивановичем разнообразных алкогольных напитков с приездами соседа-учёного тот час же прекращалось, и в его комнате воцарялась благоговейная тишина. Сам Алексей Иванович с не менее благоговейным выражением лица периодически покидал своё жилище, выходя в магазин за продуктами.

Возвращался он всегда трезвым, из его сетки обычно торчали засунутые туда кое-как батон, коробка с макаронами, пачка соли, банка сметаны, плавленые сырки или что-то ещё в этом роде. Никаких бутылок с вином или водкой Алёнка с бабушкой в период проживания у них редко появляющегося исследователя представителей мира насекомых у Алексея Ивановича ни в сумках, ни на кухне не видели.

На тот момент, когда Алёнка, наверное, уже в сто пятидесятый раз предпринимала попытку придать непослушным кукольным волосам более-менее приличный вид, учёного соседа, да ещё и с мировым именем, к сожалению, в их квартире не было, иначе Алексей Иванович такого поведения себе просто не позволил бы!

В комнату вошла бабушка, держа в руках сковородку с яичницей и круглую железную подставку.

– Садись за стол, детка, – обратилась бабушка к Алёнке, – что ты всё утро крутишь эту куклу в руках?

– Косички учусь заплетать своей Татьяне, – не отрываясь от дела, ответила девочка, чем вызвала у Софьи Андреевны улыбку.

– Да какие косички можно научиться заплетать на этих кудельках? – Лицо бабушки вновь приняло серьёзное выражение: – Уж если на чём и учиться, то на своих волосах. Смотри, какие они у тебя густые да длинные!

Алёнка, которой в голову не пришло хоть раз пустить в ход собственные волосы, поинтересовалась:

– А что такое кудельки?

Но ответа она услышать не успела, потому что Алексей Иванович, встав на четвереньки, пополз по коридору и, видимо, спьяну перепутав двери, ткнулся головой именно в ту, которая всегда служила надёжной защитой для Алёнки. Нараспашку тяжёлая дверь, конечно, не открылась, но небольшая щёлка между ней и косяком всё же образовалась.

Алёнка тот час же залезла обеими ногами на старый деревянный стул и завизжала изо всех сил. Ей подумалось, что раз целостность дверного пространства теперь нарушена, то значит, страшный пьяный сосед непременно очутится в их комнате!

– Не кричи! – строго, почти по-военному, сказала бабушка. И, сняв трубку с чёрного телефонного аппарата, на диске которого можно было увидеть не только цифры, но и буквы, набрала «02».

* * *

– Ты не уйдёшь? – несколько раз повторила вечером Алёнка свой вопрос, потому что бабушка не торопилась с ответом.

– Ложись, Алёнушка, – как можно мягче произнесла она, – и давай я тебе книжку почитаю. Хочешь, стихи про зверей, которые тебе прошлый раз так понравились? Или что-нибудь ещё поищем?

– Ну, правда, ты не уйдёшь? – настырно спрашивала внучка, которую ответ на вопрос интересовал куда больше, чем перспектива послушать стихотворения про зоопарк.

– Ну куда же я от тебя уйду? – Бабушка вновь провела рукой по мягким Алёнкиным волосам. – Что ты заладила одно и то же – не уйдёшь… не уйдёшь…

– Да… – скривив губы, жалобно протянула Алёнка, которая уже лежала под одеялом в своей фланелевой пижаме с мишками, – а прошлый раз ушла и меня оставила, а я испугалась. Забыла, что ли?

Нет, той ночи Софья Андреевна не забыла. Привыкшая при малейшей беде помогать людям, она не смогла отказать прибежавшей с первого этажа соседке – осмотреть её мужа, возвратившегося с работы с распухшей рукой. Указательный палец правой руки мужчины попал в центр шпинделя токарного станка, и слава Богу, что станок работал на малых оборотах!

Если бы скорость была чуть больше, молодой парень моментально остался бы без пальца. Но в ту смену для него всё закончилось относительно благополучно. Сначала палец просто покраснел, и поскольку болел он несильно, рабочий не стал обращаться за медицинской помощью. Побоялся обратиться в заводскую медсанчасть он ещё и по той причине, что прекрасно понимал, что сам нарушил правила техники безопасности: до вращающегося шпинделя ни под каким видом нельзя было дотрагиваться руками, если станок работал.

Если бы о таком грубом нарушении узнало бы начальство, то работника по голове не погладили бы. Скорей – наоборот – лишили бы месячной, а то и квартальной премии. И только когда к концу смены боль дала о себе знать более настойчиво, а краснота переместилась выше запястья, тут уж незадачливый рабочий понял, что дела его плохи. Тем не менее пошёл он не в травмпункт, а домой. Когда же его руку увидела молодая жена, она быстро сообразила, что без врачебной помощи здесь не обойтись и что руку хотя бы надо было осмотреть. А, может быть, даже и принять какие-то меры. Поэтому, не раздумывая ни секунды, она поднялась к Софье Андреевне.

Та, конечно, могла возразить, что у неё в доме спит маленькая внучка, и посоветовать соседям вызвать «Скорую». Но как можно было оставить человека в беде? Этого Софья Андреевна никогда не допустила бы. Как за ранеными ухаживала на войне до тех пор, пока они не становились на ноги, так и в мирное время осталась верной своим принципам. И, оглянувшись на безмятежно спящую у стены Алёнку, она проследовала за соседкой.

Времени, проведённого около страдальца после того, как ей пришлось сделать обезболивающий укол и произвести необходимые манипуляции, Софья Андреевна, конечно, не засекала. Но, поднявшись к себе наверх, она обнаружила плачущую Алёнку, которая даже из постели побоялась вылезти, увидев, что в комнате она находится совершенно одна.

Встретив бабушку, малышка разревелась в голос, и успокоить её оказалось делом очень непростым.

Угомонилась девчушка только тогда, когда бабушка улеглась с нею рядом, взяла толстую серую книгу, на которой большими буквами было написано МАРШАК (Алёнка уже немного освоила грамоту), и начала читать стихи про очень странного дяденьку, который то сковороду надевал себе на голову, то пальто перепутал и вместо своего надел чужое.

Засыпая, Алёнка подумала, что если бы Алексей Иванович вот так же нечаянно надел бы красивую жилетку редко приезжающего учёного, тот бы, наверное, всё-таки рассердился. И уж тогда-то вечно находящемуся в подпитии Алексею Ивановичу точно не поздоровилось бы. Правда, как именно интеллигентный сосед расправился бы с человеком, у которого понятия «жизнь» и «вино» означали одно и то же, Алёнка уже представить себе не успела. Она заснула.

* * *

Алёнка стала жить у бабушки совершенно случайно. До этого она, как любой ребёнок, жила с родителями. Трёхэтажный дом их находился далеко, в другом районе, поэтому с бабушкой она виделась только раз в неделю – не чаще: бабушка, хотя и была уже на пенсии, продолжала трудиться, и выходные дни у неё были как у всех: суббота и воскресенье. А когда ей ставили дежурства в больнице, рассчитывать на то, что бабушка заберёт её на выходные, Алёнке и подавно не приходилось, потому что дежурства эти были рассчитаны на сутки.

Как-то раз Софья Андреевна привезла Алёнку к себе домой и решила искупать. Налила в ушат горячей воды, добавила холодной, чтобы не обжечь детскую кожу ребёнка, раздела малышку и… схватилась за сердце. Всё, абсолютно всё Алёнкино тело было в синяках – больших и маленьких. Были среди них те, которые уже начали подживать, и поэтому их было уже почти не видно, и свежие, появившиеся совсем недавно.

– Кто же это тебя так, детка? – растерянно повторяла бабушка, гладя Алёнку то по спине, то по плечам. Из глаз её не переставая текли слёзы, а она даже не пыталась их вытирать, потому что было бы это совершенно бесполезным занятием: ну вытерла бы Софья Андреевна лицо, а оно через минуту опять бы стало сырым…

Алёнка же, не привыкшая к тому, чтобы её гладили и жалели, тоже начала реветь.

Но не потому, что ей было больно, а потому, что её любимая бабушка плакала, и это напугало девочку.

После того, как обе немного успокоились, Алёнка со вздохом объяснила бабушке:

– Да меня папка постоянно колотит.

При этом в её голосе не было ни упрёков, адресованных отцу, ни жалости к самой себе. Это была простая констатация факта: колотит родитель – ну и всё. Чего тут удивляться-то? Ничего не поделаешь! Она, Алёнка, уже привыкла.

– За что колотит-то хоть? – не отступалась от своего бабушка. – Ведь на тебе места живого нет!

И она принялась целовать Алёнку, прижимать её к себе и плакать.

– Да ни за что, – сказала Алёнка, уткнувшись носом в бабушкин мягкий халат. – Иногда за то, что я игрушки не убираю, иногда за то, что чешки в садике забываю. А иногда… – тут она подняла кверху чёрные блестящие глаза – прос то за то, что я девочка.

– За то, что ты девочка? – вытаращила глаза Софья Андреевна. – А кем же ты должна быть?

– Не знаю, – вздохнула Алёнка, отрываясь от фланели, из которой был сшит халат, – наверное, мальчиком.

– Мальчиком? – оторопела бабушка. – Как это – мальчиком?

– А вот так, – снова произнесла Алёнка со вздохом. – Папа говорит, что он хотел, чтобы вместо меня родился мальчик. И что я ему совсем не нужна, потому что он меня не ждал.

– Так если бы вместо тебя родился мальчик, – и в голосе Софьи Андреевны прозвучало искреннее недоумение, – он бы не стал бить его?

– Наверное, – в третий раз вздохнула Алёнка. – Он меня не только бьёт, а ещё называет дурой и дрянью. И ещё какими-то другими словами, которых я вообще не знаю. Но они плохие, – не допускающим сомнения голосом закончила она и посмотрела на большой ушат с ручками, вода в котором совсем остыла.

В тот день Софья Андреевна так и не смогла искупать Алёнку. Ей всё казалось, что любое прикосновение мочалкой, несмотря на то, что та была очень-очень мягкой, причинит девчушке боль. К неописуемой Алёнкиной радости, бабушка разрешила ей просто плескаться в воде. Алёнка просидела в ушате довольно долго, и ей даже не досталось за то, что около табуретки, на которой стоял старый ушат, сначала появились капли, а потом и целая лужица.